На языке канцеляритов

      Зоя на Ксюшу ложится, всем телом обнимая. Она сама лёгкая, вес лишь приятной тяжестью ощущается — такой невозможно правильной, такой нужной. Ксюша её руками обвивает и голову поворачивает в её сторону, в щёку целует, крепче в объятиях сдавливая. Зоя улыбается-улыбается-улыбается…       — Спасибо, — всё же шепчет Ксюша. — За ужин. Это было… значимо для меня.       Зоя отвечает коротким поцелуем, проводя пальцами по Ксюшиным волосам, оттягивает прядку и кладёт обратно.       — Я так и подумала. Я… хотела, чтобы ты почувствовала… — она морщит лоб, с трудом формулируя то разрозненное желание, которому она поддалась. Признаться до конца всё ещё страшно, но Зоя не думает, что это проблема. Она снова целует Ксюшу в губы. — Ты моё сокровище.

***

      Им обеим ещё не привычно. Зоя пытается найти ложки там, где они лежали в её квартире — но здесь этот ящик с другой стороны; Ксюша пальто на воздух вешает и потеряно озирается, ища вешалку сначала как у себя, потом как у Зои… Множество непривычных запахов от новой мебели и текстиля, большое пространство ещё пугает, и трудно осознать, что это всё им на самом деле принадлежит, что они здесь хозяйки, а не гости в американской мелодраме. Но эти смутные ощущения отходят на второй план, потому что удовольствия новая реальность доставляет куда больше.       — У тебя сбывались мечты? — шёпотом спрашивает Ксюша, глядя в потолок их спальни. Зоя глубоко вздыхает, открывая глаза.       Тени не пляшут от проезжающих машин, не шумят движки и шины, противно визжа по асфальту. Тихо и сумрачно, как в уютном коконе.       — Зой?       — Я пытаюсь вспомнить, — бурчит она задумчиво; Ксюша переводит на неё взгляд, нахмурившуюся, натянувшую одеяло до ушей.       — Ты спала уже?       — Раздумывала над этим. А у тебя что за экзистенциальный порыв?       Ксюша пожимает плечами, хотя тут же отвечает:       — Не знаю, что чувствуют, когда мечта сбылась, — её голос подрагивает и проседает от воспоминаний об острове. Она едва не рыдала над готовыми документами, потому что всё, наконец-то, больше ничего и никогда не доведёт её… Но это всё ещё было ожиданием — которое и не сбылось. — До конца.       — А у тебя сбылась?       Ксюша кивает и улыбается тут же невольно, так широко, что Зое даже не нужно спрашивать, какая именно. Ксюша дёргает бровью: а ты? Ты не мечтала об этом?       Зоя снова вздыхает. И хочет сказать, что нет, даже не смела… Но где-то глубоко внутри отзывается робкое желание семейного уюта. Она, когда маленькой была, сквозь злые слёзы обещала самой себе: когда вырастит, она никогда так себя с любимым человеком вести не будет. И он с ней. Назло матери с отцом, она свою счастливой сделает, безопасной, без криков, без драк и запоев… Потом поняла: не сможет, а значит, лучше вообще никак, чем детству подобное…       И только сейчас она осознаёт, что, вообще-то, она смогла. Язык, конечно, Ксюшу семьёй назвать не поворачивается ещё, слишком высоки её внутренние стены, но ведь… на самом деле… так и есть. Она придвигается к Ксюше ближе, смешивая их дыхания.       — Я думала, ты только об острове мечтала.       — Это в прошлом, — фыркает та, — я… потом другое поняла. Недавно.       Ксюша чувствует, что краснеет, но в холодном сумраке комнаты этого не заметно, хоть глаза уже и привыкли к темноте. Она подаётся вперёд, легко касаясь Зоиных губ.       — Я давно… забила на это, — признаётся Зоя, беря Ксюшу за руку, переплетает их пальцы. — Я тоже не знаю, что чувствуют. Обычно это воспринимают довольно фаталистично, как будто дальше всё не имеет смысла.       — У меня не так, — шепчет тут же, не желая ничего общего с этой догадкой иметь, и улыбается Зое тепло; та улыбается в ответ:       — У меня тоже.       