Лед внутри тебя

Полину выписали из больницы почти две недели назад, и теперь она активно проходила курс реабилитации под присмотром лучших спортивных врачей Москвы. Максим, желающий лично контролировать все этапы лечения, много времени проводил с ней в клинике и следил за каждой ступенью восстановления спортсменки. Было бы глупо сказать, что это не задевало самолюбия Кости: долгие годы он был единственным мужчиной в жизни Полины, и поэтому принять то, что теперь кто-то другой может заботиться о ней, касаться ее и проводить с ней почти все свободное время было сложно. И все же сделать он ничего не мог, да и не видел смысла. Как бы тяжело не было это признавать, Максим действительно с особым трепетом относился к Полине – это Костя видел прекрасно. Он понимал, что сам никогда не сможет дать ей ничего из того, что так старательно делал Мечников, а потому решил, что стоит позволить всему идти своим чередом, не вмешиваясь в отношения других, ведь Полина как никто заслужила счастья – они оба так долго жертвовали всем ради спорта, что рушить столь удивительные отношения было бы кощунством. И пока Полина с Максимом проводили вечера вместе, Воронцов коротал их в одиночестве на катке, отрабатывая сложнейшие элементы. Несколько раз он по просьбе Павла Александровича помогал тренеру с юниорами: устраивал мастер классы, смотрел прокаты и корректировал программы, добавляя в них больше драйва и эмоций. Костя чувствовал, что ему нравится подобное занятие: это помогало отвлечься от происходящего и не думать о том, что время тянулось до невозможности медленно. Одной из пар под его руководством даже удалось выполнить несколько поддержек четвертого, самого последнего, уровня сложности, и перебороть страх партнерши вращаться во время элемента. Глядя на это, Загорский в очередной раз убедился в том, что вырастил отличного спортсмена, который в будущем станет достойной заменой ему и воспитает новых чемпионов, используя свой собственный, выработанный за годы карьеры стиль катания для обучения юных фигуристов. Но Костя завершать спортивную карьеру перед олимпийским сезоном не планировал, а потому продолжал терпеливо ждать возвращения Игнатьевой. Одним из таких вечеров Костя заметил на арене знакомую темную макушку. Полина стояла, облокотившись на бортик катка, и с какой-то странной грустью наблюдала за тренировкой молодой спортивной пары. Воспоминания вспышками проносились в ее памяти, заставляя девушку все больше и больше сомневаться в возможности реализоваться вне спорта. Тяжелые мысли уже которую неделю заставляли ее разрываться между желанием продолжить карьеру ради Кости, ведь она знала – он расценит ее уход как предательство, и тем, чтобы обрести наконец свободу, о которой она так долго мечтала. Полина отчаянно хотела любить, проводить время с родителями и сестрами, получить образование, не связанное со спортом, построить собственную семью. Она хотела жить, не завися от расписания тренировок и не подстраиваясь под график важных стартов, мечтала о настоящих путешествиях и свободе от ограничений. И сейчас ей выпал шанс – возможно, лучший в жизни, когда она могла выбрать себя. Окутанная мыслями, словно томительной пеленой, она не услышала приближающихся со спины знакомых шагов. Костя, улыбаясь, радостно и почти бесшумно подошел к партнерше, мягко опустив руку на ее плечо. Игнатьева подскочила от неожиданности и тихо вскрикнула, прикрывая рот рукой, чтобы не отвлекать находящихся на льду спортсменов: – Костя! – Полина развернулась к Воронцову, вмиг меняясь в лице: теперь на бессовестно улыбающегося партнера грозно смотрели вспыхнувшие глаза фигуристки. «Прямо, как раньше», – пронеслось в голове у нее, а в следующую секунду Костя неожиданно подхватил ее на руки, крепко прижимая к себе. – Отпусти! Ко-о-стя! Отпусти, кому сказала! – заливисто смеясь, просила Игнатьева, но все ее попытки вырваться из цепких лап Воронцова были тщетны – Костя слишком соскучился по таким очаровательно детским эмоциям Полины и по ней самой. Спустя еще пару оборотов вокруг, он все же аккуратно поставил девушку на пол, на всякий случай придерживая, чтобы убедиться в том, что восстанавливающаяся после травмы Полина крепко стоит на ногах – привычка страховать, кажется, въелась в его сознание, залегла где-то на подкорке. Полина же только шутливо ударила его в плечо, поправляя сбившиеся короткие волосы. Костя не видел партнершу всего пару недель, однако сразу же отметил, что что-то в ней изменилось: привычно собранные в пучок волосы теперь легкими волнами спадали на плечи, уставшие карие глаза посветлели и вновь заблестели, а на лице появился здоровый румянец, к которому температура на катке не имела совершенно никакого отношения. – Что ты делаешь здесь? Разве ты не должна быть в клинике? – вставая рядом и точно так же облокачиваясь на борт, улыбнулся и бодро спросил он. – Хотела увидеть тебя, – Полина обняла его за предплечье, укладывая голову на плечо, и прошептала ответ на заданный только что вопрос – знала, что Костя услышит ее. Понимая, что сегодня она наверняка потеряет его навсегда, Игнатьева желала насладиться подобными моментами с партнером, вместе с которым они на протяжении двенадцати лет бок о бок превозмогали боль, слезы, горькие поражения и радостно встречали победы. Костя успел стать для нее лучшим другом и главным советчиком, самым близким человеком – она действительно могла назвать его братом, могла положиться на него в любой момент. Но у такой близости был один единственный минус: Полина слишком хорошо знала Воронцова, чтобы с глупой надеждой ждать иной реакции, кроме как равнодушия и отстранения в ответ на новость о завершении карьеры. Он не сможет понять ее, что бы ни говорил Максим: для Кости жизнь не просто крутилась вокруг спорта. Спорт и был его жизнью – внешнего мира попросту не существовало. Полина же жить так и дальше не могла – да и, если честно, не хотела. – Нам нужно поговорить, Бу, – взволнованно прошептала Игнатьева, сильнее прижимаясь к плечу Кости. Она чувствовала, как ее тело начинает бить мелкая дрожь, а руки становятся совсем белыми – точно обжигающе холодный лед, на который она смотрела в ту минуту. Воронцов с тревогой заглянул в глаза, полные страха – такой в последний