Лед внутри тебя

– Ты видел время? – сонно пробурчала Игнатьева, кутаясь в теплый халат и выходя в прохладную и темную гостиную, чтобы не разбудить Максима, мирно раскинувшегося на другой стороне кровати. – Что случилось? Костя облегченно выдохнул, а затем вдруг рассмеялся – сначала коротко и отрывисто, как будто ему только что рассказали очередную глупую, давно известную шутку – настолько знакомую, бессмысленную, что от этого становилось до жути забавно, а затем смех его неожиданно перерос в громкий, надрывный, почти истеричный. Полина никогда не слышала подобного от бывшего партнера, и потому происходящее начинало по-настоящему пугать, подкидывая ужасные идеи того, что могло вогнать всегда сдержанного и скупого на проявление подобных эмоций Воронцова в такое состояние. Полина нахмурила брови и убрала прядь темных волос за ухо, присаживаясь на край дивана и удобнее обхватывая телефон: с Костей явно что-то происходило – он никогда бы не позвонил ей просто так посреди ночи, обуреваемый столь сильными эмоциями, не будь на то действительно серьезной причины. Это было не в его характере: Воронцов, воспитанный в жестоких правилах спорта больших достижений, привык справляться со своими проблемами сам, и иногда эта совершенно неоправданная, по ее мнению, привычка очень мешала ему в отношениях с близкими. – Костя! – чуть громче позвала Полина, желая привлечь внимание спортсмена, который в тот момент уже еле стоял на негнущихся ногах, прижавшись лбом к холодной стене и согнув одну руку над головой в локте, а второй сжимая телефон, и надрывно смеялся сорванным голосом. – Ты меня слышишь? Настойчивый тон Игнатьевой подействовал, пусть и не сразу: ей удалось вернуть потерявшего контроль над собой Костю в реальность, в которой он должен был оставаться рассудительным, сохраняя трезвость ума, ради состояния Ани. Он сглотнул, подавляя страшную улыбку, рвавшуюся наружу, и вновь – с каким-то секундным помутнением и колебанием – обернулся на Преображенскую, а затем, почувствовав прилив ярости и злости на самого себя, быстро сжал глаза и потер переносицу. Произнести то, что он собирался, было страшнее любого поражения – даже самого обидного и несправедливого, потому как теперь на кону было здоровье столь дорогого для него человека. – Максим с тобой? – только спросил Воронцов, игнорируя предыдущие вопросы бывшей партнерши. Времени не было, и терять драгоценные минуты совсем не хотелось: ожидание ответа убивало, подкидывало ненужные мысли и тревожило вместо того, чтобы помогать Ане. – Он… спит, – растерянно отозвалась Полина, не понимая, как вообще Костя узнал об их отношениях: они пусть и не пытались держать это в тайне, но точно не собирались афишировать, – и почему не позвонил напрямую Максиму. Вопросов в голове с каждой минутой становилось все больше, а Воронцов, очевидно, не собирался на них отвечать или объяснять что-либо, занятый одной, до сих пор неведомой проблемой. – Нужно, чтобы он срочно приехал. С Аней… что-то случилось, я не понимаю, – сбивчиво, нарочито быстро прошептал Костя, и голос его вдруг надломился на последних словах, отчего сердце Полины пропустило удар: она еще никогда не слышала столько отчаяния и нескрываемой мольбы в тоне Воронцова. Она чувствовала: он готов был сделать что угодно, обещать и клясться, просить – только бы Аня была в порядке. Игнатьева растерянно оглядела просторную гостиную, а затем, ступая по холодному полу квартиры Максима, быстро прошла в спальню. Она до сих пор не понимала, что все-таки произошло, почему Костя позвонил именно ей и насколько все было серьезно, но точно знала: она должна была помочь человеку, с которым провела на льду долгие двенадцать лет и который не раз спасал ее саму из самых глупых передряг и вытаскивал из необъяснимых ситуаций, поддерживал во всем и был рядом даже в самые плохие времена, заботился и помогал, несмотря на собственные проблемы и непростую судьбу. А потому Полина тихо произнесла: «Подожди минуту, я его разбужу», а затем, не сбрасывая звонка, легко коснулась теплого плеча Мечникова. Тот только недовольно пробурчал что-то в подушку, но, почувствовав еще одно, уже более настойчивое движение и услышав взволнованный шепот, все же приподнял голову. Расфокусированные глаза непонимающе смотрели в встревоженное лицо напротив, заставлявшее окончательно проснуться. Заметив в руке Полины телефон и усмотрев нотки беспокойства в ее карих глазах, Максим несколько раз быстро моргнул, глянул на часы, стоявшие на соседней тумбочке, вскинув брови от удивления, а затем поднялся, вопросительно глядя на девушку. В ответ та только протянула ему смартфон, еще раз шепнув о том, что с Аней случилось что-то плохое. – Костя? – с тревогой спросил врач, даже не глядя на экран смартфона и пытаясь прокрутить в голове события последних дней, восстановить в памяти что-то, что могло бы помочь ему в понимании ситуации. – Приезжай, – отрывисто произнес в ответ спортсмен, прикрывая тяжелые веки. Он сидел на кровати, прислушиваясь к медленному и тяжелому дыханию партнерши, крепко сжимая ее холодную ладонь в своих горячих руках в надежде, что это хоть немного поможет ей чувствовать себя лучше, согреет и даст знать, что она не одна. Никогда больше не будет одна – только не с ним. – Аня, она… Казалось, если бы он сказал еще хоть что-то, то непременно бы сорвался вновь: либо на страшный, отчаянный крик, либо на жуткий, душераздирающий плач – настолько сильны были эмоции, переполнявшие тело, и с каждой минутой только нараставшая тревога. И Максим, с паникой глядя на ломавшую руки Полину, ждавшую хоть каких-то новостей, тут же подорвался с постели. Что-то быстро спрашивая у Кости, он на ходу натянул первую попавшуюся футболку, быстро давая инструкции и внимательно кивая словам спортсмена, который, взяв себя в руки, начал сбивчиво рассказывать о произошедшем. В памяти врача внезапной вспышкой всплыл разговор, навеявший пару дней назад нехорошее предчувствие, которое он, по своей же глупости и доверчивости, решил не принимать всерьез, понадеявшись, что Аня в состоянии контролировать оставшиеся в прошлом срывы: ведь она давно научилась жить заново, отказалась от изнурительных диет и нашла схему питания, позволявшую