Ксюша думает, что люди, если так, наверное, о чём-то не том мечтают, как-то не так. Для неё весь смысл в этом «дальше» и кроется, в том, сколько ещё таких ночей они проведут за тихими разговорами и нежными касаниями, сколько ещё ужинов и завтраков совместных, и обедов по телефону, сколько поездок на работу и с работы, прижавшись друг к другу на заднем сидении, сколько побегов друг к другу от идиотов и придурков, сколько поцелуев и стонов, сколько дней, полных всякого-разного — а они вместе будут.       Зоя думает о том, что сбывшиеся мечты — ещё тяжелее, чем осознание влюблённости. Мечты пахнут детской наивностью и восторгом, они как сладкая вата, поп-корн и фруктовое мороженое в рожке, взятое на развес в парке, как бликующее на коротких волнах реки солнце, оставляющее тёплые-тёплые следы на затылке и спине, как серебристый снег… Это что-то давно ушедшее и больше не доступное.       — Мне кажется, — шепчет Зоя сдавленно, — что если я задумаюсь об этом сильнее, то меня переклинит.       — А тебе хочется?       Зоя поводит плечами. Ксюша выпутывает руку из её пальцев и тянет к лицу, зарываясь в волосы, гладит по щеке.       — Что ты чувствуешь? — спрашивает Зоя, накрывая Ксюшину руку своей и снова пальцы переплетая, между ними кладёт на подушки.       Ксюша вздыхает. Она о чувствах говорить ненавидит, но этот разговор завела сама, потому что разобраться хотела. Мысль тут же уводит: а почему она, собственно, ненавидит?.. На Зое взгляд фокусирует, насколько возможно, рассматривает её расслабленное лицо, скрытые тенями глаза, и ничего, чтобы противилось внутри себя, не находит, кроме сложности все эти чувства разрозненные словами назвать.       — Спокойствие, радость… — начинает с самого понятного. — Облегчение? Неверие. И… как будто удовлетворение от хорошо проделанной работы, но не совсем. Не знаю, как объяснить.       Зоя кивает медленно, шуршит по подушке, пытаясь что-то похожее внутри себя нащупать. Бродит, словно в тумане, лишь отголоски ощущая — и от скрипучего «неправильнонеправильнонеправильно» отмахиваться приходится.       — Счастливые мы, Ксюш? — полувопросительно, улыбаясь робко. Ксюша улыбается в ответ, точно лампочка зажигаясь.       — Счастливые.

***

      Соне кажется, что Нечаеву подменили. Не то чтобы она её очень хорошо знала, но зуб готова отдать, что ни с того, ни с сего Ксения Борисовна раньше только сматериться могла или словесный подзатыльник отвесить. А сейчас улыбается. Взгляд куда-то в сторону отводит, явно что-то своё представляя, а не скучные стены их министерства и четыре десятка опостылевших лиц. Сейчас орёт меньше, только вздыхает тяжело и долго и смотрит, как на умалишённого: ну что за глупые идеи, что за ошибки? Даже с Викентьевым в перепалки не вступает. Не по статусу уже, конечно, но всё чаще она его как-то мягко просит ещё раз подумать и адекватную мысль высказать, с поправкой на то, что не все такие, как он. Эпитеты не всегда проглатывает, но это уже прогресс.       И даже имена новеньких потихоньку учит.       У Сони от таких перемен сердце немного щемит. И даже не от того, что ей хотелось быть причиной такой Нечаевой, а скорее… потому что тоже так хотелось. Она, конечно, не знала, что у Ксении Борисовны с Зоей Викторовной за высокие отношения, но если додумать, то получается, что книжки и фильмы о любви не врут. Ни в том, что любви заслуживают все, ни в том, что ею можно исцелить даже того, у кого сердца вообще нет, ни в том, что свой человек найдётся рано или поздно. Только ждать двадцать лет — чуть меньше, на самом деле — и быть постоянно на грани нервного срыва и в психушку из-за этого загреметь, чтобы эту самую любовь найти, Соне очень не хотелось. Хотелось просто и по-человечески, но желание это всё ещё не до конца сформированное, не конкретное на сто процентов — и психотерапевт говорила, что не готова ещё Соня для отношений, не созрела. Поэтому сидит Соня на работе с девяти до девяти и ночами по паркам гуляет вместо баров