На языке канцеляритов

      Соня, плюнув на всё, курит прямо в кабинете, проникается. Ноги на стол, конечно, не закинуть, как Нечаева — юбка не позволяет, но в целом какого-то определённого уровне дзена Соня достигает — только понять не может, что с ним теперь делать, как это на практике применить.       Её спокойствие и чаяния сейчас — и беспричинное волнение и тянущая боль за рёбрами, стоит речи о Ксении Борисовне зайти, словно из разных миров.       — Классный прикид, кстати, — кивает в её сторону Инга, примостившаяся на крае стола и тоже курившая. Она спряталась от наводнения новеньких, которых с утра привёл новый третий зам, и необходимости отвечать на тупые вопросы. Она, вообще-то, секретарша, а не экскурсовод!.. — Помогает?       — А ты как думаешь?       Инга не тупая, и Соню периодически — где-то на фоне — её проницательность пугает, особенно в отношении Нечаевой.       — Думаю, что тебе пора перестать тухнуть. Знаешь, как говорят, клин клином вышибают!       — Дохлый номер, — тянет Соня, вспоминая свои зимне-весенние похождения.       — Не, ну ты нашла, конечно, с кем — с Дударем, — возмущается Инга. — Найди нормального кого-нибудь, — она встаёт, смотрит сквозь жалюзи на обживающих новые рабочие места людей. Двенадцать человек в аналитический отдел — вот так, с ходу, хорошо, что не все двадцать, и какой-то смазливый мужчинка на место директора дирекции коммуникаций. — Вон, Павел Анатолич, кажется, — улыбается, поправляя накрученные пряди.       Соня фыркает, про себя думая, что с парнями не свяжется. С женщинами тоже. Она вообще больше не знает, с кем, как и для чего…       — Нет, Инга, в ближайшем будущем отношения у меня будут только с работой.       — Да кто про отношения говорит? Се-экс, милая моя.       И секс — харассмент — у Сони тоже только с работой, хватит, сыта по горло. Психотерапевт тоже говорит, что хорошо было бы перерыв сделать, чтобы в себе разобраться. Соня это как аргумент использует, и Инга, отходя от жалюзи, машет рукой: что эти врачи в женском организме понимают!..       Соня вздыхает и задней мыслью радуется, что год назад не согласилась на должность главы аналитического отдела — не ей теперь всё это стадо в порядок приводить, даже несмотря на то, что она первый зам. Неформально этим будет Алексей Геннадьевич заниматься — странно, конечно, но ход мыслей Ксении Борисовны Соня давно отчаялась понять.       Соня что-либо чувствовать на самом деле устала. Поэтому, когда Нечаева — раздражённая — в кабинет после обеда заглядывает, Инги на рабочем месте не найдя, и говорит, что до конца на Площади будет и чтоб её не беспокоил никто, Соня и бровью не ведёт. Жмурится только внутренне и новую сигарету из пачки достаёт.       Инга цокает и открывает окно.

