На языке канцеляритов

      С выходом на работу в четверг Зоя чувствует, как неумолимо начинает давить на голову всё в округе. Им с Ксюшей, во-первых, разгребать бедлам, устроенный новенькими за эти почти полторы недели, во-вторых, годовые отчёты — время как-то незаметно к концу года приближается, а в-третьих, с Тихомировскими — и Ксюшиными — заделами на следующий год разбираться.       Суматоха выходит страшная. Оборванные телефоны, крики вслух и про себя, бесконечные «Извините, Ксения Борисовна, сейчас всё исправлю» и «Это невыносимо уже!», тонны бумаг и объяснений, которые до тупых мозгов не доходят, споры… Зоя клянётся, что никогда больше больничный брать не будет, особенно в декабре, Ксюша игнорирует всё, кроме работы, наушники не снимая и снова джулом затягиваясь каждые тридцать секунд. Это нарастает, как снежный ком.       Выходные они проводят в авральном режиме и с понедельника ситуация не обещает улучшиться.       Ксюша клянёт всё и вся — в прошлом году ей удалось смотаться аж за две недели, и если бы не Тихомировская выходка с отменой праздников — она бы и их все провела дома в спячке. Зоя, памятуя о том, во что вылилось её собственное наплевательское отношение ко всему, кроме работы, две недели назад, тормозит себя как только может: хнычет, но отвлекается от работы и заставляет себя есть, пить и следить за Ксюшей, которую видит по полтора часа в день: полчаса утром и час вечером, в районе полуночи, когда они обе в состоянии анабиоза пытаются уложить бардак в своих головах, а зачастую доделать то, что догоняет их с работы, и лечь спать.       За полторы недели между ними пролегает ров из усталости, раздражения, которое друг на друга не выплеснешь — слишком важно не обидеть, не задеть, не усугубить и без того напрягающуюся с каждым днём ситуацию. И Зоя чувствует, как под кожей колет тревога.       Ксюши не хватает катастрофически. Она, по своей привычке, отдаляется тишком, ёжится, в клубок сворачивается избегая не то, что прикосновений мимолётных — взглядов, и Зоя чувствует нечто, сродни потере. Острой, колкой и горькой. Сначала снижается количество звонков в день — с трёх до нуля постепенно; то кто-то трубку не возьмёт, то не позвонит — и когда Зоя об этом вспоминает, Ксюша внимания уже не обращает совсем. Она извиняться поначалу пытается, помня, что хоть сейчас у Зои с питанием отношения почти налажены, но вся эта ситуация легко может срыв спровоцировать — а потом Зоя сама головой качает, соглашаясь на невысказанное «давай только по делу, сил нет никаких». Дома исчезают даже брошенные на ходу поцелуи в щёку и сон в обнимку — они засыпают не вместе, валятся на кровать, точно куклы с негнущимися конечностями.       Зоя замирает посреди квартиры, долго пытаясь сморгнуть сон и не понимая, почему к Ксюше подойти и хотя бы приобнять её сил нет. Почему Ксюша выглядит так, словно за стеной невидимой находится, в другом измерении, а здесь лишь — еë проекция, до которой Зое не дотянуться. Не понимает, почему за собственной жизнью наблюдает, словно через камеру обскура, через щель подглядывает, а кто-то другой её телом управляет, дёргает за ниточки. Страх скрипит когтями по позвоночнику и сковывает горло.       