Лед внутри тебя

Аня проснулась, когда Иван Анатольевич, тихо и осторожно шепча что-то, дотронулся до плеча спортсменки, не желая напугать ее. Она подняла заспанные и отекшие после бессонной ночи и стольких выплаканных слез глаза – Антонов протягивал ей стакан только что купленного горячего кофе и небольшой пакетик из какой-то пекарни неподалеку. Фигуристка потерянно оглянулась, пытаясь осознать произошедшее – воспоминания одно за одним болезненно отзывались внутри, заставляя тело сжиматься от волнения и тревоги. За окном уже стемнело, а бушевавшая всю ночь метель давно стихла. Отделение больницы, ожившее днем, вновь погрузилось в сон, а в зале ожидания остались лишь они. – Сколько время? – хрипло спросила Аня, благодарно принимая согревающий напиток, но вежливо отказываясь от выпечки: думать о еде было невыносимо – к горлу подступал ком, а внутри все переворачивалось. – Почти девять вечера, – понуро отозвался Антонов, переводя взгляд на простые настенные часы, за стрелкой которых он наблюдал уже несколько часов, томительно ожидая, когда им наконец позволят увидеть Костю. – Он очнулся? – с надеждой прошептала спортсменка. Было видно, что Аня не хотела бы слышать отрицательный ответ – пусть лучше она еще тысячу раз уснет на этом потертом больничном диванчике, лишь бы не чувствовать на себе эти сожалеющие взгляды, не пытаться разгадать ложно обнадеживающие отговорки, не испытывать это ядовитое чувство, когда отчаяние становится сильнее, чем что-либо еще, подавляя все человеческое, гордое и смелое, что было в ней. – Пару часов назад, – кивнул Иван Анатольевич, и лицо его на мгновенье посветлело. А сердце Ани, казалось, снова забилось от услышанного. – Необходимо было провести тесты, поэтому мы не будили тебя. – Но сейчас?.. – не смогла договорить она: слова встали комом в горле, а дыхание вновь сперло. Антонов ничего не ответил. Тогда фигуристка окинула небольшой зал в поисках Павла Александровича – должен же был хоть кто-то из них знать, что происходило и почему им все еще не позволили увидеть Костю – ведь прошло так много времени! Но Загорского в комнате ожидания не было – только его небольшой портфель с важными документами и портмоне. Тогда Аня, отставив в сторону стакан с кофе и поднявшись с диванчика, вышла в коридор. Не обращая внимания на возражения Ивана Анатольевича, она направлялась к сестринскому посту, возле которого и стоял тренер, о чем-то задумчиво беседуя с врачом, которого она видела, когда они только приехали в больницу. Лицо Загорского было хмурым, сосредоточенным, а губы – поджаты. В его позе чувствовалась усталость, коротко подстриженные волосы чуть растрепались, а воротник рубашки, надетой под свитер, чуть помялся от долгого ожидания и проведенного в больнице тяжелого дня. Заметив Аню, доктор тактично замолчал, а Павел Александрович натянуто улыбнулся при виде ученицы. Она понимала, что речь шла о чем-то очень важном, возможно, даже о их будущем в спорте, однако выяснять ничего Аня не хотела, просто не смогла бы даже думать о том, что будет завтра, через неделю, потом – только не сейчас, не в тот момент, когда самым главным было просто увидеть Костю, убедиться, что с ним все в порядке и наконец выдохнуть от осознания, что его жизни ничего больше не угрожало. Что он жив и помнит ее. – Здравствуйте еще раз, Анна, – поздоровался врач, имени которого, к своему стыду, так до сих пор и не знала фигуристка. Поэтому, ограничившись приветственным кивком в ответ, она встала рядом – прямо напротив палаты, в которой лежал Воронцов. – Думаю, вы хотите узнать, когда можно будет навестить вашего драгоценного? – с доброй улыбкой поинтересовался доктор, чуть приподнимая уголки губ. – Ваше ожидание обязательно должно быть вознаграждено, поэтому я сделаю вид, что ничего не вижу, а вы очень тихо зайдете к нему. Но только на несколько минут – не больше! Сердце Ани, казалось, ушло в пятки, когда она услышала эти слова, а грудную клетку сдавило. Воздуха катастрофически не хватало – то ли от беспокойства, вновь охватившего ее, то ли от радости, сменившей мучительно долгое ожидание – ведь именно об этом она просила последние несколько часов. Павел Александрович с одобрительной улыбкой кивнул в сторону палаты Воронцова, когда фигуристка несмело глянула на него – будто искала одобрения, спрашивала разрешения на столь важный шаг. Быстро прошептав «Спасибо», фигуристка сделала несколько шагов вперед. Аня опустила бледную ладонь на холодную металлическую ручку двери, а затем, слегка нажав, вошла внутрь, борясь со жгучим чувством страха. В палате было душно и темно – один только желтый свет ночника освещал небольшую и неуютно пустую комнату, заставленную множеством медицинской аппаратуры. Костя лежал на высокой кровати, подключенный к, казалось, тысяче трубок и катетеров, а рядом стояла новая – очередная, Аня уже сбилась со счета, какая именно – капельница и несколько датчиков, отслеживавших показатели спортсмена с противным писком, давящим на виски. Лицо Воронцова, всегда ясное и загорелое, выглядело теперь неестественно бледным, почти белым, под глазами виднелись синяки, которых прежде никогда не было. На лбу Аня разглядела пластырь – видимо, лобовое стекло оставило глубокую ссадину, которую пришлось зашивать, догадалась фигуристка. Она не могла видеть его тела, скрытого под больничной рубахой, однако сквозь небольшой вырез видела, что грудь партнера была перемотана – врач говорил, что у Кости было сломано два ребра, и для Ани в тот момент эти слова показались настолько страшными, что она боялась и подумать, какую боль должно быть испытывал Воронцов, ожидавший помощь холодной ночью. Однако никакой повязки на голове не было – значит, надеялась Преображенская, сотрясение не было серьезным. Наконец, услышав, что дверь в палату, тихо скрипнув, отварилась, Костя медленно открыл глаза: веки отяжелели под натиском жуткой мигрени, все вокруг плыло, однако он смог рассмотреть в темноте комнаты знакомый силуэт, медленно и будто боязливо приблизившийся к кровати. Аня стояла, по привычке нервно заламывая пальцы, а на глазах ее проступили слезы от того, что она видела – не мог это быть ее Костя, не таким она его знала, и от этого было еще страшнее. – Костя… – шепотом позвала она, когда уголки губ Воронцова тронула слабая улыбка. Говорить было сложно, грудь сдавливала тугая повязка, без которой дышать было бы и вовсе невозможно, а в горле все еще саднило от интубационной трубки и жутко хотелось пить – сделать хотя бы глоток воды, поэтому спортсмен, в попытке попросить Аню передать ему стакан, прохрипел что-то невнятное. Фигуристка нахмурила брови, обеспокоенно подходя ближе: она страшно боялась, что Косте могло резко стать хуже, а потому не хотела тревожить его или волновать чем-то. Однако заметив его взгляд, устремленный на стоявшую на тумбе бутылку воды, она облегченно выдохнула, а затем, быстро обойдя кровать с другой стороны, аккуратно поднесла небольшой пластиковый стаканчик к пересохшим губам партнера. – Спасибо, – все так же хрипло, но уже более различимо произнес он, прикрывая покрасневшие глаза. Сил было так мало, а боли – так много, что он едва мог заставлять себя оставаться в сознании: пугать Аню не хотелось, однако бороться и дальше с всепоглощающей ломотой в костях было невозможно. Преображенская пришла, он дождался ее, смог увидеть это испуганное, такое искренне доброе лицо, убедился, что партнерша была в порядке – если это вообще было возможно. И потому теперь мог позволить себе просто уснуть, поддавшись этой бесконечной усталости и забыв о боли, проникшей в каждую клеточку его тела. Аня же стояла возле кровати, все еще сжимая в руках пластиковый стаканчик и не понимая, что должна была сказать – могла ли вообще. Сил после всего пережитого, казалось, совсем не осталось, а тяжесть, все это время сдавливавшая грудь и мешавшая сделать глубокий вдох, будто это у нее были сломаны ребра, сменилась опустошенностью и изнеможением, которое теперь испытывала Преображенская. И все же что-то внутри нее вновь забилось, затрепетало: Костя был жив, помнил ее и, пусть ему и предстояло нелегкое и не самое быстрое восстановление, в результате он будет в порядке, и это было самым главным. А с остальным они обязательно разберутся позже.