или мелодрамы смотрит — не соль на рану, но хоть где-то…       Сегодня она этой самой работе особенно рада: атрибутика праздника и влюблённые парочки надёжно от неё скрыты… должны быть… по идее… Но бабы раздают всем валентинки с непристойностями, Дударь заводит волынку о контрацепции, вспоминая свою бытность презерватива в твиттере, а Викентьев распаляется, по сотому кругу читая лекции о том, что это чужеродный праздник, призванный подорвать традиционные русские ценности, что есть замечательный день Петра и Февронии, а этот ваш Валентин мало того, что не святой, так ещё и на самом деле…       Соня начинает понимать, почему Нечаева всегда на грани нервного срыва была, она этот дурдом ещё задолго до назначения Тихомирова наблюдала — но Гаврютин вроде не деятельный был и Илюша тогда не чокнулся.       Она на правах первого замминистра — господи, звучит-то как в её годы! — пытается порядок навести; выходит абы как, конечно, даже Плотников не подключается — втыкает в телефон, словно его здесь нет, но Нечаева через закрытую дверь своего кабинета орёт ей в помощь, чтоб все заткнулись нахрен и работать начали, у них как-никак два федеральных проекта, три реформы и ещё региональное по мелочи, а кое-что уже в эту пятницу сдать надо, потому что третий кабмин без внятной отчётности никто не переживёт.       Ибо если Ксению Борисовну сверху пропесочат, даже не она — Зоя Викторовна до остальных дотянется и сожрёт с потрохами.       Страшно — невыносимо.       Соня собирается с силами, чтобы не думать о всякой чепухе, а побольше работать — всё равно ни на что другое она пока не годна.

***

      — Ксюш, а тебе никуда не надо? — нависает над Ксюшиной головой Плотников с очень недовольным выражением лица. Она это скорее кожей чувствует — исходящую от него нервозность, с которой он прокрался в кабинет.       Но Ксюша от компьютера не отрывается, тянет:       — Куда?..       — Домой, например, или в ресторан, не знаю, — он облокачивается о стол, подпирая подбородок ладонью. Она усмехается.       — А что я, прости, в ресторане забыть должна была?       — Издеваешься, да?       — Плотников, мать твою за ногу, это ты мне тупые вопросы задаёшь! — Ксюша в кресле поворачивается резко, смотря в глаза этому наглецу. Вот почему сразу сказать нельзя?! — Чё те надо? Спровадить меня решил — не выйдет, работы ещё дофига, — она рукой на экран компьютера машет и уже заикается спросить, какого чёрта он сам тут ошивается, а не работает, но Лёша спрашивает первым, нахмурив брови так, словно это Ксюша тут фигнёй страдает.       — И у Костромской тоже?       — А она тут при чём?       Лёша тушуется, распрямляясь и на край стола присаживаясь, пытаясь всё, наконец, обстоятельно объяснить:       — Ну… как… сегодня четырнадцатое, я думал, у вас свиданка.       Ксюша удивлённо бровь выгибает. Во-первых, какого чёрта он ей это озвучивает — ладно, хрен с тем, что он вообще думает о подобном, а во-вторых, к щекам жар приливает, потому что Ксюша на самом деле хотела что-то запланировать. Но так и не решилась. Это бы что-то значило — а она не хотела. Если уж делать значимое, то от балды придуманные даты и общественные нормы и традиции ей нафиг не сдались для этого…       Лёша деланно всплёскивает руками:       — Что? Только не говори, что это для тебя слишком ванильно, а восемь часов на скайпе тупо висеть нормально.       Ксюша вздыхает и отворачивается к компьютеру, пытаясь к работе вернуться.       — Лёш, а тебя это каким боком касается? Или ты в купидоны решил податься?       — Во-первых, а чё нет? — он тоже взгляд отводит, цепляет замком из пальцев колено, напоказ словно о возвышенном рассуждая. — У меня м-между прочим, в отличие от некоторых, на сегодня планы есть.       Нижнюю губу выпячивает и ногой покачивает для полноты образа.       — Мгм, — кивает Ксюша, наконец понимая, к чему был весь этот театр. — И вместо того, чтобы спокойно отпроситься, ты в мою личную жизнь нос суёшь.       — …А во-вторых, имею право поинтересоваться, это же я, фактически, вас свёл.       — Что ты сделал? — она усмехается неверяще, но краем глаза замечает его воодушевление и наблюдает искоса.       — То! — Лёша к ней склоняется. — Когда год назад этот, который вместо Адольфовича, Белорусью занялся, а ваше МПП на Костромскую свалил. И кто её в курс дела вводил? Правильно, Плотников. Кто ей сказал, что Ксеня-Борисна там самая адекватная? Опять Плотников! И номер твой дал, — он лыбу давит, прям пай-мальчик, благодетель хренов.       — Звучит так, словно ты не по работе нас сводил, а свиданку организовывал, — бормочет Ксюша вдруг изо всех сил надеясь, что тогда в его башке подобных мыслей не сидело.       Но Лёша тянет, голову склоняя к плечу:       — Не без этого… Она мне сердце грозилась вырвать и съесть, тут явно… — он кистью поводит, намекая на пошлости.       Ксюша тяжело вздыхает, представляя эту сцену. Может, именно поэтому он Зою так боится?.. Стал свидетелем её — якобы — слабости — это хуже, чем накосячить.       — Ну спасибо, благодетель ты наш, — выдавливает, смягчаясь. Потому что правда: если бы они даже по работе не встретились, что бы было?..       Плотников ёрзать начинает:       — Так это, чё, отпустишь?       — Да вали ты уже, — отмахивается Ксюша, морщаясь — Лёша её то ли обнять пытается, то ли в щёки расцеловать, то ли ещё что, и ей едва не отбиваться приходится, грозясь тем, что передумает. И Лёша, счастливый, как мальчишка, убегает, уже звоня кому-то.       Ксюша усмехается ему вслед. По-доброму. Она сейчас всё доделает и тоже побежит.       Но «всего» оказывается слишком много. Ксюша пишет, что к ужину не успеет. Они едят по телефону, Ксюша перекусывает чем попало за компанию, за что о Зои — кто бы говорил — нагоняй получает и приходится пообещать больше еды с собой брать в следующий раз… «Всего» оказывается так много, что Ксюша, умывая лицо руками, слипающиеся глаза растирая, просит Зою её не ждать и спать ложиться.       — Надо закончить всякое, Зой, — тянет Ксюша. Лучше она сегодня до последнего высидит, раз начала и настроилась, а в остальные дни — вовремя…       — Я не пойму, Ксень, у тебя три зама, какое «всякое»?       — На Илюшу надежды мало, а Плотникова я на свиданку отпустила, а то очень уж он ныл по поводу праздника, — осталась только Соня, которая тоже всё ещё сидит…       Зоя кивает: всё как, обычно, и только потом смысл сказанного Ксюшей доходит, и она хмурится. Не думала она так об Алексее Генадьевиче… Но это они потом обсудят.       — Я только сегодня, Зой, честно, — продолжает Ксюша убеждать — потому что как в декабре она не хочет и вот прям сейчас плюнуть уже не может. Раньше надо было думать — в обед где-то…              Зоя улыбается — грустно — но улыбается.       — Я тогда тебя жду. Я, чай и объятия, — она воздушный поцелуй посылает, прощаясь. И работать после такого хочется ещё меньше — хочется сразу к Зое, которая ждёт и заботится…       Но её Ксюша обнаруживает спящей на стуле за обеденным столом. Перед ней почти пустая чашка с чаем, вторая — рядом с чайником: уже с сахаром и заваркой, но без кипятка… Ноги Зои пледом укрыты, к груди прижаты, а голова под каким-то неестественным углом к плечу склонена. Стул хоть больше на кресло похож, но всё равно для подобного непригоден, и Ксюша, рядом присев, мягко Зоиного плеча касается, чтобы она не дёрнулась слишком резко и окончательно себе шею не свернула.       От щемящей нежности, Ксюшу в мгновение наполнившей, разрыдаться можно.       — Солнце, привет, — шепчет тихо, осторожно поглаживая Зою по щеке костяшками пальцев.       Зоя мычит, глаза разлепляя, потягивается со стоном и шею затёкшую потирает.       — Ты где пропала? — бурчит, фокусируя на Ксюше взгляд.       — Заканчивала.       