Твоя реальность

Не комиссары в пыльных шлемах, а вполне себе чистенькие девушки склонились над спавшим Семёном. – Бедный, умаялся, – констатировала Мику. – Кстати, Моника! А ты когда-нибудь ездила в лагеря? Понятно, что в пионерлагерях ты не была: и страна не та, и возраст, но теперь ты точно можешь мне ответить. Точнее, ответить ты мне могла и раньше, но теперь ты точно будешь знать, правда ли то, что ты скажешь. Ну… – пионерка приложила палец к губам, – как минимум, та правда о полной личности, которая у тебя имеется и будет… Прости, если расстроила. Японка отмахнулась. – Да чего тут обижаться: всё объективно, что субъективно. Я знаю, что знаю ровно то, что знаю.* Сейчас, в нашей реальности, мы и правда есть мера всех вещей* – существующих в их существовании, а несуществующих – в отсутствии. Нет, в лагерях я не была, так что эту часть реальности открываете для меня вы. Так что? Она ласково улыбнулась. Мику смущённо прикрыла глаза. – Да, вот что узнала от Семёнов: в последнюю ночь в лагере у них принято обмазывать своих спящих товарищей зубной пастой! Моника фыркнула. – Не очень-то по-товарищески. И вообще, у нас разве в лагере есть зубная паста? Пионерка развела руками. – Нет! Только зубной порошок… И густой гребешок!* – и рассмеялась, в то время как подруга недоверчиво приподняла бровь. – В смысле? Гребешок может быть вкусным и, пожалуй, плотным, но густым… Мику завела глаза вверх. – Пе-ре-вод… – простонала она. – А давай условимся, что между собой говорим по-японски? Тогда вроде не должно возникнуть проблем. – Кивок. – Небольшой гребень с частыми зубцами. Не морепродукт гребешок. – Вздох. – А теперь скажи честно, насколько моя японская речь на самом деле японская. В смысле не упрощённый перевод, подделка и всё такое. Секундная заминка. Моника показала большой палец и улыбнулась. – Ты настоящая полуяпонка, потому что твоя мама – японка, а папа – русский инженер! – Тряхнула головой и прижала к щекам ладони. – Правда-правда! Мику тут же бросилась ей на шею. – Спасибо… Спасибо, дорогая. Ты же понимаешь меня, что очень хочется жить, хочется оставлять в мире правильные знаки того, что существуешь. Настоящие знаки, такие, какие хочешь, а не такие, как кто-то решил, что ты сможешь оставить, потому что кто-то подумал только о части ситуаций и части твоих эмоций, мыслей… – в голосе слышались слёзы. – Спасибо… Моника безмолвно кивнула. И тут же крикнула закопошившемуся Семёну: – おはよう、ダーリン！* Он осторожно, неуверенно кивнул. – Э-э. Да? Девушки рассмеялись. – Ты хорошо меня понимаешь, дорогой, но не настолько, чтобы на японском, воспроизводимом как японский, – Моника пожала плечами. – В любом случае – с добрым утром, дорогой! – после чего жизнерадостное выражение сменилось на обеспокоенное. – На тебе лица нет! Причём не в том смысле, в каком могли бы употребить «зелёные» попаданцы. Так что тебя так встревожило? Вожатый кивнул. – Утро-утро, сравнительно доброе, а лагерь и я – нет. Мику, твоя подруга приходила… – Которая? – тут же удивлённо выпалила пионерка. И тут же грустно вздохнула. – А… Кивок. – Да, хвостатая. – Вожатый перевёл взгляд на Монику. – Сказала, что куратор недовольна мной. – Тут же выставил ладони. – Да-да, только без «я говорила» и « ты безответственная скотина». Девушка вздохнула. – Вообще, я молчала, а строгий судья у тебя уже в голове, но вот об этом я уже, кажется, говорила тебе. – Как будто случайно, провела пальцем вдоль горла. – И что нам теперь требуется сделать? – И снова поменялась в лице. – Ой, только не говори, что ты сейчас пойдёшь и всё сделаешь один! Семён наклонил голову. – Муж и жена – одна сатана. Всё-то ты знаешь. Да, я пойду один. Сцепив пальцы в замок, он щёлкнул ими. – Хочешь убить его лично? – подавшись вперёд и ухмыльнувшись, уточнила Моника. – Скорее не хочу, чтобы ты его убила, – парировал Вожатый. Губы японки вытянулись в тонкую линию. – Кажется, у тебя нет плана действий и чёткого понимая, когда, что и зачем ты будешь делать. Я права? – Кивок. – Я уже говорила тебе, что такое безумие?