***

      Понедельник оказывается ещё гаже, чем предыдущие рабочие дни. Возможно, потому что воскресная сказка с Ксюшей закончилась и впереди только вынос мозга и горящие жопы, или потому что это всё теперь увеличивается в геометрической прогрессии с каждым днём, но голова, кажется, начала болеть ещё до пробуждения и в горле горело, поселяя нехорошее предчувствие.       Зоя, закатывая глаза, пытается больше пить, думая, что слизистая так реагирует на обезвоживание — у неё, чёрт побери, просто нет времени! Но это не спасает. К вечеру от усталости режет глаза и знобит. Слова теряют своё значение, утопая в каком-то вязком омуте — и там же тонут все Зоины мысли, теряются, растворяются, точно сахар в чашке с горячим чаем…       Ксюша между уговорами и угрозами мечется, потому что аппетита у Зои нет — и сил спорить тоже, и такое состояние Ксюшу в ступор вводит — по глазам видно. Зое кажется, что она сама в какой-то прострации, застряла между чередой кадров, в складках тяжёлого одеяла, в зазеркалье.              — Зой, — тянет Ксюша обессиленно. — Я ж приеду и тебя накормлю, ну ты чего?       — Делай, что хочешь, — выдыхает Зоя и трубку кладёт, возвращаясь к бумагам, но тут же звонит кто-то ещё — и она о Ксюшином обещании забывает. Теряется в звонках, поправках, саднящем горле и головной боли, по плечам бегают кусачие, холодные мурашки. Зоя жмурится и протирает глаза, гасит почти весь свет, отворачивает от себя настольную лампу и понижает яркость на компьютере, чтобы белки не болели.       Из монотонной пытки Зою вырывает секретарша с нервозным: «к вам посетители» — и на секунду Зоя готова разнести весь офис и того, кто за дверью — кого-то очень наглого — потому что сколько можно без договорённости заранее? А за дверью, оттеснив секретаршу плечом — Ксюша. Улыбается слабо, Зою с ног до головы оглядывает и без спроса вглубь кабинета проходит, игнорируя раздражённый стон.       Зоя пытается сосредоточиться на том месте, где её прервали, но получается плохо. Текст проскальзывает сквозь внимание, как песок сквозь растопыренные пальцы, и Зоя вчитывается снова и снова… Ксюша садится на край стола и оглядывается настороженно, на сумрак жалуется.       — Ты не заболела, мать?       — Вот ещё, — фыркает Зоя, волосы назад зачёсывая и долго моргая. Болеть ей тоже некогда — и не по статусу.       Но Ксюша хмурится, тыльную сторону ладони ко лбу прикладывает, и Зоя цокает.       — Ты горячая, Зой, — у той даже сил пошутить нет, чтобы от Ксюшиной серьёзности отделаться, и она только взглядом недовольным её одаривает. — У вас тут аптечки нигде нет?       Ксюша со стола спрыгивает и суету разводит — и на её порывистые движения Зое смотреть больно. И она не смотрит, пытается к работе вернуться — но мысли уже разлетелись по всему кабинету, силы на раздражение уходят и Ксюша тоже возвращается, градусник ртутный встряхивает и Зое в левую подмышку суёт, та даже дёрнутся не успевает.       — Так, семь минут, — наказывает и сумку расчехляет — достаёт оттуда упаковку чего-то и знакомые детские пюрешки. — А у меня куриный бульон и «Фруто-няня»… — читает: — овощи с индейкой и овощи с говядиной. Соль, — трясёт полукилограммовой упаковкой, — и фруктовая, яблоко со сливками, — потом чайную ложку протягивает: — Сама или мне тебя покормить?       — Мне работать надо, Ксюш… — тянет Зоя устало, чуть в сторону от Ксюши и её бессмысленного упорства двигаясь. — Вот реально не до этого сейчас…       — Понятно, — вздыхает та, рукава засучивает, баночку распаковывает, солит, ложкой зачерпывает и к Зое подносит — та от неё отшатывается, в кресло вжимаясь. — Зо-ой! Давай…       — Нечаева! — вскрикивает и не выдерживает от обиды и возмущения: — Совсем дурная, что ли? Ты вот сейчас серьёзно или мстишь мне за что-то? — ощеривается, продолжить хочет — про то, как заебалась, а Ксюша тут цирк разводит, неужели не понимает, что к чёрту всё остальное идёт, что не важно это, что… Только Ксюша голову опускает, губы поджав, и на щеках у неё краска проступает.       