удерживать необходимую форму, но при этом не изнурять себя голодом и держать показатели и анализы в пределах нормы. И, как оказалось теперь, очень зря. Мечников приехал спустя всего полчаса, что было непомерно быстро, учитывая то, что жил он едва ли не в другом конце Москвы: под умоляющие просьбы Полины не гнать так быстро, он несколько раз пролетел на красный и едва не врезался на огромной скорости на внезапно выехавшего на встречную полосу водителя, однако сумел вовремя среагировать, избежав столкновения. И пока Игнатьева с ужасом в глазах и подступающими слезами страха за жизнь всматривалась в напряженную фигуру на водительском кресле, в его голове продолжали крутиться обрывки того разговора, перебивавшие теперь все остальное, и понимание, что именно он был виновником того, что сейчас происходило с Аней – не смог предотвратить, помочь, уберечь, не сумел вовремя среагировать, не услышал. А потому Максим, буквально влетев в квартиру, не снимая ни обувь, ни слишком легкую для промозглого октября куртку, тут же направился к Преображенской. И увиденное подтвердило самые страшные его догадки. Он, замедлив шаг, осторожно подошел к фигуристке, аккуратно касаясь плеча сидевшего рядом Воронцова и отводя его в сторону, а затем сам опустился на одно колено, оказываясь на уровне кровати. Максим приподнял совсем прозрачное запястье спортсменки, нащупывая пульс, а затем облегченно выдохнул, почувствовав почти нормальное биение на кончике большого пальца. Еще раз окинув взглядом Аню, которая вот уже какое-то время была без сознания, Мечников тут же поднялся: – Нужно поставить капельницу, – скомандовал он, поворачиваясь к осунувшемуся Косте, на лице которого не выражалось, казалось, больше никаких эмоций. Тот стоял, откинув голову на ледяную стену, и смотрел куда-то сквозь Максима. Полина, суетившаяся до этого по просьбе Мечникова на кухне в поисках воды для Ани, наконец вошла в комнату со стаканом в руках и ахнула от увиденной картины, едва сумев удержать бокал. Впервые за столько лет, что она так хорошо знала Костю, наблюдала совершенно разные грани его характера и поведения, Игнатьева видела его в таком состоянии: серое, совсем безжизненное лицо в полумраке спальни, пустые глаза и страшное отчаяние, охватившее его душу и сковавшее крепкое тело. А потому он, всегда бодрый, сильный и такой непобедимый, теперь казался испуганный ребенком, забившимся в угол и с ужасом наблюдавшим за тем, как медленно силы покидали самого близкого человека в его жизни – во второй раз. Только теперь по его причине – так считал Воронцов. – Ты слышишь меня, Костя? – повторил Максим, вновь оборачиваясь и пытаясь вернуть спортсмена в реальность. – Нужна капельница! Но тот все еще не реагировал. Лишь медленно перевел расфокусированный взгляд на вошедшую Игнатьеву, криво усмехнулся, а затем снова застыл. Костя не мог осознать того, что именно он, по его мнению, являлся причиной такого состояния партнерши: он допустил это, не заметил ухудшения ее состояния, ослепленный столь сильными и возникшими так внезапно чувствами, не обратил внимания на резкую потерю в весе из-за своей же глупости – поверил, идиот, в то, что это всего лишь последствия больших нагрузок, нормальная реакция организма, пришедшего в лучшую форму после травмы. Воронцов корил себя, чувствовал физически, как вина буквально прожигала его сердце, оставляя на нем огромные, болезненные шрамы, которые, казалось, не заживут теперь никогда и впредь станут напоминанием о том, какую страшную ошибку он допустил. А ведь Павел Александрович предупреждал об этом, знал, что будет именно так – больно, панически страшно, душераздирающе. А Костя все равно сделал по-своему. Вспомнив слова тренера, который всегда повторял, что отношения с партнершей не приведут ни к чему хорошему, только усложнят и без того нелегкие и напряженные будни спортсменов, Костя почувствовал, что внутри что-то с тяжелым грохотом упало. И он, покачав головой, громко засмеялся – прямо как тогда, когда, часом ранее, позвонил Полине, ища помощи там, где ее всегда были готовы оказать. Раскатистый, отражавшийся от стен и проникавший в глубины сознания, страшный смех пугал – хотелось спрятаться, убежать, только бы не слышать этого надломленного хрипа, не видеть этих пустых, посеревших глаз. Это был крик безнадежности и тоски, безмерной вины и человеческого горя – это были те эмоции, которые, копясь годами в стальной, закованной на тысячу замков душе спортсмена, куда до этого не было доступа никому, наконец вырвались наружу. – Костя! – Максим, едва сдерживая гнев, чуть ли не с рыком подхватил спортсмена за ворот футболки, отрываясь от поисков нужных лекарств в небольшом чемоданчике, который привез с собой, а затем притянул спортсмена к себе, глядя прямо в пустые зеленые глаза, не выражавшие абсолютно никаких эмоций. – Если ты сейчас же не соберешься, я не смогу помочь ей! Но Костя будто не слышал: продолжал с нескрываемым равнодушием и бесконечной усталостью, навалившейся вдруг на его отяжелевшие плечи, стоять, пока Мечников буквально прижимал его к стене, вдавливал в холодный бетон, желая привести в чувство. – Аня нуждается в тебе! – повторил он, притягивая Воронцова все ближе и с каким-то диким упорством, со страшной, неведомой до этого, яростью заглядывая в лицо Кости. – Я не справлюсь без твоей помощи – она не справится! Воронцов, до помутненного сознания которого вдруг донеслось имя партнерши, просочившись сквозь черную пелену, медленно поднял взгляд на поравнявшегося с ним врача. Максим, отпустивший наконец спортсмена, тяжело дышал, сжимая зубы от злости, и с нескрываемым раздражением смотрел на так не во время потерявшего контроль над собой Костю: знал, что только подобное могло бы привести того в чувства, а не уговоры и мольбы, к которым прибегали обычно в таких ситуациях. И это сработало: словно очнувшись ото сна, спортсмен свел брови и на несколько мгновений с силой до боли сожмурил глаза – так, чтобы почувствовать хоть что-то, осознать, что все это – реальность, а не просто кошмар, очнуться от которого оказалось сложнее, чем обычно. А затем, чуть было не закашлявшись, прохрипел, потирая забившееся горло: – Что нужно делать?