Ксюша помогает ей встать — обнять, на самом деле, спешит, в волосы носом уткнуться, вдохнуть родной запах, сразу всю усталость и раздражение снимающий. Зоя сама её к себе прижимает из последних сил, тянет виновато куда-то в плечо:       — Я держалась до последнего, — и целует.       — Я спешила, как могла.       Они принимают душ, обсуждая работу и внезапную романтичность Плотникова, и шум воды скрывает проглоченные звуки и чувства.       Они ведь тоже…       Потом Ксюша вспоминает «кое-что ещё срочное» и возится с электронными письмами через телефон, Зоя заваривает обещанный чай и приносит в кровать.       — Имей совесть, Нечаева, — выдыхает, оставив чашки на тумбочке и подползая к Ксюше со спины, подбородок на плечо кладёт. Телефон из рук забрать не решается, но пыхтит, намеренно шумно воздух носом втягивая.       Ксюша тяжело вздыхает, спеша закончить. На это уходит ещё несколько минут; Зоя молчит, но Ксюше кажется, что она слышит все её возмущённые мысли.       — Всё, можем ложиться, — говорит, откладывая телефон и чмокая Зою в щёку.       — Ложиться? — восклицает та, отпрянув. — То есть я тебя сначала жду три часа, а теперь — ложиться? — Ксюша удивлённо выгибает брови, присматриваясь, выискивая среди мимических морщинок, жестов и тона признаки того, что Зоя шутит на самом деле, и та закатывает глаза: — Только не начинай шарманку про «устала» и «голова болит».       Она возвращается на свою сторону, показательно резко одеяло откидывает, укрывая ноги, добивая.       Ксюша не выдерживает и прыскает, быстро в смехе заходясь.       — Что? — хохочет. — Это что сейчас было? Как будто у тебя силы есть, я тебя в какой позе вообще нашла!       Зоя смеётся вместе с ней, пожимая плечами, и Ксюша к ней придвигается, жмётся, зацеловывая, обнимая, касаниями и звонкими поцелуями выражая то, что словами пока не получается. На секунду ведь поверила и вина остро под рёбра вонзилась, и теперь избавится от неё нужно скорее…       Зоя протягивает Ксюше чашку с чаем и берёт себе, пряча в ней смешливое смущение. Ксюша прижимается к Зое, устраивается под боком.       — Кстати, — вспоминает, — Плотников мне мозг снёс тем, что якобы свёл нас.       Зоя выгибает брови, живо возвращаясь к тому разговору с Лёшей. Ещё до того, как она ради его бабушки желудок пропила, она его расспрашивала о делах МПП, раньше ведь только слухи, обрывки новостей с кабмина и кулуарные планы. Жаль, конечно, что она тогда Плотникову не поверила: он ведь предупреждал, что Тихомиров не стратег, идиот просто клинический, хоть и выходит всегда красивый, как гусь их воды сухой; тогда больше за детали зацепилась, его собственные рассуждения о том, что Токмаков говорил, Волобуев, и подумала, что Лёша, раз за целый год ничего сделать не смог, значит ошибся по поводу Тихомирова сам.       После провала с антикоррупционной программой она решила его больше вообще не слушать и по поводу Ксюши выводы делать самостоятельно…       — Он в январе порекомендовал тебя… Сказал, что лучше заключить с тобой союз сейчас, а не делить потом сферы влияния, — Зоя усмехается, целуя Ксюшу в макушку. — Кажется, он не совсем на это рассчитывал.       — Он так говорил, словно именно на это и рассчитывал, чёрт лысый, — фыркает Ксюша, отпивая чай.       Зоя, конечно, не знала, что про себя Лёша ещё много чего имел в виду. Например, у него был заготовлен аргумент, что Ксюша не только умная, но ещё и красивая, а то что с прибабахом — так это только на пользу, на Зоины закрывать глаза проще будет. В серьёз он этого не имел в виду, так, чисто для себя — поржать, и был уверен скорее в том, что женщины не поладят, зато однажды Ксюша станет настоящей фигурой — назло этой неудаче. Было бы жаль её потерять, как друга, но чего не сделаешь в большой схеме вещей…       А сам Лёша понятия не имел, во что выльется его по нотам расписанный план.