***

Ивану Анатольевичу все же удалось уговорить спортсменку ненадолго вернуться домой: она так ничего и не поела за все время нахождения в больнице, была одета в слишком легкие для бушевавшей за окном метели джинсы, а цвет лица, хоть и немного выровнялся, но все еще оставался таким же пугающе-бледным. Да сама Аня, если быть честной, мечтала о том, чтобы принять горячий душ, а затем оказаться в теплых, родных и таких необходимых в тот момент объятиях матери, которая в беспокойстве звонила дочери уже бесчисленное количество раз, но так ни разу и не услышала голос фигуристки, получив в ответ лишь наспех набранное: «Я в порядке, все объясню позже». Загорский заверил ученицу, что утром Костю переведут в палату несколькими этажами ниже, а потому сейчас они все могли выдохнуть и дать изнеможенному организму отдохнуть. И Аня, благодарно сжав сухую ладонь тренера и порывисто обняв его, села в автомобиль, чтобы наконец дать себе необходимую передышку. Несколько часов, что фигуристка провела дома, показались ей вечностью. Иван Анатольевич любезно довез ее до дома, и только в машине Аня обнаружила, что оставила сумку в квартире партнера: у нее не было ни документов, ни ключей, ни кошелька со всеми картами. Тяжело вздохнув и закрыв лицо руками, она сжала зубы, стараясь сдержать слезы – как же хотелось, чтобы все это просто закончилось! Она сколько угодно готова была терпеть боль падений после прыжков и неудачных выбросов, изнемогать от усталости в зале, но ощущать боль, подобную той, что разливалась внутри, сантиметр за сантиметром отравляя каждую клеточку ее организма, пока Костя был без сознания долгие часы, полные неизвестности и отчаяния, Аня больше не могла. Тяжелая мужская ладонь легла ей на плечи, и Преображенская увидела, с каким трепетным переживанием смотрел на нее Иван Анатольевич, припарковавший автомобиль возле нужного подъезда. За время в больнице Антонов еще сильнее проникся спортсменкой, узнал больше о ней от тренера, который вдруг рассказал старому другу о том, какой стойкой и смелой всегда была Аня: оба мужчины с тяжестью на сердце смотрели на свернувшуюся на диванчике в не самой удобной позе спортсменку, разделяя чувства друг друга. Ничего не знать о состоянии Кости было сложно, но видеть то, как страдала в этой неизвестности Преображенская – до невозможности больно. – Ты держалась слишком долго, Аня, – печально улыбнулся он. – Позволь себе наконец отдохнуть. И она позволила. Едва переступив порог квартиры и увидев встревоженную, явно не находившую все это время места мать, Преображенская разрыдалась. Плечи ее дрожали, пока Татьяна прижимала съежившееся тело дочери к себе, что-то утешающе шепча и поглаживая сбившиеся волосы. Она плакала так отчаянно, пытаясь сбросить весь тот груз, что висел на ней все это время, с того самого вечера, когда Костя уехал. Слезы текли, не переставая, капая на светлую олимпийку, чей умиротворяющий запах, казалось, совсем выветрился за время в больнице – так сильно Аня нуждалась в партнере, что отказывалась даже на секунду усомниться в том, что с ним все будет хорошо. С ними обоими. Фигуристка не знала, сколько времени прошло прежде, чем она смогла успокоиться и начать вновь дышать ровно, не хватая жадные глотки воздуха в немом, бессильном крике, но когда она наконец пришла в себя, то увидела в арочном проеме, соединявшем прихожую и длинный коридор, отца, сложившего руки на груди и с болью в глазах молчаливо наблюдавшего за развернувшейся сценой. Виктор Петрович, узнавший от Павла Александровича, который оповестил родителей Ани, что фигуристка находилась вместе с ним и дядей Кости в больнице, о произошедшем, тут же сорвался с работы, взяв с Загорского обещание позаботиться о дочери и привести ее домой как только будет возможность – знал, что сама она никогда не согласится уехать, пока партнер не придет в себя. Аня плохо помнила, что было дальше – знала только, что, собрав последние силы, смогла принять душ, а затем, уткнувшись в плечо матери, которая заботливо легла рядом, продолжая перебирать влажные пряди, провалилась в сон, согретая объятиями Татьяны и ее тихим, ласковым голосом – как в детстве, когда решением всех проблем была улыбка матери и ее нежные руки. Когда спортсменка проснулась, женщины рядом уже не было, а сама она была заботливо укрыта теплым одеялом. Шторы были плотно задвинуты, отчего в комнату не попадали яркие лучи утреннего солнца. Оглянувшись в поисках телефона, Аня наткнулась на настенные часы – было 10:48 утра. Она, быстро и немного резко откидывая мягкий угол одеяла, тут же порывисто поднялась с кровати, продолжая искать такой нужный гаджет: а вдруг ей звонил Иван Анатольевич или тренер? Быть может, Косте стало лучше или пришли результаты его анализов? Она должна была срочно включить разрядившийся еще в машине телефон, чтобы узнать, что происходило там, в больнице, пока ее не было. Выбежав из комнаты, Аня вдруг почувствовала знакомый запах оладий, которые часто в детстве готовила мать – до того, как спортсменка, добившаяся успехов в одиночном катании на юниорском уровне, не начала следовать строгой диете, чтобы поддерживать необходимый для многооборотных прыжков вес. Живот тут же скрутило – Преображенская не ела уже больше суток: когда Костя уехал, она, механически доделав пасту, чтобы он смог перекусить по возвращении, так и не притронулась к еде. Без партнера ужинать совершенно не хотелось, тем более, что тревога, обуревавшая ее, с каждым часом все усиливалась. А потому фигуристка и вспомнить не могла, когда в последний раз нормально ела – казалось, последним приемом пищи был обед в тот день перед второй тренировкой. Услышав тихие шаги в коридоре, Татьяна выглянула из кухни, сжимая в руках лопатку: – Анечка, ты проснулась, – улыбнулась женщина как всегда искренней и лучезарной улыбкой. – Я пожарила твои любимые оладушки. Беги скорее умываться – и за стол. – Мама, я… – она рассеянно оглядела прихожую в поисках мобильного, но и здесь его не оказалось – думать о чем-то другом было совершенно невозможно. – Где мой телефон? – Я поставила его заряжаться, – отозвалась Татьяна, видя беспокойство дочери. Женщина понимала, что первым делом фигуристка кинется искать смартфон, чтобы узнать, появились ли какие-то новости, относительно состояния Воронцова, однако материнская тревога оказалась сильнее, а потому Татьяна строго указала на дверь позади дочери: – Но сначала – в ванную! Аня сдалась, не в силах спорить с воинственно настроенной женщиной, а потому, умывшись и наконец приведя себя в более-менее приличный вид, почувствовала, как силы наполнили ее тело, усталость отступила, и она впервые за те страшные часы ожидания оказалась способна мыслить рационально, не поддаваясь пронзающей каждый орган панике. Потому, выйдя из ванной, она благодарно прошептала «Спасибо» матери, оставляя поцелуй на веснушчатой щеке женщины. Та улыбнулась и поставила перед спортсменкой большую тарелку, полную горячих оладий, пожелав дочери приятного аппетита. Аня не вспомнила бы даже при всем желании, когда в последний раз она с таким удовольствием ела что-либо: пышные, мягкие оладьи казались самой вкусной пищей в мире. Запивая все это свежезаваренным травяным чаем, Преображенская будто на несколько коротких минут вернулась в детство – во времена, когда в ее жизни не было ни проблем со здоровьем, ни подготовки к важнейшим международным стартам, ни взрослых забот, ни болезни матери. Жизнь казалась такой яркой и веселой, а мир вокруг – добрым и приветливым, без лжи и обмана, без коварства и предательства со стороны самых близких. И только с годами Аня поняла, что все было не так просто, а на каждом пути ее поджидали трудности, даже преодоление которых не всегда гарантировало такую долгожданную и важную победу. Поблагодарив мать за вкусный завтрак, фигуристка наконец взяла в руки телефон, разрывавшийся от звонков и сообщений. Несколько пропущенных от родителей – еще вчера, когда о состоянии Кости было известно совсем мало – новостные каналы пестрили громкими заголовками, но никакой конкретики не давали, словно издеваясь над всеми, кто искренне волновался за здоровье спортсмена; десятки