Она вздыхает судорожно, взгляд по столу мечется и нижняя губа подрагивает. Она через рот выдыхает, сжимает в руках эту баночку несчастную.       Зоя замирает, чувствуя, почва из-под ног уходит, и в сидение кресла вцепляется.       — Я не могла тебя одну оставить вот так, — шепчет Ксюша, объясняясь. — Я… я переживаю, Зой, я п-позаботиться пытаюсь, ты же… правда как зомби выглядишь. Я думала… нам больше необязательно себя до такого состояния доводить… — она робкий взгляд на Зою бросает и снова отворачивается, губу прикусывая.       — Извини.       Это всё, что у Зои из себя выдавить получается — от стыда в горле ком разбухает, не то, что говорить мешающий — дышать. В груди горит и болит от того, что Ксюша — рядом. По-настоящему плечо подставляет, помогает, заботиться, всё в лучших традициях пропаганды здоровых отношений — из шортсов только вещать умеют, объяснять, как правильно — а Ксюша делает. И Ксюше самой страшно, потому что раньше она не делала. Потому что не умеет, потому что только интуитивно чувствует, как правильно — а Зоя её истерикой и нападками встречает — какое она право имела?       — Прости, — повторяет, дёргает правой рукой, чтобы у Ксюши баночку эту забрать и поесть, как та просила, но стопорится, не знает — а можно ли теперь?.. Зоя голову вниз и в сторону отводит, скукоживаясь; Ксюша ногтями стекло скребёт.       Зоя думает, что работу эту нахуй менять надо, нельзя так. С Ксюшей — нельзя. С ними нельзя. Они ведь теперь… вместе. Они друг на друга положиться могут целиком и полностью.       Ксюша баночку перед ней на стол ставит, на время смотрит.       — Ещё две минуты, — озвучивает, заметив мимолётный вопросительный Зоин взгляд.       И они сидят молча, каждая перед собой одну точку буравя.       Картина маслом, блять.       Пюрешка пахнет вкусно.       Зоя хочет ещё раз прощения попросить — только что от этого толку? Чувство вины погребает под собой стремительно и, словно в детстве — хочется наизнанку вывернуться, лишь бы не отворачивались, не отодвигали, не бросали. Гордость и чувство собственного достоинства в жопу идут, и от этого Зою сильнее на части рвёт.       Ксюша на неё смотрит, губу покусывая.       — Зой? Я не знаю, что сказать, — признаётся наконец. — Ты тоже меня прости, наверное. И я не… обижаюсь на тебя. Я просто… хочу помочь. Чтобы ты в порядке была. Мы были.       Ксюша рукой неловко дёргает — и Зоя её ловит к губам подносит, к щеке прижимает, нежась, и Ксюша её голову к себе на колени кладёт, пряди волос перебирая.       И всё сразу встаёт на свои места.       — Доставай, — говорит Ксюша спустя какое-то время, почесав затылок, словно призывая к действию, и Зоя, распрямившись, протягивает ей нагревшийся градусник. Ксюша разом мрачнеет. — Блять… Тридцать семь и девять. Доигрались… — выдыхает, словно пар от джула.       Зоя всё-таки добирается до пюре, смирившись с неизбежным.       — Себе померяй тоже, — говорит и ловит вопросительный Ксюшин взгляд. — Что? Мы там вместе были, я тебе снегом в лицо попала, я если этого не достаточно — то после в губы целовались и дышали друг другу шею.       Ксюша губы поджимает, но градусник снова стряхивает и уже себе подмышку засовывает.       — Я себя нормально чувствую, — отмахивается, больше для вида, и кивает на толпу баночек. — Ешь давай.       Зоя послушно съедает всё, что ей принесла Ксюша — и нарытую таблетку жаропонижающего, а у Ксюши — тридцать пять и шесть.       — Сойдёт, — резюмирует и на Зою, мусор выкидывающую, смотрит. Что-то сказать хочет — Зоя чувствует, к компьютеру возвращаясь, — но мнётся. В итоге уточняет тихо, словно же знает ответ: — Домой не пойдёшь?       