На языке канцеляритов

      — Этого просто не может быть, — сопит Зоя, уткнувшись взглядом куда-то в плинтус за спиной Валерианы Иннокентьевны.       Та вздыхает тяжело — как всегда, когда понимает, что у Зои лютый, неразрешимый ступор.       — Хорошо, — примеряет она Зою с ситуацией. — Ты испытываешь фрустрацию из-за того, что нынешний опыт отношений с Ксенией не соответствует твоим представлениям, основанным на предыдущем опыте?       — Да.       — Твои представления включают себя эмоциональные качели, отстранённость партнёрши, постоянное чувство тревоги, неуверенность, а в реальности этого нет, зато есть стабильность, внимание, которое не приходится выпрашивать, эмоциональная близость и взаимопонимание?       У Зои грудь сдавливает и жечь начинает.       — Да.       — Ты считаешь, что не заслуживаешь этого?       Её голос смягчается, хоть она и перепрыгивает через парочку фактов, которые могли бы мягко подвести Зою к этому осознанию — но они уже проходили это. И хоть отношения с Ксюшей — самый яркий положительный опыт за последние года три, Валериана Иннокентьевна всё равно считает его аналогичным уже разобранным моментам.       Зоя шмыгает носом и кивает, жмурится — выпущенные вопросом на волю страхи колют и царапают. Зоя обнимает себя за плечи и отчаянно хочет, чтобы Ксюша на мгновение оказалась здесь, поцеловала в лоб и сказала, что всё хорошо, что всё будет в порядке. Одно дело — цеплять эту мысль на задворках сознания, заставленную чем-то более крупным, более реальным; другое — слышать её вслух чужим голосом.       — Ты молодец, Зоя, — говорит ласково, и Зоя всхлипывает от неожиданной похвалы. — Ты молодец, потому что не бежишь, как раньше, а держишься и пытаешься урегулировать этот вопрос. Ты говорила об этом с Ксенией?       Конечно же нет, блять!       Что она Ксюше скажет???       И разве Ксюша не знает? Разве у неё самой — не так же?       Но Зоя помнит, что им двоим — словами через рот очень нужно, иначе легко могут придумать себе много чего лишнего — особенно Зоя; она легко может дать повод Ксюше надумать всякого.       Валериана Иннокентьевна говорит о том, что Зое придётся пройти через это, придётся бороться с самой собой, своими ложными установками, с тем, что всё кажется чужим и неправильным — напоминать себе постоянно, что эти чувства — ложны…       Напоминать кто она самом деле.       Зою тошнить начинает.       Валериана Иннокентьевна живо считывает подсознательный Зоин протест и склоняет голову к плечу, спрашивая тихо и настойчиво:       — Ты считаешь, что если ваши отношения безопасные, то в них можно «потеряться»?       Вместо связанного ответа у Зои вырывается скулёж. Она знает, что это неправильно. Но она не знает, действительно ли она теряется — или же с Ксюшей они настолько совпадают, что нет нужды спорить о привычках и искать компромиссы. Она хоть когда-то было сама собой, когда то абьюзивные отношения, то нервные срывы, то запара на работе, то бесконечные попытки выйти из декомпенсации? На себя — никогда нет времени и сил.       Может, это нормально — достраивать себе вместе с Ксюшей? Ведь всё равно в отношениях ты так или иначе меняешься, подстраиваясь под другого человека и вписывая его в свою жизнь. И если они закончатся, всё равно себя заново собирать придётся…       Зоя спрашивает об этом вслух с робкой надеждой. Валериана Иннокентьевна поджимает губы и кивает. Да, но…       Зоя вздыхает. Она всё это знает…

***

      Домой Зоя приходит, размышляя, как претворить в жизнь план, который она с Валерианой Иннокентьевной обсудила. И кажется, что всё просто, но Зое не хочется, чтобы это хоть как-то Ксюшу задело — а при ней не выйдет. Она может и посидит тихо в сторонке, ни о чëм не спрашивая, но Зоя за неë взглядом цепляться будет, мыслями к ней постоянно возвращаться…       Она и без Ксюши так будет, потому что Ксюшино присутствие уже везде чувствуется: еë гель для душа и шампунь с бальзамом, еë косметика и крема, еë вещи, еë запах, воспоминания…       Ксюша, сидящая за полуостровом, поднимает голову, отрываясь от чтения книги: вот куда их слишком большое количество времени завело, и улыбается приветливо. Зоя давит из себя ответную улыбку, пошатывается, вылезая из обуви.       