На языке канцеляритов

      Зоя догадывалась, что Ксюша не вечно будет делать вид, что ничего не замечает. Ничто не вечно.       Зоя подбирается внутренне каждый раз, когда разговор может зайти в сторону её питания — и только теперь она понимает, как много, сука, это может быть раз. То, сколько внимания люди уделяют еде, не просто навевает отчаяние — душит, давит камнем на живот — спазмами и тошнотой.       Зоя вздыхает прерывисто и задерживает дыхание каждый раз, когда кто-то из них подходит к холодильнику, каждый раз, когда она снимает одежду под ласковым Ксюшиным взглядом, каждый раз, когда они пьют кофе, каждый раз, когда Ксюша поцелуями считает её рёбра и ведёт пальцами по контуру тазовых косточек, каждый раз, когда на экране вылезает реклама доставки или фаст-фуда, когда Ксюша бьётся мизинцем о тумбочку, под которой стоят сломанные весы, каждый раз, когда они всё-таки садятся есть, каждый раз, когда они, в конце концов, обсуждают еду.       Зое кажется, что она прячет ту огромную часть себя, которую считала лишней и попросту неприемлемой, в которой скапливался весь мусор, все слабости и страхи, куда можно было запихнуть любое сомнение и забыть о нём, чёрт возьми, вместе со стихающим звуком спускаемой в унитазе воды.       Конечно, Зоя не думает, что Ксюша осудит. Ещё бы, блять, она посмела! Или станет думать о Зое хуже — хуже уже некуда, Ксюша сама такая. Зою вообще чужое мнение не волнует — лишь бы её не трогали. Но Ксюша уже не чужая, а этот глупый рудимент — просто ошибка, о которой знать не обязательно.       На ужин Ксюша, сбежав в продуктовый с отрывистым «сейчас вернусь», жарит готовые блинчики с творогом, почти остервенело орудуя лопаткой:       — Не могу, аж слюной захлёбываюсь, как хочется, — она усмехается, смотрит на Зою весело. — Может будешь всё-таки?       Она потом звонила, спрашивала, купить ли ей чего-то, но Зоя от всех предложений отказалась. Курица с тушёными овощами колом не встала и даже пахло это всё притягательно — но теперь ни к чему вообще не тянет.       Зоя стоит, оперевшись поясницей о стол, и качает головой. От слипшегося кислого комка творога тошнит, от сладковатого теста с хрустящей промасленной корочкой — тем более. Зоя глубже вдыхает и выдыхает медленно, сглатывая подступивший к горлу желчный ком. Думает, что съесть что-то надо, потому что один приём пищи — это не нормально и у неё даже оправданий никаких нет, что забегалась, забыла, не успела, под рукой ничего съедобного не было, нервничала…       Ей кажется, что у неё время не по секундам течёт, а по умершим от стресса нейронам.       В шкафу — у самой стенки — детские пюре с овощами и птицей и, представляя их вязкую субстанцию на языке, с солью и чёрных хлебом, Зоя чувствует отголоски голода.       Достать баночки при Ксюше — всё равно, что капитулировать. Она не сможет промолчать.       Но Ксюша говорит ещё раньше, выключая газ и осторожно смотря с чуть наклоненной головой:       — Сложные отношения с едой, да?       Это звучит так невинно, что вся заготовленная ярость рассыпается, и Зоя горько усмехается.       — Заметно?       Ксюша просто кивает, вместо того, чтобы перечислить все моменты, когда это было очевидно.       — Давно? — спрашивает тихо. Выглядит так, что становится понятно: она давно с этим разговором тянула. Зоя вздыхает.       — Лет… с тринадцати… Тогда в семье в принципе с едой туго было, ну и… — неопределённо поводит плечами, не желая вспоминать времена, когда она испытывала лишь два чувства: голод и тошноту. Голода она тогда боялась больше, а ещё больше — мамаши, и не есть Зоя не могла, но вся еда в какой-то момент обратно просилось — липкое, холодное — потому что она три часа над тарелкой сидела, переваренное, пресное, потому что от соли с сахаром ещё хуже становилось.       Она вздыхает снова.       — До шестнадцати как-то протянула, а там уже любви хотелось.       Зою за щёчки и пышные бёдра никто и не думал дразнить — но и красавицей не называли, только бабушка, пирожки на тарелку упорно подкладывающая. А Зое хотелось — и чтобы мальчишки заглядывались, и чтобы девчонки завидовали. У неё, может, тогда же первая любовь случилась, а на ягодицах и грудях — растяжки; толку-то, если сиськи дальше восьмидесяти в обхвате не выросли.       — Булимия развилась, потом анорексия. Восемь лет назад в больнице лежала. Три года вес уже не падает.       И не повышается, правда, особо. Стабильно гадкие пятьдесят два при норме в шестьдесят. Сейчас, может и меньше — Зоя весы год назад разбила, и выкинуть бы их, но они ещё цифры какие-то показывали…       Ксюша подходит близко, её ладонь в свои берёт, сжимает несильно и в плечо целует.       Мать в больницу приехала, челюсти крепко стиснув, первое слово Зое только дома сказала:       «Ты что, смерти моей хочешь?»       «В кого ты себя превратила?»       «Я тебя не такой воспитывала, не больной».              Зоя вдохнуть не может, Ксюшины пальцы в ответ сжимает, воздух глотая, но горло спазмом сводит, и на глазах опять слёзы выступают. Зоя вздрагивает крупно от въевшейся ненависти к слабине своей. Она такая маленькая, такая хрупкая, даже притворяться сил нет, и от этого теперь не убежать — Ксюша её крепко держит.       — Как я могу тебе помочь?       Зоя напрягается, из рук вывернуться пытается, от участия этого липкого отмахнуться — стереть его со своих плеч:       — Мне не нужна помощь, — бросает резкое, и Ксюша её отпускает. Языком по кромке зубов проводит, губу закусывает, к плите отходя. Кивает своим мыслям каким-то — о чём она, блять, думает? — тарелку достаёт и блинчики со сковороды перекладывает. Из холодильника сметану достаёт.       Зою холодом обдаёт, и она себя за плечи обнимает, подбородком в ключицы упираясь.       Ксюша снова рядом оказывается. Понимает, что не то сказала, лишнее.       — Зой?.. — зовёт. — Давай…       Она снова губу закусывает, не зная, какое слово подобрать. У Зои всё в тугой ком сворачивается и бурлит, сжаться заставляя.       — Иначе… как-то?..       Зоя не сдерживает усмешки. Она не знает, как. Она не хочет, чтобы Ксюша в это ввязывалась, чтобы на себя ответственность брала — у неё своих проблем достаточно; не хочет перед ней такой слабой, беззащитной представать. Не способной хоть за что-то в своей жизни отвечать. Рассыпанной.       Она головой качает.       Ксюша просит:       — Пожалуйста.       Зоя давит горький смешок.       Неужели Ксюша боится? Неужели Зоя ей до такой степени… важна? Нужна? Зоя тешит себя мыслью, что Ксюша просто хочет, чтобы её безопасное место не рассыпалось. Думает, что Ксюша бесится, что столько всего она теперь контролировать не может — это на Зою давит тяжестью раздражающей, и ей кричать хочется. Только Ксюша ни разу не дала понять, что это так.       Ксюша лжёт — самой себе в первую очередь.       Зоя достаёт две баночки пюре с овощами и цыплёнком, ломоть чёрного хлеба и уходит есть за рабочий стол. В спину ей доносится тяжёлый вздох.

***

      Ксюше хочется матерится — долго, громко и грязно, глядя на то, как Зоя от неё прятаться начинает.       «Что за детский сад, блять?» — хочется сказать ей. Но слова стынут в глотке, потому что до мозга медленно, но доходит, что это от боли всё. Что Зоя не играет и не издевается, что она не идиотка, что она не манипуляторша — ей так плохо, что она просто не может адекватно. А Ксюша отвернуться от этого не может.       Она щёки изнутри кусает, план действий разрабатывая.       К тому, что они разговаривают мало в будни, Ксюша привыкла, она и сама инициатором особо не была, но то, что Зоя физически на расстоянии держится — невыносимо через сутки становится. И Ксюше тошно от того, что они друг к другу только через прикосновения подобраться могут. Зоя ускользает сквозь пальцы. Дверь в ванную запирает, спать ложится с самого края и в такси у окна жмётся, на Ксюшу не смотря даже.       Ксюша от такого игнора, мягко говоря, ахуевает. И что это — наказание, блять? Ксюша такие ребусы ещё в детстве заебалась разгадывать, и сейчас на подобное ни время, ни нервы тратить не собирается. Она выжидает, потому что Зое никакое «прости» и ничего, ему эквивалентное, не нужно; хуй знает, что Зое нужно — она в молчанку… не играет. Ксюша об этом себе с тяжёлым вздохом напоминает и думает, думает, думает. В голову, как назло, ничего не лезет.       