* – Семён пожал плечами. – Так вот, в общем-то примерно это – снова идти, имея примерные цели, расплывчатые желания и надеясь, что всё будет хорошо, что звёзды сойдутся… Мику хохотнула. – Чики-брики – и в дамки!* На этот раз пожала плечами Моника. – Возможно. Как это ни назови – я возражаю. – Она выставила руку перед собой. – Это кольцо даёт мне какую-то власть? А, Король-чародей? Сжав зубы, Вожатый покачал головой. – Наши цепи – только наши. И только Единое* – командует нами. И сейчас я хочу сделать лучше тебе, исполняя общую обязанность не хуже, а может, и лучше, чем мы сейчас можем сделать в паре. Моника вздохнула. – Баран упёртый. – Отмахнулась и будто отпустила – улыбка снова озарила лицо. – А я тогда займусь нашим завтраком? То ли вздох, то ли визг, то ли писк заставил повернуться. Мику вцепилась в запястье подруги. – Прошу! Не оставляйте меня одну! Я же с ума сойду! – она тяжело дышала. Семён нежно погладил пионерку по щеке. – Не бойся, милая. Моника тоже обратилась к ней, но гладя по плечу. – Между едой и тобой я выберу тебя! – и тут же, поморщившись, обратилась к супругу: – Семён! Это ты мне говорил нечто подобное? Или Виола сказала мне о твоих приоритетах? – Она взялась за виски. – Вот как это ощущается? Будто я писала картину, попросила краски – и меня облили ею сразу из нескольких вёдер… Непередаваемо! А может, и «передаваемо», раз я хоть с чем-то сравниваю. Наверное, стоит ещё раз поздравить меня со вступлением в Пионеры, – и тут же убрала скрывшую глаза чёлку. – В общем, я с тобой. Успокоишься – решим: или вместе пойдём, или вместе останемся и подождём. Пионерка благодарно кивнула, смущённо улыбаясь. – Прости. Просто вместе я сейчас смогу, а одна я – не смогу или смогу, но совсем не я. Девушки кивнули друг другу, и тут же Моника чуть сильнее отрыла застывшие глаза, не смотря ни на Мику, ни на Семёна, ни на рояль. Даже родившееся стихотворение японка зачитывала каким-то замогильным голосом. Всё разбито, Осколки впиваются в нежную кожу. Как две капли – Различны, но всё же безумно похожи. Мы в ловушке, И выход для нас с каждым мигом всё дальше. Здесь не душно: Нашли всё, что раньше снаружи искали. Мы как птицы, А крыльев лишь два, но есть радость полёта. Дверь темницы Закрыть б за последним. Внутри будет наша свобода. И тут же, выпустив строчки на свободу, потеряла равновесие, спина будто надломилось, и Мику пришлось удержать подругу от падения. – Думаю, Моника, нам лучше тут прилечь и подождать, пока Сенечка со всем справится, потому что, я уверена, он больше может, чем думает. Не в смысле, что он мало думает, ведь думает он много, просто не всегда по делу и то, что нужно, по делу, даже если думает по делу. Но он справится. А мы пока справимся с тем, чтобы поддерживать друг друга и просто ждать. Согласна? Японка устало кивнула и легла на маты. – Принеси победу, так что никаких «на щите».* Понял, дорогой? – спросила наконец Моника, устроившись поудобнее. – И покушать! – добавила Мику. Вожатый театрально поклонился. – Будет исполнено, сударыни! – Исчезни, но не пропадай, как старый кефир, – напутствовала Мику. Прикрыв глаза, Семён рассмеялся. Сдавливавшего грудную клетку и виски ощущения как не бывало: его место заняла щекочущая, игривая лёгкость. Дело будет всё ещё непростым, но это не ад – ни для одной из сторон. В следующую секунду он был уже не в клубе.

