На языке канцеляритов

      Ксюша просыпается раньше. На грани рассвета, с влажными у лба и висков волосами и тяжёлыми веками. Зоя спит — только вдыхает глубже, когда Ксюша их руки распутывает, чтобы потянуться.       Всё же спать в обнимку не всегда удобно.       Светает медленно и всё это время Ксюша смотрит на спящую Зою, отрывками вчерашний разговор прокручивая. Сравнивает их — тогдашних и настоящих; хочется одновременно смеяться и плакать. Кто бы ей полгода назад сказал, что она с этой женщиной в одной кровати окажется — посмотрела бы, как на умалишённого. И хотя секс между ними был чем-то закономерным — ей прямо сейчас хочется Зою растолкать и спросить об этом — всё остальное словно вопреки случилось.       Ксюша этому рада. Ксюша счастлива. Ксюша ближе осторожно придвигается, чтобы кожей кожи касаться, чувствовать физически, и улыбается беззастенчиво.       Наверное, так люди и сходятся, когда внутри тысячи противоречий появляется. Ксюша терпеть не может готовить — для себя, а для Зои — что угодно; Ксюша не выносит, когда кто-то рядом воздух сотрясает бессмысленными движениями, дыханием, просто существованием своим — кроме Зои, да и не сотрясает Зоя ничего, так же сидит, с пространством сливаясь; Ксюша не умеет разговаривать по душам, не умеет наизнанку выворачиваться и искренней без сарказма быть — со всеми, кроме Зои, с Зоей это необходимо; Ксюша давно к сексу особого интереса не испытывала, игры с практикантками — только игры и манипуляции, а с Зоей совсем иначе, с Зоей хочется и плевать как, лишь бы близко; Ксюша всё болезненное и неудобное игнорировать привыкла — но теперь разбирает, раскладывает и чинить пытается, потому что всё это и Зои касается. У Ксюши этих «да, но» теперь великое множество; Нед Старк учил, что всё, что до «но» — собачье дерьмо, и оно действительно звучит дерьмово. Ксюша всю себя осознаёт наконец до конца.       Возможно человек — это одно сплошное противоречие. Всё в этом мире относительно.       Ксюша относительно к Зое — безмятежна, нежна и открыта. А все остальные перетопчутся.       Зоя снова глубоко вдыхает, но теперь жмурится, зевает, приоткрывает один глаз и смотрит на Ксюшу с прищуром.       — Выглядишь безумно, — бормочет, открывая второй глаз.       — Кто бы говорил.       Зоя посмеивается — низко спросонья и поворачивается на спину, растирая лицо руками.       — Ты точно вуайеристка, Ксюш, пора признаться в своих потаённых желаниях.       Ксюша двигается к ней ближе, приподнимаясь на локтях, шепчет на ухо:       — Может, тогда помастурбируешь для меня?       Зоя смотрит в упор, отняв руки от лица, сдвинув брови на новое предложение, и по Ксюшиной лукавой улыбке понять не может, всерьёз она или нет. Но возбуждение уже наливает тело тяжестью, только делать что-то сейчас совсем не хочется. Ксюша ложится рядом, мажет губами по шее и обнимает одной рукой, ногу закидывает, вопреки Зоиным ожиданиям ласки.       — Ты просто издеваешься, Нечаева, — выдыхает.       Ксюша мычит не то довольно, не то отрицательно и прижимается теснее. Возвращает:       — Мне даже целовать тебя не надо, чтобы ты размякла и ластиться начала.       Она рукой под майку забирается, гладит живот и рёбра, едва-едва пальцами грудь задевает, и Зоя вздыхает шумно. Ксюша движется ниже, но ладонь поверх шорт кладёт — а Зоя правую ногу почти рефлекторно сгибает.       — Признавайся, ты с первой встречи хотела меня в постель затащить или ещё до? — и давит, гладит круговыми движениями, в плечо целует. Зоя бёдрами навстречу податься пытается, но это не сильно помогает. Ксюша её нетерпение считывает и под резинку шорт и трусов пробирается, и Зоя стонет сдавленно, глаза прикрывая.       — Когда ты это вот так спрашиваешь, какой-то подвох чувствуется…       — Например? — тянет Ксюша, скользя пальцами к преддверию, раззадоривая, и обратно.       