Ксюша не молчит больше, видя еë заторможенные, неуклюжие движения и растерянность, спрашивает:       — Всё нормально?       Зоя кивает, угукает, раздеваясь. Ксюша ей, конечно не верит, но ждëт, что Зоя ей сама расскажет, если важное, а если нет — то хватит и объятий. Зоя, не сменив уличное на домашнее, подходит и садится рядом, вцепляясь в сидение. Осторожно садится, на край — и Ксюша это чувствует, смотрит пытливо, чуть недоумëнно.       — Ксень? — она шире распахивает глаза — Зоя могла бы сразу к делу перейти, но в еë голосе дрожь. — Можешь… оставить меня одну на пару часов?       — В каком плане?       Зое неловко — но необходимо. Она шепчет почти, краской заливаясь:       — Из квартиры уйти можешь?       Ксюша, захлопнув книгу, сводит брови к переносице: хмуро и растеряно, оглядывает Зою с ног до головы и всматривается в лицо, находя там что-то очень сложное. Она кивает, шумно втягивая носом воздух, и поворачивается, чтобы, наверное, начать собираться… Но застывает, снова заглядывая Зое в глаза.       — Ты в порядке? — шепчет обеспокоенно, и у Зои всё внутри сворачивается от того, что понимает, как Ксюше сейчас страшно от этой странной просьбы и неизвестности.       — Да. Просто… надо кое о чём подумать.       Зоя силится улыбнуться, но выходит криво. Ксюша снова кивает и целует её в уголок губ — и Зоя её обнимает крепко.       — Позвони тогда, когда закончишь, — Ксюша улыбается коротко, гладя Зою по плечу, и она кивает, накрывая еë руку своей.       Зоя наблюдает за тем, как Ксюша одевается; моргает, пытаясь ситуацию в голове уложить — ей странно и немного тревожно, точно если она сейчас в воспоминания погрузится, то на самом деле там окажется. Ксюша машет ей рукой на прощание и скрывается за дверью. Зоя глубоко вздыхает, умывая лицо руками. Идëт снять макияж…       Зое кажется, что она этим молочком снимает с себя маску. Сейчас не так разительно заметны отличия — а вот когда она приходит с работы — словно в чужой личине. И вместе с тем — это всё ещё она — она это чувствует где-то глубоко внутри, знает, ведь иначе быть не может. Но так запутанно…       Зоя переодевается в безразмерную футболку — под которой острые рёбра не видны — и тряпичные шорты, потому что дома, где никого нет — глупо выглядеть с иголочки, глупо надевать кольчугу и выставлять копья. Футболка нежно-розовая, на ней уже облезлый принт не то медвежонка, не то щенка… Зоя плохо помнит, как купила её. Шорты серые, обычные, но с розовым коротким шнурком, который она может позволить себе не завязывать на бантик. У неё остались плюшевые носки с тех времён, когда жила в другой квартире, где не было тёплых полов.       Она переехала восемь лет назад — чтобы мать, забравшая её из ПНД, больше не смогла приехать. Стол к окну она сдвинула годом позже.       Зое нравилось сидеть на подоконниках и размышлять о себе. Она забиралась всё глубже и глубже, всматриваясь в червоточины асфальта внизу — или дорисовывая их, если земля была слишком далеко — но в конце концов находила что-то неважное, разрозненное, что-то друг с другом не связное, бессильное — и всё снаружи теряло смысл. Зоя себя по кусочкам собирала, словно правда прыгала вниз.       Зоя загоняла стёкла и лезвия под кожу — это было реально, в отличие от всех её блёклых, призрачных «я» внутри. Но теперь даже шрамов не осталось, светлые полосы на бледных запястьях и бёдрах даже не разглядеть.       Это всё было давно и… хочется добавить, что неправда, но эту покалеченную часть себя Зоя не может оттолкнуть даже в шутку.       Ей нравится чувствовать кашемир и плюш под рукой, нравится прохлада и жёсткость хлопка, нравится что-то тёплое на плечах, нравится свобода в движениях, нравится, как кружево облегает кожу — и чужую тоже. Зоя терпеть ненавидит смотреть на себя в зеркало.       Она медленно проходит по квартире, касаясь рукой каждой поверхности; вспоминает.       