смс от Алисы, звонок от Максима и бесконечные просьбы журналистов дать комментарии относительно состояния Воронцова. Прикрыв глаза, Аня отложила телефон в сторону – новостей от Ивана Анатольевича о самочувствии партнера не было. А время утекало, решила она, и потому нужно было сейчас же ехать в больницу. Быстро набрав короткий ответ Алисе, которая, заметив, что подруга наконец появилась в сети, спросила о состоянии самой Ани, спортсменка убрала мобильный в сумку – мысли были заняты только одним: как поскорее добраться до больницы и узнать, в какой палате теперь лежал Воронцов, увидеть его и наконец поговорить. Поблагодарив водителя такси за скорую поездку и оставив чуть больше чаевых, чем обычно, Аня вышла из машины, пораженно вздыхая. У дверей центрального входа стояла толпа журналистов, желающих выпытать информацию о произошедшем у персонала клиники и случайных свидетелей происходившего внутри. Плотнее укутавшись в большой платок и накинув его на голову, Преображенская надела солнечные очки и стремительно направилась ко входу в здание, однако тут же была встречена громкими криками и вспышками камер – прессе едва ли составило труда узнать спортсменку и начать окрикивать ее слишком настойчиво. – Анна! Анна, постойте! – Пожалуйста, всего несколько слов о случившемся! – Скажите, Константин уже пришел в себя? На нее сыпалась, казалось, тысяча вопросов, а назойливые репортеры лезли объективами прямо в лицо, из-за чего всегда приветливая и доброжелательная с журналистами Аня раздраженно сверкнула глазами в их сторону и заслонила лицо рукой, быстрее поднимаясь по ступеням – она знала, что в здание больницы прессу не пустит охрана, а потому хотела поскорее оказаться внутри, чтобы отделаться от этого липкого и такого неприятного ощущения: совершенно посторонние люди вторгались в ее личную жизнь, нарушая границы самыми грубыми способами, и действительно надеялись, что после такого она скажет им хоть что-то. Вслед ей кричали, бросая вопросами и будто забывая обо всех нормах приличия, даже когда она закрыла за собой прозрачную дверь и вошла в главный холл. Преображенская выдохнула только когда высокая стеклянная дверь захлопнулась за спиной, а она вновь оказалась в суете приемного отделения, в котором толпились посетители, желая поскорее оказаться с родными, и шуршали бумагами медсестры – и никому не было дела то того, кто она и к кому пришла. Прикрыв глаза, Аня попыталась успокоиться: совсем скоро она увидит Костю, который, фигуристка надеялась, в этот раз сможет нормально говорить и самостоятельно подниматься с постели – она, конечно, не упустила то, как ужасно и беспомощно чувствовал себя партнер, когда она подносила стакан к его губам вчерашним вечером. И потому теперь спортсменка, все это время страшно переживавшая за жизнь и здоровье Воронцова, вдруг начала задумываться о том, что они будут делать дальше – буквально через месяц должен был стартовать чемпионат Европы, на который они были заявлены в числе первых и были главными претендентами на верхнюю ступень пьедестала. После оглушительных побед на двух этапах Гран-при пара Преображенская\Воронцов стала безоговорочным фаворитом российских и зарубежных зрителей, Федерация окончательно перестала укоризненно, едва ли не с сомнением смотреть на фигуристов и видеть в Ане одиночницу, приняв наконец, что теперь она каталась в паре, и начав поддерживать фигуристов так, как должна была изначально. И все, казалось, шло хорошо: программы были накатаны, большой командой они шли к тому, чтобы показать на соревнованиях усложненные варианты элементов и повысить оценки за технику и компоненты, а теперь все это оказывалось под сомнением – вряд ли Костя восстановится так быстро после серьезной травмы и перелома ребер и сможет кататься на таких ответственных стартах. Погруженная в свои мысли, вызванные произошедшим на улице, Аня не заметила, как в нее едва не врезалась спешившая куда-то женщина, а потому только рассеянно посмотрела той в след, получив едкое: «Да что ж вы тут встали-то, девушка!». А затем до слуха фигуристки донеслось знакомое имя, заставив ее окончательно очнуться от размышлений и взглянуть на висевший на противоположной стене небольшой телевизор, транслировавший один из бесчисленных новостных каналов: «Сегодня утром стало известно, что серебряный призер Олимпийских игр и действующий чемпион мира в парном катании Константин Воронцов попал в страшное ДТП прошлой ночью. Подробности аварии неизвестны. Представители Федерации фигурного катания Москвы подтвердили случившееся, но никаких комментариев пока не давали – как и партнерша спортсмена, двадцатидвухлетняя Анна Преображенская, в паре с которой они выступают, начиная с этого сезона». – Да выключите же вы это! – не сдержалась она, громко и непривычно резко повышая голос на шокированных подобным поведением медсестер. Внутри все будто перевернулось, когда она увидела кадры с места аварии, которыми был подкреплен репортаж: почти полностью перевернувшийся автомобиль Воронцова, от которого теперь почти ничего не осталось, выбитое лобовое стекло, тысячей осколков разлетевшееся по салону, и следы крови на белоснежной ткани подушек безопасности – его крови. До этого момента Аня не знала, что именно случилось, как Костя получил такие травмы – ей было известно только, что партнер попал в аварию. Большего ни Иван Анатольевич, примчавшийся на место ДТП сразу, как об этом стало известно, и лично контролировавший транспортировку Воронцова в клинику, ни Павел Александрович не обмолвились, желая поберечь и без того пошатанную психику спортсменки: слишком жестокими им показались фотографии с места происшествия, а истинная причина случившегося была столь банальна, что озвучивать ее не представлялось необходимым. Однако теперь в голове вырисовывалась жуткая картина того, что могло случиться с Воронцовым, не успей он вовремя остановиться, перевернись машина полностью, и от этого сердце начало биться быстрее, а губы задрожали. – Аня, – окликнул ее Максим, ставший невольным свидетелем внезапного срыва Преображенской. Спустившийся за стаканом кофе для сонной и не находившей себе места от волнения Полины, он вдруг увидел весь ужас, застывший в глазах Ани. А потому, быстро забывая об изначальной цели своего визита на первый этаж, в главный холл больницы, он подошел ближе, осторожно касаясь плеча фигуристки в стремлении поскорее увести ее от толпы любопытных глаз, узнавших в этой девушке фигуристку с фотографии в репортаже. – Максим, я… – она закрыла лицо руками, а голос ее дрогнул. Мечников знал о сложных отношениях партнеров, видел, как смотрели они друг на друга, и помнил безумный, совершенно пустой взгляд Кости в тот день, когда Аня внезапно потеряла сознание и не приходила в себя несколько часов – забыть подобное было невозможно, ведь впервые за много лет врач видел Воронцова таким: сломленным, потерянным и до жути напуганным тем, что происходило с той, которая давно уже перестала быть просто партнершей. И такой же теперь казалась ему фигуристка, силой сдерживавшая накатывающие слезы. – Эй, – он утешающе сжал ее плечо, а затем, посмотрев прямо в глаза, заверил: – Аня, с Костей все будет хорошо. Поверь мне. – Ты был у него? – с надеждой спросила Преображенская, и от затаившегося в ее голосе страха мурашки пробежали по телу Максима. – Только что, – кивнул он. – И разговаривал с врачом, поэтому, прошу, если хочешь навестить его, тебе придется взять себя в руки. Она утвердительно покачала головой, поджимая губы и чуть шмыгая носом – глаза все еще оставались влажными, а коленки подкашивались от воспоминаний об увиденных кадрах, которые теперь надолго врежутся в ее сознание. Однако мысль о том, что Мечников уже смог пообщаться с Костей, говорил с доктором и был так настойчив в своей уверенности в том, что со спортсменом все было хорошо, утешала и придавала сил продолжать бороться с желанием сломаться и перестать делать вид, что она – все они – была в порядке. Когда они поднялись на нужный этаж, Аня заметила, что ни Павла Александровича, ни Ивана Анатольевича уже не было: мужчины всю ночь провели в отделении, пока фигуристка пыталась