Твоя реальность

Парадокс. Пионер всегда готов, а вот сценки с их участием… да что там – даже на банальную линейку нужен сбор! Истуканы сами себя на место не поставят. И это относится, увы, не только к деревянным, но к вполне себе мясным истуканам. – Тот маньяк убивал всех. Даже так, «всех с плюсом». И умер. А я задействую всех. Даже «всех с плюсом». Что мне за такое положено, интересно? – Вожатый прогнулся и принялся массировать свою поясницу. Мику развела руками. – Вопрос, конечно, у тебя странный, Сенечка. Ты же это делаешь не на заказ, не для кого-то, а для себя. Но если хочешь выделить какую-то награду, подумай о том, что поймёшь или освоишь ты сам, что почувствует Моника, тогда всё должно встать на свои места и быть здорово-здорово! А ещё, Сенечка, если уж совсем проводить параллели, то можешь сказать, что исчезнешь, почти умрёшь, чтобы воскреснуть невредимым в новом цикле, почти как Иисус, если бы Иисус был Пионером, а воскрес не на третий день, а просто в начале новой смены. Только тогда бы он должен был воскресать, ну, чтобы подобия было больше, в начале Великого поста или в начале Страстной недели? Она задумалась и даже приложила палец к губам. Семён усмехнулся. – Ну, исходя из таких позиций… и неделя у Семёнов не страстнАя, а стрАстная… – и отмахнулся. – Хорошо, что нас, лагерных, за такие рассуждения не посадят. Ай, опять мы заболтались не по теме, причём особенно я! Ты права, Мику, – он улыбнулся уже по-доброму. – Это в первую очередь для меня и Моники. Во вторую – для вас. – Пионерка открыла было рот. – Нет, не перечь: не стоит говорить, что сроку жизнь – всего неделя, ну две. Иначе так можно дойти до такого: зачем что-то делать, если все всё равно умрут, земля обратится в прах, а Солнце взорвётся. «И птицы замолкнут»,* – прошептал Вожатый уже одними губами. – Спасибо, Сенечка, что думаешь о нас – о тех, о ком думать вроде бы и не нужно, не предусмотрено и кто в целом думать не может. Семён посмотрел исподлобья. – Ой, да не надо прибедняться! Все вы живые. Мику рассмеялась. – Это ты нас прибогатил, Сенечка: без тебя бы мы просто крутились без смысла, цикл за циклом, как бельё в стиральной машине. Хотя сравнение неправильное, потому что бельё-то стирается, с пользой. А мы стираемся, ну, в смысле память, без пользы. Мы – скорее тот самый барабан, антураж. Спасибо, в общем. Моника, чьих глаз было не разглядеть из-за солнца, наклонила голову. – Сачкуем, господа? Вожатый поднял палец. – Господа все в Париже!* Японка парировала: – А рабочий класс – работает, Семён. Он развёл руками. – Ладно, перекур без курения окончен. Дабы не городить не пойми что из декораций и скрывающих стен, Моника окружила «занавесом» квадрат площади, чтобы менять декорации, и несколько площадок поменьше неподалёку, чтобы держать реквизит там до того, как понадобится. Славя раздала одежду, Женя – ценные указания, Алиса – не менее ценные подзатыльники. Кто-то спаивает железом и кровью,* кто-то пробует любовью,* но трудно и больно будет в любом случае. Например, когда всё обратится в прах при новых людях – тех, кто не объединял и кого не объединяли. Советские люди* были кирпичиками вроде бы нерушимой стены, а потом пошли на материал для другой – и вроде бы это уже оказались никакие не советские люди… С советским ботами несоветского производства было проще: они будут всё теми же – отзывчивыми, добрыми, полезными. За неделю нельзя серьёзно измениться – лишь наметить точки роста и прижечь ненужные побеги, доказано двумя ретортами – лагеря и города. Оступившегося и начавшего падать Вожатого мгновенно подхватил Электроник, улыбнулся, похлопал по плечу и продолжил преображение в коня. Не друг, конечно, но товарищ отменный. Люди стараются всё успеть за ограниченное время, размазать себя по каждой секунде, а пленники циклов стараются собрать себя в кучку, чтобы не потеряться, окрасить каждый конкретный момент… Наконец декорации и актёры на своих местах, ход белой пешки с Е2 на Е4 ждёт только сакрального объявления. Моника выдохнула, убрала мокрую прядь от глаз и тряхнула головой. – Уф… столько полезной мороки. Хорошо ещё, поседеть мне не грозит. – Ну, что ты, Моника, потом, после концерта, и посидим, и чаю попьём, моего, а грозить – нет, никому не будем. Зачем грозить? – затараторила Мику. – У нас всё получится. Вожатый правильно сказал: мы же не играть чужие роли будем, а жить, просто в костюмах, которые мы носим как бы внутренне, а теперь их просто видно. Увидишь – всё получится! Они обнялись. Во имя света! Во имя камеры! Во имя мотора!