раз он видел Полину на их первом взрослом чемпионате мира, когда сотые балла отделяли их от долгожданной победы. – Присядешь? – Костя взял ее за руки, чувствуя, что партнерше становится все сложнее держаться на ногах. На секунду он подумал, что стоит подготовиться к тому, что Полина может упасть – настолько потерянным был ее вид. – Не здесь, пожалуйста, – попросила она, собирая в кулак остатки былой воли и смелости. В ней сейчас вряд ли можно было узнать трехкратную чемпионку мира и фигуристку, завоевавшую серебряную медаль Олимпийских игр. От той Полины осталась лишь оболочка – да и та покалеченная. – Идем в раздевалку. Костя начинал подозревать, что Полина пришла во дворец не просто так: уж слишком странным было ее поведение – за столь короткое время, всего за каких-то несколько минут, она так кардинально поменялась. Увидев ее на катке, Воронцов подумал о том, что это, должно быть, сложно – лишь наблюдать со стороны и не иметь возможности сделать самой, туго зашнуровав ботинки коньков, перешагнув порог трибун и ступив наконец на лед, с силой оттолкнувшись от него, чувствуя привычный скрежет под ногами и ветер, приятно бьющий в лицо. И Костя искренне считал, что это атмосфера работы и тренировок, царившая во дворце, оказала такое влияние на партнершу: он думал, что дело в невозможности вернуться к занятиям пагубно подействовала на Полину. Но ощутив, с какой силой она цеплялась за него, словно боялась потерять навсегда, словно этот вечер перечеркнет все, что было между ними, в его голове начинали рождаться мучительные подозрения, которые Костя всеми силами старался отогнать долгие недели. Только сидя в раздевалке Полина начала приходить в себя. Костя принес ей, кажется, уже третий стакан горячей воды, который она теперь крутила в руках, собираясь с мыслями и стараясь понять, с чего начать такой непростой разговор. – Полина, я не знаю, что заставило тебя так… – он поджал губы, пытаясь подобрать нужные слова. Игнатьева выглядела напуганной и растерянной, забито глядя куда-то вниз, – …нервничать, но я хочу, чтобы ты знала – я рядом. Услышав последние слова, которые Воронцов произнес так серьезно, она только криво усмехнулась, продолжая разглядывать прорезиненный темный пол раздевалки, в которой провела столько часов в перерывах между тренировками: – Но будешь ли ты рядом, если я скажу, что ухожу? – Уходишь… куда? – он непонимающе уставился на Полину, нахмурив брови. – Я ухожу их спорта, Костя. Удар. Второй. Третий. Его словно оглушило, а сердце едва не перестало биться – последняя гайка, позволяющая его организму работать на износ в тот момент отлетела, позволяя ужасной боли растечься по венам. Он видел, что Полина что-то говорила, пыталась взять его за руку, даже кричала, желая получить в ответ хоть что-то. Но слышать ничего из этого не хотелось – слова об уходе ранили физически, оставляя на коже страшные, уродливые рубцы. Игнатьева продолжала тщетные попытки достучаться до партнера, однако тот будто и вовсе не замечал ее. Костя вообще вряд ли вообще что-то замечал в тот момент. Теперь на месте, где когда-то было сердце – холодное, временами равнодушное, но все же живое – зияла дыра. Разрастаясь, она поражала все клетки его организма, сжирала все хорошее, что было в нем когда-то, оставляя лишь горькое, вязкое равнодушие и раздражение. – Ты не можешь винить меня в том, что я не хочу больше умирать здесь! Этот спорт разрушает меня! – отчаянно кричала Полина, наплевав на то, что их могут услышать. Ей было все равно, что юниоры, завершающие вечерние тренировки, в скором времени должны были вернуться в раздевалки за вещами. Сейчас она хотела лишь одного – чтобы Костя понял ее, перестал закрываться в себе и просто выслушал. Чтобы он не ограждался, а остался рядом, разделил с ней столь важное решение, принял его. – Мне тоже больно, ясно? Это была и моя мечта! Это была попытка выкричать всю ту боль, что годами копилась внутри, запертая в глубине души, как самая страшная тайна. Как правда, признать которую было нельзя, потому что это сочли бы за проявление слабости. А слабости в спорте, как известно, не терпят. Волна истерического плача вновь накатывала, набирая новую, еще большую силу, и Полине показалось, что еще минута – и она разрыдается прямо здесь. И все же ей удалось достучаться до Кости, потому как последние слова отчетливо отпечатались в его голове. Зажмурив глаза до боли и пытаясь оградить себя от прорывающихся сквозь пелену оцепенения надрывных криков партнерши, он облокотился на холодную стену. Переведя заторможенный взгляд вперед и попытавшись сфокусироваться хоть на чем-то, он увидел перед собой страшную картину. Перед ним висело большое зеркало, открывающее его затуманенному взгляду взор на происходящее в раздевалке: сжавшаяся, совсем маленькая Полина, которая хваталась руками за него в тщетных попытках достучаться, и он сам – страшно скалившийся собственному отражению. Воронцов попытался сосредоточить расфокусированный взгляд на этой картинке, ища ответ в своих же глазах. Но ответа не было. Была только злость. Злость, отвращение и… обида. – Я не хочу тебя видеть, – стальным, абсолютно неживым голосом произнес Костя, не отводя взгляда от зеркала. Он заметил, что после этих слов Полина сжалась еще сильнее и теперь казалась удивительно хрупкой, разом потеряв всю силу, наработанную за годы тренировок. Видел и то, в какой странной, абсолютно искусственной, жуткой и совершенно неудобной позе сидел он сам, не в силах сдвинуть окаменевшее тело – впервые за столько лет он был не властен над собственным организмом, владел которым, как ему казалось, в совершенстве. – Не думай больше приходить сюда. Отказавшись от спорта, ты отказалась от нас. Дрожащие прозрачные руки, закрывавшие заплаканное лицо Полины тяжело рухнули вниз. Она подняла глаза, потратив на это, казалось, последние силы, и ее синеватые губы растянулись в пугающей улыбке: – Я никогда не отказывалась от нас, Костя. Я всегда делала выбор в пользу тебя, – еле слышно выдавила Игнатьева. Голос ее больше не выдавал никакого волнения, однако был совсем не похож на задорный и мягкий голос Полины – он звучал страшно, сломленно, болезненно. – Но когда-то нужно было остановиться – нужно было выбрать себя.