Вечером — ночью уже, жертвуя возможностью поспать лишний час, Зоя пытается пожарить любимые Ксюшины сырники; Ксюша всё равно ещё за ноутбуком сидит, паром из джула от реальности отгородившись. С тем же успехом она могла бы в МПП остаться, Зоя всё равно её присутствия не чувствует — только болезненную иллюзию. Ксюша игнорирует еë, возвращаясь в стылую, серую прошлую жизнь, сырники упрямо подгорают, разваливаются, Ксюша молчит, масло шипит и обжигает кисти, Ксюша не собирается возвращаться — Зоя не выдерживает, взрыкивает и бьёт со всей отсутствующей силой сковородой о столешницу; сырники с маслом выплёскиваются, плюхаются на пол и стол, уляпывая всё вокруг себя, а сковорода попадает по углу плиты — и скалывает её. У Зои мутнеет перед глазами от слёз и Ксюшино «Ты в порядке?» доносится сквозь комья ваты в ушах. Зоя отмахивается, бросает — осторожнее уже — сковородку в раковину и идёт в ванную за тряпками, шмыгая носом.       Становится невыносимо холодно, и Зоя безуспешно смаргивает слёзы, трёт щёки тыльной стороной ладони — а спать всё сильнее хочется. Тревога душит. Зоя дрожит от усталости и обиды, но вычищает ею устроенный же срач на кухне и раскладывает уцелевшие сырники по тарелкам. Кофе заваривает — договорённости не пить его на ночь они как-то очень быстро следовать перестали.       Ксюша от еды молча отказывается, только головой качая, и Зое начинает казаться, что её самой не существует вовсе.       — Так нельзя, Ксень, — давит она тихо, присаживаясь на край стула. — Сама говорила.       Ксюша на неё усталый взгляд поднимает, всматривается в осунувшееся лицо — и сама скелетом выглядит, подсвеченная экраном ноутбука.       — Я знаю, Зой, — выдыхает, возвращаясь к работе. — Не могу просто, надо это…       Оборванная мысль так и остаётся висеть в воздухе, заглушаемая стуком клавиш и долгими затяжками. Зоя думает, что это всё неправильно — неправильно, что она пытается Ксюшу от работы оттащить, словно та ничего не поняла за последние месяцы. И что вообще в её голове творится, Зоя вдруг не понимает. Словно там, ничего кроме этих проектов и отчётов нет — и даже заводскими настройками не предусмотрено.       После больничного Зое это невыносимо. Она знает — запара временная, но хочется хоть как-то Ксюшу растормошить, хоть на пару мгновений её снова рядом с собой по-настоящему почувствовать. И желание это Зое ужасно странным кажется — неправильным, непривычным. Вроде, она давно смирилась, что нуждается в Ксюше — но не до такой же степени? Не до ноющего и тянущего под рёбрами, не до слёз и сдавленного в груди, не до перманентного раздражения на всё и вся.       Зоя коллег и подчинённых чуть ли не кусает — потому что не они должны перед глазами мельтешить и голос подавать — а Ксюша, не с ними и ни с их бумажками туалетными Зоя должна время убивать — а с Ксюшей. Среди тошнотворных пижонских духов министра сельхоза она чувствует Ксюшин тонкий аромат и запах собственного кондиционера для белья — и головой об стол удариться хочет. На внутренней стороне век буквы и цифры бегущей строкой несутся, Ксюшиным именем прерываемые и Зоиным криком: «Пожалуйста!» — почему-то…       Зое хочется выть, кричать и плакать, но она на долбаной работе, а дома — Ксюша. Которой… будто бы всë равно. Это ложь, и Зоя не сомневается, что если она ещë что-то разнесëт, если по квартире метаться будет в поисках безопасного угла, где пространство не давит и о горе не напоминает, если рыдать будет, болезненную горечь из себя выдавливая — Ксюша заметит. Но что делать будет, Зоя предположить не может. И молчит, губы изнутри искусывая. Лишних проблем доставлять меньше всего хочется, ошибаться — не хочется.       Ей кажется, что если Ксюшу сейчас не удержать, она уйдëт, так глупо, беспричинно и иррационально — но Зою пробирает до самого нутра. В затылок прошлое дышит, сентябрь и паранойя, и Зое трудно от них липких щупалец отделаться.       