прийти в чувство и вернуть себе хотя бы отдаленно похожий на приличный человеческий вид, дожидаясь результатов анализов и окончательного диагноза, а также занимались тем, чтобы информация о состоянии Кости не проникла в прессу – по крайней мере, ложная или излишне подробная. И теперь они оба безусловно заслуживали немного отдохнуть и выспаться, потому как их переживания, пусть и сокрытые в глубине души, нисколько не уступали беспокойству Преображенской за состояние Воронцова. Максим заботливо помог Ане снять теплое пальто, заверив, что сам разберется со всем, и указал на нужную дверь, ведущую в отделение, приглашая спортсменку войти первой. – Он что-нибудь спрашивал обо мне? – нерешительный вопрос сорвался с ее все еще бледных губ. – Не у меня, – честно признался Максим, а затем, в последний раз коснувшись плеча фигуристки в поддерживающем жесте, открыл дверь в палату. В этот раз помещение показалось Ане намного более уютным: мягкий свет ламп, приятно пахнущие цветы, заботливо поставленные в большую стеклянную вазу на подоконнике, новая мебель и маленький, обитый светло-зеленой тканью диванчик у окна. Спортсменка улыбнулась: Антонов и Загорский постарались на славу – наверняка это была не самая обычная палата, потому как комната была оснащена всем необходимым и при этом не выглядела, как типичная больничная палата – угнетавшая и совершенно не способствовавшая восстановлению. Полина, вдруг поднявшаяся со стула, что находился прямо у кровати Кости, тут же расплылась в приветственной улыбке и подошла к Ане, совершенно забыв о бывшем партнере – будто тот перестал интересовать ее, как только она наткнулась на острые черты лица фигуристки и ее пристально разглядывавшие помещение глаза. Игнатьева бережно сжала ладони Ани, а затем, кивнув, произнесла с непередаваемой теплотой в голосе: – Мы пойдем. Вам наверняка есть, что обсудить, – Полина подошла к Максиму, все это время стоявшему в проходе в ожидании девушки, а затем в последний раз улыбнулась Косте: – Поправляйся, бу. Спортсмен только коротко кивнул в ответ на пожелания Игнатьевой, которая тут же скрылась в коридоре вместе с врачом. Когда дверь захлопнулась, Аня почувствовала то напряжение, которое ощущалось между ними когда-то давно, в самом начале совместного пути – забытое и такое липко-неприятное, отягощавшее настроение и состояние вызвало дрожь по коже. Хотелось поскорее забыть все произошедшее и просто жить дальше, зная, что оба они были в порядке. – Привет, – она скомкано улыбнулась, слыша, как постепенно стихали шаги Максима и Полины, сливаясь с суетой отделения. Они наконец остались вдвоем, но почему-то это не приносило спокойствия, о котором так мечтала фигуристка последние сутки. – Как ты? – Лучше, – размеренный голос Кости звучал почти привычно, но в глазах его таилось, едва уловимое, что-то пугающее, незнакомое. Он будто знал то, что теперь оставалось неизвестным ей, собирался сказать что-то, что в одночасье безвозвратно изменит жизни обоих. – Иван Анатольевич сказал, что ты вчера весь день провела здесь. Аня коротко кивнула, все еще боясь сдвинуться с места. Она смотрела на партнера и не узнавала в нем того Воронцова, которого привыкла видеть. Выражение лица, легкая усмешка, постоянно игравшая на его губах, чуть взъерошенные волосы – таким был настоящий спортсмен, ее Костя – родной и заботливый, готовый всегда поймать и подстраховать, в чьих глазах не было ни капли злости или раздражения, когда речь шла о Преображенской – даже в моменты мимолетных ссор и эмоциональных перепалок он оставался собой и, остыв, все равно подходил первым, чтобы извиниться и найти компромисс. Теперь же от этого остался лишь выжженный болью зеленый цвет едва знакомых глаз и ожесточившийся тембр голоса, вырывавшегося из еще саднившего после трубок горла. И Преображенская почувствовала, как страх вязко растекся по телу – что-то было не так. – Боялась, что ты не очнешься, – прошептала она, вспоминая ту жгучую боль, охватившую, казалось, все тело и пронзившую изнеможенное сердце, готовое перестать биться в такт Костиному. Она наконец нашла в себе силы подойти ближе, дотронуться до запястья спортсмена – такого непривычно холодного и со множеством следов от катетеров – сердце вдруг забилось чаще, а ноги подкосились от вновь нахлынувших чувств: – Я не должна была отпускать тебя одного тогда… – Аня, – вдруг поднял на нее пристальный взгляд Костя, прерывая эмоциональное признание спортсменки, чей живот вновь начало сводить от боли, что она чувствовала в те мгновения мучительного ожидания в коридоре больницы. – Нам нужно поговорить. Внутри вновь что-то оборвалось. Преображенская почувствовала, как грудная клетка сжалась от нехватки кислорода и жгучей духоты, хотя в палате было прохладно – спортсмен всегда спал с открытым окном, даже сейчас, находясь в больнице. В голове проносились тысячи мыслей о том, что могло случиться за то время, пока ее не было: страшный диагноз, объявленный вдруг врачами, необходимость серьезной операции, проблемы со здоровьем – варианты, взращиваемые долгими часами ожидания и кошмарными снами, теперь сами собой возникали в сознании спортсменки десятками картинок. Казалось, что сейчас Костя скажет, что не успеет восстановиться к чемпионату Европы, а значит, они упустят последний шанс на золото Олимпийских игр, или, что было еще хуже, произнесет такие пугающие слова о том, что никогда больше не сможет выйти на лед, кататься и продолжать спортивную карьеру. И тогда жизнь обоих закончится, едва успев начаться вновь, оборвется на пике славы и возможностей из-за нелепой случайности, стоившей им всего. А потому жуткая мысль вдруг охватила ее сознание, которое судорожно пыталось проанализировать все произошедшее за последние дни: – Почему никто ничего мне не объяснил? – с долей злости прошептала она, вспоминая о странном поведении тренера и Ивана Анатольевича, все это время избегавших вопросов о том, что на самом деле случилось той ночью, а потому Аня, не сумевшая в итоге докопаться до истины, так до сих пор и не знала, что стало настоящей причиной аварии. – Что произошло? Взгляд Воронцова вмиг изменился, стал жестче, а в зеленых глазах читалось вызванное подобным поведением партнерши раздражение и нежелание обсуждать происшествие, вспоминать ту ночь, когда его машина оказалась в обочине, почти перевернувшись, а сам он остался ждать помощи, едва сумев нащупать телефон среди груды осколков стекла и грязи, пока его грудь была зажата в тиски подушки безопасности и заклинившей спинки водительского кресла. Ане явно не нужно было знать этих подробностей, видеть страшные снимки с места ДТП, вдаваться в подробности того, почему автомобиль фигуриста занесло. Воронцов помнил немногое о том, что произошло после того, как он позвонил в службу спасения, но точно понимал – все это явно не могло пройти бесследно ни для кого из них. Костя откинул голову, пытаясь выровнять дыхание, пока вокруг не было ни души: ночная пустота пригородного шоссе пугала его, лежавшего между сработавшей подушкой безопасности, ударом которой наверняка повредило его грудную клетку, и спинки кожаного сиденья без возможности пошевелиться или выбраться. Ноги застряли, когда машина съехала в кювет и перевернулась на бок. Воронцов пытался поначалу осознать, что случилось, однако сознание подкидывало только картинку двух ярко горящих фары автомобиля, выехавшего так внезапно на встречную полосу – это и заставило спортсмена так внезапно вывернуть руль. Он откинул голову и постарался глубже вдохнуть: мелкие, неприятные капли липкого снега, смешанного с дождем, падали на лицо, а мороз начинал пробирать тело. Ругать себя за привычку снимать верхнюю одежду в салоне машины было бы бессмысленно, потому Воронцов, несколько раз обернувшийся назад в попытках дотянуться до ветровки, просто прикрыл глаза – нужно было дождаться, пока приедут врачи и спасатели. Но оставаться в сознании оказалось сложнее, чем он представлял: несмотря на попытки Кости не закрывать глаза и пытаться думать о чем-то, уставший, переживший столько потрясений в один день организм выиграл у силы воли спортсмена. Травмы усугубляли состояние Воронцова, а