На языке канцеляритов

      «Ты моя драгоценная», «Mein zerbrechliches Wunder».       У Зои это на повторе заедает, вместо тишины звенит и все прочие звуки заглушает. Думать ни о чём, кроме, не может.       Она себя маленькой девочкой чувствует: хочется прижаться к Ксюше поближе, и чтобы она ещё как-нибудь ласково назвала, чтобы по голове гладила и в лоб целовала. Ей кажется, что она скучает по этому ощущению, но на самом деле вспомнить не может, чтобы кто-то так гладил, чтобы она кому-то в руки давалась.       — Бессоница? — бормочет Ксюша хрипло, уже засыпая. Рукой по плечу ведёт, давая Зое ближе лечь, в её объятии устроится.       — Нет.       Зоя саму себя на полуслове обрывает: как признаться сейчас, что ей тоскливо? Когда Ксюша совсем рядом лежит, когда они голой кожей соприкасаются, когда за последние четыре дня они порознь меньше полусуток провели.       У Зои внутри горит, болит и колет, бьётся, рвётся, и она Ксюшу в уголок губ целует и жмурится, убеждая себя в том, что она никуда не денется и завтра утром они в той же позе проснутся, а вечером так же уснут.

***

      Вторник они проводят каждая на своём рабочем месте, только во время завтрака и обеда созваниваясь — подолгу. И не потому, что Ксюша уговорами занимается, а потому что языками вдруг зацепляются и остановиться не могут. И Зоя приезжает ближе к вечеру и проводит пару часов, жалуясь Ксюше на то, как толпа мужиков жалуется ей на Тихомирова. И ведь всего пять дней прошло — из которых два — выходными были.       — А главное я же сейчас никакого отношения к нему, блять, не имею!       — Формально, — поправляет Ксюша, черкая статьи маркером, чтобы отдать бабам на переработку.       — Формально, — цокает Зоя и запал её немного стихает.       Женькино назначение — их общее детище, и Зоя всё равно на него взгляды предупреждающие кидает, и с Ксюшей он советуется. Хотя сам теперь — фигура масштабная, и терпеть его не могут, потому что не понимают, как его пропихнули, потому что всё непонятное — страшное. И хотя Мордор опровержение писал, все всё равно о «группе Тихомирова» помнят больше, чем о том жалком сообщении, о Саратове помнят и решениях спорных, совсем в общие правила игры невписывающихся.       Ксюша прикусывает губу от предвкушения, что правила эти поменяет все нахрен, перепишет…       Года два здесь посидит, может, три, сделает из министерства то, чем его Плотников называл, Тихомирова завлекая. Может, к тому времени уже на самой верхушке что-то поменяется радикально — она посмотрит и решит, куда дальше двигаться будет.       Будут. Вместе.       — Расплывчатая формулировка, Ксюш, — говорит Зоя, вырывая из мыслей, и Ксюша смотрит на неё недоуменно. Зоя стучит пальцем по третьему абзацу.       Ксюша перечитывает его заново и вздыхает, подчёркивая отдельные предложения и пометки сбоку приписывая. Между строк пролезть могу с тем, с чем не нужно. А Зоя в стопке роется и с нового параграфа листы себе забирает.       — У меня ещё час есть, а потом к терапевту надо. Наконец-то она с больничного вышла.       Ксюша молча кивает.       До обсуждения своих сессий они ещё не добрались.