***

– Костя, – Полина осторожно дотронулась до плеча, окаменевшего от напряжения, которое охватило тело Воронцова несколько часов назад и до сих пор не отступало, желая привлечь внимание бывшего партнера. Она поставила чашку свежесваренного любимого кофе перед спортсменом: каждое утро он начинал именно с этого напитка, но теперь даже не обратил внимания на аромат – обычно бодрящий и дарящий заряд энергии на целый день, полный тренировок и нагрузок. Костя сидел, облокотившись на небольшую барную стойку из темного дерева, задумчиво глядя куда-то в окно: вид из квартиры Воронцова на ночную Москву всегда завораживал любого, кто оказывался у него в гостях, однако Полина понимала, что в тот момент спортсмен был увлечен вовсе не созерцанием пейзажа. Вот уже почти час Максим, не отходивший от Ани ни на шаг, пытался привести фигуристку в чувство, заставить ее организм очнуться от туманящего сна, вывести из состояния обморока и бреда, в котором она находилась уже слишком долго, чтобы это никак не отразилось на ее здоровье в дальнейшем, а потому все понимали – последствия неминуемы. И Воронцов, точно и быстро исполняя все инструкции и приказания врача, немедленно отправился в ближайшую круглосуточную аптеку, чтобы достать необходимые лекарства – и сделал это так быстро, как только смог: сам не понимая, что им двигало, Костя несся по улицам столицы буквально в единственное место, где можно было купить все препараты сразу, не замечая ничего вокруг, с одной лишь целью – только бы Ане стало лучше. Полина нервно суетилась, боясь, чтобы тот не натворил глупостей, и порывалась поехать с ним, но Максим, понимающе кивая выбегавшему из квартиры спортсмену, осторожно остановил ее, прошептав тихое: «Позволь ему исправить все самому», и печально улыбнулся. И оттого Игнатьевой казалось, что они оба знали что-то, что все еще оставалось загадкой для нее, однако лезть в это она не хотела: сейчас на первом месте было состояние Ани. И то, как они с Костей поедут на страты, до которых оставалось всего несколько дней, провести которые фигуристы должны были на тренировках в Канаде, а не в больничной палате. А остальное было не так уж и важно. – Нужно позвонить Павлу Александровичу, – присаживаясь напротив и отвлекая Костю от бесцельно-мучительного созерцания ночных огней, тихо сказала Полина. – Позже, – покачал головой Воронцов, и скованные мышцы его лица напряглись еще больше, отчего на хмуром лбу появились глубокие морщины – еще слишком ранние для его возраста. – Ты ведь знаешь, он не любит неопределенности. Мы не можем быть уверены в том, что скажет Максим, а потому нужно дождаться окончательного диагноза. Игнатьева понимающе кивнула: конечно, Костя был прав. Несколько минут назад Максим нехотя и совсем коротко обмолвился о том, что у Ани, вероятнее всего, сильное истощение, вызванное резкой потерей веса и скачком в увеличении нагрузки. После этих слов во взгляде Воронцова потухла последняя надежда, и он вновь погрузился в угнетающее молчание и пугающую задумчивость, надевая на лицо маску равнодушия и отстраненности. Скрывать эмоции не хотелось, однако проявить слабость тогда, когда нужно было сохранять хладнокровие и рационализм было бы еще хуже, особенно после того, как он все же поддался эмоциям, потому Воронцов, решив, что лучшим выходом будет просто молчать, закрылся от всех в мучительном ожидании, нависшем не только над хозяином квартиры, но и над всеми ее гостями. – Поговори со мной, Костя, – Полина накрыла его похолодевшую ладонь своими руками, желая отогреть – не только тело, но и замерзшую, болезненно ноющую душу. Она чувствовала, что ему было необходимо выговориться, но от одного только вида мучительно изменившегося лица спортсмена у Игнатьевой кольнуло сердце. – Не могу, Поля, – уголки его губ печально дернулись, а взгляд опустился вниз – на аккуратные и нежные руки бывшей партнерши, сжимавшие его – огрубевшие от бесконечного холода льда. – Не могу… – Эй, – она чуть приподнялась, а затем ловким движением заглянула в потухшие зеленые глаза. – Я понимаю, что ты винишь себя, но… Костя усмехнулся – горько, болезненно, надрывно. Так, что у Полины вновь прошла волна мурашек по телу, заставляя ее передернуться от страха за близкого человека. Что-то столь сильное терзало его, мучило вывернутую наизнанку этой ночью душу, что становилось не по себе. А затем он, тихо рассмеявшись тем, уже привычным и больше не отталкивающим, не наводящим ужас, смехом, провел рукой по лицу. – Я не заметил вовремя. Это моя вина, – на выдохе произнес он. Она видела, что это признание далось ему с трудом, а потому была благодарна за то, что Костя, несмотря на страх показаться слабым и ранимым, приоткрыл завесу своего сердца, поделился с ней тем, что по-настоящему тревожило его и заставляло чувствовать себя виноватым. И больше не потребовалось ни слова разъяснений и долгих предысторий: все было понятно по одному только отчаянному взгляду зеленых глаз, отрывистому и болезненному движению руки, которая тут же сжалась в кулак в попытке остановить проступившие слезы. – Ты ведь знаешь, что это не так. Не ты привел ее к этому, не ты заставил ее ненавидеть себя и терзать тело в попытках стать лучше, – понимающе прошептала Игнатьева, вспоминая саму себя: и ей когда-то, еще до встречи с Костей и перехода в пары, пришлось пройти через это – бесконечные диеты, отказ от еды и воды, чтобы не увидеть на весах прибавку даже в сто граммов, обертывания пищевой пленкой во время бега и таблетки, которые они с другими девочками по глупости пили в тайне от тренеров и родителей. И это было одной из тех редких частей большого спорта, скрытой от поклонников, которую так яро ненавидела бывшая фигуристка. – Это был не ты, бу. Губы его дрогнули от эмоций, рвавшихся ураганом наружу, а короткие ногти до крови впились в ладонь. Полина была права, и он прекрасно знал это: осознавал где-то на подкорке, понимал, что не он стал причиной, толкнувшей Аню на подобное, да и произошло это гораздо раньше, чем они вообще встретились, и все же именно он был рядом и позволил себе оставаться столь невнимательным к мелочам. Преображенская открылась ему, доверила самый страшный секрет, рассказала о том, что пугало и мучило долгие годы, а Костя, решив, что Дементьев не сделает ничего, пока он рядом, так наивно верил в это и был с головой погружен в тренировочный процесс. И сейчас, гадая, в какой именно момент Алексею все же удалось повлиять на Аню, Воронцов чувствовал, как внутри закипала злость: бывший тренер добился, чего хотел, и теперь должен был ответить за это. Вдруг подорвавшись со стула и резко выдергивая ладонь из рук ошарашенной Полины, Костя развернулся и окинул взглядом просторную гостиную, совмещенную с кухней, в поисках ключей от машины, в спешке отброшенных куда-то в сторону какое-то время назад. Игнатьева нахмурила брови и хотела было что-то