потому он совершенно не заметил, в какой момент погрузился в пустоту: грудь сдавливало все сильнее с каждой минутой, не давая дышать нормально, голова готова была буквально расколоться на две части, переохладившее тело теперь бросало в жар. Костя мало что помнил о том, что было дальше – только яркий свет фонарей службы спасения, громкие голоса врачей и визг пилы, резавшей металлический корпус автомобиля, от которого после страшного поворота в обрыв почти ничего не осталось. Все эти люди пытались что-то спрашивать у спортсмена, приводили его в чувство, пока он лежал в машине, а затем – на специальных носилках с фиксатором для шеи и позвоночника. Однако Костя не слышал – не хотел. Все то недолгое время, что ему удавалось отвоевать у страшной темноты, выиграть у забвения, он тратил на то, чтобы найти Ивана Анатольевича. И когда наконец это случилось и Воронцов встретился взглядом с постаревшим за этот вечер на несколько лет Антоновым, сердце дрогнуло. – В бардачке… – прохрипел спортсмен, когда дядя подбежал ближе. – Найдите брелок с… с ключами… Каждое слово давалось все труднее, а потому врач, стоявший позади, попросил Ивана Анатольевича отойти и позволить медикам занести Костю в машину скорой помощи. Мужчина мало что понял из того, что именно имел в виду Воронцов, однако кивнул, пообещав достать столь важную для племянника вещь, когда спасатели закончат с машиной. И только Антонов сделал шаг назад, пропустив к спортсмену врачей, как тот, хмуря брови от боли и тяжести в груди, терпеть которую было уже почти невыносимо, приподнял кислородную маску, надетую пару мгновений назад: – Пожалуйста, – собирая последние силы, прошептал Костя, – позаботьтесь о ней… – Это неважно, – сжав глаза, чтобы избавиться от вдруг нахлынувших воспоминаний, слишком резко отрезал спортсмен. – Неважно? – переспросила Преображенская срывавшимся на крик голосом, ошарашено глядя на партнера: чувства, что она так долго сдерживала, теперь рвались наружу жгучим ураганом эмоций. – Ты чуть не разбился, Костя! Ты мог погибнуть! – Ты преувеличиваешь, – хмыкнул он, отворачиваясь от фигуристки и старательно пытаясь удержать внимание на колыхавшихся за окном деревьях, на ветках которых совсем не осталось листьев, что еще совсем недавно разноцветными красками украшали улицы даже в самую промозглую погоду. Смотреть на Аню отчего-то было невыносимо больно – такой разбитой он не видел ее никогда прежде, а осознавать, что причиной этому был он сам, оказалось еще тягостнее. – Это ты, кажется, не до конца понимаешь, что произошло! – вспылила она, взмахнув руками и эмоционально разведя их в стороны. Детское поведение Воронцова злило: и почему он просто не мог рассказать, что случилось? В чем на самом деле было дело и почему никто не хотел обсуждать это с ней? – Это неправильно, Костя! Нельзя вот так просто взять и оградиться от меня, от нас! – Да нет никаких нас, Аня! – так же яростно, запальчиво выкрикнул он, с невероятным укором глядя в лицо партнерши, которое тут же исказилось гримасой непонимания. А затем чуть спокойнее и тише добавил: – И не было никогда. Преображенская сделала шаг назад, отступая от кровати и утыкаясь лопатками в холодную стену. Голос Кости звучал так резко и грубо, что она невольно вспомнила одну из первых совместных тренировок, когда тот, раздраженный порядком поднадоевшим и, по мнению Воронцова, необоснованным страхом, упрекнул партнершу в нежелании работать в полную силу и заявил, что с таким темпом они никогда не доедут даже до чемпионата Европы, что было говорить об Олимпийских играх. Тогда он назвал ее слабой, и это сильно задело фигуристку. Но в тот момент они были друг другу чужими – не знали и половины того, что теперь им было известно: не догадывались ни о том, что пришлось пережить каждому из них, чтобы оказаться там, где они были сейчас, не задумывались о проблемах, рвавших сердца на тысячи кусочков, не интересовались прошлым друг друга. Но теперь ведь все было иначе. Или ей только казалось?.. – Что ты такое говоришь? – обиженно спросила она, когда дыхание окончательно замерло, а сердце почти перестало биться от сковавшего ее тревожного предчувствия неминуемой трагедии – как и в ту ночь перед аварией, когда Костя в одиночку уезжал к Антоновым, а ее грудь мучительно сжималась от фантомной боли в ребрах – ребрах, которые спустя несколько часов сломал Костя, лежа под сильнейшим прессом металла, зажатый в тиски стали и холода ночи. – Нам нельзя было заходить так далеко. Это было ошибкой. – Что?.. Голос Ани дрожал, как и она сама. Теплый белоснежный свитер, который всегда был таким мягким и уютным, совсем не грел теперь, заставив тело сжаться от пронизывавшего, ледяного холода, прокатившегося по коже от непривычного равнодушия в голосе Кости. Руки побледнели, и на них проступили тонкие зеленоватые венки и тысячи сосудиков – как и всегда, когда спортсменка переживала что-то серьезное, волновалась перед выходом на лед. Но поверить в то, что слова Кости были правдивыми, искренними было невозможно. Разве мог он, так трепетно касавшийся ее губ, оставлявший горячие поцелуи на ее теле, заботливо смахивавший выбившиеся из высокого хвоста пряди, так открыто любовавшийся ей на глазах тысяч людей, теперь говорить, что все это было ошибкой? Что они были ошибкой?.. – Посмотри на себя, Аня, – продолжал настаивать Воронцов, пока внутри все кричало о том, что еще можно было остановиться, сделать вид, что все это было лишь кошмарным сном, прервать который можно было, дотронувшись до любимых рук, прижав ее дрожавшее тело к себе. Но он лишь снова и снова добивал их обоих жестокими, но такими необходимыми ради победы и продолжения карьеры словами: – Во что мы превратились? В Токио мы так и не откатали программы на должном уровне, потому что я слишком переживал за твое состояние. И сейчас участие в чемпионате Европы под угрозой, потому что ты не сможешь больше воспринимать меня, как партнера. Перед глазами у тебя каждый раз будет картинка человека, не способного самостоятельно сделать даже глоток воды. Он помнил каждую минуту их выступления на первом этапе в Ванкувере: как внимательно следил за всеми движениями Ани, как почти вслух отсчитывал обороты во время поддержек и тодеса, чего прежде никогда не делал, уверенный в собственном профессионализме, как, прикрыв глаза, тихо повторял «Только бы устояла», заезжая на прыжок. Костя давно уже перестал видеть в Преображенской исключительно фигуристку, партнершу, и это сильно беспокоило. Теперь каждое падение, пусть даже во время тренировки, заставляло его зажмурить глаза и тяжело сглотнуть, потому что он знал: на ее такой нежной и светлой коже всегда проявлялись синяки. Костя вообще знал слишком много, чтобы оставаться равнодушным к Ане, отключать лишние эмоции и контролировать себя и свои действия, когда дело касалось партнерши – невероятно бурные чувства в нем вызывала фигуристка, распаляя заледеневшее с годами в большом спорте сердце, которое, казалось, лишилось всякой возможности так сильно беспокоиться за кого-то. И он видел, что то же происходило и с Преображенской, которая до беспамятства убивала себя мучительным ожиданием в приемном покое еще несколько часов назад. А потому после утреннего разговора с Павлом Александровичем Воронцов решил: они должны были соблюдать исключительно рабочие отношения, если всерьез рассчитывали на медаль Игр в Турине. – Это не так, нет… – она помотала головой, хмуря светлые брови. – Ты просто беспокоился за меня тогда, как и я сейчас – за тебя. Костя молчал. Он продолжал уверенно смотреть в ее глаза, в которых с каждой минутой оставалось все меньше жизни – на смену ей приходила боль и неверие в происходящее. Если бы он не лежал в кровати с перебинтованной грудью, то наверняка бы давно ушел – так было бы намного проще для обоих, но спортсмен даже не двинулся, ни один мускул на его сероватом лице не дрогнул: это было его наказанием, тягостным испытанием, главным мучением за то, что он делал – смотреть, как внутри Ани разрасталась глухая боль, зарождалась жгучая ненависть к нему. – А как же это? – Аня выправила цепочку из белого золота, неизменно скрывавшуюся под