И в министерстве бесят все.       Ксюшиного, вовсе не железного терпения, хватает до среды.       Ксюша к ней слишком привыкла, чтобы совсем рядом, чтобы на расстоянии ладони. Слишком привыкла, что они друг друга понимают, без слов, без этих долгих объяснений, без выпотрошенных наружу чувств — протухших, что в них уже ничего нежного и важного не остаётся. Привыкла, что они без просьб и оправданий дают друг другу то, что так нужно и необходимо. И об этом Ксюше, честно, задумываться сложно и страшно — о том, в чём она на самом деле нуждается, что за всеми этими объятиями и сожительством кроется.       Ксюша не знает, как долго Зоя может это напряжение выдерживать, не знает, как в её голове окончание этого выглядит — выглядит ли вообще, или она и от самой себя тоже прячется? За работой — Зоя возвращается ужасно поздно, а Ксюша без неё всё равно спать не ложится. Ждёт, как дура, хоть не за накрытым столом — и вообще нельзя сказать, что она ждёт, будто бы Зоя её просто в такой момент застаёт, будто бы Ксюша тоже поздно возвращается — ведь Зоя теперь не звонит и не спрашивает, когда она домой собирается.       Ксюша посылает к чёрту горящую от паники жопу Тихомирова, вешает всё на Скворцову, хотя та формально всё ещё директором внешних коммуникации числится — и едет на Площадь Зою оттуда за шкирятник вытаскивать.       Но секретарша, загнанная в цейноте, пытается выдавить из себя улыбку о том, что Зоя Викторовна уже ушла. Получается оскал, и Ксюша языком по кромке зубов проходится. И вот что у этой женщины в голове?..       Ксюша надеется, что Зоя бесцельным бродяжничеством страдать не начала, как она в своё время, и тащится домой.       Такое слово странное теперь… С горько-кислым привкусом, с рассеянным светом и запахом фруктов.       Уже на пороге Ксюша слышит бьющие из-за двери басы и отголоски какой-то песни.       О-па.       Она заходит тихо. Сердце где-то в глотке бьётся — Ксюша боится Зою в истерике застать. Слёз её боится, гнева — но думает, пусть уже хоть что-то будет, а не тишина это мучительная, изводящая. Ксюша уже весь диалог в голове перестраивает под новые реалии, но в квартире только музыка из колонки шумит. Ксюша не знает песню, но она заканчивается быстро и начинается другая, тихая и пронзительная.       «Пуст мой недостроенный дом,       не горит домашний очаг,       холодно, уныло в нём       раннею весною по ночам.       Хмурый край над морем степи,       мрачен даже в песнях рыбаков,       каменный мой дом — три стены —       защищает не от всех ветров…»       Ксюша себя чужой чувствует, вглубь пробираясь, точно воришка. Зоя в ванне обнаруживается, расслабленная, с закрытыми глазами, и Ксюша выдыхает про себя. Вздыхает. Заново всё переигрывает. С утра в ней ярость кипела, так сильно накричать хотелось, чтобы стену эту разрушить, чтобы Зою к себе перетащить — из анабиоза вытащить. А теперь нет ничего — только желание к ней прижаться и убедить, что всё хорошо будет.       «Строю я уже много дней       А ночами жду рассвет       Среди неуютных камней       В отсыревший кутаюсь плед…»       Жалкой Ксюша стала, от унижения не отмыться уже, всю гордость свою растеряла и вся сталь с неё пооблезла, расплавилась и стекла от Зоиной близости. А та как была ледышкой, айсбергом в океане — так и осталась. И больше всего Ксюша боится, что это правда, что эти три молчаливые дня дали Зое понять, что зря она Ксюшу к себе притащила, зря она вообще с ней… начала.       Ксюша тихо-тихо комнату пересекает и рядом с ванной на корточки садится. Всматривается в Зоино лицо — та иногда головой в такт покачивает, пальцами по бортикам стучит; иногда её лоб и переносицу складка напряжённая, болезненная прорезает, и Ксюше её губами коснуться хочется — так глупо.       «Тай, растай, холодная мгла       Улетайте, зыбкие тела       Не для вас я приберегла       Слово моего тепла…»       Она осторожно Зоиного запястья касается. Зоя вздрагивает, руки к груди прижимает, садясь воду расплёскивает ожидаемо и встать порывается, но Ксюша её обрывает:       — Стоять. Нам придётся поговорить, — припечатывает, взглядом Зою к месту пригвождая. Она стонет сквозь сжатые челюсти и голову запрокидывает, обратно в воду полностью погружаясь, глаза закрывает.       