На языке канцеляритов

      Соня в туалете сигаретой затягивается. Джул этот, Нечаевский, херня полная, не пробирает — только на языке горчит. Её терапевт упорно настаивала на том, чтобы Соня бросила — и пить, и курить, прямо заявила, что Сонина нервная система падка на зависимости. Она тогда усмехнулась истерически — Нечаева, вот её главная зависимость.       Сидит сейчас, в своём кабинете, с этой акульей женщиной, обедает.       Когда она вообще на обед прерывалась? Когда домой вовремя уходила? Соня, трудоголик и перфекционист по натуре, эти моменты ценила — поэтому тоже и без обеда оставалась, кофе цедила только, и сидела тут без продыха, думая, что вот, к Ксении Борисовне ближе и физически, и ментально… А теперь Ксения Борисовна её бросила. Она, конечно, не заставляла Соню всё МПП на себе тянуть, но работы прибавилось изрядно. Соня сидела на Нечаевском месте — и ещё пару месяцев назад это был предел мечтаний, несмотря на то, что в январе — уже далёком таком — она с пеной у рта отказывалась под её началом работать.       Соня жмурится и понять не может: почему эта женщина? Что она такого сделала?..       Соня думала — наивно и глупо — что она Нечаеву лучше всех знает. Даже про остров, хоть и случайно, но только она знала. И вот ведь дура, даже не посочувствовала! А ведь сама была не против куда-нибудь свалить, чтоб голова ежедневно не болела и чтоб желания не было придушить всех к чёртовой бабушке тем же шнуром от зарядки…       А теперь вон — первый зам, а доверие только формальное, потому что Илюша — Упырь, теперь ещё и чокнутый, потому что больше некому.       Она ни про историю с мужем, ни про детство, ни про родителей ничего не знает — кроме отца, тот ещё в Союзе в узких кругах уважаемым человеком был, а так — только обрывки в Википедии, только домыслы и догадки, подслушанное что-то, в разговоре полушуткой промелькнувшее. Никогда не понятно, всерьёз Нечаева говорит или нет. Один-единственный раз было, с памятником Барто тогда, и то — ничего по-нормальному она не объяснила.       Дверь в туалет открывается, и Соня вздрагивает — словно она мысли свои вслух думала, словно это Ксения Борисовна услышать может. Или того хуже — Зоя Викторовна. Соне почему-то кажется, что та выжидает удобный момент, чтобы голову ей откусить и слопать… Но заходит всего лишь Инга, вздыхает устало; Соню только взглядом окидывает, рядом к стеночке прислоняется и тоже закуривает.       И говорить начинает, по слову мозг выедая. И, главное, Инга не виновата, Инга ничего не знает просто — то, что у Сони на душе творится, ни одной подруге не доверишь. Даже терапевту…              — …не, кураторша эта, грымза конечно, по ней видно прям, скажи? Но, тьфу-тьфу-тьфу… Нечаева с ней хоть не орёт. Ты заметила, а, Сонь? — Инга к ней поворачивается и, только слабого кивка дождавшись, сразу на возмущение по новой теме переходит: — И вот главное, скажи, с каких это пор она стала кофе с молоком и корицей пить? Я к ней один раз прихожу, она пьёт и морщится, словно я ей отраву какую принесла! И я ей говорю: Ксения Борисовна! Я мысли читать не умею, вы хоть предупреждайте! Не, я конечно, проницательная, но вы за кого меня принимаете, чтобы я ваши вкусовые предпочтения угадывала?! Они, может, триста раз на дню меняться будут, а я что?..       Она ещё что-то говорит, говорит, говорит, как её всякие ноунеймы с Площади заебали, как уже по Гаврютину скучает — так спокойно с ним было, как Рося дома истерики закатывает…       Соня только об этом проклятом кофе думать может и в голове два и два почему-то не складываются.       — Как думаешь, они правда спят? — спрашивает в минуту передышки. Как будто невзначай — смотрит в одну точку, и собственный голос таким же серым, как пепел с сигареты кажется.       Инга цокает, какую-то полемику разводя.       — Ой, ну подумаешь, какая разница… Сейчас секс вообще обесценен, переспать можно и забыть, я вон, когда в Тиндере сидела, знаешь, сколько таких предложений поступало? Тьма! — Соня кивает — помнит. Инга её по плечу хлопает, ахая: — Может у них это — того — сделка? А то «я на первые роли не лезу, я игрок командный» — и Илюшу снова в замы опустили, — у Сони от этой мысли снова мороз по коже бежит, и она плечами передёргивает. Инга это по-своему понимает и спрашивает сочувственно: — А тебе что, обидно, что она сначала с тобой, а теперь с этой?.. Так я тебя сразу предупреждала, Сонь!..       — Да я не!.. С чего ты вообще это взяла? — протестует, но ни очки, на себя всё внимание перетягивающие, ни тоналка вспыхнувших щёк не скрывают — и они Соню со всеми потрохами выдают, если кто-то не видел, как она у Нечаевой в кабинете рыдала периодически.       Но ведь ничего вообще не было, кроме поцелуя того — вымоленного.       Инга головой качает, отмахивается:       — Ой, а то по тебе не видно… Брось ты это всё, Нечаева ещё хуже Дударя — он-то хоть не со зла, а эта… — она снова в причитания пускается — и с её слов Соня совсем жалкой себя чувствует, до тошноты. — Ладно, подруга, если захочешь поговорить, я всегда рядом, ты знаешь. Пойду, пока Дина с Дашей прослушку в селектор не пихнули — они-то вот не рассуждают в туалете!..       Соня щёку с внутренней стороны прикусывает. Она в туалете — прячется от бабских подшучиваний и щебета Нечаевой с Костромской. Прятки эти, впрочем, чреваты — работа-то копится… Но Соня себя совсем обессиленной чувствует.

***

      Ксюша понимает, что присутствие Зои в МПП приводит её в восторг. Викентьев с Дударем по углам прячутся и стараются лишний раз не отсвечивать, над чем бабы незамедлительно стебутся — они вообще выделываться сильнее обычного начинают, по грани ходят, чтобы бесить не начать, а в Инге чувство собственного достоинства обостряется и она ходит, нос задрав — вообще-то, имея на то право.       Самые интересные изменения со Скворцовой происходят. Она мечется, не зная куда себя деть — то рядом вьётся, Зою за пояс заткнуть пытаясь, впечатление произвести, доказать, что она ничем не хуже, то избегает их, потому что Зоя ей не по зубам, Зоя её нахваливать не собирается и, несмотря на то, что когда-та сама так же бегала зайчиком, ничего нежного к Соне, как Ксюша, не чувствует.       Ксюша за этим цирком немых чувств наблюдает, голову подперев. Но Соне ей больше нечего сказать, по крайне мере, если та первая не спросит.       В среду, когда Соня перед обедом к ней заходит, документы на подпись принося, Ксюша вспоминает, что Соня уже спрашивала. Хотела, точнее, а Ксюша сама тогда ещё ничего не знала и потому не дала; а Соня умная, она второй раз не полезет.       Она на край стола садится робко — только потому, что Зои нет.       Ксюша бумаги по образовательной реформе просматривает мельком, кивает сама себе, росчерки отрывистые ставит, с силами собираясь.       — Задавай.       — Что?       Ксюша на неё взгляд недоумённый бросает, но быстро понимает, что Соня вообще, может, о другом думала — прямо сейчас и последние полтора месяца. Вздыхает, джулом затягиваясь, и в компьютер взгляд возвращает, только видимость работы изображая.       — Вопрос свой личный, помнишь?       Соня так с открытым ром и застывает. Медлит, а потом выпаливает:       — Вы с этой женщиной спите?       