В пятницу она возвращается заполночь, освободив себе какое-то количество времени в выходные — чтобы разгрузить Ксюшу и утянуть её в объятия.       Но Ксюша от помощи не то чтобы отказывается — она новые дела находит. Зоя тупо пялится на протянутую папку — ведь это, фактически, Ксюшино «нет» на все её предложения о мало-мальской близости — новое «нет» на старую просьбу остаться, и Зоя так долго соображает, что Ксюша руками всплёскивает нервно и к полуострову, который оккупировала, отходит. Зоя откидывает папку на кровать. — Это же потом можно сделать, — тянет. — Время ещё есть…       — Ага, как же, — Ксюша затягивается нервно, — потом ещё что-нибудь вылезет, как чёрт из табакерки, — новая затяжка. — Скворцова, блять, какой-то корпоратив выдумала — какой в жопу корпоратив!..       Зоя сжимает челюсти и, не дав Ксюше на стул сесть, её к себе за бёдра притягивает, заставляя охнуть и ладонями в плечи упереться. Обидней ещё сильнее становится.       — Нечаева, — шепчет ей на ухо яростно, но в голосе всё равно тоска непомерных размеров пробивается. — Я не могу уже без тебя. Заебало твоё МПП с зоопарком сраным.       — Оно теперь и твоё тоже!.. Зой, ну серьёзно… — она из хватки выворачивается слишком легко, потому что Зоя понимает, что держать её силой права не имеет, потому что с ней силой — страшно и больно. — Давай без этого всего. Думаешь, я не устала?       Зоя поджимает губы: знает, что Ксюша устала смертельно — настолько, что собственное дыхание бесить начало, именно поэтому же и закрылась. Знает, что переключиться правда сложно — напоминает себе об этом. Но Зоина усталость вся страхом обросла и в потребность в Ксюшиных объятиях переросла и изводит теперь, неудовлетворённая.       И Зоя знает, что Ксюше на неё не плевать, она в этом не сомневается, но под кожей обида колет невыносимо — до слёз.       Ксюше звонит кто-то и она на благой мат нарывается. И когда после Зоя снова её зовёт, то в ответ уничижительное шиканье получает и возведённый к потолку указательный палец: всё, занята сейчас. У Зои внутри пузырь надувается из возмущения и острого чувства брошенности — и лопается, и она, только обувшись наспех и пальто с вешалки сняв, из квартиры вылетает, дверью хлопая. Ни помочь не может, блять, ни добиться ничего.       Но она никуда не идёт. Кутается в пальто поверх тонкой футболки и забирается на подоконник на лестничном пролёте, потеснив горшок с декабристом. Сама себя за колени обнимает и трясётся, жмурится — заплакать себе позволить не может.       Это абсолютно не продуктивно, но Зоя сидит там неизвестно сколько — телефон дома остался, а уже темнеет, уже люди домой возвращаются, катая лифт по этажам и хлопая дверьми. Зоя сидит, наверное, несколько часов до боли в пояснице, костях седалищных и затёкших ног, и гоняет по кругу мысль о том, что она не права. Не права именно так, как не хотела неправой быть. И вернуться бы домой нужно, смысл какой в этом представлении? Ксюша работу бросить чисто физически не может, и Зоя это прекрасно понимает и… не то чтобы требует… Ей хоть бы каплю Ксюшиного внимания — полноценного, а не на ходу брошенного — а ведь даже этого не было, только рабочие разговоры, из которых энергию черпать уже невозможно, не хватает уже…       Открывается и закрывается очередная дверь, прерывая карусель Зоиного самобичевания, но после шороха и мечущегося топота, на весь подъезд раздаётся Ксюшин ор, от которого Зоя чуть ли не с подоконника сваливается, резко обернувшись.       — Зоя, блять! Издеваешься? — кричит, спускаясь к ней и полы незастёгнутого пальто неуклюже мнутся под движениями рук — в правой телефон зажат, которым Ксюша и трясёт: — Ты, блять, думаешь хоть немного — я тебя с собаками, что ли, должна была искать? До второй дурки меня довести хочешь своими концертами?! На сцене драмаквин с программой пубертатной истерики, поприветствуем!       — Хватит орать, — давит Зоя, внутреннюю дрожь сдерживая. И выпаливает резко, бездумно позволяя боли хоть немного изнутри вытечь: — За всеми своими придурками жопы подтёрла?       — Нет, блять, за тобой ещё осталось! Долго в обиженку играть собираешься?       — А ты долго из нашего дома филиал офиса устраивать будешь?       Ксюша глаза закатывает, голову запрокидывая и тянет тяжело:       — С-сука…       Она пихает Зое телефон — её же — и уходит обратно в квартиру — тоже дверью хлопая.       Зоя всхлипывает — но к окну обратно поворачивается. У неё никакой стратегии и она, в принципе, от Ксюши никаких извинений не ждёт. Ничего не ждёт. Но домой сейчас вернуться не может — чтобы на чужое раздражение не наткнуться и на новую порцию гадостей, которые они выскажут, не сдержав накопленной обиды на обстоятельства.       Зоя её поддержать должна была — потерпеть, а не цирк с конями устраивать, слабостям поддаваясь и количество вопросов, требующих внимания, увеличивая. А у Зои с этим проблемы. С отсутствием Ксюши поблизости и душевно, и физически теперь проблемы, блять. Она изнутри расслаивается на Зою, которая снова любимыми граблями лоб себе отбила и теперь дальше бьëт, носом в ошибку себя тычет, на Зою, которой просто страшно и больно, и Зою, которая не знаю, что делать. Канитель из мыслей и разрозненных голосов до тошноты доводит.       Она терпит до последнего — дискомфорт, холод, голод, наполнившейся мочевой пузырь и на негнущихся ногах, от бессилия, возвращается в квартиру ближе к полуночи.       Ксюша всё ещё сиди за ноутбуком. И даже головы не поворачивает. Джул нервно покуривает, не глядя к нему дотягиваясь и выдыхая через раз. Она не обращает внимания на то, что Зоя начинает посудой греметь и микроволновку включает — морщится иногда, но с резкими звуками и мельтешением на периферии зрения это не всегда совпадает. Зоя ест за рабочим столом, принимает душ и, желая поскорее от самой себя сбежать ложится спать, поджав ноги и с головой закутавшись в одеяло. Пусть хоть что-то её обнимает и греет…       Она подрывается раньше Ксюши. Наверное, к счастью. Потому что может спокойно умыться, не сталкиваясь с игнором, выпить кофе — Ксюше она тоже заваривает и рядом с неубранной со вчера кипой бумаг и ноутом оставляет — и свалить, одевшись нормально.       Правда, идти Зое некуда и привычки наматывать круги она не имеет. Поэтому тащится в гудящее в воскресенье МПП. Просто поразительно, что тут половина штата околачивается — а Ксюша зачем-то из дома на них орёт. Своеобразный компромисс ради Зои? Скорее всего. Но, думается ей, было бы больше пользы от Ксюшиного непосредственного присутствия. Может, тогда бы они не поругались так глупо.       Здесь Скворцова с бабами и ещё люди, которые для Зои индивидуальность вряд ли обретут. И они встречают её уставшими вздохами и еле слышным «блять» за спиной, бабы закатывают глаза, а Скворцова офигевает. Тапает по наушнику, завершая очередной разговор, и смотрит на Зою оленьими глазками.       — А в-вы зачем тут?       — Порядок наводить. Нечаевой не смей ляпнуть, что я тут.       Это девчонку ещё сильнее удивляет, но она кивает послушно, взглядом провожая Зою в Ксюшин кабинет.       