Зоя молчит, потому что все подвохи и манипуляции — исключены. Это осознание ударяет в голову сильнее, чем тугой жар от Ксюшиных пальцев на клиторе, заставляя задохнуться. Ксюша прихватывает кожу на шее зубами, целует, проходится коротко языком.       Ждёт ответа на первый вопрос, дразнится, потому что знает, что Зоя знает — никаких подводных камней. Этого даже вообразить нельзя…       — С первой, — выдавливает Зоя между тяжёлыми вдохами. — Я зарекалась с коллегами… Но потом у тебя в глазах это стало читаться… И этого было достаточно, чтобы перестать сопротивляться, — она смеётся и на стон срывается, вспоминая их первый раз. — Ты просто лесбийская катастрофа, Ксюш.       Она пальцы проталкивает, заставляя Зою ахнуть — и жмурится довольно, понимая, в каком разнеженном состоянии та находится. У самой все внутренности стянуты и смазка выделяется.       — Надеюсь, это комплимент?       — Более чем.       Зоя свою грудь сжимает свободной рукой — вторая вместе с Ксюшиной между их тел зажата и никому нет дела до того, чтобы прямо сейчас позу менять. Ксюша двигается медленно, смазано запястьем клитор задевая — и шумный вздох со стоном выбивая.       — А я не зарекалась, — говорит, и это вызывает у Зои смешок. Ксюша признаётся: — Я просто попалась. Ты меня приворожила.       Поцеловаться безумно хочется, но никто из них здоровой пищеварительной системой похвастаться не может, поэтому поцелуй — не размыкая губ, дыхание прерывая. Хочется под кожу друг к другу залезть, туда, где потеплее, и Ксюша над Зоей всё же нависает, одеяло скинув, утыкается ей в шею, телом к телу прижимаясь. Зоя её мгновенно двумя руками обнимает, цепляется за талию, бёдра оглаживает — и Ксюша к её рукам тянется, замедляясь невольно.       — Я тоже сейчас хочу, — бормочет, выдыхая.       Зоя улыбается. Нет бы им раздеться и по-нормальному — времени сейчас полно, так нет же, скупо, под одеждой, наспех, потому что нужно вот-прям-щас, вот именно вместе, одновременно. Зою жаром с новой силой обдаёт, когда она Ксюшиной вульвы касается, специально по пушистым волоскам на лобке проходится, специально сначала всей ладонью накрывает, отчего Ксюша ёрзает нетерпеливо, стонет.       — Ты так и не рассказала мне про прелюдии, — вспоминает Зоя с усмешкой, входя.       Ксюша голову поднимает, на пальцы сильнее насаживаясь, и смотрит ей в лицо с лукавой улыбкой и прищуром; они обе замирают.       — А ты не поняла? — Зоя выгибает брови: она, вообще-то, по-разному пробовала, но особой разницы не заметила. Ксюша улыбается шире, пальцы глубже продвигает и сгибает. — Мне с тобой всё нравится, — целует в уголок губ, в щёку и скулу, к уху подбираясь, мочку прикусывает, наращивая темп — и Зоя тем же отвечает, сбивая Ксюшу с целенаправленной ласки на стон. — Мне с тобой по-всякому охуительно хорошо, Зой.       Зоя не может смолчать о взаимности.       — Мне тоже, — шепчет, на ощущениях сосредотачиваясь. Крепче Ксюшу обнимает, и та льнёт к ней, наслаждением упиваясь.       До одури хорошо, до дереализации и расслоения, до новой истерики — потому что правда, потому что здесь и сейчас, потому что не одна она это чувствует, потому что оргазм изнутри скручивает, лопается — невыносимо. Зоя сжимается следом, стонет на ухо громко, прерывисто:       — Кс-се-ень, — вытягивает. — Ксюша, — повторяет, — Ксюша…       Выплёскивать нежные эмоции, чужое имя беспрестанно произнося — что-то сакральное, слишком личное.       ЗояЗояЗояЗояЗояЗоя…       Ксюша её в губы целует, жмурясь — и всё равно в груди чувства бьются, звенят, эхом и дрожью по телу расходятся.       