***

Он лежал на земле в яме, отделённой от неба шалашом из обструганных веток. Лежал, не издавая ни звука, закрыв глаза и сложив руки на груди. Лежал без движения, без сил, без надежд. На всякий случай прикрываясь выставленной рукой, Вожатый наклонился к нему. – Вообще, в позе трупа* лежат немного не так. Вырезатель неохотно открыл рот. – Меня это не колышет так же, как ветер листву подо мной. Это моё придуманное отсутствие жизни и мои придуманные правила.* Вожатый вздохнул. – Ждал ли ты гостей. Меня? Или абстрактного отмщения? Суда равных? – Хм. Ждал тебя, конечно, ждал. Но не думал, что придётся до конца цикла в землянке прозябать. Почти похоронил я это тело – и ниже уровня земли, и общения с живыми столько же. Хе! Как раз во время того, как Ульяна со Славей и Леной спиритический сеанс устроили, а Алиса издали поочерёдно тряслась и плевалась. – И тут же отмахнулся. – Ай! – открыв глаза, он потёр оцарапанную брошенной шишкой щёку. – И зачем? Вожатый ухмыльнулся. – Тебе нужен ответ? – Кивок. – Это хорошо. Это правильно. Впитывай, как губка, а не растекайся, как выжатая губка… Я… не умею работать с метафорами. Вырезатель вздохнул. – А ещё мы оба не очень умеем работать над собой. И жить. Ты ведь тоже не чувствуешь себя живым просто так, по факту? – Эх. – Вынужденный кивок. – А иначе бы я ничем не отличался от кукол. Жизнь – в творческом акте, изменении, новой комбинации… – Смешок ниже уровня земли. – Только что-то сделав – чувствую себя живым. Временно. – Понимаю. А ещё понимаю, что из дерева мне стругать больше то ли не хочется, то ли не можется, а из людей – тоже, так ещё и вожатый не велит.*Только вот… Вожатый щёлкнул пальцами. – Даже не думай снова. И вообще, строгать людей – это или о деторождении, или, что благороднее, о воспитании. И то, и другое – то ещё творчество. Он наклонил голову и прищурился, чтобы лучше разглядеть, как поменяется лицо собеседника. А никак оно не поменялось. – Да знаю я. Понимаю. Но, наверное, не могу. Умер Вырезатель, умер Декоратор. Рождается Критик. Солнышка, Семёна больше не будет: остаётся мне светить только отражённым светом, быть спутником.* – Вздох. – Поболтаюсь так, потом пристану к какому-то берегу, там и решим, что да как. Вожатый лишь устало кивнул. Твердолобый, упёртый. Почти родной. – Раньше или позже, но мы встретимся вновь, – наконец изрёк он, глядя в вечно безмятежное, безразличное летнее небо. Критик покачал головой. – В новый старый день на новом старом месте встречаемся уже новые старые мы. Всё течёт – всё меняется. Можно попросить об одной услуге? Пионерская ухмылка исказила лицо Вожатого. – Попросить – можно. Безразличное лицо и всё так же закрытые глаза, сложенные на груди руки. – Дёрни за верёвочку – моя дверка в новую смену и откроется.* Семён не сразу, но нашёл кусок каната из лодочной станции и недоверчиво хмыкнул. – Нет-нет, всё честно, без обмана. Если я, конечно, не обманываюсь глупыми надеждами… Резко потянуть, чтобы ни у одного не осталось времени на сомнения. С хрустом, шипением, шуршанием шалаш сложился, и под ним (Вожатый был уверен) лязгнул металл и раздалось хлюпанье. – Фэу, – поморщился Семён. Он отвернулся в сторону чащи, а там как будто кто-то стоял. Как будто седой. А может, это всё были ветер и глупая игра растительности и света в людей. Наваждение исчезло почти мгновенно. Ещё быстрее, чем Вожатый.