Зоя качает головой — толку от того, что она уйдёт? Так и так хуёво будет, а работу сделать надо. Ксюша вздыхает тяжело, цепляет ближайший стул и придвигает его к Зоиному столу, рядом садясь.       — Ну что тут у тебя?       Вместе они справляются до десяти вечера. Температура у Зои не спадает, но и не повышается, поэтому вторую таблетку Ксюша в неё только перед сном засовывает. «Терафлю» заваривает и заставляет выпить, и на Зоиной тумбочке филиал аптеки организовывает — вдруг что.       — Это всего лишь простуда, — ворчит Зоя, выпивая горстку таблеток и напоследок кладя на язык «Стрепсилс». — У меня так каждый декабрь. «Ибупрофеном» закинулась и норм. Какая разница…       — Теперь — большая, — обрывает её Ксюша и прижимается губами ко всё ещё горячему лбу.       — Это я уже поняла… Ты бы маску надела или я не знаю…       Ксюша выгибает бровь: серьёзно? И напоказ устраивается под одним с Зоей одеялом. У Зои в голове что-то иронично-саркастичное вертится по поводу Ксюшиного поведения, но дотянуться до этой мысли не может. Невыносимо хочется спать.       — Уговорить тебя завтра дома остаться не получится? — тихо спрашивает Ксюша, когда они укладываются и выключают свет. Зоя мычит отрицательно, рассасывая таблетку. — Значит, с тобой поеду.       Ксюша говорит это с таким непререкаемым убеждением, что Зоя едва не давится:       — Зачем? Я не ребёнок, не нужно за мной следить!       — Я не следить, — спокойно возражает Ксюша. — Я с работой помогать.       — Своей мало?       — Плотников народ пригнал, так что мало. Лучше я с тобой буду, чем всю эту ораву на профпригодность методом проб и ошибок проверять.       Против этого у Зои аргументов нет. И несмотря на то, что с Ксюшей — в тысячу раз спокойнее и приятнее, утром Зоя малодушно надеется, что Ксюша о своей идее забыла. Объяснить это себе Зоя не может — поэтому молчит, а Ксюша в такси звонит сначала зайчонку своему — и говорит, что она снова весь день на Площади проведёт, а потом Плотникову — и ему, что Зоя заболела и чтоб он не распространялся, не возникал и никому ей мешать не давал. Тот, конечно, усмехается, пытается что-то про голубушек и курицу-наседку пошутить, но Ксюша шипит на него и прибить обещает.       У Зои пока ещё тридцать шесть и три — Ксюша проконтролировала — но она за эту разницу в поданной замам информации цепляется и долго на Ксюшу смотрит, понять пытаясь, почему. Чувства девочки бережёт, скорее всего, и настолько личное не доверяет — почему-то. Но вдруг очень хочется, чтобы Ксюша сама это сказала.       Спрашивает в итоге вообще о другом:       — Что у тебя с этой Скворцовой было?       Ксюша на неё, как на больную, смотрит недоумённо и показательно руку ко лбу прикладывает. Зоя ей язык показывает.       — У неё со мной, — поправляет всё же, вздыхая. — Сохла она по мне, увидела какой-то идеал и надрачивала эту мысль, знаешь, как студентки на преподш. А я, помню, тоже когда-то оленьими глазами на всё смотрела, ну и… — она руками разводит, мол, вот кем я стала. — Хотела ей помочь, но походу только хуже сделала, не знаю. Из меня наставник так себе. Она потом в любви словами признавалась, целовала, ну я ей всё популярно объяснила, — на Зою косится, губу прикусывая, но подробностей не говорит. — Весной это было, когда я прослушку нашла. И вот её всё ещё колбасит периодически, особенно, когда ты рядом.       — Это я заметила, — усмехается Зоя, в окно смотря. Там белая хмарь — свет от сугробов и падающего снега отражается и висит плотной стеной тумана, фонари и гирлянды, уже к Новому году развешенные бликуют, прорываются сквозь дымку, слепя глаза.       Внутри вертится такое же белëсое и беспокойное, холодное. Хотя, казалось бы, Ксюшино прошлое — и своë собственное — еë уже давно не должно волновать.       — Зой? — тянет Ксюша. — Точно всё нормально?       