У неё ведь, наверное, и не было никогда такого — чтобы доверять всецело, чтобы пробовать без стеснения, чтобы осознанно в глаза смотреть и не играть…       Она рядом ложится, ног не чувствуя — только пятки покалывают, и снова на Зою смотрит. Снова думает о том, что всё это между ними — трудно было бы предположить.       — Я не думала, что ты можешь быть такой, — шепчет проводя рукой по Зоиному животу, цепляясь за шорты и майку. Та брови выгибает — не будь после секса расслабленной, скривилась бы этому заявлению.       — Какой такой? — передразнивает шутливо, и Ксюша улыбается.       — Мягкой, — отвечает, но понимает, что не только в этом дело. Не Зоина ласка её обескураживала — а то, что это правда. И добавляет: — Искренней.       Зоя вздыхает с тяжёлым стоном. И вдруг решает объясниться:       — Я должна была бы возмутиться, но я привыкла, чтобы люди об этом не знали. Иногда я забываю, что я такая, — шепчет, в потолок смотря. — Иногда мне не нравится такой быть. Сама знаешь, как пугает уязвимость.       — Знаю. Тебе станет легче, если я скажу, что сберегу это?       Зоя улыбается, поворачивая к Ксюше голову, кладёт ладонь на щёку, большим пальцем поглаживая.       — Я знаю, что ты бережёшь. И мне легче.       Ксюша накрывает её ладонь своей.

***

      После душа и завтрака и у Ксюши настроение — дышать морозным воздухом и быть в тепле. И только теперь она обнаруживает, что у Зои нет балкона — поэтому они на прогулку собираются — и вообще — одно единственное окно, под которым стоит рабочий стол и часть его залезает на подоконник, из-за чего проветривать квартиру становится крайне неудобным мероприятием. И открывается окно только на проветривание — и Ксюша не помнит, чтобы к нему кто-то подходил.       Зная Зоину дотошность, это кажется скорее намеренным, чем ошибкой при планировке дизайна интерьера…       — Зой? А чем тебе так окно не угодило? — спрашивает Ксюша, когда не может найти решение этой загадки самостоятельно.       — Тем, что в него выйти можно.       Ксюша бы рассмеялась, не будь Зоя так серьёзна. Продолжает в шкафу копаться, словно ничего важного не сказала, а Ксюша не спросила. И всё же её осознание пробивает до ледяных мурашек по коже и спёртого дыхание. Ведь… это вполне могло быть. Это в коллекцию Зоиных проблем центральным экспонатом вписывается.       Ксюша теряет равновесие, покачивается, заново опору пытаясь найти.       — И поэтому ты стол прямо напротив поставила?              — Ахам, — кивает Зоя. — Своеобразное закаливание. Я не раздумывала, просто сдвинула его однажды и… — пожимает плечами. Вздыхает.       Потом был небольшой ремонт, чтобы подоконник занять, закрепить эту мысль, и, кажется, это последнее, на что Зое сил хватило. Чувство собственной ничтожности всё равно не покидало — в тридцать лет глупо о таком думать, это прерогатива подростков и тех, у кого реальный пиздец, рак там или умерли все, а она…       Ксюша со спины обнимает, голову на плече пристраивая. Зоя набирает полную грудь воздуха, чтобы попросить её молчать, но та опережает:       — Я ничего не говорю, — и Зоя выдыхает, прижимаясь щекой к её щеке.       Ксюша просто рядом. Она в руках сжимает почти до боли, и это ощущается как самое необходимое. Самое страшное, что она одна была, что только на себя положиться — тоже не могла и часы тратила, уговаривая себя просто потерпеть, пережить… непонятно что, не понятно для чего… Боже…       Она вздыхает ещё раз глубоко, боли больше в груди не ощущая.       — Мы просто шляться будем или сидеть где-то?       Ксюша плечами пожимает.       — Будем медленно шляться и недолго сидеть.       Снег тонким скрипучим слоем укрывает улицы, падает сверху медленно крошечными редкими снежинками, оседая на шапке и шарфе в безветрии. Солнце светит ярко, словно из новогодней рекламы, и Ксюша с Зоей синхронно жмурятся и морщатся.       — Ты уверена, что гулять хочешь? — шипит Зоя, чуть ли не руками от света отмахиваясь, и Ксюша смеётся, подхватывая её под локоть.       Они петляют двориками и проулками, прячась от солнца, но натыкаются на стайки детишек, которые лепят грязных снеговиков и пытаются играть в снежки, всё тем же песком и землёй кидаясь. Выходят к станции метро — и пару остановок до Ботанического сада проезжают — и уже Зоя Ксюшу внутрь ненавязчиво тащит.       — Разве не логичнее сюда в сезон цветения приходить?..       Не то чтобы Ксюша сопротивляется — её, в общем-то, всё устраивает: воздухом подышали, сейчас погреются, на цветочки посмотрят, а не на чьи-то тупые рожи, и Зоя под боком.       — Придём, — кивает та, почти неестественным энтузиазмом заряжаясь.       В самом начале экспозиции — флорариумы и… надо признать — красоты невъебической. Зоя к стеклу чуть ли не прилипает, пополам согнувшись, и смотрит, всматривается. Ксюша повторяет за ней, рассматривая устлавший камни влажный мох, хвощи и папоротники, вьюнки, мельчайшие растения на стебельках-волосинках, листики — в одну десятую ноготка на мизинце… На стекле кое-где водяные улитки сидят, недвижимые шарики, ряска по воде плавает, под — водоросли листьями жмутся, выглядывают на поверхность. Так умиротворяюще — представить себя такой же крошечной в тени декоративной коряги — словно огромного массивного дерева, поваленного непогодой, или выступа камня — незыблемого скалистого монумента…       — В детстве обожала, когда лужайки затапливало дождём, — шепчет Зоя. — Часами около лужи сидела. Или у берега реки, пруда… — она вздыхает прерывисто, распрямляясь.       Ксюша кивает:       — Медитативно.       Она думала, что они по касательной на всё смотреть будут, но они, вернувшись в гардероб и сдав куртки, залипают минут на десять у каждого флорариума, а в соседнем помещении попадают в настоящие джунгли — и Ксюша ходит с открытым ртом. Потому что у неё джунгли — городские, из стекла, металла и панелей, из декоративного кирпича, с лепниной, арками и козырьками, с парадными входами и тротуарами. Ксюша, кажется, в настоящем лесу и не была никогда… Тем более в таком — где пальмы вдвое выше головы, с листьями, в которые укутаться можно, с лианами и плющом, пушистые стволы увивающие, с ананасами посреди куста, с яркими пятнами бутонов причудливых цветов и орхидей, с кувшинчиками и хлопушками хищных растений, с запахом горько-кислым, тяжёлым, влажным, с ощущением, что ещё чуть-чуть и рядом должно раздаться шипение змеи, шорох, вскрик птицы или обезьяны…       По телевизору это всё совсем иначе ощущается.       Зоя на неё периодически поглядывает: впечатляет, нравится, интересно? И Ксюша неизменно отвечает ей улыбкой. Гадает: а не потащит ли её Зоя летом на речку какую-нибудь — или бунтарский дух детства и из неё весь выветрился, высох и осталось только жалкое подобие, рафинат, из которого вместе с грязью всё интересное удалили.       Зое того, что сейчас есть, более чем хватает.       Она Ксюшу за руку цепляет, переплетая их пальцы, тормозит её за поворотом; сама спиной к стене прижимается — слева пальмы и раскидистые заросли не пойми чего, справа — панорамное окно на пустой внутренний дворик, снегом припорошенный. Ксюша улыбается лукаво, краем глаза следя за матерью с ребёнком, в другой зал уходящими.       Зоя Ксюшины губы накрывает в быстром, жарком поцелуе, жмурится от удовольствия — Ксюша свободную ладонь ей на щёку кладёт, удерживая легко, губы сминает в ответ, вдыхая глубоко.       — Фу, как некультурно, — дразнится с интонацией Фрекен Бок, отстранившись, и подхватывает Зоино хихиканье. Большим пальцем под её нижней губой проводит, хотя помада не сильно смазалась. Зоя руку перехватывает, на себя тянет — так, что Ксюша почти ложится, едва не врезается подбородком в ключицы.