одеждой, и притронулась к небольшому голубому камушку. Воронцов почувствовал, будто его ударили под дых – так сильно, что он вот-вот мог бы потерять сознание. Только проблема была в том, что сделал это он сам, своими же руками. Подумать о том, что разрушить все, что они так долго и трепетно выстраивали, окажется так сложно, было страшно, но еще страшнее оказалась пустота, которая теперь ощущалась на месте, где еще пару дней назад пылало полное любви сердце. Сердце, частичку которого сейчас с такой обидой сжимала в руке Аня. Но он молчал. Отступать было уже поздно – она ни за что не простила бы его после всех этих до жути несправедливых, неправильных слов. Если Ане будет легче ненавидеть его, пусть так. Это хотя бы не станет причиной поражения на Играх – ведь именно золото и мечта всей жизни объединила их. И подумать о том, что он мог потерять последний шанс на победу в Турине из-за жалости со стороны партнерши, из-за ее излишне мягкого к нему отношения и снисхождения со стороны тренеров, Воронцов просто не мог – боялся разочароваться в себе, предав мечту, нарушив обещание, данное когда-то отцу. Ведь он жил этой мечтой, этим тягостным обещанием столько лет, что променять его, поставить на кон все ради того, что могло в любой момент закончится – это было невыносимо. Но вместо ощущения собственной правоты в груди, где разрастался вновь едва забытый холод, казалось, не осталось ничего, кроме переломанных костей и гнетущей боли. Он и представить не мог, что главным разочарованием для него станет именно этот поступок. И теперь мысль о возможной победе совсем не радовала: Костя и не заметил, как стремление стать олимпийским чемпионом в его душе сменилось на мечту о тихом счастье с Аней. И все же считал, что это было неправильно: в их профессии всегда нужно было выбирать что-то одно, и он свой выбор сделал. Пусть даже такой ценой. – Ты ведь обещал, – тихо прохрипела она, и голос ее, надломленный и болезненно дрожавший, заставил Воронцова сжать зубы, чтобы не закричать от несправедливости, на которую он сам обрек их обоих. Аня продолжала неверящим взглядом смотреть на Костю, который, она знала, чувствовала каждой клеточкой тела, специально нацепил маску равнодушия и холода, желая оградиться от нее, забыть все, что связывало их несколько счастливых и полных искренней, чистой любви месяцев. Почему он решил, что имел право принимать такое решение за обоих, спортсменка не понимала – да и не хотела, если честно, после всего, что он сделал. И видя это пренебрежительное, жестокое отношение к тому, что фигуристка считала самым надежным в своей жизни, это показательное бессердечие Воронцова, вызванное вдруг чем-то, что все еще продолжали скрывать от нее все вокруг, Аня вдруг рассмеялась, а затем, поправив волосы, привычно спадавшие на плечи белоснежными локонами, в такой же отстраненной манере произнесла: – Оказывается, ты ни чуть не лучше, чем он. Аня не слышала, как захлопнулась дверь палаты, не видела округлившихся глаз Воронцова и не уловила его тяжелого дыхания, перешедшего в громкий и болезненный кашель – она стремительно шла по коридору, не обращая внимание ни на Полину, которая обеспокоенно выкрикивала ее имя, ни на стоявшего позади Максима, удивленного столь странным поведением со стороны фигуристки. Хотелось просто поскорее оказаться подальше от этого места, что принесло ей столько боли за последние дни, и никогда больше не возвращаться сюда, забыть все произошедшее, словно это был очередной кошмар. Хотелось верить, что Костя просто разыграл ее – очередная его дурацкая, совершенно не смешная шутка. Однако Аня знала, чувствовала, и уверенность эта отдавала болью по сердцу: он говорил серьезно.

***

– Ты объяснишь, что произошло? – Полина почти влетела в палату, разъяренно уперев руки в бока и недовольно глядя на бывшего партнера, который как-то неестественно и совершенно безжизненно стоял возле окна. Костя выглядел так, будто его только что достали из перевернувшейся ночью машины – хотя, быть может, даже в тот момент взгляд его был более сосредоточенным, а цвет лица – живым. Максим, прикрывший дверь в помещение, едва сдержал тяжелый, порывистый выдох даже после стольких лет работы в медицине и того количества травм, что он успел повидать: внешний вид Воронцова не на шутку пугал, а странное поведение фигуристки заставляло перебирать в голове немыслимые варианты. «Не могла же Аня оставить его? – думал врач, вглядываясь в отстраненное и задумчивое лицо спортсмена, который, казалось, совсем не слышал вопроса Полины, а затем в сознании пронеслась страшная, пугающе невозможная мысль: – Неужели он решил завершить карьеру? Сказал, что больше не сможет кататься?» Но Костя действительно будто не замечал – или просто не хотел замечать – происходившей в палате суматохи. Он вглядывался в голые ветки деревьев, вновь и вновь очерчивая маршрут, которым пронеслась по небольшой аллее Аня, скрывшаяся за воротами больницы. Воронцов понятия не имел, что будет дальше, однако уверял себя в том, что поступил правильно – так, как должен был поступить спортсмен. Ведь Павел Александрович просил его именно об этом, когда зашел проведать ученика ранним утром, после того, как Костю наконец перевели из отделения реанимации в обычную палату. И все же, раз за разом прокручивая в голове тот злополучный разговор, спортсмен ощущал, что совершил ошибку – быть может, Загорский говорил совсем не о том? Костя вспомнил, как тот, осторожно прикрыв входную дверь, опустился на стоящий возле окна диванчик. Он устало оглядывал ученика, расспрашивая о самочувствии и произошедшем на дороге, чтобы еще раз убедиться, что все это не было виной фигуриста. А затем Воронцов задал тот самый, единственно волновавший его все это время вопрос. – Я в полном порядке, Павел Александрович, – в который раз заверил тренера Костя, желая поскорее закончить этот бессмысленный допрос – все равно врачи не смогут сказать ничего конкретного, пока не придут результаты анализов и снимки томографии. А по словам Загорского, медицинские работники уже поставили в известность Максима, так что утром спортсмена все равно ждала встреча с Мечниковым и его укоризненным взглядом. Но это было бы потом. Сейчас было важно только одно: – Как Аня? Тренер чуть хмыкнул, и губы его искривились в легкой усмешке: что бы ни случилось, Костя всегда будет думать сначала о ней и только потом – о себе. И нельзя сказать, чтобы Павла Александровича это беспокоило, нет. Он ведь и сам был таким – отчаянно влюбленным, искренним в своих чувствах, уверенным, что все обязательно получится. И прославленный учитель желал только лучшего любимым спортсменам, главной паре, надежде сборной, но вместе с этим на сердце его вот уже какое-то время разрасталась тревога. Он видел, как ответственно подходил Костя ко всему, что было связано с Аней, с какой сосредоточенностью выполнял поддержки и как четко высчитывал в голове обороты. Загорский знал, что попытки фигуристки восстановить тройной аксель не нравились Воронцову, однако тот старался дать партнерше время, позволить решать самостоятельно, лишь изредка аккуратно приглядывая со стороны и готовясь в любой момент оказаться рядом. И все же почти всегда Костя уходил со льда, оставляя ее наедине со сложнейшим элементом, потому как смотреть на то, как она падала, из раза в раз с глухим ударом разбивая колени и бедро о стальной холод площадки, было невыносимо. И Павел Александрович, знавший Костю едва ли не лучше, чем он сам понимал себя, чувствовал: в какой-то момент волнение и отнюдь не партнерское беспокойство пересилит, терпение Воронцова закончится, и тогда знаменитое и уже знакомое обоим упорство спортсменки столкнется с упрямством Кости. – Павел Александрович, – выжидающе позвал тренера ученик, с каким-то странным непониманием глядя на задумавшегося о чем-то Загорского, на лице которого за две бессонные ночи, казалось, появилось еще несколько глубоких морщин. – Ивану едва удалось уговорить ее поехать домой и немного отдохнуть, – тихо выдыхая, произнес он, а затем внимательно посмотрел в тусклые зеленые глаза спортсмена: – Она всю ночь провела здесь, ждала, пока ты придешь в