сказать, остановить, возразить, но ее опередил Максим, внезапно показавшийся в дверях спальни с полотенцем в руках. – Она пришла в себя – капельницы помогли. Забывая об Алексее в тот же момент и откладывая разговор с Дементьевым на потом, Костя внимательно всмотрелся в чуть посветлевшее, но все такое же задумчивое и понурое лицо Мечникова. Влажное полотенце, которое он прикладывал к разгоряченному лбу Ани, совсем высохло и требовало замены. Однако усталые глаза врача смягчились: в них больше не было ни страха, ни растерянности, ни вины, которую, как и спортсмен, ощущал Максим за то, что так наивно повел себя. Аня была в порядке. Теперь она в безопасности и покое, лекарства начали действовать, а показатели улучшались с каждым часом. Самое страшное осталось позади – отныне они все могли выдохнуть и начать думать о том, что делать дальше. Полина облегченно вздохнула, а затем уронила голову на ладони, тихо засмеявшись: она так долго пыталась помочь сначала Максиму, а затем Косте, что совершенно забыла о себе. Беспокойство за Аню, хоть они и не были так хорошо знакомы, как Игнатьевой хотелось бы, тяготило, не давало всегда слишком эмпатичной и открытой Полине найти себе место, хотелось сделать хоть что-то, помочь, подстраховать, а потому теперь она наконец могла вдохнуть полной грудью – впервые за несколько часов страха и ощущения тяжелой неизвестности внутри. – Могу я?.. – спросил Костя, не двигаясь: он боялся даже шелохнуться, думая о том, что все это мог быть просто сон, больная фантазия, вызванная шоком и усталостью измученного организма. – Она хочет поговорить с тобой, – кивнул в ответ Максим, подходя ближе и откладывая полотенце в сторону. – Только, Костя, прошу тебя – не как врач, но как друг: не нужно делать того, о чем ты пожалеешь после. Воронцов удивленно вскинул бровь, не понимая, про что говорил Мечников. Тот только покачал головой, легко усмехаясь и складывая руки на груди, а затем кивнул на все еще сжатые в порыве гнева кулаки Кости – не зная ситуации, можно было бы подумать, что спортсмен просто пытался обуять эмоции, снять напряжение, но, поговорив с Аней, которая все же решилась рассказать врачу, что именно произошло и как так вышло, что ни врач, ни партнер не заметили изменений в поведении и самочувствии спортсменки, Максим теперь ясно понимал, кто на самом деле стал виновником подобного состояния фигуристки и куда собирался теперь внезапно подорвавшийся Костя. – Не нужно – ни сейчас, ни потом, – емко добавил Мечников, а затем направился к Полине, желая отвлечься и хотя бы ненадолго почувствовать умиротворение впервые за эту казавшуюся бесконечной ночь. Игнатьева с полными слез облегчения глазами смотрела на двух самых близких людей, радуясь, что все наконец закончилось, обошлось лишь изрядно потревоженными нервами. Они все будут в порядке – теперь Полина была в этом уверена. Костя, недолго думая, кивнул в ответ, поджав губы, но в душе чувствовал: оставить все вот так просто нельзя – невозможно было забыть то, что пришлось пережить им всем только что, нереальной была мысль о том, что для Ани все это пройдет бесследно – потому что не пройдет, оставит след, заставит начать с начала тот долгий и местами болезненный, сложный путь восстановления. А поэтому он, решив, что подумает об этом позже, но обязательно предпримет меры в отношении Дементьева и его подхода к тренировкам, нервно сглотнул и оглянулся на Максима перед тем, как направится к партнерше. Врач стоял, обнимая Полину и заботливо поглаживая ее по спине, но, заметив ищущий одобрения взор Воронцова, с усталой улыбкой кивнул спортсмену, подталкивая того дотронуться до ручки двери. – Аня? – перешагнув порог спальни, Костя почувствовал стойкий, резкий запах лекарств – будто он вошел в палату одной из многочисленных клиник Москвы. И действительно: Мечников за столь короткое время сумел превратить комнату Воронцова в настоящую больничную палату. Большой металлический кейс врача стоял возле кресла – собранный, но оттого не менее объемный и внушительный, а на прикроватной тумбочке было педантично разложено множество таблеток, которые, как догадывался Костя, предстояло принимать Ане еще какое-то время, и несколько стикеров с рекомендациями приема препаратов. Была даже импровизированная капельница, за которой так спешил успеть спортсмен и которая теперь была катетером подсоединена к руке фигуристки. Услышав голос партнера, Преображенская приоткрыла все еще тяжелые веки и слегка улыбнулась – устало, одними только уголками пересохших губ, но так искренне и нежно, что у Кости что-то защемило в груди. Он быстрым шагом пересек комнату, тут же оказываясь рядом, и опустился на кровать, чтобы быть ближе: теперь, решил Воронцов, он не отойдет ни на шаг, будет контролировать каждое движение, каждый взгляд, возьмется за питание партнерши – пусть даже если издалека, незаметно, но не позволит подобному случиться вновь. – Эй, я в порядке, – хрипло рассмеялась фигуристка, видя на лице партнера всю гамму эмоций, сменявших друг друга удивительно ярким и открыто читавшимся калейдоскопом, а затем, уже серьезнее, добавила: – Благодаря тебе. – Впредь ты всегда будешь в порядке, – он улыбнулся в ответ, отбрасывая посторонние мысли и сжимая в руках ее бледную ладонь, – потому что я больше не оставлю тебя одну. – Я достаточно взрослая, чтобы суметь позаботиться о себе, – вновь весело отозвалась Аня, а в душе что-то перевернулось: как же хотелось оттянуть этот момент, просто забыть о произошедшем раз и навсегда и никогда больше туда не возвращаться! Хотелось вот так: нежно, открыто, спокойно – без груза ответственности, что балластом висела на плечах обоих, без тревоги и воспоминаний о прошлом. – Видимо, недостаточно, – грустно отозвался Воронцов, понимая причину перемены настроения на лице партнерши и видя ее потухший взгляд. А потому он, не желая травмировать ее еще больше и нагружать и без того находившийся на грани организм, спокойно добавил: – Мы обсудим это позже, хорошо? Тебе нужно отдохнуть. Аня благодарно кивнула, крепче сжимая его большую ладонь. Ей действительно очень хотелось спать даже несмотря на то, что она провела в бессознательном состоянии несколько долгих, наполненных беспокойством для всех часов. Организм мучительно просил отдыха: каждое движение доставляло дискомфорт, глаза медленно закрывались, а слова давались с трудом, отзываясь болью в стиснутой груди. И все же она спросила, зная, что Косте наверняка не понравится ее вопрос: – Что теперь будет? – О чем ты? – нахмурил брови он, непонимающе глядя на фигуристку. – Наш вылет уже через шесть часов, – начала она, но была тут же прервана настойчивым взглядом потемневших зеленых глаз. Костя злился, и она это знала. И прекрасно понимала эмоции партнера: наверное, на его месте Аня чувствовала себя точно так же, однако ей было важно узнать, в курсе ли тренер и не принял ли партнер