***

      У них остаётся только комната с кактусами и суккулентами, в которой, кажется, не экспозиция, а просто свалка горшков на столах.       Ксюша в какой-то неизвестный, длинный и тощий, почти белый от огромного количества мельчайших иголок пальцем тычет и прячет руки в узкие карманы джинс.       — Это — ты, — говорит и на Зою смотрит, улыбаясь ехидно с её приподнятой брови и выражения «А не офигела ли ты, Нечаева?»       — Кактус, серьёзно?       — Или венерина мухоловка, — бормочет, над кактусами склоняясь, — я не определилась ещё. Трихоцериус, — читает, — фигня какая, — голову вправо поворачивает чуть и замечает ещё один, оказывается, такой же, только с цветком. — О, он цвести умеет!       Она явно на какую-то аналогию намекает, и Зоя покачивается на одной ноге, вдруг не зная, что в ответ сказать.       — Они все цветут, Ксюш, — выдавливает. Та, пока никто не видит, её в щёку целует, не теряя улыбки.       — Зануда, — шепчет на ухо и дальше идёт. Суккуленты тоже во флорариумах рассажены, только в сухих, с декорациями из шишек, ракушек, гальки и с песком и цеолитом вместо воды.       Зоя из всего огромного разнообразия растений перед ней почему-то ни с одним Ксюшу сравнить не может. Вспоминает даже те, которых здесь не видела — и всё равно мимо.       Ксюша, прерывая ход мыслей, уже пускается в рассуждения о том, какую лучше рептилию дома держать: которой имитация тропик нужна или пустыни — с чисто эстетической точки зрения. За разговором растения заканчиваются и они плутают в поисках сначала гардероба, потом выхода, а натыкаются на комнату тропических бабочек. Переглядываются почти театрально — и теперь Ксюша первая идёт билеты взять.       Единственное, что мешает наслаждаться — это недопустимое количество людей на квадратный метр и их гомон.       Бабочкам, наверное, много места не нужно, даже тем, чем размах крыльев достигает десяти сантиметров и более. Они, по большей части, и не летают — то ли тоже были сбиты с толку таким скоплением непонятных существ, которые норовят взять их в руки и подёргать за крылья, то ли в принципе это не в их особенности это — праздно порхать воздухе, когда кроме пресловутых существ им не угрожает никакая опасность, а еда и противоположный пол для спаривания в изобилии находятся совсем близко. Бабочки яркими пятнами сидят на стенах и потолке, увитых искусственной лозой, лишь иногда — точно моргая — складывая и распахивая крылья.       Дети иногда вскрикивают от перевозбуждения, взрослые одёргивают детей и громко перешёптываются сами, подростки просто восклицают и ржут без причины, пытаясь перефоткаться со всеми бабочками сразу, создавая дополнительную толкотню.       — Я уже пожалела об этом, — шепчет Ксюша, крепко вцепившись в Зоину руку.       — Я вспомнила, почему перестала ходить в театры, — усмехается Зоя, и Ксюша бросает на неё удивлённый взгляд, забыв про бабочек.       — А ты ходила?       — Было дело по молодости…       Она вертит головой в поисках тихого уголка, потому что маленькая девочка внутри уже ищет в кладовке сачок и думает, что такую бабочку она и за десять конфет не отдаст и за лягушачий скелет…       В закуточке в дальнем углу комнаты не то чтобы людей меньше — но они хотя бы снуют только с одной стороны. А бабочки висят на стенах… Огромные чёрные с жёлтыми или голубыми полосами на задних крыльях, огромные жёлтые с чёрными прожилками — но не махаоны, чуть поменьше, у которых на задних чёрных крыльях светлеют белые пятнышки, а передние — молочные, почти прозрачные, с красным пятном у тельца, и бабочки, полностью чёрные сверху — но снизу расцвеченные красным, зелёным или голубым так ярко, что невозможно оторвать от них взгляд…       Зоя заворожённо наблюдает за, наверное, самой большой бабочкой, полностью голубой внутри, но кофейной с павлиньими глазками снаружи — та кружит над головой, словно выбирая место для отдыха — и садится Зое на нос.       