Зоя тяжело вздыхает, отрываясь от окна:       — Да, господи, Ксюш, я просто… — пожимает плечами, жмурится, чувствуя, что сейчас самый момент хоть что-то из своих болезненных переживаний рассказать. — Иногда думаю, что я недостаточно для тебя делаю, — она выдыхает, сжимая челюсти и откидывая голову на подголовник. — Я изо всех сил пытаюсь… Особенно, за весну реабилитироваться, когда я тебя на хуй с проблемами посылала…       — Зой, — обрывает еë Ксюша, касаясь плеча. — Расслабься.       — Я же нужна была тогда тебе… — бормочет, бросая на Ксюшу короткий взгляд.       Зоя не идиотка: Ксюшин нервяк она за версту чувствовала, с другого конца подоконника, только трусила, думала — не еë эта забота — нельзя так сильно вовлекаться…       Ксюша еë за руку обнимает, голову на плечо кладëт.       — Не знаю. Я тебе тогда не доверяла особо, это всё плохо кончиться могло, — Зое всё равно кажется, что Ксюша привирает, но заставляет себя принять её мнение. В конце концов, это уже не изменить. — Зато я точно знаю, что ты — мне — сейчас — нужна и ты есть. И мне… никого и ничего другого не надо, Зой. Никаких если бы…       Ксюша к ней крепко-крепко прижимается, обнимая, и до конца дороги не оптускает.       К обеду они обе молча воют от головной боли, а у Ксюши медленно поднимается температура — по всё более нахмуренным бровям заметно и частоте, с которой она глаза трёт.       — Говорила же, маску надо было надеть, — ворчит Зоя, цедя очередную чашку чая. Ксюша фыркает.       — Меня бы это уже не спасло. Похуй, пляшем, — отмахивается, глотая «Ибупрофен», не отвлекаясь от очередного отчёта.       К концу рабочего дня — они даже вовремя успевают, ещё и завтрашний день разгрузив, Ксюшин похуизм медленно заканчивается вместе с терпением. Нападает озноб, и к тому моменту, когда они до дома добираются, её уже колотит так, словно она нагишом на минус сорок выбралась, и ни горячий «Терафлю», ни одеяло, ни вторая таблетка её не спасают. Они не переговариваются, молча таблетки принимают — и душ за пять минут, спеша, чтобы этот день закончился. Укладываются в постель, и Зоя к Ксюше со спины прижимается под одеялом — сама горячая и дрожит. Ксюша еë за руку обнимает, к груди прижимает.       Они обе в болезненный сон проваливаются, и когда Зоя от невыносимого жара глаза открывает, оказывается, что прошло всего полтора часа. Она пот со лба вытирает — температура спала до нормы, а от Ксюши печёт, как от батареи, и сунутый ей сквозь сон градусник показывает пугающие тридцать девять с половиной.       Что с этим делать, Зоя не знает. Ещё не остывшие мысли ворочаются в голове тяжёлой массой — подступающей паникой и непонятным, почти чуждым волнением. Ксюша в полудрёме стонет — кости ломить начинает, но на Зое взгляд наконец фокусирует, морщится и спрашивает хрипло:       — Ты как?       — В порядке, — шепчет, сидя перед ней на корточках. — А тебя прибило не по-детски.              — Ща, ещё таблетку выпью…       Ксюша из кокона одеяла вывернуться пытается, до тумбочки дотянуться, но щурится от тусклого света на кухне.       — Это уже третья, толку от них никакого, — Зоя, судорожно вспоминая, какие ещё варианты есть, на время смотрит — только половина десятого. — Потерпи пять минут, я за водкой сбегаю.       Ксюша морщится:       — Нахрена?..       — Оботру тебя.       — Смеёшься?       Голос у Ксюши слабый, сиплый, попытка усмехнуться — почти нелепая; Зоя на мгновение челюсти сжимает, собственное отчаяние пережёвывая.       — А что ещё, Ксень? Скорую вызывать? — Ксюша дёргается и глаза широко распахивает, и Зоя накрывает её руку своей. — Лежи тогда.       Перед уходом она всё-таки помогает Ксюше таблетку выпить и холодное полотенце на лоб кладёт. Одевается спешно — как будто снова двенадцать и она только за молоком и хлебом в семь утра, в отцовских галошах и куртке. И на самом деле чуть ли не бежит. Продавщица на неё удивлённо смотрит: запомнила, а Зоя глаза закатывает и снова время проверяет. За десять минут, что она отсутствует, вряд ли с Ксюшей что-то катастрофичное случится может — но Зою трясёт и на затылок давит. А может, температура снова поднимается.       — Я вернулась! — кричит с порога и в ответ только страдальческий стон слышит. Вещи в прихожей бросает и идёт к Ксюше с той несчастной бутылкой водки. Полотенце нагреться успело. Зоя его снимает, рядом садясь на колени. — Ксюш? — гладит её по плечу — тому бугру из одеяла, где оно должно быть, по волосам, мокрые пряди со лба убирая. — Не легче?       Ксюша мычит отрицательно, жмурится и сесть пытается, за соскальзывающее одеяло цепляясь. Зоя её под локти поддерживает, одеяло на плечах поправляет — а Ксюша уже дрожит, зубы о зубы стучат.       — Г-г-д-де т-твоя в-вод-д-ка?       Зоя бутылку откупоривает и смачивает то же полотенце — и помогает Ксюше раздеться: сначала пижамные штаны, потом кофту с лифчиком, и та за плечи собственные судорожно цепляется дрожащими руками, пытаясь остатки тепла сохранить — хоть до огнём горящей кожи докасаться больно. Зоя тканью по телу проходится спешно, щёку изнутри прикусив; Ксюша шипит и всхлипывает, но терпит. Дышать глубже пытается и замирает, успокаиваясь.       — Устала — пиздец… — говорит между вдохами и выдохами — воздух ртом глотает, словно задыхается, и морщится, хнычет, когда дрожь снова пробирает.       Спирт испаряется почти мгновенно, и Зоя по второму кругу идёт. С полотенца на постель капает, на пол — на Зою, а Ксюше только хуже. У неё плечи и грудная клетка ходуном ходят, живот западает не в такт дыханию и желваки напряжены, мышцы и связки на шее натянутыми жгутами проступают… Зоя её за руку берёт, в колени утыкается — укутывать сейчас нельзя, ещё хоть пару минут… Ксюша её пальцы сжимает, кажется, неосознанно.       — В-всё, я б-больше н-не м-моу…       Она на бок заваливается, за одеялом тянется, и Зоя, натянув на неё кофту со штанами, обратно укладывает, укрывает и новую порцию горячего приносит — теперь уже просто чая с ромашкой, поит, кружку придерживая. Рядом сидеть остаётся, Ксюшу за руку взяв — она её к себе под одеяло снова утягивает — в пекло, к груди прижимает, в поверхностную дрёму проваливаясь.       Температура не спадает. Через полчаса — уже сорок, и Зою совсем не лихорадочный озноб пробирает.       — Ксюш, надо скорую вызывать, — шепчет тихо, и Ксюша на неё смотрит тяжело искоса — едва-едва из бредового забытья выныривая, а в глазах — страх.              — Не надо, — выдыхает и ёжится, плотнее в одеяло кутаясь.       — Надо, Ксюш. Они же не заберут тебя никуда, жаропонижающее вколят и всё, — Ксюша мычит упрямо — жалобно, горько, словно ребёнок. — Я рядом буду. Я тебя никому не отдам. Хорошо?       Ксюша вздыхает. Понимает — не маленькая уже. Может, конечно, через пару часов температура сама упадёт, когда весь вирусняк подохнет — но проверять, насколько он живуч, не хочется. Зоя звонит, в подробностях обрисовывая ситуацию — чтоб откладывать не смели, и сквозь угрожающие ноты в голосе дрожь пробирается.       Ксюша ближе к боку жмётся, ёрзает, хоть как-то ноющую боль в мышцах ослабить пытается, и Зоя руку под одеяло просовывает, по пояснице поглаживая.       — Потерпи ещё чуть-чуть, — просит, другой рукой Ксюшину сжимая. Ксюша жмурится с закрытыми глазами, вдыхает глубже. Зоя за ней повторяет невольно.       — Спой что-нибудь хорошее.       Вопрос растворяется в воздухе чем-то совершенно драматичным, и Зоя сглатывает.       — ¿Qué vendrá? ¿Qué vendrá? Yo escribo mi camino, sin pensar, sin pensar, dónde acabará, — протягивает, начиная лишь с припева, а потом вспоминает, что Ксюша не знает французского. Но та улыбается слабо, чуть сжимает Зоину руку в ответ.       