***

Занавес исчезает! На камнях стоит деревянный идол. Чёрный, с золотыми усами, он грозно взирает на всех свысока и будто требует поклонения, готовый в случае отказа вырвать его силой и вдобавок обрушить молнии на непокорных. Опираясь на длинный узловатый посох, блондинка, в покрытой вышивкой рубахе и с цветами в волосах, плавно шагала, словно порхала, исполняя танец под одной ей слышимый мотив. Семён ударил по струнам. Время для мотива для всех. И запел.* Древние рощи полны голосов, Шепота трав и камней. К северу тянется дым от костров: Враг рыщет в той стороне. Славя согнулась, коснулась посохом обоих коленей и резко, будто отпущенная тетива, выпрямилась. Духи грозы бьют в барабан, Из молний куют нам мечи, Мы принесем жертву богам, Кровью своей напоим. Девушка грозно посмотрела туда, где, спасибо консоли, плясали алые сполохи. Вытянула руку, нараспев что-то грозно крикнула, и зелёная вспышка на миг ослепила всех. Напротив Слави стояла Ольга, облачённая в пурпурную тунику. В руке она сжимала скипетр с двуглавым орлом, покрашенный под золото. Как сказала Анна: «У меня в книгах нет ничего про облачение императоров Византии. В ваших головах тоже? Отлично! Оставляю на откуп вашему воображению! А я тут ни при чём! Совсем я ни при чём!»* Гитара умолкла, и Ульяна принялась за барабанную партию. Девушки закружились в танце, похожем на бой, или в бою, похожем на танец. Мику приправила мелодию звуками трубы, когда на сцене появилась ещё одна фигура. Ещё незаметная, но безумно важная. Вожатый кивнул и переместился. Тем временем Сыроежкин уже поравнялся с описывающими круги и бьющими посох о жезл девушками. Высок, красив, суров – взор орлиный, руки тяжёлые и умелые. В кафтане с красным солнцем на груди, потому что… это князь Владимир Красно Солнышко!* Художественный вымысел, который, как известно, не есть обман.* И легли ладони тяжёлые на плечи Славе и Ольге – остановили, придавили. Барабаны затихли, труба выдала протяжный стон и тоже умолкла. Занавес! И вот уже Владимир сидит на резном троне, и по обе стороны на земле сидят Ольга и Славя, рядом возвышается всё тот же идол, но теперь его венчает крест. Занавес. Снова они же, всё там же, всё те же, только сидят на троне уже обнявшись, сонные, а седая борода князя свисает до земли. Снова барабаны – всё быстрее, громче, напряжение растёт. На сцену выходит… конь… Вырезатель в костюме коня с надписью «Россия» на боку, обращённом к зрителям. Следом с разных сторон выходят Толик, в женском платье и парике, и Шурик, с нарисованными усами, в сюртуке и с молотком.* Просто и органично, будто так не было задумано, под удивлённое «ой» и одобрительный кивок Шурика Толик натолкнулся на идола и сбил его – тот рухнул, но удар пережил вполне благополучно. Без приглашения и под удивлённые взгляды с трона Шурик, Пётр I, забрался на коня, Россию, и поднял его, её, на дыбы.* – Не, ну, символично же? Символично! – прошептал Вожатый. – Тяжёлый ты, гад, – буркнул Вырезатель. Соскочив с благодарного скакуна, Шурик встал у трона и сурово воззрился на Красное Солнышко, утратившего блеск, строгость и волю, зато обросшего бородой и, кажется, мхом. – Прочь велю убраться, потому что такова воля государева! Бородатый Электроник засмеялся, обтянув губами зубы, изображая совсем дряхлого старика. – Трон мой, и я не отдам его! Шурик топнул. – У тебя здесь нет власти!* – выпалил он сурово. Владимир, вероятно, что-то бы возразил, но Толик-Екатерина I грубо спихнул с трона всю компанию. – Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!