себя и не желала даже слушать о том, что мы сами обо всем позаботимся. Лицо Кости напряглось: губы сжались в тонкую бледную полоску, а на скулах проступили желваки. Конечно, она никогда бы не вернулась домой, не зная, что с ним. Какой глупостью было ехать одному в метель по неосвещенной дороге! И почему он не послушал Аню, зачем решил ехать в столь опасную погоду, в снегопад и гололедицу, назад… Но ответ был совершенно очевиден, ведь Воронцов, не задумываясь ни на секунду, готов был открыть этот маленький секрет, который они оба хранили уже какое-то время, боясь произнести вслух заветные слова: потому что любил. Когда Маргарите Сергеевне наконец стало лучше и врачи заверили, что госпитализация не потребуется, чувство искреннего беспокойства за жизнь близкого человека сменилось ощущением вины перед Аней за то, что он уехал, оставив ее одну в, возможно, единственный за ближайший месяц вечер, который они могли провести только вдвоем, забыв о проблемах, отрешившись от работы и всех забот, которые неизменно ждали их на льду. – Она знает, что именно произошло? – спросил вдруг Костя, вспоминая обрывки той страшной ночи. Это не было виной Воронцова, и он это прекрасно знал. И все же винил себя за то, что позволил себе отвлечься, набрать слишком большую скорость, разогнаться – пусть и на пустой трассе. И это оказалось самой большой ошибкой: задумавшись, Костя слишком поздно заметил пьяного водителя, выехавшего на огромной скорости на встречную полосу и несшегося прямо навстречу черному внедорожнику спортсмена. Выкрутив руль так быстро, как только было возможно, спортсмен завел автомобиль в кювет, чтобы избежать смертельного столкновения. И едва успев выдохнуть и понадеяться, что все обошлось, машина Кости, наехав на какое-то ограждение на еще достаточно большой скорости, перевернулась. Воронцов не помнил, как это произошло – он только почувствовал, какой страшной, обжигающей все внутри болью ударила в грудь подушка безопасности и увидел, как на тысячи мелких осколков разбилось лобовое стекло, мелкими капельками осыпаясь на зажмурившего в последний момент глаза Костю. А дальше – только тяжелое дыхание, отчаянные попытки нащупать пульс и высчитать нужное количество секунд и тяжелое ожидание скорой помощи и спасателей. – Нет, – покачал головой Павел Александрович, вспоминая слова Антонова, сразу прибывшего на место аварии, о том, что Костя просил ничего не говорить партнерше, чтобы та не посчитала себя виноватой в случившемся. – Только то, что ты попал в ДТП. Подробностей мы не сообщали. Воронцов выдохнул, прикрывая тяжелые веки. Значит, Аня не знала, что именно произошло, и у него еще была возможность рассказать обо всем самому – незачем ей читать жуткие, чрезмерно приукрашенные заголовки статей или видеть ужасающие кадры того, как пожарные, вооружившись инструментами, вытаскивали едва дышавшего спортсмена из салона искореженного автомобиля. – Об этом я и хотел поговорить с тобой, Константин, – начал Загорский, и в голосе его слышались нотки тревоги. Ученик нахмурил брови, перебирая в голове варианты того, что именно мог сказать тренер. – Ты ведь знаешь, что случилось в мой последний олимпийский сезон? Костя вдруг рассмеялся – так удивительно легко и с какой-то детской наивностью. Конечно, он знал. Он тысячу раз слышал эту историю, еще с самого детства мог рассказать ее, не упустив ни одной даже самой мелкой детали – словно лично был свидетелем произошедшего почти тридцать лет назад, потому как тренер часто напоминал ученикам – особенно взрослым спортсменам – о необходимости соблюдения дистанции, запрете личных отношений. Однако такая реакция нисколько не позабавила самого Павла Александровича, и тот только осуждающе покачал головой. – Простите, – поспешил вскинуть руки в примиряющем жесте спортсмен. – Но вы ведь и сами знаете, что мы все прекрасно уяснили суть этой истории: никаких отношений между партнерами. Загорский вновь хмыкнул, чуть прищуривая серые глаза. Лицо его на секунду исказила гримаса боли, скрытая за маской вечного спокойствия и холодной рассудительности, и от взгляда Кости это не скрылось. Он вдруг осознал, что было в этой истории что-то еще – до сих пор неизвестное никому, почему-то утаенное, оставленное лишь в душе прославленного тренера. И все веселье, эта глупая детская наивность в том, что Павел Александрович в очередной раз хотел напомнить ему о том, что не стоило им с Аней забываться в своих чувствах, вмиг рассеялась. Костя с легкой грустью и каким-то совершенно внезапно появившемся на его лице сожалением теперь смотрел на тренера, что сидел напротив, сложив руки на груди. Его всегда строгие брови были напряжены, а губы привычно поджаты – Воронцов, казалось, почти никогда не видел Павла Александровича расслабленным, смеющимся, живым. Мужчина всегда был погружен в работу, полностью отдавался тренировочному процессу, растил спортсменов, забывая о личной жизни и семье. И поначалу Костя, будучи еще совсем мальчишкой, вместе с другими одиночниками шутил о том, что Загорский так навсегда и останется женатым только на работе, но теперь он вдруг почувствовал, сколько боли на самом деле стояло за всем этим. Ведь Загорский на самом деле отдал фигурному катанию все – свою молодость, все силы и знания. – Расскажите, – искренне, но так вдумчиво попросил Воронцов, что тренер с удивлением вскинул бровь. – Мне было двадцать пять, это был конец предолимпийского сезона, – начал Загорский, погружаясь в трагичные воспоминания давно минувших дней, которые до сих пор трогали его за живое, оставляли новые шрамы на его так и не зажившем даже спустя десятки лет сердце. – Мы с Катериной выиграли все старты – чемпионат СССР, «Европу», вышли победителями с чемпионата мира с колоссальным отрывом. Все ждали, что и следующий сезон мы начнем с таким же успехом – после четвертого места на первых Играх нужно было взять реванш. Однако в июне Катерина сказала, что не хочет больше кататься, – последние слова он произнес все так же отчетливо, но в голосе послышалась хрипотца. Сглотнув вязкий ком, мешавший продолжать рассказ, мужчина вновь заговорил, печально усмехнувшись: – Я как сейчас помню тот день. Был чудесный вечер, тепло, светило солнце, и улицы Москвы казались по-настоящему живыми. После тренировки Катерина сказала, что обещала помочь кому-то из подруг с элементами, а потому я поехал домой один – мы тогда только купили первую машину с полученных после чемпионата мира призовых. Ее не было долго, и я уже начал беспокоиться: позвонил во дворец, но мне сказали, что Катерина давно ушла. Костя вслушивался в слова тренера, пытаясь осмыслить все, что тот говорил – до этого Загорский обычно ограничивался более краткой версией этой истории. И потому спортсмен впервые слышал столь личные подробности, которые, он был уверен, Павел Александрович освещал специально – тренер никогда не делал и не говорил ничего просто так. – Она вернулась поздно, я видел, что на лице ее остались едва заметные следы слез, – он покачал головой, а уголки его губ тронула печальная улыбка при воспоминании о том, как редко плакала Катерина, считая это совсем не тем, что должны были видеть другие в ней – спортсменке, комсомолке и гордости страны. – Когда я спросил, что произошло, она так искренне посмотрела на меня – в глазах ее было столько эмоций, совершенно разных, но я вспомнил об этом только спустя время, когда ничего уже было не изменить. Павел Александрович вздохнул, а затем устало потер переносицу – Костя и представить не мог, насколько сильно был утомлен тренер: новость об аварии наверняка выбила того из колеи, заставила не на шутку взволноваться, а упрямство Ани, не желавшей беречь себя и собственное здоровье, только добавило беспокойства. Но вместе с этим Воронцов был безмерно благодарен мужчине за то, что тот все еще был здесь, с ним. За то, что решился открыть главную тайну ученику, давно ставшему для него сыном. – Это был долгий разговор и, если позволишь, я не буду пересказывать его полностью, – Костя понимающе кивнул в ответ, и тренер продолжил: – Все закончилось тем, что Катерина сказала, что устала. Я знал, что у нее была травма, но просил