***

– Ирина Андреевна, пожалуйста! – взмахнула руками Аня, когда тренер вновь сказала, что не желает слушать ничего, что хотя бы косвенно касалось планов фигуристки на следующий сезон. – Еще слишком рано говорить о твоем включении в состав сборной, Аня. Ты не восстановила и половины прыжков, – женщина отвела взгляд от ученицы, внимательно вглядываясь в дальний угол катка, где одна из девочек выполняла заход на четверной тулуп. – Лучшее, что ты можешь сделать – продолжать тренировки. Голос Захаровой звучал достаточно строго и уверенно, чтобы Аня поняла – поддержки от тренера на этот раз ждать не стоит. Призрачная надежда на то, что Ирина Андреевна все еще верила в нее, считала, что Преображенская еще хоть раз смогла бы представить Россию на мировых соревнованиях, с каждым днем угасала все больше и больше, и огонек, оставшийся от пожара, который совсем недавно пылал внутри, теперь превращался в дотлевающий жалкий уголек, не оставляя и следа от былой силы и славы. – А если я перейду в парное? – вдруг выкрикнула Аня, в голове которой одна за другой проносились мысли, которые могли бы хоть как-то увлечь тренера, привлекая внимание щебетавших рядом девочек, разминавшихся перед началом тренировки. Ирина Андреевна усмехнулась, не отрывая взгляда от ученицы на арене. Глухой удар об лед и тихий всхлип, едва различимый среди гула фигуристок и скрежета коньков. Четверной тулуп закончился неудачей – как и карьера самой перспективной фигуристки России. – Ты слишком долго была одиночницей, Анна, чтобы теперь встать в пару, – пугающе ядовито отозвалась женщина, одновременно с этим одним лишь резким хлопком призывая упавшую пару секунд назад ученицу подняться и продолжить тренировки. А затем развернулась к Преображенской, с кривой улыбкой глядя в ее упрямые глаза, полные желания что-то доказать: – Ты чересчур упертая и самонадеянная для того, чтобы позволять кому-то брать контроль над твоим телом, пускай даже на несколько секунд. – Вы ошибаетесь, – сквозь зубы прошипела фигуристка в ответ. – О, Аня, – буднично и очень искренне рассмеялась Захарова, вновь отворачиваясь. – Когда-то и я была такой. Сумей вовремя остановиться, иначе все запомнят не блистательные победы, а твое триумфальное поражение.

***

«Сегодня стало известно о распаде главной спортивной пары страны – серебряных призеров Олимпийских игр 2018 года и трехкратных чемпионов мира, Полины Игнатьевой и Константина Воронцова. Никаких комментариев по этому поводу от Федерации или самих фигуристов мы пока не получили. Остается лишь надеяться на то, что эта новость – очередной слух, а Игнатьева\Воронцов продолжат совместную карьеру, принеся стране золото Олимпийских игр в Турине, которые состоятся уже в следующем сезоне» – Аня! Анечка, скорее иди сюда! – кричала Татьяна, чьи руки, сжимающие телефон, замерли в ожидании прихода дочери, чтобы показать ей репортаж с известного спортивного канала, который вышел только что, шокировав не только мать фигуристки, но и всех поклонников этого вида спорта. Преображенская вбежала в комнату, обеспокоенно глядя на Татьяну. Сердце билось так, словно она пробежала тридцатиминутный кросс на время, показав не лучшие результаты, несмотря на все свои старания. В голове роем проносились страшные мысли, и Аня ожидала увидеть все, что угодно, но никак не размахивающую телефоном женщину, которая, завидев в дверях гостиной дочь, тут же начала эмоционально рассказывать про какой-то очередной скандал в мире фигурного катания, разворачивающийся прямо на ее глазах. – Мама, пожалуйста, перестань так пугать, – Аня с облегчением опустилась на диван рядом с женщиной, которая в следующее мгновенье начала извиняться, уверяя, что совсем не хотела беспокоить дочь, но просто не могла не поделиться с ней такими новостями. – Что случилось? – Пара Полины Игнатьевой и Константина Воронцова распалась! – встревоженно произнесла Татьяна, обеспокоенная тем, что такой замечательный спортсмен остался без достойной партнерши. Аню всегда удивляло то, с каким интересом ее мать следила за каждым прокатом спортивных пар и танцоров и как безразлично относилась к выступлениям фигуристов-одиночников. Обижаться на подобное спортсменка перестала уже давно, да и какой в этом был смысл? Татьяна с волнением и замираньем сердца наблюдала все программы дочери, с искренним восторгом и гордостью радуясь новым победам, однако ни одна из соперниц ни разу не зацепила внимание Татьяны и не тронула женщину, в то время как в парном катании она всегда видела что-то особенно завораживающее. Аня знала, что в глубине души мать мечтала видеть ее на месте этих хрупких девочек в руках высоких партнеров, но никогда не говорила об этом вслух, потому что знала – Аня свой выбор сделала давно и менять что-либо не собиралась. По крайней мере, Татьяна об этом ничего не знала. – Я уверена, что Воронцов быстро подыщет себе новую партнершу, – только хмыкнула в ответ Анна, выходя из комнаты. Говорить о спорте ни с кем не хотелось, а обсуждать чужую карьеру в то время, как рушилась собственная – тем более. Она знала, что о несносном характере фигуриста ходили едва ли не легенды: каждая девочка в группе Захаровой и вне ее считала своим долгом обсудить очередной слух, касающийся Кости – все сходили с ума от мастерства и харизмы, но вряд ли когда-либо задумывались о том, каково было кататься с ним в паре. Алиса как-то рассказывала, что во время одной из тренировок на чемпионате Европы Воронцов и Игнатьева поссорились так, что чуть не сорвали выступление просто потому, что Косте показалось, что Полина могла бы устоять в сложнейшей поддержке на одной руке, вместо двух, получив повышенные надбавки. Аня же видела Константина всего несколько раз – на жеребьевках чемпионатов России и на ежегодных приемах в Федерации, но почему-то фигура Воронцова никогда не вызывала у нее интереса – слишком надменным и самовлюбленным он ей казался. В отличие от подруги, которая, казалось, следила за каждой новостью, в которой так или иначе упоминалось имя спортсмена. Сейчас же, услышав о