* – объявил он и кивнул для важности. Славя, Ольга и Электроник угрюмо поплелись за кулисы, а новые правители заняли место на троне. Занавес! Ничего не видно, зато слышится плеск воды, кашель, потом всхлип. Открыть занавес! Когда снова стало можно разглядеть сцену, на троне уже одиноко сидел Толик и удивлённо озирался. Занавес! Трон пуст. Вожатый задрожал. Вот и их час… Одёрнув костюм и стряхнув несуществующую пыль, Семён, подрагивая и стараясь дышать как можно ровнее, направился на сцену. Волнительно: это его единственный раз – больше такое не повторится. Ни-ког-да. Такая же трепещущая Моника шла навстречу, стараясь не поднимать глаз, и учащённо сглатывала. Правая рука то тянулась к невидимой клавиатуре, то отдёргивалась, будто ужаленная. Пленница чужого тела, пленница пузыря смешанного воображения, обрывков воспоминаний и ложных картин. И с бешено колотящимся сердцем. На пороге важного и неотвратимого. Ожидаемого, желанного и волнующего. Жених и невеста наконец подняли глаза друг на друга. Семён в алом мундире с синей лентой и с бутафорскими медалями. Моника в серебристом пышном платье с алой лентой. И с зелёным бантом в волосах, пятьдесят баллов Слизерину за верность себе. – Да, – едва слышно прошептал Вожатый, но японка услышала и кивнула. Занавес. Зрители ахнули, увидев вместо грозных правителей и солдат ошалелых от робости и предвкушения влюблённых. И никто не мог двинуться, издать звук. Ситуацию спасла Славя, сидевшая на всё ещё лежавшем идоле и нарочито щёлкавшая семечки. – Брачащиеся! Подходим! Венчаемся, не стесняемся! Семён хохотнул и, подойдя, взял Монику за руку, та с улыбкой наконец смогла пойти с ним. Славя поднялась, и её золотистые одежды из невероятного количества ткани, навёрнутой и нашитой одна на другую, напоминали о пропавших со склада одеялах. Материальное тепло для душевного – символично. – Перед лицом Господа нашего и всех присутствующих изъявите желание и обрящете благословение! – объявила священница. Вздох. Это конец. Это начало. Сглотнув, Семён взял свою любимую за обе руки и посмотрел в любимые глаза, яркие и блестящие от слёз. – Дорогая! Я не могу без тебя жить! Существовать – могу, так что не спрашивай, помру ли я мгновенно, почти как без воздуха. Морально – определённо. – Вожатый сглотнул и едва заметно тряхнул головой. Напряжение в плечах и дрожь в руках, держащих руки Моники, не отступали. – Я люблю тебя и только тебя… – Не себя же! – Я буду с тобой, буду делать твою жизнь лучше и не буду знать покоя, пока его не знаешь ты. Я хочу видеть твою прекрасную улыбку и буду делать всё, чтобы ты улыбалась так часто, как только возможно. Прошу… будь моей женой. Девушка плакала, дыхание перехватывало. Спасало только то, что мысли в слова складывают не горло с языком. – Любимый мой, единственный, родной! Я принимаю предложение, с радостью и без колебаний. В этой реальности, в твоей… в любой, ставшей нашей отныне и до скончания времён и нас с тобой. Клянусь и объявляю во всеуслышание: моя главная задача и деятельность – это наше счастье, и мой покой – это наш общий. Они бросились друг к другу и обнялись. Мику прижала руки к груди и, улыбаясь, сложила сердечко. «Любовь. Нав-сег-да», – прошептала она. – Господи Боже наш, славою и честию венчай я! – трижды воскликнула Славя, вознесла руки к небу, а затем положила на плечи Монике и Семёну. Улыбающаяся Алиса за кулисами притопывала ножкой. – Можете поцеловать невесту! – неожиданно даже для себя крикнула она. – Да! Соситесь уже! – поддержала Ульяна. Мику и Виола кивнули. – Перед лицом лагеря… – начала священница. – …и создателей… Славя пожала плечами. На репетиции никто не вставлял свои реплики, но… всё казалось правильным. Как минимум – искренним. – …объявляю вас мужем и женой. Решение окончательное и обжалованию не подлежит, – закончила она. Моника и Семён, прижавшись, целовались. Мгновение, хоть и прекрасное, не остановилось,* и пришлось покидать центр импровизированной сцены. Особенно резким переход стал для японки: как-никак, на ней «занавес», а значит, снова признавать мир игрушечным, лезть к консоли и его править. – Правь-правь, юная я, – раздался ехидный голос Виолы. – А ты вали, – и пренебрежительно махнула в сторону Вожатого. Труба, флейта и ещё что-то, Семён не понял, изобразили метель, смену любовной темы на прежнюю, снежно-царскую. Вожатый лишь кивнул и, отведя Славю в сторону, исчез. Появился уже в специально отведённом месте, где его дожидался «медный всадник», правда, из дерева и… без всадника. Но это уже издержки производства, авторский замысел, который, в отличие от божественного, хотя бы постижим и облекаем в слова. Обхватив «коняшку» и почувствовав себя Новосельцевым,* Вожатый переместился на площадь, где отпустил реквизит. Жизнь продолжится, но иначе. Жизнь…