Твоя реальность

Моника прижалась к Жене и отдалась неге, слабости и любви, уже зная: как только в окно постучится рассвет, холод потери ворвётся так же требовательно и неумолимо. Всего несколько мгновений на границе сна и яви, между которыми Моника балансировала, рискуя провалиться в осознанный кошмар и там, и там. Японка беспокойно смотрела вверх и ощущала, что неба отсюда увидеть невозможно – лишь чёрный купол, не пропускающий свет и рождающий сумрак вокруг и в сознании. Взгляд всё равно, несмотря на всю бессмысленность, притягивался туда… Лишь усилием воли Моника опустила глаза и тут же об этом пожалела. Она поняла, что стоит на шахматной доске. Резко выброшенная, до хруста в чуть ли не выскочившем суставе локтя, рука – и боль от столкновения ладони с бесконечно твёрдой холодной границей её чёрной клетки. Словно заправский сладострастный мучитель, зрение выцепляло в сумраке новые и новые детали. Её сторона доски почти опустела – лишь три фигуры располагались неподалёку. Неосознанно стукнув по переносице, девушка поправила очки и сумела сфокусировать взгляд. И от этого стало только хуже. На белых клетках лежали и бились то ли в агонии, то ли в экстазе мерцавшие покорёженные фигуры Нацуки и Сайори, обе с переломленными шеями и кровью на пальцах, обе дёргали челюстями, зрачки метались под не до конца смеженными веками. Юри валялась, подёргиваясь, испуская с каждым движением фонтаны брызг крови, то смеясь, то крича о боли, то непонятно от чего стонала. Другая сторона доски почти скрывалась в сумраке. На одной из ближних чёрных клеток можно было разглядеть сразу двоих – как один Семён с потерянным видом теребит другого, лежавшего на земле, привалившись к границе, в промокшей от крови алой рубашке. На губах второго была виновато-блаженная улыбка… Моника почувствовала, что его не разбудить, особенно второму – наоборот, они могут лишь поменяться местами. На другой клетке Мику сидела, сложив ноги, и безразлично играла в крестики-нолики на незримой границе, рисуя по ней кровью. И тут раздался голос. Голос мужчины, которого Моника когда-то безмерно уважала и боялась, а теперь только страшилась. Сальвато. – Всем хватило предыдущих усилий – но как довести до безумия её, ума не приложу. Будто ей есть ради чего цепляться за здравомыслие. В ответ женская усмешка. Виола. – А может, к этому и не стоит прикладывать наш ум? Будто все возможные комбинации должны быть сыграны всеми фигурами за одну партию… Почти просительно, и этот оттенок можно было углядеть за насмешливостью, если побольше пообщаться с Куратором. – Ты говоришь так, словно мы играем друг против друга, а не общий этюдник ваяем. Хм. А может быть, такие ошибки и сбои в этом случае не мешают. В последующем их устранять легче иным образом, чем алгоритмом… Как бы ни хотелось продолжить, лучше действительно приложу ум к другому, признав твою правоту. Виола по-доброму посмеялась. – Спасибо. Мне больше пригодятся работники, чем реактивы. Рада, что вы с Марковым наконец согласны. Сальвато хмыкнул. – Да, вы спелись раньше. Значит, вместо алгоритмов для этого мирка я разработаю протоколы – для нашего. – Безусловно, – согласилась Куратор. – Партия! И свет окончательно погас. Японка хотела стереть слёзы, но на одной из рук мирно спала Женя – пришлось ограничиться доступным. Злая усмешка. «Значит, ограничиться доступным?» – и печально посмотрела на пионерку. Японка поняла, что сейчас ей нужно ненадолго уйти, чтобы окончательно не разрушить магию. Небольшой скачок – и тут же уложить Женю, не дать упасть слишком резко на освободившееся место. Вздох. Пока она предоставлена сама себе. Моника вышла на крыльцо библиотеки, завернувшись в плед, и стояла в нерешительности: то ли закурить, то ли смотреть через кристально чистый воздух на бесконечно далёкие и холодные звёзды… «Я открыла тебя, моя шкатулка Пандоры. Горести я приняла, осталось принять то, что на дне, – надежду». И тут взгляд зацепился за рыжие огоньки и сфокусировался – это Алиса шла быстро, но то и дело вставала на месте и оглядывалась. – Я здесь! – твёрдо произнесла Моника. Двачевская встрепенулась, повернула голову и спешно подошла. – Ты… – не смогла она от волнения сразу сформулировать. Японка виновато улыбнулась. – Сделала это? Ещё пожалею? Конечно. Алиса выпучила глаза. – Музклуб… – выдавила она, подняв дрожащие руки на уровень груди. Секундная заминка. «Конечно же. Я словно живу несколько жизней, боже». – Сгорел, – прикрыв глаза, Моника кивнула. Двачевская захлопала глазами. – Значит… Ты? Горькая усмешка. – Земля не станет пухом для нас в чужом краю – я, умирая, сам поджёг закатную ладью, – процитировала она последние слова из последней песни Семёна. Слёзы брызнули из глаз Алисы, она обняла Монику. – С-спасибо, что смогла. Что сделала это для неё. Для нас… Она рыдала на плече подруги, а та гладила по волосам теперь её. Наконец девушка успокоилась. – Вот что такое – и правильно, и неправильно одновременно. Спасибо. Я верила в тебя. Теперь мне спокойно – хоть… не знаю, за что! Она весело тряхнула головой. Моника просто улыбнулась в ответ. – Ладно, спать пойду, а то буду валиться с ног завтра. Улька вот уже… – И зевнула. – Теперь точно доброй ночи. – Теперь точно, – подтвердила японка и помахала на прощание. Отдалась соблазну, отдалась меланхолии – пора было отдаться усталости. Перед окончательной смертью её самой на этом витке и всего витка – репетиция, сон без снов.