Впрочем, Зоины действия не особо ускорят разрешение всего этого пиздеца — грянувшего, словно снег на голову. Если Ксюша вознамерилась переделать всё, что только возможно… Зоя находит в Ксюшином компьютере рабочем папку «СРОЧНО БЛЯТЬЬЬЬЬЬЬЬььь» и принимается за работу, параллельно на свои звонки отвечая.       Это ещë одна слабость — но Зоя хоть как-то от сдавливающего чувства одиночества отвлекается, от мерзотного и грязного, внутри себя, от желания в ничто распластаться…       Зою немного пугает, на что Ксюша замахнулась — вот сделала её на свою голову министром… Министрессой… У Ксюши в планах Женьку в кресло Премьера усадить, чтоб он своим идеалистическим мышлением всю систему поправил без зазрения совести и попыток угодить и вашим, и нашим. У неё в планах мир во всём мире, до куда Российская политика дотянуться может — и теперь это не мечты юной девушки, которые разбить можно — теперь это цель заматеревшей женщины, которая знает, как добиваться своего. А «своё» не обязательно должно быть только для себя. Ксюшин эгоизм удивительно альтруистичным быть может — а у Зои теперь голова от этого болит и сердце.       Зоя остаётся в МПП на ночь. Она осознаёт, что это ошибка. Что не позвонить Ксюше — ошибка. Что поддерживать образ смертельно обиженной — ошибка. Но Зоя боится, что если домой вернётся, то всё ещё хуже сделает. И, наверное, исправить всё проще — попросить прощения за то, что сорвалась, что давила, но работы от этого меньше не станет — и пусть уж никто из них не отвлекается… Слёз, своих только или их обоюдных, Зоя не вынесет.       Ненавидеть людей проще. Тогда можно слова не подбирать, можно о их чувствах не задумываться… С Ксюшей так нельзя. С Ксюшей всë нутро против такого обращения восстаëт — и съедает Зою, разрывает.

***

      Осознание, что Зоя ночевать не придёт — а где она, Ксюша понятия не имеет, накрывает внезапно и заставляет на пол осесть возле кровати. Ксюша себя за колени обнимает, дрожь унять пытаясь, и в плинтус, темнотой съеденный, пялится. Раскачиваться начинает в такт мыслям — о том, что она Зоей пренебрегла, что обидела, что, наверное, в унитаз спустила всё, к чему они пришли — и на каждое признание всхлипывает. Зоя, тоже, конечно, молодец, истерики закатывать, словно девчонка — это бы Скворцовой в пору пошло… Но Ксюша могла бы хоть немного ей отвечать, хоть звонить и в трубку молчать… Плакать сил нет. Она жмурится и раскачивается, понимая, что в бумагах увязла неоправданно и выберется нескоро, что завтра с утра, вместо того, чтобы Зою найти и прощения попросить, она будет Плотникову срочные указания давать, отчёт блядский, о котором она забыла, заканчивать, чтоб отправить его десяти утра — и Ксюша подрывается его прямо сейчас начать и закончить, но ноги не держат. А потом встречи, заседания, собрания, кабмин последний в четверг, потому что пятница — тридцать первое долбаное… Список из дел в голове нон-стопом прокручивается, душит лентой, катастрофой приближающейся, неразрешимой… Ксюша не засыпает — отключается как есть, на полу.       Утром Зои дома всё ещё нет, и Ксюша в голос воет. Ходит по квартире, собираясь, и воет, скулит, на крик срываясь — из груди откуда-то рвётся до боли в горле. Потом молчит, руки на груди сложив и нахмурившись — и это единственное, что от сухих рыданий удерживает.       У Ксюши мигрень голову сковывает и она на всë прищурившись смотрит, особенно злобной себя ощущая. От неë все шарахаются, бабы даже притихают, а Скворцова вообще замирает и заикается. Плотников пропал где-то…       Ксюша лезет в папку с отчётом и с удивлением обнаруживает там ещё одну: «выполнено». И там и отчёт находится, и ещё всякое… Дата последнего изменения — вчера. Ксюша Скворцову вызывает — та вчера в МПП была, должна знать, кто тут и что творил — или же сама за Ксюшин комп села?..       