Ксюша, если честно, чего-то более остроумного ожидала, более сложного; простое «спите» вряд ли бы Соню заинтересовало — уже не сейчас, когда у них с Зоей всё… на виду… Ксюша смотрит с усмешкой лукавой.       — И всего-то, зайчонок?       Соне мгновение требуется, чтобы с силами собраться.       — Нет.       — А-а, тогда это уже разговор, — тянет Ксюша; всё-таки права была. — Сплю, под одним одеялом. Дальше что? — бросает отрывистое и уже жалеет, что всё-таки позволила Соне завести этот разговор.              — Это вот так вы министром стали? — выпаливает та тяжёлым голосом.       Ксюша дёргается, смотрит на неё ошарашено и чувствует, как жар — злостный — к щекам приливает и ей Соню, по меньшей мере, ударить за этот вопрос хочется.       — Нет, — чеканит, Соне в глаза смотря, прожигая, надеясь вытравить из неё все эти дурные и несправедливые мысли. — У неё свои мотивы были меня в министры продвинуть, а наши отношения, если тебе так важно, позже начались.       Ксюша отворачивается и затягивается нервно, пар прямо перед собой выпуская. Уже даже чёрное от белого в Ехсel отличить не может… И в голове так оглушительно пусто — все мысли злостью от этого оскорбительного — у неё даже слов нет! — предположения выбило.       — А вы… а у вас… — лепечет, — серьёзно всё?       Звучит так, словно она подростка какого-то спрашивает. Ксюша давит назло почти:       — Да.       И Соня не выдерживает наконец, припечатывает то, что Ксюша с самого начала ожидала услышать:       — Значит, она с вами справляется, и вы с ней можете?       Ксюша долго курит; затягивается и выдыхает, затягивается и выдыхает, потому что как бы она подробно в голове всё не обдумывала — половина в разрозненных чувствах осталась, которые словами не назовёшь. И если начать говорить, то это так надолго будет — а Ксюша оправдываться перед Соней не собирается.       Она может, потому что Зоя — не двадцатилетняя девочка, которая прикоснуться боится — вдруг идол её рассыпется — у неё всё давно уже рухнуло и понимание и принятие в виде пофигизма выработалось; потому что Зоя не зависима — они друг друга выбрали осознанно, без жалости и корысти, хоть Ксюша и не может объяснить в какой момент это произошло и посредством каких умозаключений. Зоя справляется, потому что все её черты, все манеры и привычки Ксюше никакого шанса не оставляют — и она об этом с благодарностью и трепетом думает.       — Да, — повторяет, отрезая всё лишнее. Ещё затяжка, долгая, в попытке все рассуждения к двум словам свести: — Сонь, история сослагательных наклонений не терпит…       С мысли сбивает обеденный будильник. Ксюша жестом подождать просит, отключает его и набирает Зою, думая, что ей напомнить будет быстрее, чем с Соней объясниться.       Когда звонок проходит уже тяжёлый вздох слышится — заранее.       — Зоя, — ласково в трубку тянет и улыбается до ушей, прилив нежности чувствуя. — Приятного аппетита.       — Ксюш, вот серьёзно, блять, иди ты на хрен с этим расписанием! У меня совбез через полчаса, а эти пидоры мне все мозги уже выебали, я же реально, блять, не могу!       — Плевала я на твои совбезы, дорогая, за полчаса успеешь.       Зоя в ответ снова материться — и это почти смешно. Ксюша не нервничает только потому, что знает — уверена — Зоя на самом деле немного в запарке, а не от приёма пищи увиливает. Поэтому напомнить ей особенно важно…       — Вот, — положив трубку, трясёт телефоном в доказательство своих размышлений. И встаёт, к выходу из кабинета направляясь. Неплохо было бы и самой поесть и таблетки принять… — Я в неё еду запихиваю, она в меня таблетки, вот тебе и пользование служебным положением.       