том, что Полина Игнатьева завершила карьеру, Аня только покачала головой: зачем думать о том, чего не случится и надеяться на то, что Воронцов, открыто заявляющий о своей нелюбви к одиночницам, перешедшим в парный вид спорта во взрослом возрасти ради того, чтобы хоть немного продлить карьеру, станет всерьез рассматривать возможность кататься с ней? К тому же Ирина Андреевна ясно дала понять, что парницы из нее не выйдет, как бы Аня не старалась, и не доверять словам тренера не было причин – Преображенская и сама понимала, что ей будет тяжело кататься в паре. Но злость и горькая обида от слов, сказанных Захаровой во время их последнего разговора четыре дня назад, все еще не отпускали. Аня не понимала, почему Ирина Андреевна так охладела к ней за столь короткий момент передышки и реабилитации после полученной травмы. За все это время она не посетила почти ни одной тренировки ученицы, не дала ни одного совета по восстановлению квадов и не высказала ни слова поддержки в адрес так нуждающейся в этом Анны. И потому Преображенская чувствовала, что засевшая на подкорках души мысль все же оказалась правдивой: Ирина Андреевна разочаровалась в ней, перестала видеть перспективную спортсменку, которая может принести стране и тренерскому штабу медали. Золотые медали грядущей Олимпиады. В распространенные в мире фигурного катания слухи о том, что Захарова «штампует» учениц, словно на конвейере, а когда те перестают представлять интерес для сборной и Федерации, выставляет их, Аня никогда не верила. Хотя бы потому, что у нее самой случались взлеты и падения, но Ирина Андреевна всегда была рядом: выслушивала, поддерживала, ругала, но никогда не оставляла в одиночестве. Именно она помогла Ане найти врача в Швейцарии, чтобы сделать сложнейшую операцию после перелома ключицы в прошлый олимпийский сезон, а затем помогала ей с реабилитацией и едва ли не каждый день проводила индивидуальные многочасовые тренировки и подкатки. Поэтому мысль о том, что ее могут вышвырнуть, точно надоевшую старую игрушку, казалась абсурдной. До того разговора. От размышлений о злополучном вечере ее отвлек неожиданно громко звонивший телефон, небрежно оставленный где-то в комнате после того, как шокированная новостями Татьяна позвала дочь в гостиную. Аня в спешке откинула смартфон, напуганная криками матери, и поэтому теперь была вынуждена искать его среди многочисленных вещей, разбросанных на кровати. – Черт! И кто просил ее… – на днях Татьяна обмолвилась о том, что Ане срочно нужно разобраться в куче вещей и отдать часть из них, ведь они только занимают место в шкафу. Именно этим фигуристка и занималась до того, как узнала о последних новостях в мире спорта. И именно в этих бесцельно пылящихся вещах непрерывно и очень настойчиво теперь жужжал ее телефон. – Да где же он? Найдя наконец разрывающийся мобильник, Аня едва не опешила, увидев высветившееся на экране имя – звонил председатель московской Федерации, связаться с которым она даже не надеялась, когда просила сотрудников комитета предоставить ей список свободных партнеров пару недель назад. Это была лишь глупая мысль, навязчиво всплывавшая в ее голове снова и снова после разговора с Алисой, но Аня совершенно не рассматривала переход в парное катание всерьез – скорее просто хотела знать, есть ли у нее шансы. – Алло, – решительно произнесла она, отвечая на звонок. Аня и не предполагала, что Антонов позвонит ей лично. – Анна, здравствуйте. Меня зовут Антонов Иван Анатольевич, я являюсь председателем московского отделения Федерации фигурного катания на коньках России, – голос на том конце провода звучал уверенно, но доброжелательно и располагал к себе. Она встречалась с представителями Федерации много раз, но еще ни один из них не вызвал у нее доверия или хотя бы положительных эмоций: надменные лица и слишком умный вид никогда не соответствовали тому, что обычно делали чиновники. – Сергей Алексеевич передал, что вы интересовались возможностью перехода в парное катание в следующем сезоне. Она не знала, что отвечать. Не знала, что делать и что вообще говорить. Когда Аня звонила в Федерацию, она и подумать не могла, что все это окажется настолько серьезно – неужели среди членов сборной есть свободный партнер, который согласился бы встать в пару сейчас, когда этот сезон все еще не был официально закончен? Но она все еще не была готова оставить попытки восстановить прыжки и прийти в форму для возобновления соревновательной деятельности в одиночном катании. – Я действительно рассматривала такую возможность, – скрывая нотки волнения в голосе, кивнула она. Давать ложных обещаний Аня не любила, потому что знала – нет ничего хуже, чем пустая надежда, изначально обреченная на провал. – Но окончательного решения вы так до сих пор и не приняли? – Простите, Иван Анатольевич, – Ане хотелось бы дать ему положительный ответ, попробовать себя в чем-то новом, но она понимала – достойного партнера сейчас не найти, ведь все пары формируются задолго до олимпийского года, чтобы успеть скататься и показать себя на мировых аренах. К тому же, она не готова была отступаться – слишком многим ей пришлось пожертвовать, чтобы стать той, кем она являлась сейчас, – но я пока не готова уходить из одиночного катания. Интерес к парам был вызван тем, что я долгое время не могла вернуть спортивную форму. Антонов тихо рассмеялся: все спортсмены одинаковые, подумал он. Ни один из них до последнего не хочет смотреть правде в глаза, не ищет легких путей, а затем, оказавшись на обочине былой славы, осознает, сколько ошибок совершил на своем пути. – Что ж, – немного раздосадовано вздохнул он, – тогда надеюсь увидеть вас на Олимпийском пьедестале в следующем сезоне, Анна. Всего доброго. – До свидания. Она опустилась на кровать, закрывая тяжелые веки и шумно выдыхая в тот момент, когда мужчина на том конце сбросил вызов. «Я только что отказалась от, возможно, единственного шанса продолжить карьеру в парном катании», – пронеслось у Ани в голове. Ей оставалось только надеяться на то, что это решение было верным.