поспешного, эмоционального решения сняться с этапа без ее ведома. Ведь не выступить на этих стартах значило бы признать победу Алексея, в очередной раз доказав, насколько сильно было и всегда будет его влияние на бывшую ученицу, дать слабину и проиграть не бой, но уже войну. И допустить подобного Аня не могла – пусть и лежала сейчас совершенно без сил из-за слов, сказанных пару недель назад Дементьевым. Слов, в который раз оказавшихся роковыми для нее. – Никакого вылета, Аня. Мы остаемся, – строго отрезал Воронцов, показывая тем самым, что даже слушать не хотел ничего и не собирался принимать никаких возражений на этот счет. – У нас еще будет возможность выступить на этапе в Японии. – До соревнований четыре дня. Я успею поправиться, – не обращая внимания на слова партнера, пыталась отстоять свою позицию Аня, судорожно перебирая в помутненном сознании аргументы в пользу участия. Она с немой просьбой в глазах смотрела на Костю, который только покачал головой и тяжело выдохнул: конечно, ему бы тоже очень хотелось показать, на что они были способны на самом деле, соревноваться с лучшими атлетами и ворваться в тройку лидеров на международных соревнованиях, получив больше шансов на олимпийскую квоту, однако состояние партнерши ставило под вопрос успешность их выступления: с такими нагрузками организм Преображенской с большой долей вероятности мог бы дать очередной сбой и лишить их участия в финальном этапе Гран-при, на который они, тренерский штаб и Федерация возлагали большие надежды. – Нет. Даже если восстановишься ты, это не значит, что мы сумеем чисто откатать. Ни к чему так рисковать. – Дай мне два дня. Я обещаю… – Нет, Аня, – немного грубее и громче, чем хотел изначально, произнес Костя. Мышцы его напряглись, отдавая неприятной рябью по всему телу, а на лбу проступили морщинки. Он отчаянно боялся повторения всего, что произошло этой ночью, а потому не хотел рисковать, но все никак не мог понять, почему это было так важно для партнерши: они еще без проблем могли заявиться на следующий этап, снявшись с этого по медицинским показаниям, а значит, беспокоиться о ненабранных баллах в общем зачете олимпийской квоты было неразумно. От столь неожиданного и непривычного тона Преображенская неосознанно сжалась: одернула руку, будто прикосновения отдавали жгучей болью и были неприятны ей, а губы фигуристки вдруг задрожали от накатывающих на глаза слез – впервые за все время она почувствовала настоящую, душевную боль. Мысль о том, что он никогда не окажется способен по-настоящему понять ее, ранила куда сильнее осознания очередного поражения перед Алексеем. – Прости. Прости меня, ладно? – Костя развел руками, а затем утомленно покачал головой: меньше всему ему бы хотелось пугать Аню и заставлять ее чувствовать себя виноватой в чем-то. Но согласиться сейчас на участие в соревнованиях и дать партнерше шанс доказать что-то Алексею значило бы рискнуть всем, чего они добились с таким трудом: место вне пьедестала в Канаде отбросило бы их на несколько строк в мировом рейтинге и поставило бы под сомнение участие пары Преображенская\Воронцов в Олимпийских играх, ради которых они продолжали бороться, день за днем превозмогая себя. Сняться же было позволено по медицинским показаниям, которые, Костя был уверен, Максим без сомнения предоставил бы международной федерации, являясь главным врачом сборной России по фигурному катанию, а потому их бы просто добавили в список участников этапа в другой стране: помимо соревнований в Канаде и Японии, на которые были заявлены спортсмены, мировое Гран-при проходило еще в Эстонии, Финляндии и Франции. Однако Аня настойчиво и, по мнению Воронцова, по-детски безрассудно продолжала стоять на своем, с вызовом смотрела в глаза партнера: даже не оправившись от последствий истощения, она все равно оставалось истинной спортсменкой – упертой и неизменно упрямой, когда дело касалось медали. – Давай обсудим это чуть позже? – предложил Воронцов, стараясь найти хоть какой-то компромисс и избежать ссоры: ругаться не хотелось, особенно сейчас, а время, чтобы обдумать все и взвесить риски, было необходимо обоим. Аня кивнула, взяв с партнера обещание не принимать поспешных решений без нее и не давать по этому поводу никаких комментариев Федерации, однако оба понимали, что утром – а значит, уже через пару часов – нужно будет позвонить Павлу Александровичу и оповестить его о случившемся. Фигуристка не знала, как рассказать тренеру о причине подобного состояния, не понимала, как он отнесется к ее поступку и окажется ли способен понять и принять верное для всех решение. Загорский всегда был строг к ученикам, но проявлял удивительную доброту по отношению к Ане, никогда не делал замечаний по пустякам, но всегда сосредоточенно следил даже за мелкими оплошностями спортсменов и давал четкие рекомендации, касательно того, как исправить недочеты и улучшить впечатления от программы. Преображенская чувствовала, что Павел Александрович относился к ней с какой-то особенной теплотой: быть может, потому что она совсем недавно перешла в парное катание, и от этого тренер ощущал, что должен был уделять ей особенное внимание, давая право на ошибку, а может потому, что замечал, с каким трепетом смотрел на партнершу лучший ученик, выросший на глазах Загорского и ставший за столько лет родным. Костя же реакцию тренера на подобные новости мог описать настолько подробно, что становилось немного смешно: возможно ли было вообще так хорошо знать человека? И оттого спортсмен вовсе не страшился того, что скажет Загорский – скорее, его тревожило, насколько правильным было бы сняться с соревнований или выступить на них, находясь не в лучшей форме. Ведь к этому этапу они готовились немного изменить техническую составляющую программы: тройной сальхов в короткой должен был стать лутцем, добавился усложненный заход на тодес в произвольной и иной вариант лассо, за который теперь переживал Воронцов – эмоциональное состояние Ани было нестабильным из-за ситуации с Дементьевым, а потому она вновь могла испугаться во время исполнения поддержки, и тогда ничего хорошего их точно не ждало. Он не знал, сколько времени прошло и как долго он пытался бороться со сном: размышления о предстоящих стартах настолько поглотили Костю, что он задремал, облокотившись на спинку кровати и придерживая одной рукой чуть посапывающую Аню. Открыв покрасневшие глаза и наклонив голову к плечам, которые, как и затекшая спина, неприятно ныли после нескольких часов, проведенных в столь неудобном положении, Воронцов обернулся на мирно спавшую рядом партнершу. Она выглядела значительно лучше, хотя следы от капельницы на руках, темные круги под глазами и бледные губы не давали забыть о том, что произошло ночью. Потерев переносицу, Костя все же поднялся с кровати, стараясь не разбудить партнершу – ей нужен был крепкий сон, чтобы восстановить силы, если она