С чего начать, Ксюша, впрочем, не придумала, и молчание затягивается до неуютного.       «Облака замедлят свой бег       И растает в оврагах снег       Словом моего тепла       Назовётся новый человек…»       Зоя глаза открывает, телефон достаёт, чтобы музыку выключить, и смотрит вопросительно и хмуро. Тишина давит — расплющивает. Ксюша садится на пятки и кладёт локти и ладони на бортик, к Зое придвигаясь.       — Я не могу так, — шепчет. — Ты же понимаешь, что это просто не продуктивно?       Зоя кивает и вздыхает. Ксюше кажется, что она и на Площади за эти три дня никому ничего не сказала.       — И что делать будем?       Зоя на неё быстрый взгляд бросает — но потом не отворачивается, смотрит пристально, болезненно. Ксюша догадывается: душу рвёт, по старым убеждениям топчется, а те высушенными солнце костями под босыми ногами хрустят. У Зои в глазах морозится что-то и раскалывается, она садится ровно и одними губами шепчет беззвучно, словно это не она просит:       — Иди ко мне.       Это тоже не продуктивно, но Ксюша — соскучилась, блять, и она раздевается так быстро, словно норматив сдаёт. Позади Зои садится в чуть остывшую воду и обнимает её со спины, такое облегчение испытывая, словно они…       Все пришедшие на ум сравнения Ксюше не нравятся, и она просто Зою в волосы целует наконец-то. Зоя горячей воды добавляет, а подушечки пальцев у неё сморщились уже и по ладоням шероховатость расползлась.       Ксюша себя такой спокойной чувствует, будто пачку фенибута выжрала, только без побочек.       И вроде бы всё, статус-кво возвращён, сиди и не рыпайся, второго шанса может и не быть. Правда в том, что это уже третий или четвёртый, наверное, и Ксюша всё равно думает, как дальше пойти.       Зоя начинает сама, Ксюшины руки в свои берёт, пальцы перебирая.       — Терапевт советовала вести дневники питания, будильники ставить. Есть не в одиночестве. Ещё всякие упражнения, но… мне кажется, это уже на физическом уровне закрепилось. Не могу и всё. И весь этот контроль бесит невероятно, блять.       О последнем Ксюша догадалась уже — сама то же чувствует.       Это вообще не честно со стороны Зои, когда она Ксюшу просто взяла и забрала, когда последние две недели не давала на работе задерживаться, когда одним взглядом про таблетки напоминала, если будильники Ксюша игнорировала, когда булочки для неё покупала и на стол с утра их выкладывала, когда Ксюша забывала. Она иногда и на работе съесть их забывала…       Но Ксюша с Зоей смирилась ещё в тот момент, когда та к ней в больницу заявилась. И хоть в памяти отпечаталось, что Зоя её силой забрала — к себе забрала, перед фактом поставила, Ксюша знает, что сама согласилась, сама к ней в воскресенье ночью вернулась, сама ключи приняла, сама на поцелуи отвечала и целовала сама. Ксюша с ней мирится закономерно, планомерно, потому что сказал «а» — говори «бэ». Потому что Зоя над ней какую-то власть безграничную имеет, а Ксюша уже дно пробила и саму себя чуть не потеряла.       Может, у неё это болезненное, созависимое. С психотерапевтом всё же придётся обсудить.       Ксюша Зою по голове гладит, лёгкие поцелуи оставляя.              — Со мной попробуешь? — спрашивает осторожно, впрочем, зная, что Зоя согласится — иначе бы не начинала этот разговор заново.       — Да.       — Хорошо. Расскажи тогда, что ты в принципе можешь есть и что тебе самой сложно делать.       Зоя рассказывает долго. Не столько потому, что информации много — она на словах спотыкается, морщится от того, как жалко звучит, раздражается, что подобное объяснять приходится — она, наверное, самой себе это всё не объясняла так скрупулёзно, увязнуть боялась. Ксюша слушает внимательно и всё-всё запоминает, в голове уже проигрывает, как всё это работать будет.       Рассказывает Зое план в ответ — тоже долго, каждое словно на языке перекатывая. Вот уж не думала она, что так тщательно будет следить за ними, с такой осторожностью друг с другом связывать, словно по минному полю ступать.       