Когда она одна жила — у неё привычек-то особо и не было. Встать впритык перед работой, чтобы времени аккурат на чашку кофе хватило и на то, чтобы себя в порядок привести; Зоя никогда не просыпала. После — быстрее уснуть, если ничего доделывать не нужно. На её компьютере все рабочие программы стояли, но сидеть одной ночью — невыносимо. Зоя лежала в ванне с пеной или солью в редкое свободное время на выходных, заглушая мысли музыкой или подкастами — иногда она даже не вникала в суть, лишь бы кто-то что-то говорил, избавляя от пустоты внутри и снаружи. Зоя выкраивала время на уборку, концентрируясь на действиях, а не на рефлексии: где и что она не так сделала, кому яйца-таки нужно было отрезать — и не прилетит ли ей за то, что кого-то на пескобазу вывезли случайно? Не заметил ли кто, как она изнутри по швам трещит изо дня в день?       Последние её серьёзные отношения закончились восемь лет назад. Дальше — одноразовый секс.       Это было бы естественнее, если бы она могла ходить в бары по вечерам. Но она почти с садистским удовольствием примеряла на себя новые образы, выясняя, какой ещё она может быть. Но всегда — хищница, всегда с оскалом, всегда до последней капли крови…       С Ксюшей изначально так не вышло. С Ксюшей — всё шыворот-навыворот, а в итоге…       Зоя первая дрогнула перед ней — а та, наверное, не сразу заметила. Или так и не сказала, щадя Зоино хрупкое эго.       В какой-то момент сделка с Ксюшей из-под контроля вышла. Наверное, в самую первую встречу, когда Ксюша вместо огрызаний или флирта, вдруг начала изливать душу. И было что-то во всём её образе, что Зоя впервые за долгое время реальное сочувствие ощутила — и позволила этому разрастись.       Ксюша на неё похожа — до боли. Только разница между ними не в двух годах по карьерной лестнице — её словно вообще не было и вместе с тем — пропасть из разных подходов и способов справляться. И фундаментально одинаковое — уважение чужой силы. Только Ксюша на это трезво смотрела, а Зоя боялась подставиться. Только Зоя умела ухабы и ямки обходить, а Ксюша шла напролом.       Впрочем, они обо всём договорились. Что работы касается.       И дома — тоже.       У них обеих патологический механизм адаптации, они исподтишка наблюдают и молча влезают в систему; Ксюша уверена, что никто ничего объяснять и не должен, а она умная — сама поймёт, Зоя думает, что глупо не уметь разбираться самой. Это называли замалчиванием, подстраиванием, действом себе в ущерб — только между ними это обоюдное, пополам поделенное. И вроде как все в плюсе…       Зоя уверяется в том, что ничего её нарушено не было. Не без собственного желания что-то изменить — и теперь нужно спросить об этом у Ксюши в открытую.       Она звонит ей, и в трубку отрывисто дышат морозом:       — Да, дорогая?       — Вернёшься? — бормочет Зоя, снова растерявшись.       — Уже иду.       Зоя чувствует, что Ксюша расплывается в улыбке. И ждёт её, доставая ужин — время близится к восьми.       В чём Зоя разницу чувствует, наверное, сильнее всего — это в заботе. Она не привыкла, чтобы заботились о ней, она не привыкла быть доброй с другими. Вежливость — ещё одна маска, но она очень быстро выучила, что самый верный путь к успеху и состоятельности, путь к тому, чтобы всё работало, как часы — это путь силы и кнута, а не заискиваний. Отсутствие наказания — вот заводские настройки, а пряники — божья благодать, которую заслужить нужно ещё большим старанием.       Когда рабочее с Ксюшей в слишком личное переросло, их отношения из этой системы ценности выпали. Зоя старалась, не ожидая ничего взамен, и в моменты, когда задумывалась об этом, то объясняла старания исключительно эгоистичными мотивами. Корыстная получалась история, Ксюша её такой наверняка и видела — и так это и должно было выглядеть.       А теперь она накрывает на стол, чтобы её женщина улыбалась и был над их головами уют и покой.       Ксюша возвращается через десять минут после звонка с подставкой и двумя огромными стаканчиками — наверное, с кофе. Они улыбаются друг другу, Зоя забирает стаканчики — правда с кофе, пока Ксюша раздевается и моет руки.       Забавные причины и следствия — радовать другого человека и быть радостным от этого.       — Ты выгнала меня из дома, чтобы разогреть ужин? — мурлычет Ксюша, обнимая Зою со спины, и кивает на кофе: — Я принесла нам вкусняшку.       