Ксюша начинает бубнить себе под нос что-то бессвязное, морщится — выдавливает ругательство, и Зоя поначалу думает, что в её сторону — всё-таки сменить репертуар, а потом понимает — Ксюша бредит. Она обращается то к Женьке, то к Илье — не понятно только какому именно — то просит Зою заткнуться о министерском кресле, то Соню — уволиться и медсестрой пойти работать. Иногда она глаза открывает и на Зою вполне осознанно смотрит, а говорит невпопад, продолжая давно забытый разговор или вовсе — выдуманный, приснившийся.       Зоя дышит тяжело, гадая температурный это бред или от расстройства разбуженного — и саму в дрожь бросает, только Ксюша и согревает.       Надо же было им так… влипнуть…       Зоя себя унизительно беспомощной чувствует и от страха даже сил на раздражение нет, что она со всем этим справиться не способна, что переживает так сильно… Лишь бы это всё уже просто закончилось, как страшный сон.       Ксюша снова ворочается, голову задирает, смотря на Зою с прищуром.       — Загадка. З — Z, з-з-э-т. З. Зо-оя, — тянет удовлетворённо, словно не болеет, а голос всё равно тихий и хриплый. — Моя.       Зоя к ней ближе жмётся, горький ком сглатывая.       — Твоя.       — Спой ещё.       Зоя вспоминает что-то ещё — хорошее.       — А снег идет стеной, а снегом идет весь день, а за той стеной стоит апрель. А он придёт и приведёт за собой весну, и рассеет серых туч войска… А когда мы все посмотрим в глаза его, на нас из глаз его посмотрит тоска. И откроются двери домов, да ты садись, а то в ногах правды нет. И когда мы все посмотрим в глаза его, то увидим в тех глазах Солнца свет.       Скорая приезжает через тридцать восемь минут с моменты вызова. Горло к этому моменту от песен саднит нещадно, голова пухнет и Зоя очень близка к тому, чтобы сойти с ума.       Ксюша скулит, когда Зоя её из своих объятий выпускает, чтобы дверь открыть. И, растеряв привычную выдержку, Зоя вьётся вокруг бригады, провожая их — и когда фельдшер, стул к кровати приставив, садится и к Ксюше тянется, Зоя к ней подбирается и за руку обратно берёт. Ксюше снова температуру измеряют, осматривают, пока Зоя всё с самого начала рассказывает — и, как обещала, не отпускает.       На их сцепленные руки косятся, Зое тоже градусник суют и тоже осматривают. Ничего интересного не говорят — Зоя схемы лечения этих ОРВИ с детства помнит — просят Ксюшу на живот лечь, лекарство в шприц набирая. Ксюша губы поджимает, взглядом в Зоины колени упирается — а та за действиями фельдшера следит, Ксюшиным беспокойством заражаясь. Словно — если что — она с двумя мужиками справится сможет. Ксюша, притихнув, в ней же ни на секунду не сомневается.       Фельдшер, едва ваткой обнажённой ягодицы касается, спрашивает:       — Сами уколы кололи?       Зоя не понимает, зачем это знать нужно       — Нет.       — Тут уплотнения, — усмехается и ищет другое место.       — Она два месяца назад в больнице лежала… — объясняет зачем-то, крепче Ксюшину руку сжимая. Фельдшер рывком иглу в мышцу вгоняет, и Ксюша дёргается рефлекторно.       — Это ж кто там такой безрукий работал, — снова усмехается фельдшер, вводя препарат. Зоя вздыхает, вспоминая синяки на сгибах Ксюшиных локтей и кистях.       — Да ладно тебе… — встревает второй, — не знаешь, как это бывает?       Они к рекомендациям возвращаются и Зоя всё равно слушает внимательно, и за тем, как фельдшера собираются — с подступающей паникой наблюдает. А если и укол не поможет, если следующая скорая не приедет, если… Зоя губу прикусывает, выслушивая заверения, что всё нормально будет и снова про патогенез и декомпенсирующие механизмы какие-то. Зоя кивает, провожая их из квартиры, и отчаянно пытается во всё это верить.       Ксюша успевает в кокон из одеяла вернуться, и Зоя, заварив ещё чая и закинув «Стрепсилс», садится на кровать и обнимает её, как младенца на коленях устраивая. Ксюша руку высовывает и за талию обнимает, в живот носом утыкаясь.       Зоя до четырёх утра не спит, караулит, пока температура полностью не спадает и сама Ксюша крепким сном не забывается.