На языке канцеляритов

      В пятницу Ксюша получает «добро» на свою образовательную реформу, а в субботу Зоя собирается на работу.              Она себе не начальник и наступает тот момент, когда вопрос ставится ребром и её физическое присутствие в офисе необходимо и от этого не отвертеться никак. Зоя встаёт, стараясь Ксюшу не разбудить, и отчего-то это утро особенно промозглым кажется. Мурашки бегают по коже, озноб кусает за плечи и заставляет дрожать в бесплотных попытках согреться без одеяла и тёплого Ксюшиного тела под боком.       Зоя, пока зубы чистит, вторую руку под кипяточной струёй воды держит и представляет, как тепло по всему телу распространяется.       Кажется, с таким горьким нежеланием она последний раз в школу вставала…       Когда она из ванной выходит, то чувствует запах кофе и Ксюшу замечает, еду по судочкам раскладывающую. Она щурится, зевает через вздох и ёжится от холода и усталости. Но, Зою заметив, улыбается ей, к себе привлекает и в висок целует. Зоя в её объятия, как в кокон, заворачивается, прячет нос в изгибе шеи.       — Спала бы, Ксень, — бормочет, считая секунды, когда время подожмёт и нужно будет отстраниться.       Ксюша гладит её по волосам и лопаткам. Молчит. В щёку целует. Зое хочется, чтобы она разрешила на работу не ходить — словно это в её силах. Всего одно мгновение Зоя думает, что если бы Ксюша попросила — Зоя бы осталась, Зоя бы всё бросила — и потом бы это снова разгребала. В следующее мгновение она смеётся над самой собой и, мазнув губами по коже, разрывает объятия.       — Согрелась? — спрашивает Ксюша, разглядывая её лицо; Зоя кивает, выдавливая улыбку.       Ксюша похожа на заботливую жёнушку, и от этого сравнения Зою едва истерика не накрывает. Но она держится, пока они кофе в сумрачной тишине цедят, пока она одевается, а Ксюша наблюдает с лёгкой улыбкой, целует на прощание, рукой машет театрально почти и хорошего дня желает — искренне так, тихо…       Зоя не может отделаться от чувства, что это всё не с ней происходит. Что настоящая она где-то под ворохом этого уюта и спокойствия погребена, забытая и ненужная, сломанная, а какая-то часть, срезанная, фальшивая — всего лишь маска — живёт, притворяется, что всё хорошо.       Хочется спросить кого-нибудь, чтобы сомнения развеять — только некого. Никто, кроме неё самой, не ответит — и она тоже. Вздыхает, лоб потирая, и думает о том, что пора перестать думать. Только эмоции эти блядские по щелчку пальцев не отключишь и приходится искать аргументы. Аргументов у Зои тоже нет, потому что никогда ничего подобного в её жизни не было. И остаётся только слепо довериться, тошноту сглатывать и меньше думать.

***

      Ксюша прячется обратно под одеяло и заставляет себя заснуть, потому что больше делать нечего. Это вводит в ступор. Всё ещё. И вроде она уже приняла то, что с Зоей — всё иначе, что Зоя ей нужна по самым неочевидным поводам — постоянно — словно Ксюше пятнадцать и её от гормонального всплеска и юношеского максимализма снова штырит. Словно она не научилась со всеми загонами, из пальца высосанными, как взрослый человек справляться.       Уснуть от тревоги не получается, и Ксюша принимается за уборку, готовку — всё сама, пытаясь понять, где Зоя тут медетативные мотивы уловила. И вроде и правда легче становится, когда на процессе сосредотачивается — и результате. Когда Зоя домой вернётся и Ксюша её в охапку сможет сгрести и до следующего вечера не отпускать.       Она прерывается только на то, чтобы Зое к завтраку позвонить; обеду и ужину. Зоя не матерится, что Ксюша её от дел отвлекает, покорно кивает и ест — медленно только, снова с собственным организмом борясь, который от стресса и переутомления решил назад сдать.       — Ты молодец, Зой, — неизменно шепчет Ксюша, стараясь не сильно сочувствием на лице светить. Выходит, наверное, плохо, потому что Зоя в тарелку утупливается.       У Ксюши очень плохо получается за кого-то другого волноваться.       Вечером Зоя говорит, что будет поздно, и Ксюша с новой волной смутной тревоги с трудом пытается справиться. Кажется, что это чувство её изнутри раздирает — плохо знакомое, хотя Ксюша уже всё про эти состояния панические знает, все их пережила и прочувствовала, от тех, когда кишки в узел сворачиваются, до тех, когда иголки под кожей бегают и крик в горле стынет, когда в ушах звенит что-то, на сонм человеческих голосов раздражённых похожее, когда тело немеет от беспомощности.       Это новое. Это надувается в груди пузырём и скребёт за рёбрами, это бьёт в грудину глухо и воет, такое глупое, бессмысленное; это чем-то брошенным и серым ощущается, и остаётся только сопливые мелодрамы с ведёрком мороженого смотреть.       Ксюша включает документалку про лебедей.