Зоя поворачивает голову, целуя Ксюшу в губы — долго и нежно, полностью разворачиваясь в её объятиях, притягивает к себе за талию — пальцами по коже сквозь ткань водолазки пробираясь.       Ксюша пахнет холодом, у неё холодный нос и холодные губы, а внутри она горячая настолько, что Зоя тает, плавится и стонет ей в рот невольно.       Ксюша отрывается, приглаживает Зоины волосы, фокусируя взгляд на её лице; Зоя ластится к её ладони, склоняя голову и прикрывая глаза.       — И чего ради я морозилась там два часа? — спрашивает тепло, с лёгкой улыбкой, словно нашкодившего ребёнка, который уже не исправится, ну и ладно, его таким ещё больше…       Зоя вздыхает, садясь за стол и за ужином рассказывает — без тяжести — про «упражнение» от Валерианы Иннокентьевны. Зое неловко становится, словно всё это означает, что Ксюше отдалиться придётся, и она взгляд опускает, что с самой собой делать не зная. Ксюша слушает внимательно — смотрит прямо, всё-всё понимает.       — Мне кажется, мы вполне гармонично уживаемся, — говорит, прожевав, и усмехается. — Мне тоже это странно. Пи-издецки странно! — едва вилку не уронив, тянет и глаза округляет, словно только сейчас об этом задумалась и масштаб ситуации осознала. Зоя не сдерживает смешок от этого её выражения лица — только джула и пара не хватает. — Как тебе вообще в голову эта идея пришла?       Ксюша сводит брови к переносице — об этом они никогда не говорили, не упоминали даже, близко не подходили.              Зоя снова вздыхает, подгибая ногу под себя. Шепчет:       — Боялась, что ты больше не придёшь. Потеряешься и я тебя больше не увижу и не… — плечами поводит, пытаясь чувства свои тогда разрозненные сформулировать. — И просто ничего не будет, никакой цели, никакого смысла.       Ксюша долго вникает в смысл сказанных слов — и Зое самой не верится, что она это вслух произнесла, что признала, хотя всё время гнала от себя эту мысль.       Ну забрала и забрала чужую женщину из дурки к себе на ПМЖ, уложила в свою кровать и укрыла одеялом, ну подумаешь? Чем от случайного секса в туалете отличается?..       Удивительней было то, что Ксюша осталась. Реально навсегда осталась — и это так естественно вышло, закономерно.       Зоя убирает тарелки, ничего больше не добавляя. Хотя ей много чего ещё сказать хочется, но для этого слова труднее найти, труднее Ксюше об этом признаться — она ведь и тогда глотку драла и сердце разрывала, простое «нужна» выдавливая. Рассыпалась и собирала себя неуклюже заново, пока Ксюша за руки держала, пытаясь понять, правду Зоя говорит, или это уловка очередная.       А ведь она на самом деле никаких глобальных интриг на Ксюшин счёт не плела.       Ксюша снова со спины пристраивается, пока Зоя посуду моет. Голову на плечо кладёт и дышит на ухо, глаза прикрыв.       — А знаешь… — говорит тихо, когда Зоя заканчивает и в объятиях к Ксюше разворачивается. — Ты ведь мне по-нормальному так и не предложила.       — Что предложила?       — Съехаться, — Ксюша улыбается лукаво, щурит взгляд — ловит Зою в капкан, не боясь играть с огнём. У Зои сердце слишком отчётливо бьётся, пока она ком в горле сглотнуть пытается.       — Сейчас уже как-то незачем к этому возвращаться, не думаешь? — Ксюша качает головой, опуская взгляд на Зоины губы. Зоя облизывается машинально, возвращаясь чувствами в тот период. Как бы на тогда мысль сформулировала?.. — Тогда… как тебе идея… пожить вместе? — спрашивает, к внутренним ощущениям прислушиваясь. Она импульсами действовала — но какой должна была быть конечная цель, если бы она притормозила и поразмышляла чуть лучше? Ксюша приоткрывает рот в предвкушении, и Зоя тянет её за прядку волос, накручивая на палец. — Ты, я, двуспальная кровать, кофе по утрам, горячая ванна на двоих, мои духи на твоей одежде, твои вещи в моих шкафах, список покупок, график уборки, м?       Зоя говорит так, словно они только собираются это прожить, словно она ещё не знает, как это всё ощущаться будет, но хочет — до одури. Ксюша улыбается шире.       — Мне нравится, как это звучит.       — Что ещё тебе нравится?       