Ход мысли всё равно потерян, и Ксюша надеется, что Соня всё поняла. Умная же.       Она разогревает в микроволновке взятый из дома рисовый суп.       Инициатива была полностью Зоина, она же в воскресенье над кастрюлей трёхлитровой стояла, уверяя, что с объёмами не прогадает; и Ксюше, в принципе-то, всё равно, что есть, если это в её список съедобного входит, поэтому она Зою только поддерживала и соглашалась беспрекословное. И очень-очень ею гордилась — только тихо, чтобы её равновесие не спугнуть.       Соня почему-то ещё рядом стоит, раздумывает, наверное.       — Полегчало?       Та головой мотает.       — Но спасибо, — выдыхает тихо и всё с тем же задумчиво-подавленным видом в свой кабинет возвращается. Бабы её взглядом провожают, и Ксюша только усмехается, чай заваривая.       Зоя потом по видео-звонку перезванивает — назло, шипит и ругается, но от Ксюшиной улыбки её надолго не хватает — жаловаться только продолжает, потому что вопрос с Белоруссией — Белорусью, мать её за ногу — в воздухе непозволительно долго висит, потому что минздрав про ковид решил вспомнить опять, потому что уже все про бюджет на следующий год задумались. А это всё не по теме совбеза, но кому какое дело…       — Тебе помочь с этим?       Зоя головой отрывисто мотает:       — По своему бюджету если только сможешь до пятницы рассчитать и придумать, как мне культурно минкульт послать… — она вздыхает, смотрит вниз — на часы, и собирается: — Всё, вечером тогда расскажу. Я сегодня допоздна, Ксень.       — Целую тебя, — Ксюша Зою в воздух чмокает, и та улыбается устало.       — И я тебя, — и повторяет жест. И вместо того, чтобы отключится, зависает — голову рукой подпирает и смотрит умиротворённо. Шепчет что-то… Ксюша только «моя» разбирает — «mein» почему-то. — До вечера, — говорит вслух и вот теперь кладёт трубку.       Ксюша идёт сказать бабам и Соне, чтоб до вечера ей бюджет на следующий год расписали — и торчит вместе с ними, потому что план по проектам пока только в её голове.       Она готовый документ около восьми отправляет. Она никого не задерживала — и даже Скворцова не сильно настаивала на том, чтобы остаться и помочь; а Ксюше без Зои дома не очень хочется быть. Разницы может, конечно, никакой не быть — в иные вечера они и ужинали молча, уставшие, и потом каждая чем-то своим в тишине занималась. Всё той же работой, видео на YouTube: у Ксюши документалки с Discovery, у Зои трукрайм, ванну занимали или ванную, почту проверяли или просто бездумно новости листали… Иногда в обнимку, иногда мимо друг друга проходя и короткие поцелуи оставляя, иногда просто переглядываясь и даже взгляды друг друга не ловя… Всё равно вместе были.       Зоя приходит на час позже — ближе к полуночи, когда Ксюша из последних сил держится, чтобы не начать написывать; глаза слипаются давно, но сон не идёт ни в какую, словно Ксюша не в кровати лежит, а стоит на морозе голая.       Зоя не уставшая даже — заёбанная, её раздражение физически с другого конца комнаты чувствуется. Она вещи в кучу сваливает, душ за пять минут принимает — Ксюше при этом ни слова не сказав, словно её вообще не существует. Ксюша вешает её пальто и, оценив костюм — смятый и неряшливый — выкидывает его в стирку — что-то за день с ним случилось. И ждёт, когда Зоя руки и лицо кремом намажет и под одеяло заберётся. Её потряхивает крупно — знобит от усталости — и она калачиком сворачивается, дыша тяжело и часто. Ксюша её обнимает за плечи, в лоб целует.       — Привет, — шепчет и чувствует, как Зоя расслабится пытается, улыбку давит.       — Привет.