Ей бы хотелось не церемониться, как она привыкла, но ситуация к этому не располагает.       Они в ванне сидят, пока вода заново не остывает. Зоя медлит, Ксюша выбирается быстро и, натянув сразу пижаму, идёт разогревать еду.       Зоя перед ней замирает, смотрит напряжённо, словно снова сбежать хочет. У них как раз курицы с овощами на две порции осталось. Зоя с этим соглашается безмолвно, кивком и с ногами забирается на стул. Ксюша ставит перед ней тарелку и, перетащив стул, садится рядом, а не напротив, и подстраивается под её темп.       Они заводят непринуждённый разговор о работе, делятся всем несказанным за эти дни; Ксюша делает вид, что не наблюдает за тем, как Зоя ковыряется в тарелке и как медленно жуёт, как выбирает стручковую фасоль и откладывает на край тарелки. Ксюша предлагает поменяться, и Зоя удивлённо гнёт брови, но потом со смехом отдаёт ей всю фасоль, а себе забирает картошку.       Ксюша прижимается плечом к её плечу и чувствует, как их отношения заходят на новый вираж. У неё голову от этого кружит и, кажется, она Зоиной тошнотой заражается — и прячет это потом у Зои в изгибе шеи, жмурится, обнимая её со спины, пока та посуду моет. Прячет это под одеялом, уже привычно прижимаясь к Зое, глаза закрывая.       Боги, она была уверена, что сон в обнимку — это онемевшие руки, затёкшая шея и ноющий остеохондроз, но они с Зоей складываются, словно паззл, и это давно стало той незыблемой константой, на которой всё Ксюшино спокойствие держится.       Если в масштабах трёх недель можно говорить о давности.       Зоя вдруг вздрагивает под её руками, и до Ксюши всхлип доносится. Она отстраняется, пытаясь на Зою посмотреть, разглядеть её в темноте, но та мгновенно в калачик сворачивается, скукоживается вся — точно улитка в раковину прячется, и никакими способами её оттуда не выковырять. Она дрожит и хнычет, и Ксюшины объятия уже не к месту совсем, не помогают, а она всё равно подлезть пытается, Зоину горечь на себя положить, на груди её устроить. Зоя скулит, не даётся, сжимается сильнее, лбом в колени упираясь и стопы под себя поджимая. Ксюша её, словно неваляшку поднимает — благо, что та не дерётся, за ноги себя обнимает, эмоциям окончательно вывалиться не позволяет. Ксюша её гладит по плечам, к ушам прижатым, по макушке, из кольца рук показывающейся, по голеням и бёдрам — и Зою вдруг так легко обхватить становится, куда её метр семьдесят делся и взгляд свысока?..       — Прости, — раздаётся приглушённое изнутри, — прости, — захлёбывается, — прости.       Ксюша не понимает, за что, Ксюша замирает ошалело, думая, что Зоя с ума сошла; Зоя скулит, всхлипывает и трясётся:       — Прости.       Ксюше кажется, что ещё чуть-чуть и Зоя схлопнется и исчезнет совсем. Она её в волосы целует, прижимается щекой к плечу:       — Всё в порядке, Зой, всё хорошо, — шепчет хриплое, почти бессвязное. У Ксюши сердце в глотке стучит, потому что такие, как Зоя — не извиняются, не плачут так искренне и горько, не боятся.       А Ксюша её человечность, её слабость в руках держит — и Зоя за это прощение просит.       — Всё нормально, ты… ты ничего плохого, неправильного не сделала. Всё хорошо.       Ксюша жмурится, потому что знает, слишком хорошо — до боли — знает, что Зоя чувствует — и у неё никогда слов для этого не было. Зою сейчас успокаивать — словно саму себя; только в отличие от себя Ксюша хотя бы уверена, что Зое помочь можно, что она не виновата ни в чём, и Ксюша её не оправдывает — правду говорит.       Ксюша держит её одной рукой и благодарит свою проницательность, что оставила на тумбочке воду и успокоительное — дотягивается до этого, и Зою тормошит:       — Попей, Зой.       Завтра на работе совсем не весело будет, если они полночи прорыдают.       Зоя разворачивается медленно и дрожащими руками стакан с водой берёт, таблетку запивает и, Ксюше стакан вернув, ей в ключицы утыкается, обнимая. Ксюша их укладывает, Зою у себя на груди устраивает, обнимая крепко. Молиться хочется о том, что она всё правильно сделала.       Зоя шепчет:       — Спасибо.