Это срывается с губ безотчётно — и Зоя даже после язык прикусить не успевает. Ксюша кривит губы и выгибает брови, задумываясь, и открывает их отношения, как подарочную коробку, развязывая ленту, снимая бумагу и находя под тонной упаковочного мусора что-то очень сокровенное.       — Нравится наблюдать, как ты что-то делаешь, — говорит, робко улыбаясь. — Нравится вместе собираться на работу и вместе приходить домой. Нравится звонить тебе. Нравится твой кондиционер для белья. Нравится чувствовать твоё присутствие. Нравится… говорить «мы»?.. — её зрачки подрагивают и голос срывается на полувопросительную интонацию — и Ксюша опускает голову, выдыхая Зое в ключицы. У неё по коже бегут мурашки.       «Нравится» — такое редкое слово в их обиходе, так неоправданно забытое — при такой силе чувств…       Зоя открывает рот, чтобы тоже поделится, но понимает, что перечислять будет бесконечно. И… почему бы нет? Она утягивает Ксюшу в долгий поцелуй, начиная с очевидного, и мягко ведёт её к кровати, не разрывая объятий.       Зоя с ума сходит от того, какой нежный у них может быть секс — задыхается, осознавая, что раз от раза ей не становится скучно, что трепетного в груди только прибавляется и отдаёт покалыванием в кончиках пальцев.       Ксюша, хоть и шутила периодически про морщины, хрустящие колени и «я не старая, я опытная», но своего тела никогда не стеснялась, не следила за движениям Зоиных рук и взглядами, ничего не скрывала. У неё физическая активность — только в уме, и все калории мозг и нервы жрут, и потому фигура неладная от безысходности и ненормированного графика. Зое нравится её выцеловывать, нравится подушечками пальцев и ладонями касаться, нравится кожу сжимать и прикусывать, смотреть нравится, мельчайшие детали подмечая: родинки, звёздочки, поры, редкую синеву поверхностных вен, ямочки на ягодицах, носом в живот тыкаться, вдыхая, губами прижиматься.       У Ксюши рассеянная улыбка с лица не сходит, она рукам к Зое тянется — чтобы близко-близко… Дыхания мешают, лбами соприкасаясь — и внутри и бабочки, и фейерверки, и тёплое кофе, и что там ещё быть может, когда от эйфории кроет.       Зоя лицо у Ксюши в изгибе шеи прячет, поперёк груди обнимая, и говорит-говорит-говорит — до боли в горле и сухого языка говорит, что ей нравится.       Валерьяна Иннокентьевна советовала говорить, что им в принципе нравится, не касаемо друг друга, про погоду, например, или аромат шампуня, а Зоя всё равно к Ксюше всё сводит и безмерно хорошо себя чувствует. Так не плевать ли, что она не имела привычки пешком ходить, а с Ксюшей — хоть на край света готова?..       — Нравится, как ты кривишь губы и закатываешь глаза, когда тебя что-то бесит. Нравится, как ты джулом затягиваешься, — Ксюша усмехается, но не перебивает. — Нравится тембр голоса, как ты согласные выдавливаешь и гласные тянешь. Нравится, когда у тебя волосы вьются, — она улыбается, смешка не сдерживая, потому что неделю наслаждалась лёгкими завитками, которые выпрямлять у Ксюши сил не было. — Нравится, как ты ругаешься на кого-то. Нравится твой сосредоточенный взгляд. И просящий. И когда ты улыбаешься. Нравится твой припаднеческий смех, — и самая смеётся. — Нравится с тобой фильмы обсуждать и спорить о вкусах. Нравится, когда ты рукава засучиваешь во время готовки или уборки. Нравится…       У неё монолог минут на сорок выходит обо всём и вся. Потом Ксюша говорит, дрогнувшим голосом — это тоже Зое таким трогательным видится… Они до глубокой ночи делятся, руками и словами друг друга касаясь, дыхания в унисон выстраивая.       — Знаешь, — уже шепчет Ксюша, пальцами в Зоиных волосах путаясь. — Я в-ведь… н-никому и никогда… вот так…       — Догадывалась. Я тоже, Ксюш. И… — она ближе жмётся. Обещает, блять: — Никому больше и никогда.       Ксюша усмехается — горько как-то слишком:       — А это можно предугадать?       — Разве ты не чувствуешь того же?       Зоя снова ком в горле образовавшийся сглатывает от того, что не задумалась даже. От того, как вдруг страшно становится, если у Ксюши вдруг не так, хотя Зоя почти уверена, что страх этот беспочвенный. И Ксюша улыбается:       — Да.       Очень сильно хочется спросить у Вселенной, как так вышло — за какие такие дела, за какие заслуги…