***

Костя, казалось, потерялся во времени. Он не помнил, какое было число и какой день недели, не знал, сколько часов проводил в зале и на льду, безбожно убивая свое тело нагрузками. Он хотел только одного – чтобы все вновь вернулось на свои места. Он все еще по-детски глупо надеялся, заходя по утрам в спортивный зал, что Полина ждет его там, привычно разминаясь на своем желтом коврике для йоги. Ступая на лед, он оборачивался, чтобы подать ей руку, но тут же одергивал себя – старые привычки теперь лишь сбивали, возвращая в суровую реальность, и заставляли вспоминать, что он всего лишь человек: все вокруг давило, напоминая о годах, что они провели во дворце вместе, плечом к плечу. Телефон разрывался от звонков журналистов и представителей Федерации, которые желали услышать от него хоть какое-то объяснение произошедшему, ведь фигуристы-парники обычно заканчивают спортивную карьеру вместе. Первые несколько дней Костя просто не брал в руки телефон – тот звонил каждую минуту, чем жутко раздражал и без того пребывающего в печальном расположении духа атлета. И Воронцов был безмерно благодарен дяде за то, что тот взял все формальности на себя, и Косте не пришлось разбираться еще и с кучей бумаг в Федерации, глядя в эти бестолковые лица чиновников, которые ничего не понимали в спорте, но почему-то имели возможность рушить карьеры и жизни многих спортсменов. Не донимал расспросами и Павел Александрович. Костя не знал, что сказала ему Полина, но Загорский с того момента ходил хмурый, словно ушел в себя – точно так же, как и его лучший ученик. Ледовый дворец замер: не было больше заливистого смеха Полины, который доносился с арены катка каждое утро, не было нарочито серьезного взгляда Загорского, который пытался напомнить ученикам о важности соблюдения субординации на тренировках, не было громко звучащей музыки, которую обычно включал Костя во время разминки, не было и любимых всеми юниорами и новисами открытых тренировок и небольших шоу, которые традиционно устраивали фигуристы пару раз в месяц, чтобы подбодрить юных спортсменов. Не было ничего – жизнь замерла, оставив после себя лишь горькое послевкусие и выцветшие фотографии, развешанные в коридоре главного холла. Остановившись однажды, чтобы проверить, не забыл ли он ключи от машины в раздевалке, Костя вдруг заметил, что над диванчиком, прямо в центре зала, висит большая фотография, на которой были запечатлены они с Полиной: Воронцов, крепко обнимая партнершу за талию, широко улыбался, а Игнатьева, сдерживая слезы, прижимала к губам серебряную медаль Олимпийских игр. Точно такую же фотографию она опубликовала в Инстраграме тогда – такими счастливыми они, еще совсем молодые фигуристы, выглядели на ней, радуясь триумфу на своей первой Олимпиаде, после которой тут же поставили перед собой новую цель – завоевать золото через четыре года. И именно это фото Полина выбрала вновь, написав о завершении спортивной карьеры. Воронцов с силой ударил по стене, желая отогнать от себя воспоминания о злополучном дне, когда его жизнь остановилась, стала похожей на однообразную пытку. Он тяжело выдохнул, проводя ладонями по мокрому от долгой тренировки лицу. На часах было уже за двенадцать – он вновь забылся, с новой силой выполняя один подход за другим и не обращая внимания на то, что тренировочный зал опустел, а за окнами стемнело. – Константин, – вдруг где-то в дверях раздался знакомый голос, заставляя фигуриста обернуться, удивленно вскинув брови. Перед ним стоял Павел Александрович, привычно облаченный в строгие брюки и рубашку. Он наблюдал за учеником уже некоторое время и печально замечал, как похож был спортсмен на своего учителя – повадками, способностью из раза в раз превозмогать себя, манерой тренироваться часами напролет, желая забыться. – Я уже ухожу, – пробурчал Костя, не в силах слушать долгие нотации о том, что такие нагрузки могли навредить даже ему, опытному и крепкому спортсмену. – Я пришел не за этим. Нужно поговорить. Воронцов знал: если тренер зовет «поговорить», это наверняка не закончится ни чем хорошим. Он все это уже проходил тысячу раз. Когда Косте было шестнадцать, и он уже несколько лет катался под руководством Загорского, мальчишка связался с не самой удачной компанией. Вряд ли это было возможно среди спортсменов училища Олимпийского резерва, но общительному Косте, желающему найти друзей в постоянном потоке смены состава юношеской сборной, удалось вляпаться в неприятности: тогда он впервые попробовал алкоголь и сигареты. Их компанию, как это обычно бывает, застали прямо в тот момент, когда юный фигурист прикуривал одному из дзюдоистов, а потому уже на следующее утро Воронцов был вызван в кабинет тренера. Тогда Загорский пугающе спокойным голосом объяснил, что ждет Костю, если он еще хоть раз «возьмет в рот подобную дрянь». Тогда мальчишка еще две недели оставался после основных тренировок, драя по указанию тренера полы в коридорах и убираясь в раздевалках. – Послушай, – начал Павел Александрович, сидя уже в кабинете. На столе, всегда педантично убранном и аккуратном, прямо на самом видном месте стояла фотография, сделанная после награждения на Олимпийских играх: Костя и Полина, обнимая тренера с двух сторон, надевали на него свои медали, заливисто смеясь. Воронцову тогда казалось, что он никогда не видел столько