На языке канцеляритов

      Ксюша просыпается первая и вчерашнее температурное марево кажется плохим сном: она бодра, свежа и готова вернуться в строй… Только глаза и горло ещё режет, словно она билась в истерике, мышцы скованы слабостью и на голове бардак. А за окном давно светло, телефон мигает кучей пропущенных и сообщений от Скворцовой и Плотникова и показывает половину одиннадцатого.       Ксюша оглядывается на Зою — в какой-то момент выпустившую Ксюшу из рук и сжавшуюся в комочек, тяжело сопящую, наверное, из-за заложенного носа. Ксюша сама шмыгает и понимает, что катаральные явления догнали — а она так хотела обойтись лишь температурой!       Она приводит себя в порядок и решает запастись легко усваиваемой пищей, пока эта пирическая сука не вернулась. Ксюша сверяется с их удлинившимся списками ежедневных лекарств и принимает утренние таблетки, отвечает своим замам, что будет ближе к обеду… И принимается за готовку.       Голова тяжелеет быстро и усиливается слабость; неимоверно хочется вернуться к Зое под бок, но у неё уже кипит овсянка и бульон, а потом ещё на работу ехать… От этой мысли Ксюша чуть в голос не стонет: кажется, никогда так сильно она не хотела дома остаться, никогда так тяжело — просто стоять не было. Хотя вот — два месяца назад пластом в дурке лежала и сил жить не было. И Зои тогда не было.