остаться хотя бы еще на один сезон, чтобы откататься на Олимпийских играх в Альбервиле, а затем мы оба могли бы закончить карьеру. Но она отказалась. Сказала, что все титулы у нее уже есть, – Загорский покачал головой, вспоминая тот ужас в глазах партнерши и дрожь в ее голосе, когда она произносила эти глупые, совершенно не правдивые слова – они оба понимали, что Катерина лгала. Для чемпионки, спортсменки такого уровня отказаться от олимпийского золота в шаге от победы было чем-то невозможным. – Обычно я ограничивался этим в своих рассказах, призывая вас не ставить личное выше рабочих отношений, потому как одно дело просто остаться без партнерши в олимпийский сезон, а другое – каждую ночь засыпать с мыслью о том, почему любимый человек принял такое решение. Костя вдруг подумал о том, как иронично все сложилось: он, подобно своему тренеру, оказался перед таким же выбором в главный и, возможно, последний в карьере сезон – нужно было искать партнершу, но подходящей кандидатуры среди парниц просто не было: то не смотрелись антропометрически, то не подходил уровень катания и навыки прыжков. – В тот вечер Катерина собрала вещи и ушла – навсегда. Мы оба понимали, что не сможем быть вместе вот так – когда я катаюсь с другой, а она стоит за бортом, осознавая, что должна была быть на льду, – Павел Александрович пожал плечами и на несколько мгновений замолчал, собираясь с силами, чтобы произнести то, ради чего и был нужен этот рассказ. – А в феврале, едва вернувшись в Москву с золотом Олимпийских игр, я узнал, что у Катерины родился сын. В глазах Загорского – Костя мог поклясться – ни разу не было столько боли и отчаяния, столько сожаления, сколько видел спортсмен в тот момент. Конечно, теперь было несложно догадаться, по какой именно причине ушла тогда Катерина, однако для Воронцова все еще оставалось загадкой то, почему она не рассказала Павлу Александровичу обо всем. – Иронично, правда? – взглянул на шокированного услышанным ученика Загорский. – Он родился 21 февраля – в тот день, когда я, стоя на пьедестале, вспоминал его мать и жалел, что ее не было рядом. Конечно, узнав об этом, я сразу же связался с Катериной –она еще жила в Москве в тот момент. Мне удалось уговорить ее встретиться, чтобы поговорить: я должен был выяснить, почему она умолчала о том, что была беременна, попытаться вернуть ее и сына, – Павел Александрович сжал губы и тихо откашлялся. – Это был сложный разговор. Наверное, самый сложный в моей жизни, потому как я и подумать не мог, что причина будет такой… такой до банальности предсказуемой. Костя, все это время вслушивавшийся в рассказ тренера, теперь пытался понять, в чем заключалась причина такого поступка Катерины – пусть он никогда не знал ее, но все же видел фотографии и слышал множество рассказов о первой спортивной паре СССР – Моисеевой\Загорском, смотрел несколько выступлений тренера, когда только начинал кататься с Полиной, чтобы перенести что-то из элементов и техники на лед. А Павел Александрович, откинувшись на спинку дивана, выжидающе смотрел на сменявшиеся на лице ученика эмоции, давая ему возможность догадаться самому – тренер был уверен, что Костя должен был вывести причину самостоятельно, иначе все это было бы зря. И спустя пару долгих минут, сопровождаемых напряженным, тяготящим молчанием и духотой больничной палаты, Воронцов наконец понял: – Она знала, что вы выберете спорт. Загорский кивнул, болезненно улыбаясь – губы его чуть дрожали, но в глазах читалось удовлетворение: значит, Костя осознал, к чему вел тренер. – И она оказалась права, – грустно отозвался мужчина. – Конечно, сейчас, спустя годы, я понимаю, что это стало главной ошибкой в моей жизни – такого выбора вообще не должно было быть. – Хотите сказать, что, знай вы о беременности Катерины, все равно выбрали бы спорт? – недоумевающе спросил Воронцов. Павел Александрович по-доброму усмехнулся, глядя на ученика, который словно превратился в юного мальчишку, для которого существовало лишь два пути, две крайности: – Конечно, нет, – легко ответил тренер, а затем уже серьезнее добавил: – Но, Константин, ведь важно не то, что сделал бы или не сделал я. Важнее то, почему Катерина не стала даже говорить мне о своем положении, почему скрыла истинную причину. – Вы были не готовы уйти, – тихо произнес спортсмен, наконец в полной мере осознавая причину поступка Моисеевой. – Я никогда бы не смирился с тем, что ушел из спорта в шаге от победы. А Катерина не смогла бы вынести того, что ей пришлось отказаться от мечты в одиночку, – пояснил Загорский. – Мы оба пожертвовали чем-то. Костя кивнул. Конечно, все было намного сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. Наверняка он бы и сам совершил бесконечное множество ошибок, оказавшись в подобной ситуации, ведь для спортсмена, всю жизнь посвятившего фигурному катанию, подходящему к главному старту безусловным фаворитом, добившему таких высот, очень непросто – почти невозможно – было бы отказаться от этого, даже ради семьи. Не все готовы к этому, а потому осуждать тренера он не мог. И все же была одна вещь, которая до сих пор беспокоила Костю: он никогда не слышал, чтобы Загорский упоминал о сыне, а потому Воронцов, пытаясь подобрать верные слова, чтобы не ранить тренера еще сильнее, спросил: – Что с Катериной и вашим сыном сейчас? – После того разговора мы больше не виделись. Катерина призналась, что не хотела заставлять меня выбирать, а я, еще слишком вспыльчивый и молодой, наговорил ей всего. Мы тогда сильно поругались – оба были упрямые, считавшие, что именно другой поступил неверно, – Костя видел, что Павлу Александровичу становилось все труднее вспоминать о произошедшем, однако он считал своим долгом закончить этот разговор правильно, а потому продолжал: – А когда спустя время я все же одумался, было уже поздно. Катерина вышла замуж и уехала в Германию, забрав с собой и Дмитрия, нашего сына. Я так ни разу и не увидел его – вмешиваться в жизнь семьи, рушить и без того хрупкое счастье было бы неправильно. Костя молчал. Внутри бушевал ураган эмоций, мысли путались, он понятия не имел, что сказать, потому как слова казались излишними: Павел Александрович давно осознал свою ошибку, за которую будет расплачиваться до конца жизни. И все же на сердце Воронцова оставалась странная тяжесть, вызванная беспокойством уже за их с Аней отношения – ведь именно об этом изначально хотел поговорить тренер. – Я поплатился семьей за олимпийское золото, Константин, – будто читая мысли ученика, задумчиво произнес Загорский. – Не совершай моих ошибок. – Павел Александрович, я… – Я не прошу тебя выбирать, – искренне рассмеялся тренер, видя, как напряжены были брови спортсмена, сколько тяжести было на его плечах. – Но прошу быть осторожным и помнить о том, как важно разделять личное и рабочее. Я никогда не одобрял отношения между партнерами именно потому, что часто черта между спортивным риском и беспокойством за здоровье близкого человека стирается, не позволяя показывать по-настоящему высоких результатов. Загорский поднялся с дивана, расправил затекшие плечи, а затем направился к выходу. Он знал, что с Костей все будет в порядке – он переживал и не такие травмы, а потому по-настоящему беспокоиться было не о чем. Главное, чтобы Воронцов правильно истолковал смысл рассказанного тренером и не наделал ошибок, подобно своему учителю. – Прими верное решение, Константин. Вы должны найти тот баланс, который позволит не переступать грань, – добавил он, а затем закрыл за собой дверь. В палате было темно. Измученный и потрясенный после аварии организм требовал отдыха, а потому спортсмен, сам не помня этого, быстро провалился в сон, думая о том, что им делать дальше. Костя только тяжело выдохнул, отрываясь наконец от бессмысленного созерцания пустынных ноябрьских улиц. В палате больше никого не было: так и не дождавшись ответа, Полина ушла, со злостью хлопнув дверью и намереваясь выяснить все завтра уже у Ани, а за ней последовал и Мечников, озадаченный случившимся. Вот так Костя, именитый спортсмен и олимпийская надежда сборной, вновь оказался в полном одиночестве – только теперь в этом был виноват он сам.