***

      Валерьяна Иннокентьевна, на Зоин взгляд, была не только доктором-практиком, но и доктором с учёной степенью. Всё как положено: строгий костюм и халат поверх, длинные прямые волосы, собранные в тугой хвост, очки — узкие прямоугольники с едва заметной глазу оправой, нос с горбинкой и тонкие губы, никакого наигранного позитива, никаких намёков на попытку подружиться. Терапевт тебе никогда не друг, но многие выстаивают прочную эмоциональную связь, потому что такие отношения лжи и утаиваний не терпят.       Эта женщина устанавливает правила и ты или подчиняешься, или валишь нахрен, и такой подход Зоя понимает и одобряет, несмотря на то, что подчиняться сейчас она должна. Но Валерьяна Иннокентьевна позволяет ей поблажки, делает скидку и на характер, и на расстройства, не давая Зое себя в угол загнанной почувствовать — и только мягко намекает на это, не тычет носом в лужу.       И сейчас она Зою изучающим взглядом смеривает.       — Очень надеюсь, что твой отказ от сессий с моей коллегой был рационально обоснован и такой долгий перерыв не привёл к регрессу.       — Ваша коллега ведёт женщину, с которой… — Зоя спотыкается, не зная, как всё это обозвать.       «С которой я трахаюсь», — теперь лишь полправды, как и «с которой я живу», — недосказанность сплошная. «С которой у меня отношения», — ближе всего, но слово комом в горле встаёт, всё ещё чем-то неправильным ощущаясь. И не потому, что она это признать не готова, а потому что всё равно чего-то не хватает. Молчание затягивается.       — Хорошо, — успокаивает Валерьяна Иннокентьевна, — давай обо всём по порядку. Всё-таки мы не виделись почти два месяца.       Она ушла на больничный за три дня до сообщения Мордора. Для неё история с Ксюшей — история про прогресс, когда у Зои реальная цель и долгосрочный план появились, про патологию, когда Зоя хоть чем-то чувство одиночества пыталась замещать, про наименьшее зло, потому что постоянный партнёр лучше, чем пьяные походы по барам в поисках случайной связи. Возможно, про надежду.       Зоя выкладывает сухие факты и внутри тошнота поднимается, а во рту — привкус Болоньезе, которое они с Ксюшей заказывали на ужин, когда из дурки вернулись. Она тогда сказала слишком много и больше они так полномасштабно к этой теме не возвращались: обрывками всё, полусмыслами, взглядами и прикосновениями. Срывами, истериками и молчанием. Долгими объятиями и рабочими отношениями — аллегорией, замещением.       Валерьяна Иннокентьевна своего охреневания ни одним мускулом не выдаёт, кивает на Зоин отчёт, пометки делает, чтобы после уточняющие вопросы задать, и Зоя знает, что её сегодня выпотрошат и весь мозг вынесут. И хотя слова терапевта даже критикой сложно назвать — так аккуратно она предложения формулирует, но Зоя подтекст сама находит и додумывает, чтобы лучше в памяти отпечаталось: так нельзя, блять.       — Как бы ты сама охарактеризовала ваши отношения с Ксенией: деструктивные или позитивные?       — Однозначно позитивные, — выпаливает Зоя, а сама пальцы потирает и вдыхает глубоко от волнения. Сейчас же аргументировать придётся… Несмотря на то, что Ксюша — триггер блятский, на то, что только в межличностных отношениях её симптомы наиболее ярко проявляются, обостряются, Ксюша — стимул, надежда, терапия.       Зоя всё это связно словами через рот пытается, без запинок и неуместного смущения: не по возрасту и не по статусу, но Валерьяна Иннокентьевна её, конечно, насквозь видит, она эти метания обожает — значит — возможность для прогресса. Значит, нужные участки коры головного мозга задействованы, значит, нормально всё.       Если болит, значит — чувствуешь, значит — жив. Если мыслишь, значит — существуешь.       — У ваших отношений нет структуры, — заключает Валерьяна Иннокентьевна, и Зоя тяжело вздыхает, отводя взгляд.       Она в курсе, блять. А ещё у них нет названия, планов и честности перед самими собой, что они как люди живут, а не винтики системы. Словно если признаются, вся система рухнет. Зоя думает о том, что это уже не важно, потому что они что-то другое совсем построить смогут, что-то более надёжное и комфортное.       Только они обе слишком хорошо знают — выучили, что когда в личный мир второй человек вмешивается, надёжность из этого уравнения убирается сразу же. И правило это пока меняться не хочет — не позволяет, слишком крепко въевшееся, несмотря на то, что они с Ксюшей, кажется, уже несколько раз ему противоречили и ничего.       — А в данный момент это прям так уж необходимо?       — Только ты можешь ответить на этот вопрос.       Больше всего в хороших врачах Зоя ненавидит то, что они не дают забыть, что вся ответственность и все решения остаются за пациентом.       Зоя сама по себе — без структуры, названия и планов, бесчестная, потому что ориентиров нет никаких, компас сломан к чертям собачьим, в картах пробелы и из справочников страницы выдернуты. Только это, по большей части, в прошлом вроде. Если к собственному состоянию с холодной головой подходить, то она себя почти цельной чувствует, почти нормальной. Или разрозненность ей больше не мешает — им. А срывы пережить можно.

***

      Ксюша Зою поцелуями и объятиями встречает и кабачковыми оладьями, которые слишком привлекательно пахнут.       Зоя смеётся от того, как это всё правильно ощущается.       — Я рассказала ей, что у меня ты есть, — шепчет, когда они уже в кровати без света лежат, разнеженные.       — А она не знала? — спрашивает, в шутку пытаясь, но голос источённым звучит.       — Она на больничный в конце сентября ушла.       — Это многое объясняет, — тянет Ксюша, и Зое прищурится приходится, чтобы её усмешку разглядеть. Они прыскают хором почти; Зоя ближе ложится. — Так к чему ты это?       — К тому, чтобы ты тоже знала: мы друг у друга есть.       Получается едва слышно и Зоя чувствует, что задыхаться начинает. Ксюша осторожно по волосам проводит.       — Я знаю. Мы же вместе были.