гордости в глазах Павла Александровича, как в тот день. – Я знаю, что потерять партнершу в преддверии, возможно, главного в твоей жизни и карьере сезона – это тяжело, но… – Тяжело? – рассмеялся Костя, перебивая тренера и с недоумением глядя в спокойные серые глаза. – Тяжело – это проиграть чемпионат Европы. А это – жестоко, неисправимо, жутко – как хотите, но точно не тяжело! – …но мне казалось, что я воспитал в тебе спортсмена, – невозмутимо продолжил Загорский, не обращая внимания на перешедшего на крик Костю, глаза которого сияли злобой. – Воспитал в тебе мужество и умение достойно принимать поражения и удары судьбы. – Только если это не удары в спину от близких. Павел Александрович покачал головой и встал из-за стола. Он неспешно подошел к массивному шкафу, на многочисленных полках которого были рядами расставлены книги, посвященные тренировочному процессу, педагогике и теории фигурного катания, и достал оттуда небольшой бархатный альбом – совсем старый, но оттого не менее красивый и совершенно не казавшийся пыльным или забытым. Костя, внимательно следящий за каждым движением тренера, попытался вспомнить, видел ли он хоть раз что-то подобное, но так не смог откапать в памяти ничего похожего. Когда Загорский положил альбом перед учеником, тот обомлел: на бордовой обложке красовалась выведенная от руки красивым почерком надпись «Полина и Константин», а внутри были десятки, если не сотни их фотографий, вырезки из газет и спортивных журналов, освещавшие победы и успехи спортсменов, с любовью и заботой вставленные в рамочки альбома. Каждая фотография была аккуратно подписана снизу, на специальной строке, отчего сердце у Кости болезненно сжалось. – Посмотри, – наконец произнес тренер, открывая самое начало альбома и указывая на старую, давно потерявшую яркость фотографию, – это – ваш первый совместный прокат. Тебе тогда едва исполнилось пятнадцать, а Полине было и того меньше. Вы выступили отвратительно, – рассмеялся Загорский, а его взгляд, прикованный к фотографии, поразил Костю: он совсем не часто видел тренера таким – улыбающимся, мягким, открытым. – Я думал, что из вас не выйдет ничего дельного, но продолжал работать, потому что, несмотря на все поражения, вы были готовы трудиться дальше. А это, – он перелистнул страницу, открывая взору Кости фотографии, о существовании которых он и не догадывался раньше, – юниорский финал Гран-при 2007 года. Вы тогда катали программу под Рахманинова и считали ее самой скучной среди всех парников. Но именно она принесла вам золото. Еще совсем юный Костя, вдруг ставший чемпионом, радостно улыбался и махал рукой зрителям и болельщикам, которые радостно аплодировали им с трибун, с гордостью показывая миру свою первую серьезную награду значимого чемпионата, открывшего им дорогу в большой спорт. Полина стояла рядом, в своем красивом сером платье, а ее черные, тогда еще длинные волосы, красиво собранные в пучок, открывали длинную шею, на которой висела такая же, как и у Кости, медаль с красивой гравировкой «ISU Junior Grand Prix 2007». Он помнил, как счастливы тогда они были, сколько гордости было в глазах дяди и как радовалась мама, специально прилетевшая из Воронежа в Москву, чтобы встретить сына и лично поздравить его с победой. В те недолгие несколько дней она смогла вновь стать собой, забыв о страшной трагедии, сломившей ее и оставившей маленького Костю на попечении Ивана Анатольевича. – А это та самая программа, которой вы доказали всем, что умеете быть не только страстными и энергичными, но и очень романтичными. Тогда она тронула всех, – улыбнулся Павел Александрович, с теплотой глядя на фото из журнальной вырезки. «Трехкратные чемпионы России и чемпионы мира среди юниоров, Полина Игнатьева и Константин Воронцов, во второй раз выиграли золото чемпионата Европы, доказав всем, что они намерены стать абсолютными лидерами мирового фигурного катания. Вчера завершился чемпионат Европы, проходивший в Осло, победителями которого стала молодая российская пара. Юные, энергичные, яркие и, самое главное, талантливые спортсмены вырвали победу у китайских соперников, безупречно откатав произвольную программу под несвойственную для их пары лиричную и медленную музыку, удивив не только поклонников, но и судей». – Павел Александрович, это… – он с трудом мог подобрать слова, чтобы описать восторг и удивление, которые удалось вызвать тренеру подобным откровением. Это было настолько неожиданно – узнать, что все эти годы Загорский, который мог наказать за малейшую провинность, который не отпускал их, еще школьников, домой на новогодние каникулы из-за плотного тренировочного графика, который всегда довольно сдержанно реагировал на победы, не желая разбаловать учеников, все эти годы с трепетом собирал статьи и хранил фотографии с каждого из их прокатов. – …невероятно. – Ты великий спортсмен, Константин. Но, кажется, ты стал слышать это слишком часто, а потому забыл, кто помог тебе стать тем, кем ты являешься. – Я безмерно благодарен вам за все, что… – нахмурился Костя, отрываясь от альбома. – Я тут не причем, – покачал головой Загорский, на лице которого не осталось прежней мягкости. – Но вот Полина – та, кто помогла тебе стать чемпионом. И ты должен быть благодарен ей. – Я никогда не умолял ее заслуг, и вы это знаете, – голос Кости вновь звучал холодно, отстраненно, а