***

      Зоя гадает: какова вероятность того, что Ксюша спит, а не её снова ждёт? На этот раз «поздно» приходится на половину десятого и из окна на четвёртом этаже льётся тёплый свет. Зоя чувствует себя выжатой — и на самом деле пить хочется, дышать хочется и плакать. Лифт тащится неимоверно долго. Открывая дверь Зоя замечает, как Ксюша с полуострова спрыгивает и джул откладывает.       Сочувствие — почти жалость — в её глазах не бесит. Утомляет и заставляет расписаться в собственном бессилии, в слабости перед жизнью — и даже раздражаться, что уже про злость говорить — у Зои сил нет. Она не понимает, почему Ксюша так много этому значения придаёт — подумаешь, переработки, сама на позапрошлой неделе в руки не давалась, чтобы воды хотя бы попить…       Зоя её так не поддерживала. Зое стыдно. Зое хочется подальше в угол забиться, чтобы себя такой жалкой не ощущать.       Ксюша чуть поодаль, словно на низком старте, стоит, чужие эмоции считывать пытаясь.       Зое хочется не существовать, а ведь это всего лишь декабрь.              — Давай в ванне полежим? — предлагает Ксюша, видимо, не найдя в Зое ничего взрывоопасного и излишне забитого. Зоя соглашается и, кажется, от этого будет легче.       Зоя опережает Ксюшу с тем, чтобы лечь первой и другую обнимать со спины; Ксюша только бровь выгибает, но не спорит, и устраивается в Зоиных объятиях.       — Птицами быть проще, — говорит Ксюша внезапно. — Лебедями, например.       Зоя её в волосы целует. Не спрашивает, почему; а ещё знает байку о лебединой верности. Ксюша сама рассказывает какие-то факты: то о том, как киви яйца откладывают, то о способах охоты соколов, то о том, почему фламинго розовые, то о пингвиньих толпах и гнёздах. Зоя обнаруживает, что слушает с улыбкой.       — Ты иногда похожа на пингвина по утрам, — говорит, и Ксюша усмехается.       — А ты на кошачьего лемура.       Она голову запрокидывает, улыбается — чмокает — до подбородка только дотягивается. У Зои мурашки щекотливые, трепетные — и в носу щиплет.       — Что ты обо мне подумала, когда увидела? — выпаливает и замирает. Чувствует, как Ксюша задумывается — знает, что вопрос не из праздного интереса. Врать она, впрочем, не собирается.       — Что ты стерва с огромным эго и наполеоновскими амбициями, — говорит медленно, словно заново в то время погружаясь и еë, прошлую, далëкую, холодную перед глазами представляя. Добавляет уже легче: — Я побаивались тебя, честно.       Зоя усмехается; она догадывалась — ей этот эффект, который она на людей оказывала, всегда льстил.       — Вот это откровение… А потом?       — Уставала от тебя, — выдыхает Ксюша, морщится. Зоины руки, на еë животе скрещенные, своими накрывает, гладит подушечками пальцев по костяшкам, между, по фалангам, косточкам, разминает будто… — Бесила иногда наровне с Тихомировым своей маниакальной идеей его с моей помощью спихнуть и потому, что делала меня пешкой во всём этом. Так ненавязчиво причём, сука… — Ксюша усмехается, проводит языком по кромке зубов, и усмешка перерастает в короткий смех: — Это же меня в тебе восхищало и привлекало. А потом… Ты казалась мне чёртовым трикстером. Я думала, что ты играешь какую-то роль — в квадрате или в кубе… притворялась, что притворяешься… — она морщится, пальцы замирают. — Я тогда не очень здраво рассуждала. Прости.       — За что? — восклицает Зоя, брови выгнув, наверное, слишком громко.       — За то, что врала, — объясняет Ксюша совсем тихо, ком в горле сглатывая. — Все эти полгода я только и занималась тем, что задницу Женькину прикрывала.       Зоя это помнит. Во-первых, тогда ещë догадывалась, во-вторых, Ксюша ей это дважды говорила: один раз, когда еë истерику унять пыталась, второй — когда сама разошлась.       — Ты говорила.       — Но прощения не просила, — настаивает, и Зоя не понимает, к чему такая упëртость. К чему это всё между ними? Разве они друг друга не понимают, не принимают всецело, по умолчанию?..       — Разве это важно?       — Тогда — нет, сейчас — да, — давит и сжимает еë руки.       Что-то совершенно новое Ксюша между ними открывает и сама своих же слов боится. Зоя еë выше обнимает, поперëк груди, плечи сдавливая.       Повисает тишина, даже лëгкими всплесками воды от малейшего движения не разбавленная.       Зое не нравится, на какой ноте Ксюша в воспоминаниях остановилась. В тот момент они ещё не близко были знакомы и правда — притворялись друг перед другом, слабости скрыть пытаясь. Но потом же всё изменилось, после Мордора, дурки, после полутора месяца бок о бок, под кожей фактически?..       — А потом? — продолжает осторожно. Весь её мир повисает над пропастью. — Поняла, что не притворяюсь?       Ксюша горло прочищает, ëрзает, голову на изгибе Зоиного локтя укладывая.       — Да. Поняла, какая ты на самом деле и… все мелочи, которые раньше в ступор вводили, сложились в цельную картину.       У Зои прямо сейчас что-то в паззл складывается, отчего в носу снова щиплет и за рёбрами дёргает. Ксюша зовёт тихо:       — Зой?              — Что?       За руку её берёт, сжимает.       — Всё хорошо будет, правда, — говорит так легко и непринуждённо, словно сейчас лето, каникулы и… Зоя даже вообразить не может, что ещё. Словно это не с ними, не про них.       — Ты в этом так уверена? — у неё голос соскальзывает, даже за усмешкой этого не скрыть — а Ксюшин твёрже становится:       — Я уверена в том, что костьми лягу, чтобы так оно и было. Иначе… в чём смысл?..       Зоя, настолько долго окунувшаяся в прошлое — серое, кашляющее суетой и напряжением, бессмысленное — жмурится и дрожать начинает от плохо сдерживаемых рыданий. Потому что теперь это не так и адская петля разорвана. Ксюша елозит в её руках, садясь.       — Так дело не пойдёт, — ворчит, заставляя Зою сесть тоже и поджать губы в последней попытке сдержать эмоции. — Двигайся.       Они в ванне волны поднимают, вода даже за бортик выплёскивается, пока Ксюша Зоино место занимает и уже её к себе в объятия притягивает. Зоя кладёт голову ей на грудь, точно маленькая, ладонь под щёку подкладывает и плачет непонятно от чего.       Потому что с Ксюшей можно не сдерживаться. Потому что Ксюша по волосам гладит мокрой рукой, баюкает и не называет слабачкой, не тычет носом в те тысячи тысяч ситуаций, где Зоя каждое слово сказала неверное, каждый жест подала неправильно. Потому что Ксюша рядом и принимает, зачерпывает ладошкой тёплую воду и на плечо и спину льёт, грея, а не хлопает дверью, оставляя один на один с кусачими мыслями, с которыми сил спорить у Зои нет. Потому что ради неё стараться хочется — и можется, и получается — и Зоя плачет, пережёвывая то, что всё, в общем-то, хорошо.       Ксюша тянется одной рукой — другой Зою держит — и подливает горячей воды. Это унимает дрожь постепенно, и Зоя только всхлипывает, успокаиваясь.       — Я до самой Аляски думала, что ты или аутист, или с синдромом Аспергера, или всё вместе, — шепчет, когда Ксюша выключает воду и по поверхности перестают расходиться круги от их движений.       — И ты ещё что-то про заявления говорила? Господи, как ты… — Зоя усмехается, носом пузырь выдувая, и шмыгает глубже. Ксюша посмеивается: — И как наши посиделки с кальяном разубедили тебя, скажи на милость?       Зоя только неуклюже пожимает плечами.       — Повторим? — спрашивает и на Ксюшу посмотреть пытается, тянется, а та её по плечу гладит, в макушку целует.       — Повторим.       Зоя вздыхает прерывисто, остаточное от слёз и волнения, и, кажется, спокойнее себя чувствует. Словно она не только физически в Ксюшиных руках — но и ментально. Словно Ксюша — её маяк, ориентир и убежище. И чуть ли не впервые в жизни это не зависимостью болезненной, пугающей — уничижительной — ощущается, а поддержкой, недостающей подпоркой в хрупкой конструкции криворукого архитектора.       Зоя выкручивается, к Ксюше лицом пытаясь лечь или сесть — получается боком как-то неуклюже, коленками в стенку ванны упираясь — и вес тела удерживая на полусогнутых руках, вцепившись в бортик за Ксюшиной головой, чтобы её локтями и бедром не придавить. Та на это смотрит с недоверием, её руки по талии соскальзывают.       Зоя к ней ближе склоняется, целуя. Захватывает губы губами, сжимает и раскрывает, воздух вбирая, проводит языком по нижней губе; поцелуй безвкусным выходит — только вода, терпкость чужого рта и их чувства распластанные, угловатые.       Мышцы все затекают и ныть начинают через пару мгновений — и приходится отстраниться. Зоя садится на против, Ксюша к ней подаётся, ноги подтянув, но это таким отдалённым кажется, что по плечам озноб бежит.       — Пора вылезать, — констатирует Ксюша, и Зоя кивает, нажимая на заглушку и сливая воду.       Они целуются, накрывшись одеялом, точно подростки, и засыпают так близко друг к другу, что жарко от дыхания, меж их тел скопившегося, становится. Зое кажется, что эти объятия ей и продолжают сниться.