В голове такой сумбур, что предположение хоть мало-мальски адекватное Ксюша сделать не может.       Соня мнётся, глазки опускает, но у Ксюши нет сил этот цирк терпеть — и она чуть ли не стонет вместо мата.       — Зоя Викторовна вчера приезжала, — шепчет. — Весь день в вашем кабинете просидела и… я когда уходила, она ещё тут была. Она только… просила вам об этом не говорить. Очень зло просила.       Ксюша даже удивиться не может. Дыхание переводит, Скворцовой указания новые дав — Плотникову потом, следом зашедшему, и на спинку кресла откидывается. И смешок выдыхает. И плачет. Дура.       Ксюша изо всех сил старается к концу рабочего дня успеть. Но Зоя права — всё на свете не переделать и ещё в начале прошлой недели стоило это как-то равномерно распределить. Но режим «всё и сразу» включился, и по инерции, саму себя выбора лишив, Ксюша ему следовала так глупо. А ведь сама не так давно говорила, что работу на работе легко оставлять, и ещё недавнее к Зое в офис приезжала, чтобы её силой накормить, а теперь…       Из всех возможных вариантов, как с Зоей наверняка пересечься — а вдруг она и сегодня решит где-нибудь потеряться? — Ксюша выбирает самый дурацкий. Караулит Зою у выхода с Площади, на проходной уточнив, не выходила ли та ещё. Морозит нос, руки и ноги, но ждёт её со скованным от страха горлом, что Зоя на самом деле могла не домой поехать. Что Зоя настолько от неё отгородиться решила — а ведь квартира её была! Вряд ли Зоя об этом задумывалась…       Зоя, ожидаемо, задерживается. Мысль о том, что она до последнего высиживать будет, чтоб с Ксюшей не пересекаться, заставляет покачнуться и губу прикусить. Ксюше придётся долго, очень долго извиняться — а она даже слов в своё оправдание подобрать не может, даже причину уважительную найти… Она поднимается к ней в кабинет и, к своему ужасу, не находит её там. Даже секретарши. Внутри ком ледяной стынет, и она бегом обратно к вахтёру спускается: он же сказал, что Зоя не уходила! Но этот пень старый её с кем-то перепутал; Ксюша может только от раздражения и обиды пыхтеть, и сил нет даже всё это придурку в лицо высказать — факт остаётся фактом — Зоя ушла ровно в шесть.       Ксюша себя ещё больше идиоткой ощущает, домой возвращаясь — понапридумывала себе невесть что… Только там тоже пусто, темно и холодно. У Ксюши в ушах звенит и перед глазами плывëт, горло судорогой сводит. И начинает казаться, что Зои и не было никогда. Ксюша по двери на пол съезжает и Зою набирает судорожно дрожащими руками. Звонит и не дозванивается с третьего раза — аппарат абонента выключен или находится вне зоне действия сети, и когда автоответчик снова включается, Ксюша не выдерживает, рыдает, на первом же слове дрогнув:       — Т-ты меня на-аказываешь так? И-из-здеваешься? — сипит, уже не зная, что думать. И плачет, плачет, плачет, ничего больше из себя связанного выдавить не может. Задыхается слезами, усталостью, одиночеством, ругательствами и просьбами простить. Какая глупость это…       Самой уйти хочется невыносимо — чтобы и намëка не ощущать на то, чего так сильно не хватает сейчас. Но тело слишком тяжëлое, страх, что тогда вообще всë рухнет — сильнее, и Ксюша остаëтся трясущимся комочком под дверью, безысходностью захлëбываясь.       