намеревалась выступать в Канаде. Воронцов осторожно прикрыл дверь комнаты, выходя в гостиную и отмечая, что Полина, судя по всему, перед уходом навела у него дома порядок: на кухне не осталось и следа от ночной суеты, а диван был аккуратно застелен светлым пледом. Пройдя к раковине, чтобы налить стакан воды и смочить пересохшее горло, спортсмен удивленно вскинул брови: на кухонной столешнице в прозрачной вазе стоял большой букет бледно-розовых пионов, возле которого лежала небольшая записка. Мелкими печатными буквами на бумаге было выведено: «С утра дай Ане две таблетки (те, что лежат на тумбочке справа) и железо – я взял кровь на анализы, к обеду будут точные результаты. Не заставляй ее есть, будет только хуже: первые несколько часов только вода, остальное снова вызовет рвоту. И, Костя, держи себя в руках». Воронцов, закатив глаза, покачал головой в ответ на последнее наставление Максима, но поспешил вспомнить название препарата, который необходимо было принять фигуристке, а затем прочитал написанные уже Полиной ровные размашистые буквы, чувствуя, как внутри разливается тепло: Игнатьева всегда точно знала, как поднять ему настроение. «Решила, что Ане будет приятно. Где-то видела, что это ее любимые цветы, но тебе стоит все равно узнать самому – пригодится! :) Позвоню утром, не делай глупостей без нас!» Глянув в очередной раз на пышный букет, Костя решил, что Аня будет рада видеть столь приятный подарок от Полины, когда проснется: почему-то ему казалось, что они могли бы если не подружиться, то неплохо поладить и стать хорошими приятельницами. Игнатьева разительно отличалась от нынешней партнерши Воронцова: была более легкой на подъем, любила энергичные и яркие программы, каталась в основном в комбинезонах, аргументируя это тем, что юбка платья только мешала во время прыжков и добавляла риска на поддержках – сколько травм повидала Полина из-за того, что костюм фигуристки закрывал лицо партнеру и тот терял равновесие. И вместе с тем Полина никогда не скрывала, что давно хотела уйти из спорта – особенно после Игр, когда, потеряв мотивацию и получив травму, они были вынуждены пропустить почти весь постолимпийский сезон. Тогда вернуться Игнатьевой было куда сложнее, чем начать все заново после завершения карьеры в одиночном катании. Аня же была совершенно другой, она привнесла в жизнь Кости что-то новое и будто незнакомое ранее: эмоциональная и упертая, она казалась ему поначалу невыносимой – с таким-то характером! Павел Александрович на эти замечания ученика только весело усмехался, повторяя, что в этом они с Преображенской были очень похожи – оба настойчивые, вспыльчивые и безусловно идущие к намеченной цели, несмотря ни на что и вопреки мнению публики и коллег по сборной. Костя, всерьез рассчитывавший выиграть Олимпийские игры с быстрыми, яркими программами, теперь катался совершенно иначе: лиричная, но очень сильная в звучании и завораживающая музыка в произвольной и страстная, в полной мере передающая характер их с партнершей отношений в самом начале совместного пути мелодия в короткой программе – комментаторы уже окрестили это новым этапом в карьере Воронцова: вдруг всегда скрытный и обычно эксцентричный, теперь Костя выглядел намного мягче, и стиль его катания безусловно изменился со сменой партнерши. И было бы неправильно сказать, что ему не нравилось – с Аней все просто было иначе: более осознанно, по-взрослому, со сложнейшими элементами, к которым с Полиной они шли долгие годы, учась всему вместе и совершая ошибки. И все же в глубине души спортсмену бы очень хотелось, чтобы фигуристки общались: Игнатьева могла рассказать многое о парном катании, подсказать что-то и помочь, потому как лучшей партнерши в плане техничности выполнения совместных элементов Костя не знал, но был уверен, что с помощью Полины они с Аней могли бы добиться очень многого. А потому, взяв на заметку мысль о том, что, возможно, стоило бы пригласить ту на несколько тренировок, Воронцов наконец вспомнил о времени и взглянул на часы. Стрелки показывали восемь двадцать утра, а потому необходимо было срочно связаться с тренером, чтобы сообщить о том, что как минимум сегодня они с Аней никуда не летят. Покрутив телефон в руках и еще раз взвесив принятое ранее решение, Костя наконец набрал номер Загорского. Тот ответил спустя всего несколько гудков: Павел Александрович как раз собирался напомнить ученику о том, чтобы тот еще раз проверил наличие всех документов и проконтролировал, что на всех из них стояла печать Федерации, потому как не любил, когда о проблемах спортсмены выясняли перед самым вылетом. – Нужно менять билеты, Павел Александрович, – закончив с формальностями и прерывая длинный монолог тренера о важности контроля в подобных вопросах на международных стартах, серьезно произнес спортсмен, сводя брови и потирая переносицу. – Что случилось? – с тревогой в голосе поинтересовался тот, откладывая на стол очки и бумаги с перечнем документов, определявших допуск фигуристов к соревнованиям. Теперь он наконец услышал нотки усталости и беспокойства в голосе ученика, а потому настороженно добавил: – Ты здоров? – Я – да, но вот состояние Ани оставляет желать лучшего, – угрюмо отозвался Воронцов, а затем, тяжело вздохнув и прикрыв глаза, пояснил: – Сегодня ночью ей стало плохо: поднялась высокая температура, появилась головная боль, рвота, затем она и вовсе потеряла сознание и почти полтора часа не приходила в себя. Я сразу же позвонил Мечникову, и вердикт неутешительный… – Истощение, – кивнул своим мыслям Загорский. Павел Александрович тактично умолчал о том, что отношения между спортсменами уже давно вышли за рамки рабочих – почему-то упрекать партнеров за это не хотелось. Загорский в глубине души чувствовал, что это был совсем иной случай: оба фигуриста так трепетно относились друг к другу, искренне любили и заботились, но при этом никогда не позволяли личным отношениям влиять на то, что происходило на тренировках. По крайней мере – до этого момента. Костя же подтвердил догадки тренера, подробно рассказав о том, что произошло после приезда Максима: и про капельницу, и про уколы, поставленные в спешке и волнении, но оказавшие положительное влияние на самочувствие фигуристки, и про анализы, результаты которых должны были прийти уже через несколько часов. И, конечно, о том, что, по мнению самого спортсмена, лучшим решением было бы сняться с соревнований, пока у них еще был шанс сделать это без серьезных последствий и штрафов со стороны Федерации. – А что думает сама Анна? – наконец задумчиво спросил тренер, припоминая многочисленные попытки фигуристки приземлить тройной аксель в последние недели, невольным свидетелем которых в очередной раз он стал на днях. – Как она сейчас? – Спит, но уже намного лучше – капельницы помогли. Твердит, что нужно ехать, – Костя пожал плечами, а затем легко и удивительно по-доброму