яркий взгляд зеленых глаз тут же потух и стал пугающе жестким, оставляя после откровенной беседы лишь горькое равнодушие. – Какой же ты еще ребенок, Константин, – Павел Александрович закрыл альбом, намереваясь поставить его на место, но все же передумал, вновь разворачиваясь лицом к ученику. – Я хочу, чтобы ты сохранил его, несмотря на свое упрямство. Воронцов встал, понимая, что продолжать разговор о Полине было бессмысленно: как бы он не старался, перебороть чувство предательства от самого близкого человека не получалось. Загорский осознавал это, понимал Костю и его поведение, потому что и сам знал, каково это – лишиться партнерши в самый важный момент, как знал и Костю с самого его детства. Он был уверен, что Воронцов все же сможет справиться с этим –нужно было лишь подтолкнуть его, помочь вновь найти смысл, который приведет его к мечте всей жизни, вновь даст силы бороться. Но то, что сказал Костя в следующее мгновенье, заставило тренера усомниться в возможности этого. – Мне предложили работу в США, – все тем же ровным голосом произнес Воронцов, не отрывая руки от ручки двери. – Академия, где мы тренировались, предоставляет хорошие условия. – Ты уже дал ответ? – Нет, – честно признался Костя. Он сомневался в правильности этого решения, боялся, что в таком случае потеряет еще и Павла Александровича, но сегодня убедился в том, что карьера профессионального спортсмена для него закончилась с уходом Полины. А потому он должен был двигаться дальше. – Но других вариантов у меня нет. Костя вышел из кабинета, оставляя Загорского в одиночестве. Альбом, не тронутый, так и остался лежать на краю стола. Павел Александрович горько вздохнул, понимая, что упрямство Кости было единственным, что ему, как тренеру, так и не удалось обуздать – но это было не плохо, ведь только благодаря этому качеству он смог достичь столького. Встав из-за стола, мужчина аккуратно поднял дорогой сердцу альбом, намереваясь вернуть его на место, но заметил, что из-под обложки выпал небольшой пожелтевший от времени клочок бумаги, простого тетрадного листа в клетку, исписанного кривым и торопливым мальчишеским почерком: «Павел Александрович! Пожалуйста, простите меня! Я обещаю, что буду стараться больше всех, стану лучшим из ваших учеников, только не выгоняйте меня! Я буду приходить на тренировки на час раньше и оставаться после, чтобы доказать, что вы не ошиблись, взяв меня к себе. Я больше никогда не подведу вас!

Константин В.»

– Константин… – усмехнулся Загорский, бережно вкладывая листочек на место, в самый конец альбома, куда был приделан специальный кармашек, в который тренер вкладывал все, что нельзя было вставить к фотографиям и газетным вырезкам. – Кажется, пришло мое время доказать, что и ты не ошибся, выбрав меня.

***

Аня переступила порог ледового дворца, перебирая в голове все, что ей предстояло сделать сегодня – планы у нее были по-настоящему грандиозные. Где-то в глубине души она чувствовала, что этот день станет особенным: проснувшись с утра, она впервые за долгое время не ощущала этой вязкой, противной слабости в теле, не казалась себе жалкой – силы вновь наполнили ее тело, заставляя скорее встать с кровати и начать делать что-то, куда-то бежать, поддавшись бешеному ритму столицы. К тому же Аня помнила, что вчера Ирина Андреевна вернулась с последнего этапа чемпионата мира, на котором две ее подопечные завоевали золотую и бронзовую медали. Это должно было смягчить настрой тренера по отношению к Преображенской, ведь сегодня Аня планировала безупречно откатать свою короткую программу, доказав, что она еще способна составить конкуренцию лучшим ученицам Захаровой. И если четверные ей все же не удадутся, то коронный тройной аксель она одолеет, в этом фигуристка не сомневалась. Она с какой-то легкой, давно забытой мечтательностью вышла на лед, почувствовав, что даже коньки сегодня сидели как-то особенно. На ней были любимые гетры, порванные в нескольких местах, но все такие же теплые и красивые, как и несколько лет назад, когда Аня купила их в маленьком спортивном магазинчике в Мюнхене, где проходил один из этапов Гран-при. Они всегда были ее талисманов – фигуристка надевала эти гетры на каждую тренировку перед важными стартами, придавая себе таким образом правильный настрой. Ей не нравились эти глупые, абсолютно детские салфетницы в виде зверушек или героев мультфильмов, поэтому в качестве вещи, которая приносила удачу, она выбрала эти гетры. Выдохнув, она сделала первый толчок. За ним – второй и третий. Она была готова. Это – ее последний шанс доказать Ирине Андреевне, что она достойна остаться в группе, достойна отобраться на Олимпиаду и завоевать золото. Оглянувшись по сторонам, Аня увидела, что Захарова вышла из подтрибунного помещения и теперь направлялась в сторону ледовой арены. Значит, сейчас, решила Аня. Махнув стоящей у борта Кате, девочке, которая видела в Преображенской эталон фигуристки и спортсменки и потому согласилась помочь с музыкой, она встала в начальную позу, закрывая руками лицо и привлекая внимание тренера, которая в этот момент обсуждала что-то с хореографом. Voilà – Barbara Pravi Слушайте меня, Наполовину певицу, Говорите обо мне Своим любимым, своим друзьям, Слыша знакомые, уже давно заученные наизусть слова, Аня изящно двигалась по льду. Ее тело чувствовало