У той глаза огромными становятся от какой-то паники, и она, кажется, даже дышать перестаёт — замерла на вдохе, боясь спугнуть это чудо.       — Ксю-у-уша-а, — шепчет она надрывно, — сними её с меня!       Ксюша лезет за телефоном.       — Погодь…       Она не фанатка фотографий. Не фанатка «хранить вещи как память». Но вот эту картину хочется запечатлеть: бликующий свет, Зою, изо всех сил старающуюся не сморщиться, и бабочку с крыльями, в цвет её глаз. Зоя то на камеру смотрит, то на бабочку — лишь бы та никуда не поползла. Бабочка лениво складывает крылья, но Ксюша успевает сделать кадр и осторожно тянется к Зоиному носу; бабочка, вместо того, чтобы улететь, переползает на Ксюшин указательный палец и раскрывает крылья.       — Поразительно просто… — шепчет Зоя, получив возможность получше рассмотреть узор. Глубокая лазурь окантована чёрным и светлеет ближе к тельцу. Ксюша легонько встряхивает рукой.       — Нет, ощущение этих маленьких лапок — то ещё удовольствие.       Зоя задумчиво следит за трепетным полётом бабочки. Желания ловить уже, конечно, нет никакого. А за чем она вообще раньше гонялась, что поймать на самом деле хотела?..       — Это же символ лёгкости бытия?       — И неотвратимости смерти, — кивает Ксюша, и Зоя одаривает её недовольным взглядом.       — Разве не бессмертия?       Ксюша пожимает плечами. Тема смерти не всегда с ней бок о бок ходила, Ксюша о ней только иногда вспоминала — и не её саму боялась — того, что потом только хуже будет. Помнится, когда-но она всевозможные теории о посмертии перерыла: и о сансаре, и Рае с Адом — о том, наказанием за грехи будет петля из всего ужасного, что при жизни творил, и о том, что можно застрять в последнем моменте. Ксюша боялась одиночества и тремора. Ксюша иной раз не знала, что в её жизни хорошего было — за что цепляться? А почему-то всё равно продолжала, в глубине души смирившись с тем, что ничего изменить не сможет.       Зоины… попытки? на фоне этого почти смелыми кажутся — отчаянно-горькими до крика…       Маленькая тускло-золотая бабочка пролетает возле лица, заставляя сморщиться и отпрянуть.       Ксюшу всегда разум больше души волновал, и ей бы хватило знания, что после — её уже ничто не потревожит, никакая сука… Она думает об острове и не может вспомнить, водились ли там бабочки. Теперь, наверное, только рыбы…       Забавно, что сейчас она туда, почему-то, не хочет.       Вот серьёзно, чем бы она там занималась — со скуки бы сдохла максимум через две недели!       Ксюша не замечает, как за раздумьями губу прикусывает, а потом усмехается — а Зоя за ней всё это время наблюдает с прищуром. Тянется потом к голове:       — Бабочка, — говорит, улыбаясь, и смахивает ту с макушки. — Тебе очень идёт красный, я говорила?

***

      Выйдя из здания, Зоя с Ксюшей снова синхронно морщатся — удивительно, но за всё то время, что они были в саду и комнате бабочек, вечер ещё не наступил и солнце только-только о закате задумываться начинает. И как будто не только этот день — но и вся жизнь впереди.       «Бабочки зимой — это было бы очень красиво», — мелькает у Ксюши в голове и вместе с лёгким порывом ветра она чувствует в носу Зоин запах — домашний.       Ксюша собирает с ограды снег, подтаивающий в тёплых ладонях, он быстро слепляется в снежок — и летит в Зою, смотрящую время на телефоне. Прилетает прямо в воротник, обжигая щёку, и Зоя вскрикивает от неожиданности, оборачиваясь. Ксюша смеётся и отступает, едва не врезаясь в прохожего на узком тротуаре.       — Нечаева!