усмехнулся, вспоминая недавний разговор перед тем, как они оба, уставшие и измученные, погрузились в сон: – Стоит на своем, и все. Загорский молчаливо кивнул: нужно было хорошо обдумать ситуацию, дождаться результатов анализов и провести полноценное обследование уже в клинике, а потому он терпеливо и мудро, как того и требовал статус тренера, решил, что сейчас же отправит спортсменов к Мечникову и лично с ним свяжется, чтобы все еще раз обсудить и получить экспертное мнение врача. Павел Александрович был одним из тех людей, которые привыкли взвешивать все несколько раз, рассуждая на холодную голову, не поддававшихся эмоциям, потому как однажды за подобные безрассудные поступки ему пришлось заплатить очень большую цену. И потому, желая только лучшего для учеников, забота о которых теперь была главным в жизни тренера, Загорский растил Костю в строгости и рассудительности, приучая того сначала обдумать и лишь потом – сделать. Но выходило, конечно, не всегда, и мальчик часто попадал в неприятности, а в более взрослом возрасте совершал ошибки, которые впоследствии влияли не только на него. Однако сейчас тренер видел: Костя пытался мыслить рационально даже когда речь шла об Анне, отодвигал чувства на второй план, и потому теплая, отцовская гордость приятно разлилась в груди Павла Александровича, чуть усмиряя беспокойство за состояние фигуристки. – Поступим так: через пару часов у нас рейс, вы с Анной останетесь в Москве. Я свяжусь с Максимом, еще раз пройдете медицинское освидетельствование, и если комиссия допустит обоих – послезавтра вылетаете в Канаду, – услышав положительный ответ от спортсмена, Загорский выдохнул, а затем потер переносицу, вспомнив о бюрократических трудностях в подобных ситуациях: билеты, гостиницу и прочие расходы оплачивала Федерация, которая наверняка не будет рада тому, что произошло. – С Федерацией я разберусь, но будь готов, что Иван не останется в стороне. Постараемся не наводить шума – это нам сейчас ни к чему. И такое решение казалось единственно верным в сложившейся ситуации: Аня сможет хоть немного восстановиться, если комиссия по какой-то причине все же сочтет ее состояние стабильным и допустит до соревнований, в чем Костя сомневался – по крайней мере ему хотелось верить, что врачи будут благоразумны и не станут рисковать. И все же что-то внутри тревожило Воронцова, не давая покоя, хотя разум твердил о том, что со стартов они снимутся – иначе просто не могло быть. – Вы уверены, что нам стоит так рисковать? – вдруг порывисто и слишком эмоционально спросил Костя, когда тренер, собиравшийся сбрасывать вызов, начал прощаться – словно ребенок, жадно ждавший совета от отца. – Константин, – добродушно рассмеялся Загорский, а затем уже серьезнее спросил, заставляя плечи того напрячься, а губы – сжаться в тонкую полоску: – Ты сейчас мыслишь, как спортсмен, говорящий о партнерше и важных стартах, или как тот, кто беспокоится о здоровье любимой девушки? Потому как это разные вещи, совместить которые иногда бывает очень трудно.

***

Результаты обследования выявили у Ани наличие анемии и начальной степени кахексии, а потому Максим назначил фигуристке срочный курс витаминных капельниц, необходимые препараты и настоятельно рекомендовал обратиться к диетологу для подбора верного рациона, который мог бы в короткое время помочь фигуристке восстановиться и вернуть прежнюю форму без вреда для здоровья. Костя, все это время сидевший позади на небольшом диванчике и хмуро слушавший наставления врача, решительно пообещал, что лично проконтролирует последнее и будет следить, чтобы Аня вовремя принимала все необходимые медикаменты, на что та только устало закатила глаза, но возражать не стала – спорить не хотелось, да и она прекрасно понимала партнера: будь она на его месте, поступила бы так же. Комиссия, которую спортсмены проходили весь оставшийся день после визита к Мечникову, серьезных осложнений не выявила, а потому допустила Аню до участия в соревнованиях, но все же предоставила спортсменке выбор: у них с Костей все еще была возможность сняться по медицинским показаниям, хотя Преображенская решительно отказалась от этого, не думая ни минуты, и Максим, покачав головой, все же подписал документы, допускавшие спортсменов до участия в стартах. Уже в машине, по пути из клиники, Костя, угрюмо наблюдавший за дорогой и сменявшими друг друга светофорами, все же не выдержал и спросил о том, что беспокоило его с самого утра: – Почему ты отказалась сняться? – продолжая следить за движением, он лишь на секунду перевел взгляд на Аню. Та нахмурила брови, а затем устало откинула голову на спинку сидения. Несмотря на внешне улучшившееся состояние, внутри фигуристка все еще чувствовала себя разбито и подавленно: суставы продолжало ломить, хотелось поскорее лечь спать, а перед глазами периодически плыло, из-за чего приходилось останавливаться на несколько секунд, чтобы прийти в норму и устоять на ногах. Желудок крутило от одного только запаха горячей еды, а потому Ане приходилось искать альтернативы привычной пище. Говорить об этом кому-то, кроме Максима, предусмотрительно взяв с того обещание молчать и ничего не рассказывать партнеру, Преображенская не стала – не хотела, чтобы это стало причиной снятия с этапа, победа на котором была ей необходима. Она сможет отдохнуть после, но только не сейчас, когда на кону было так много. – Потому что я спортсменка, Костя, – немного печально отозвалась она, улыбаясь уголками губ своим мыслям. – Меня учили бороться до конца. – Это из-за него, да? – резче, чем обычно, почти утвердительно произнес Воронцов. Конечно, потратив часы на размышления о произошедшем и поговорив с Максимом, теперь Воронцов догадывался о причине принятия подобного, столь глупого и безрассудного решения, которое, по мнению Кости, могло стоить им очень многого и было слишком рискованным для здоровья. А потому он, сжав губы, чувствовал внутри, как с новой силой закипала злость, жгучая и бесконечно сильная – не на Аню и ее желание доказать что-то Дементьеву, а на самого Алексея, который сделал столько, чтобы искалечить психику ученицы. И несмотря на это они с Аней так и не обсудили произошедшее: до этого Костя не хотел усугублять ситуацию и грузить партнершу, однако больше молчать не получалось. – Что изменится, если я скажу «нет»? – грустно спросила фигуристка, отворачиваясь к окну. – Ты ведь и сам прекрасно знаешь. Они договорились не скрывать ничего друг от друга, объясняться и быть честными, открытыми во всем, но в последние несколько дней Воронцов стал вновь замечать эту завесу неопределенности, что почти физически ощущалась в моменты, когда они оставались наедине. Партнеры так ни разу не заговорили о том, какие на самом деле отношения теперь их связывали, хотя Аня иногда оставалась ночевать у Кости; никогда не подавали вида на тренировках, хотя все вокруг наверняка все и