Зоя еë избегает. Избегает, словно они не самые близкие… Словно они — не самое необходимое друг другу — потому что Ксюша к ней так и относилась, отодвигала от себя планомерно, сама отходила… И сейчас даже не может вспомнить, что ею руководило. Страх, что сорвëтся, если подойти слишком близко? Неумение тяжестью делиться? Разве они не научились?.. И ведь это не катастрофа — ссора просто, недопонимание, горстка обидных слов, но когда Зоя домой вернëтся, они поговорят спокойно…       Зои нет так долго, что Ксюша успевает успокоится, подняться и обозлится обратно. Сквозь слипающиеся от рези глаза и болезненное гудение в ушах, в затылок и виски отдающее, Ксюша пытается удержать, что они обе накосячили. Что новая порция раздражения им ничем не поможет, что это всë в какое-то другое место сливать нужно…       Чашка выпадает из рук и разлетается по всей кухне, вызывая новую порцию крика и безутешных слëз. Следующая летит уже намеренно. Ксюша разбивает тарелки и стакан, которые оставались в сушке, и потом под руку попадается что-то ещё — и тоже звенит по плитке, скребëт черепками. А потом оказывается, что это Зоина. Ксюша среди осколков опускается неуклюже, думая, что поход в магазин за новым набором посуды станет хорошим примирительным актом.       Она убирается. И с каждым движением сил всë меньше становится. Она взмахом метлы время отмеривает — а Зои всë нет, сердце заходится в болезненной тахикардии, отчего Ксюша грудь растирает. Межрëберная невралгия.       — Зой, — шепчет она тихо-тихо, но вслух, зовëт. — Зо-ой, — сипит, потому что весь голос на крик изошëл. — Зо-оя…       В носу щиплет от того, как Ксюше горько. Будь Зоя рядом, она бы так болью не исходила, не выла, не удерживала себя на грани от панической атаки. Она сворачивается в комок на кровати, поверх покрывала, так и не раздевшись. И ждëт Зою. И в сон проваливается, забывается, пока слëзы на щеках солëной коркой высыхают.       Но просыпается Ксюша мгновенно, как только чувствует какое-то движение вокруг себя. Проморгаться пытается — и замечает, как Зоя руки одëргивает, и край одеяла падает абы как.       — Спи, — шепчет она, отодвигаясь, но Ксюша головой мотает, садясь резко. Перед глазами так и так темно.       — Давай поговорим, — давит хрипло, но голоса совсем нет, и она горло прочищает, повторяя. Зоя рядом садится с тяжëлым вздохом, ногу под себя подогнув.       — Прости меня. Прости… — говорит тихо, прерывисто, и у Ксюши все заготовленные слова исчезают от неожиданности. — Я не должна была срываться, я в-ведь знаю, почему ты…       Зоя руки мнëт, Ксюша дëргается, хочет к ней потянуться, еë беспокойные пальцы в своих ладонях сжать, но замирает, оборвав движение. Она разворачивается, свет над кроватью включая — и в его тëплом неясном свечении разглядывает отпечаток вселенской трагедии на Зоином лице, все невыплаканные слëзы — не на улице же в минус двадцать ей рыдать?       — Прости меня тоже, — сипит Ксюша, взгляд опуская — стыдно. — Э-этому н-нет оправдания.       Зоя вздыхает судорожно — и Ксюша смотрит на неë, боясь слëзы заметить. Но еë глаза сухи. Она улыбается криво, горько, кивает, смахнув с брюк воздух, и встаëт.       — Мне нужно в душ.       Она снова из Ксюшиного поля зрения исчезает легко, и та за ней подрывается. Губы подрагивают — и внутри всë немеет, но что сказать, Ксюша не знает. Как позвать обратно?..       Она идëт следом. Зоя над раковиной стоит в одних брюках и лифчике и вздрагивает, голову подняв, когда Ксюша заходит. У неë по коже мурашки и синяки под глазами ни тенями, ни тушью не скрываемые уже, у неë обострившиеся скулы и кончик носа, из неë тепло и чувства испаряются…       — Можно? — просит Ксюша разрешения непонятно на что. Зоя кивает и отмирает, продолжая раздеваться. Губы сжаты плотно. Ксюша закрывает за собой дверь. — Прости, — выдавливает хрипло и обнимает себя за плечи.       