***

      Зоя просыпается от ощущения высохшего языка и першения в горле. Она жмурится, не желая возвращаться в эту болезненную реальность, потягивается, ворочается — и сердце заходится, когда она не ощущает Ксюшу рядом. Это подскочить её заставляет так резко, что в глазах темнеет — и не получается оглядеться. Сквозь кружащийся мрак она видит чьи-то очертания — чувствует скорее, а потом и руки на плечах, от падения удерживающие.       — Тише ты, — хрипит Ксюша, помогая сесть обратно; Зоя глаза трёт и промаргивается.       — Ты как? — спрашивают они хором и улыбаются, кивают друг другу: нормально, терпимо.       — Чего ты поднялась? — продолжает Зоя, пытаясь сфокусировать взгляд на Ксюшином лице и найти там признаки недомогания.       — Кашу и бульон на работу сварила…       — Какую работу?! — чуть ли не вскрикивает Зоя, снова вставая, и картинка перед глазами мгновенно проясняется. Ксюша смотрит на неё недоумённо. — У тебя вчера температура сорок шпарила! Дома сидим и лечимся!       Ксюша кривит губы в усмешке:       — И это ты мне говоришь?       — Да, — Зоя принимает это легко и порывисто прижимает Ксюшу к себе, вздрагивая.       Господи, как вчера ей было страшно!       — Нахуй всё, — бормочет Ксюше в шею, почти до боли её обнимая. — Мне такой экспиреенс нахрен не сдался, от слова совсем.       Ксюша её в ответ по лопаткам гладит, дышит в плечо тяжело. И даже протестовать не может.       — Ты тоже никуда не идёшь, — говорит зачем-то — потому что Зоя тут же с матами возмущается, как Ксюша могла подумать, что она её одну оставит. И Ксюша не удерживается, передразнивает: — Я не ребёнок, не нужно за мной следить.       — А я не за тобой, я за твоей температурой, — ворчит и подталкивает её в сторону кухни: — И чтоб ты тут не спалила ничего.       И они остаются дома. Ксюше проще — от Плотниковских додумок пошлых отделаться только, а Зоя врёт, наверное, десятку людей о том, где она на самом деле находится — какой-то встрече, совещании, в том или ином министерстве, командировке или всё-таки на Площади и выслушивает кучу мата до обострившейся головной боли.       — Может, нужно было больничный взять? — спрашивает Ксюша, разливая вермишелевый супчик по тарелкам.       Зоя только отмахивается: с этим ещё морочиться — бюрократии ей хватает на работе.       Сил не остаётся ни на что, кроме того, чтобы поесть и доползти обратно до кровати.       Но Ксюша всё-таки вызывает врача, чувствуя, что ни завтра, ни послезавтра они на работу друг друга не пустят, и проще уже задокументированную отмазку иметь. Врач, не привыкшая на вызовы к министрам ездить, маленько в ахуй приходит, когда они свои места работы называют.       — Не думала, что вы болеете, — посмеивается беззлобно, и Ксюша с Зоей только вздыхают тяжело и хрипло, переглядываясь. «Теперь болеем», — думает каждая, потому что волнение за другу куда сильнее, чем за саму себя. А они теперь вместе. Больничный им выписывают на неделю.       Следующие полутора суток проходят в туманном мареве с заложенным носом, подступающим кашлем, периодически повышающейся температурой и редкими вылазками за едой и питьём — у кого градус меньше. Зоя рядом на всякий случай и полотенце, и початую бутылку водки держит, но, к великому облегчению, удаётся справиться жаропонижающими.       Болеть — непривычно. К физическим неудобствам, болям и слабостям они обе сполна привыкли — а вот утешать их отдыхом и лечением, разрешать себе существовать в состоянии нестояния — нет. У них из возможностей только медленно передвигаться по квартире одним и тем же маршрутом — ванная-кухня-кровать — и лежать рядом в полудрёме, словно организм решил восстановиться за все предыдущие года без отпуска — и все последующие.       Им психотерапевты неоднократно говорили: выбирай себе время для отдыха, пока есть возможность, а не то организм выберет сам и способ этот вам не понравится. И если Ксюша ещё пыталась слушаться, отключая на ночь, а то и на все выходные телефон и устраивая себе вечер «спа-процедур», то Зоя так не умела и сквозь зубовный скрежет находила время на то, чтобы заняться собой — и даже не из чистого удовольствия, когда кто-то другой тебе массаж рук делает и голову моет и сушит, а из необходимости имидж поддерживать. И эти грёбаные каблуки…       К третьему дню они заправляют постель, больше не ожидая подъёма температуры, и в голове проясняется настолько, чтобы хоть как-то разнообразить досуг. Ксюша с тоской сморит на растущие сугробы за окном, и Зое приходится её за шкирку от этого окна оттаскивать, угрожая пневмонией. Квартиру они только проветривали, прячась под одеялом.       В пятницу до Ксюши дозванивается Плотников с шипящим возмущением, что кабмин она пропустить не может. Но трубку берёт Зоя, выслушивая всё, что Плотников об их болезни — «знаю я, как вы болеете» — думает, и её последующее гнусавое «Всё сказал?» заставляет его вскрикнуть от неожиданности. Зоя пробирает его до костей непривычно хриплым голосом, а Ксюша корчится от смеха, попеременно заходясь в кашле.       — Очень смешно, Нечаева, — ворчит Зоя, и Ксюша только кивает судорожно, пытаясь от этой истерики отделаться. — Теперь у тебя заболит голова, — гнусавит, лишь распаляя сильнее, и идёт промывать нос, продолжая материться на всё подряд.       Голова и так болит, почти не переставая.       Ксюша, вообще, хотела сегодня уже к работе худо-бедно вернуться — у неё толпа народу в офисе шастает! Но теперь передумала. Теперь она от Зои может не отлипать, хоть и дышится с трудом, и в груди от кашля свербит, и под носом жжёт — но тем не менее. И почему-то сейчас так отчётливо ощущается их настоящее — что они друг у друга есть, что это не сон и не иллюзия, что никакого подвоха в их союзе нет и не предвидится — до щемящей колкости за грудиной, что хочется себе рёбра расчесать, добираясь до этого по-мазохистски приятно ноющего местечка.       Зоя Ксюшины пальцы со своими переплетает, улыбаясь с открытым ртом, — нежность в своей груди тоже унимая.       Зое странно, что они в запертом пространстве с Ксюшей почти неделю проводят и всё ещё не горят желанием друг друга прибить. Зое странно, что собственное эго и гордость перед чужим комфортом смиреют и тихо сидят. И с Ксюшей тоже самое происходит; не до фанатичной осторожности конечно…       Стоит ли ей чему-то удивляться после двух месяцев жизни с Ксюшей? Двух спокойных, умиротворëнных, комфортных месяцев — так разительно отличающихся от всей прошлой Зоиной жизни, что стоило задуматься об этой разнице, как следом тут же приходили мысли о шизофрении или тайном заговоре.       Ведь так же просто не бывает…       Но Зое стоит признать: ей тридцать восемь, она эмоционально и физически — иссушëнный скелет, у неë следы разрушений на теле и психике, планомерно закрывающиеся двери каких-либо перспектив, таблицы, подходящие к конечной ячейке «итоги» и разум, требующий всё больше покоя. А она счастлива, у неë внутри тепло и покалывающие на кончиках пальцев чувства, которые она разрешает себе чувствовать по отношению к другому человеку — такому же истощëнному, как и она… Она позволяет себе чувства и слабости абсолютно нерационально, недальновидно, невыгодно и ещё тысячу разных «не».       За четверо суток они пересматривают весь оригинальный «Секс в большом городе», кидаясь печеньем в мужчин-идиотов — а потом собирая крошки по кровати. Ксюша пытается мучить Зою китайским, но та, ещё гнусавя, совершенно не может совладать со звуками. Они играют во все карточные игры, которые вспомнить могут, ставя на кон свою очередь хоть чуть-чуть прибраться или разогреть еду. Они пекут булочки с маслом и орехами от скуки и смотрят на них грустными глазами, потому что их поджелудочные абсолютно против этого лакомства в тех количествах, в которых хочется. Они перебирают десяток рецептов безалкогольного глинтвейна и, заказав доставку всего необходимого, варят зелье.       Зоя норовит добавить больше корицы, за что получает от Ксюши по рукам — и корица просыпается на стол и разгорячённую плиту, превращаясь в сверкающие искры, вздымающиеся в воздух и истлевающие.       — Вау, — выдыхает Ксюша, забыв про кипящий напиток. — На бенгальский огонёк похоже…              — Давай ещё? — улыбается Зоя и, поймав офигевший Ксюшин взгляд, смеётся, чмокает еë в щëку.       — В чашку себе насыпешь, — бурчит Ксюша, улыбаясь и поворачивая голову так, чтобы поцеловать Зою уже в губы.       В груди тепло-тепло и нежно — до вырывающихся смехом чувств.       Глинтвейн приятно обжигает горло, и Зоя мычит от удовольствия, чувствуя, как горячее успокаивает пересохшую гортань, отдавая кисло-сладким цитрусом, яблоком и лëгкой пряной горечью. Нос у Зои почти отложило, поэтому она дышит над кружкой, пока чихать не начинает, от острого запаха специй. Они определëнно должны взять отпуск, съездить в Берлин и пить глинтвейн на какой-то из мостовых...       Ксюша наблюдает за ней с лëгкой полу-улыбкой, наверное, даже не осознавая, какая нежность отпечатывается на еë лице.       — Зой? — тянет она шëпотом. — Я так счастлива.       У Зои дëргают губы и кончик носа, она моргает.       — Я тоже, Ксень.