так понимали – по крайней мере, так казалось спортсмену после того утреннего разговора с Павлом Александровичем; они больше не возвращались к обсуждению прошлого тренера Ани, несмотря на то, что Воронцову не нравилась даже мысль о том, что Алексей все еще мог пересечься с фигуристкой в коридорах дворца или столкнуться с ней на льду и как-то еще повлиять на спортсменку. А потому теперь эта неопределенность раздражала все больше, выводила из себя, заставляя задаваться тысячей вопросов, мешала мыслить рационально и готовиться к важным стартам, отбросив все лишнее. – Как оказалось, я не знаю ничего, – по-детски обиженно отозвался Воронцов, останавливаясь на светофоре и крепче сжимая руль. – Почему ты не сказала? – Потому что решила, что справлюсь сама, как и всегда, – сдерживая накатывавшие слезы, спустя некоторое время, проведенное в гнетущей тишине напряженного молчания, ответила Преображенская. – Потому что хотела доказать, что я сильнее, чем он думает, но… До этого спокойный и размеренный голос дрогнул, и она замолчала, прикрыв глаза. По щеке скатилась одинокая слеза, которую Аня тут же смахнула быстрым движением и вскинула подбородок. Плакать совершенно не хотелось: не в такой ситуации, не машине посреди шоссе и точно не при Косте, который и так стал свидетелем того, что Преображенская предпочитала переживать в одиночку. Она вообще не любила проявлять подобные эмоции при других, обычно сдерживая порыв до момента, пока не сможет остаться одна, но теперь, после того, как произошло столько всего, фигуристке казалось, что совладать с собой стало чем-то невозможным: постоянное напряжение сильно сказывалось на ее моральном состоянии, подкосило до этого такую сдержанную и собранную спортсменку. Делая глубокий вдох и пытаясь успокоить бешено колотившееся сердце, она не заметила, как партнер вдруг остановил машину, быстро свернув куда-то с проезжей части, а затем произнес негромко ее имя. – Аня, – во второй раз позвал Воронцов, отстегивая ремень безопасности, так неудачно сковывавший движения. – Посмотри на меня. Она подняла чуть покрасневшие мокрые глаза, и бешено колотившееся сердце вдруг успокоилось. Не хотелось больше бояться и скрывать чувства, прятаться и притворяться, что все в порядке, убегать от проблем и лгать о своем состоянии – только не ему. Костя всматривался в осунувшееся и измотанное лицо партнерши, на котором не было ни капли косметики, и во взгляде его не осталось и намека на ту злость, которую он чувствовал еще пару минут назад: услышав испуг в голосе Ани, он вдруг ясно осознал, что глупо было бы ругаться и пытаться выудить из нее хоть что-то ссорами и допросами. Не это нужно было ей, находившейся в такой растерянности и чувствовавшей себя одинокой – так, словно она вновь была маленькой беззащитной девочкой, во всем зависевшей от тренера. Воронцов внезапно ощутил внутри все те эмоции, давящие и нагнетающие, которые вот уже несколько недель испытывала Аня, и внутри зародилось яркое желание, почти физическая необходимость перенять всю ее боль, забрать себе эту тоску и страх – только бы она не страдала, не мучилась от приступов боли и онемения в ногах, не цеплялась с таким отчаянием за его руку, когда желудок в очередной раз за день скручивало, не чувствовала этой жгучей слабости и бессилия, которое было хуже всего для спортсменки такого уровня. – Ты никогда – слышишь? – никогда больше вернешься туда, – твердо, уверенно произнес Костя, глядя решительно и внимательно в тусклые глаза напротив, и Преображенская, услышав столь ранящие, но необходимые слова, наконец дала волю терзавшим ее столько недель чувствам – она разрыдалась, сжимая губы и стискивая зубы, чтобы остановить рвущийся наружу крик. Костя видел, как на ее лице сменялись эмоции: непонимание превратилось сначала в боль, физически ощущаемую, оставившую столько ран на ее хрупком теле, а затем все это перешло в такое необходимое облегчение. Аня закрыла лицо тонкими руками, плечи ее тряслись и дрожали, а надрывные всхлипы беспрерывно вырывались наружу. Воронцов, наклонившись ближе к партнерше и умелым, быстрым движением отстегнув ее ремень безопасности, осторожно притянул Аню к себе. Никто из них в тот момент не ощущал неудобства или тесноты салона машины, потому что, казалось, не существовало вообще ничего вокруг, кроме них самих. Преображенская, уставшая бороться со страхами в одиночку, наконец дала эмоциям, копившемся внутри годами, выйти наружу, позволила себе освободиться от оков, в которые ее, совсем юную и самонадеянную фигуристку-одиночницу, с таким спокойствием заключил Алексей. Костя же бережно поглаживал ее по голове, молча слушая постепенно стихавшие всхлипы и давая ей время, чтобы успокоиться, почувствовать себя в безопасности. Вся боль, скопившаяся в душе фигуристки, все страхи и сомнения теперь не имели значения, потому как той Ани больше не существовало: она осталась в стенах немецкого госпиталя, маленькая и раздавленная уходом не тренера, но любимого мужчины. И только сейчас Преображенская поняла, что все эти годы жила мыслью о том, что хотела доказать ему, что она стоит чего-то без Алексея, что она может добиться высот без помощи тренера, без его советов и строгого подхода. Конечно, Аня всей душой любила спорт, ей нравилось чувствовать силу и превосходство над соперницами, стоя на пьедестале, пока за спиной развивался флаг, а в зале звучал гимн в ее честь, однако только теперь пришло осознание, будто стоявшее комом в горле все эти годы: четверные прыжки, сложнейшие программы и огромный отрыв от других спортсменок в баллах – все это было лишь для того, чтобы он увидел, чтобы не забыл, обратил внимание. Чтобы всегда помнил о ней и о том, какую ошибку совершил, решив, что она никогда больше не выйдет на лед без него. Что проиграет и сдасться. Теперь же Аня ясно осознавала, что таким образом лишь укрепляла собственную зависимость от бывшего тренера, подтверждала его слова о том, что именно он всегда был лучшей ее мотивацией на пути к медалям. И принять это оказалось сложно. Но гораздо сложнее было выбраться оттуда, ухватиться за шаткую новую жизнь, в которой не было места Алексею, но было ей – той Ане, которая добивалась высот ради себя. Которая не стыдилась второго места, но продолжала бы и дальше делать все, чтобы взять золото. Ане, которая смогла бы наконец полюбить себя – ведь именно это было главным в жизни, именно это дало бы ей ту настоящую свободу, о которой она мечтала все это время. И которую теперь получила – трудом, искалеченным голодом телом и часами упорных тренировок, но она все же стала той, кем всегда мечтала быть. Она была Анной Преображенской – не двукратной чемпионкой мира и Европы, а серебряным призером чемпионата России в паре с Константином Воронцовым. И, Аня верила, что это было только начало ее долгой и блистательной карьеры в новом, намного более ценном и значимом статусе.