Зоя снова за неë взглядом цепляется.       — Я не… — у Ксюши дыхание перехватывает, Зоя хмурится, пытаясь фразу продолжить. Не простит? Не обижалась? — Простила, — шепчет одними губами и краской заливается. И снова повторяет: — Я не должна была обижаться.       — Ты имела право.       Зоя упрямо качает головой, стягивая трусы. А Ксюша даже не знает, ела она хоть что-то, хоть как-то за эти дни? Ксюшу снова до костей пробирает, и она к дверному косяку жмëтся. Зоя смотрит на неë жалостливо, виновато — аж до тошноты.       — Как мне всë исправить? — спрашивает, и Ксюша окончательно рассыпается от формулировки вопроса. Ломается от этого болезненного «мне» — словно только она в этом виновата, и упрямо качает головой. Стыд — за всë подряд — вдруг перевешивает остальное. Нужду в Зое, желание отдохнуть, поговорить с ней откровенно наконец, от неурядиц всех избавится. От призраков работы. Ксюша не знает, как это всë объяснить.       Зоя в душевую заходит и вздрагивает, когда вода по плечам бьëт. Она к Ксюше спиной теперь стоит, умывается — и лицо в ладонях прячет, дрожать продолжая. Себя обнимает и садится прям на кафель — падает, в комок сворачиваясь — колени к груди прижимая и голову в них пряча. И до Ксюши только сейчас доходит, как еë слова для Зои звучат…       Словно это тот закономерный блядский конец, которого они так боялись.       Ксюша к ней, как была, в одежде кидается, бьëтся коленками и пиджак и брюки моментально к телу липнуть начинают. Она Зою обнимает, в плечо ей утыкаясь, вдыхает рвано влажный воздух с водяной взвесью.       — Я-я не это имела в виду, — шепчет судорожно Зое на ухо, сжимает еë крепче. — Я… то есть… ч-что ты не сделала ничего, что исправлять нужно. И-и я… наверное тоже… Я не знаю. Просто я не хотела, чтобы больно было, а в-вышло… — Ксюша на хныканье срывается. Знает, что Зоя простила и не злится на неë больше, но всë равно просит: — Прости.       Зоя еë руки своими дрожащими наконец-то накрывает.       — Нечаева, — давит тяжело, едва слышно. — Ты вот зачем… — она пальцами насквозь промокший рукав Ксюшиного пиджака цепляет. — Прекрати. Я… ты в папке видела, я сделала немного…       Ксюша моргает, не понимая, почему Зоя именно к этому сейчас возвращается. В нос ударяет запах персиков и горящих ранней осени ночей.       — Спасибо, - бормочет, отгоняя видения, но продолжая Зоей начатое: - Ты права была. Но… если уже начали…       Зоя кивает, прижимается губами к тыльной стороне Ксюшиной ладони.       — Я не настаивала, просто…       — Я поняла.       Вода хлещет им на головы, скатывается ручьями по лицам, попадает в рот, голоса приглушая. Они говорят короткими, отрывистыми фразами, путаясь в мыслях и реакциях друг друга. Зоя сглатывает, давится.       — Я тоже не хотела всë испортить. Но я никогда так… сильно… Прости.       У Ксюши горло болит от сожаления и тревоги, ей жарко становится, но она только Зою крепче обнимает.       — Я не злюсь, — отвечает и понимает, что тоже должна словами это сказать: — Я простила. Я испугалась ужасно.       Она всхлипывает, дрожит — и Зоя еë тоже обнять пытается; у неë глаза опухли и лицо не от воды раскраснелось.       Ксюша изо всех сил держала мысль, что между ними — не катастрофа — недоразумение, недопонимание, то самое, что, по еë представлению, только и должно было всю дорогу в их отношениях происходить. Но этого не было и именно поэтому теперь так плохо.       — Я тоже.