музыку каждой своей клеточкой, а она сама полностью отдалась танцу, стараясь вложить в него всю свою боль, бесконечно сильное желание стать той, кем ее хотели видеть другие и кем хотела вновь стать она. Она не просто каталась – она рассказывала о себе, передавала застывшим у бортов девочкам и тренерам свою историю, полную сомнений, страхов и разочарований. Расскажите им о той черноглазой девушке И ее безумной мечте. Мечта… Олимпийские игры всю жизнь были ее главной целью, ее смыслом. И когда Ане пришлось пропустить конец первого олимпийского сезона и сами игры из-за травмы, она была в страшном, всепоглощающем ужасе – не может ведь она, главная надежда сборной, пропустить событие всей жизни! Но тогда фигуристка слишком поспешила. Ирина Андреевна предупреждала, пыталась остановить, но было бесполезно: Аня видела перед собой цель и упорно шла к ней, не обращая внимание на разговоры за спиной. Потому по своей же глупости она не отобралась в состав сборной – впервые за много лет. Сорвав почти все прыжки в обеих программах, Аня упустила свой шанс представлять Россию на олимпийской арене. Но сейчас она не допустит, чтобы это случилось вновь – она будет бороться до конца. Что я хочу — так это писать истории, которые дойдут до вас, Вот и все. Заход на первый прыжок – тройной лутц. Ее любимый прыжок – тот, что всегда удавался легче всего, несмотря на свою сложность. Рискнув, она набрала достаточную скорость и оттолкнулась зубцом правой ноги. Первый оборот. Второй. Третий. Она чисто приземлила выезд, радостно улыбаясь и победно вскидывая руки в стороны. Первый рубеж пройден – осталось еще три прыжка и два каскада. Вот, вот кто я есть, И вот я здесь, хоть мне, обнаженной, и страшно, да, Вот она я — здесь, и в шуме и в тишине. Небольшая передышка перед заходом на следующий прыжок – ее любимая дорожка шагов. Быстрая, красивая и сложная, но проработанная до мелочей, исполненная точно в такт музыке и с невероятным артистизмом, за который так любили спортсменку судьи. Посмотрите на меня, или хотя бы на то, что от меня осталось. Посмотрите на меня, прежде чем я возненавижу себя, И все же волнение начало пробирать ее, заставляя улыбаться нарочито искусственно, даже вымученно. Аня шла на заход на тройной аксель – прыжок, который не удавался ей с самого чемпионата Европы. Преображенская понимала, что это обязательный элемент для любой одиночницы такого уровня, поэтому всеми силами заставляла себя верить в то, что у нее получится. Главное докрутить, а выезд она как-нибудь вытянет. Она привыкла вывозить заведомо обреченные прыжки, вытаскивая их всем телом, вырывая зубами у ледяного притяжения. Что вам сказать такого, что другие уста вам не скажут? Это не так уж много, Но все, что у меня есть, я оставляю здесь, вот и все. Подсечка для набора нужной скорости, разворот лицом вперед – заход на прыжок, толчок левой ногой и группировка. Обычно она исполняла аксель в усложненном варианте, поднимая вверх обе руки, но сегодня на кону было слишком многое, чтобы так рисковать. Она еще успеет довести этот прыжок до идеала. Сгруппировавшись и прижав обе руки к груди, она зажмурила глаза. Только бы не недокрут! Ане почти удалось выполнить прыжок идеально, но на последнем, половинчатом обороте ее вдруг выкинуло из круга и она приземлилась на обе ноги. Тройной аксель был выполнен, но выезд был исполнен грязно. Вот кто я есть, И вот я здесь, даже если с обнаженностью покончено. Это мое горло, мой крик, и я сама, так тому и быть, Вот она я, прямо тут: Аня чувствовала, что ее начинает трясти: тело, отвыкшее от таких нагрузок, постепенно каменело, мешая красиво исполнять хореографическую сторону программы. Выполнение элементов отнимало слишком много сил, которые должны были быть потрачены на финальный каскад в конце программы. Но Преображенская не сдавалась – у нее еще будет несколько драгоценных мгновений отдыха, чтобы понять, что делать дальше. А пока – вращения. Я, моя мечта, мое желание, И как я от этого умираю, и как над этим смеюсь, Вот она я — здесь, и в шуме и в тишине. Бедуинский прыжок для более сложного захода во вращение, либела вбок с вертикальным отводом плеч – так, чтобы образовалось кольцо, затем – идеальный бильман. Преображенская чувствовала, как щелкнуло плечо в момент, когда она отводила руку, чтобы ухватиться за лезвие конька и выпрямить ногу, но решила, что разберется с этим позже – как и со всем остальным. Плечо не беспокоило ее уже долгое время, поэтому Аня решила, что вина тому – слишком быстрая разминка перед выходом на лед. Не уходите, умоляю, останьтесь надолго, Это, может, меня и не спасет, нет, Но я не знаю, как мне обойтись без вас, И снова дорожка шагов, во время которой предстояло принять решение, которое могло повлиять на ее будущее в спорте. Но Аня твердо решила еще тогда, когда самолет сборной России приземлился в Москве после чемпионата Европы – она должна хотя бы попытаться. Разогнавшись и красиво вытянув руки, подняв ладони вверх, она заходила на четверной тулуп. Это был один из самых легких ультра-си прыжков, который безошибочно удавался ей всегда, а потому Аня решила: что бы ни случилось, она исполнит его. Вальсовая тройка, толчок левым зубцом и… осознание того, что высота для четверного прыжка чересчур низкая, но скорость – достаточно высокая для того, чтобы успеть. Она не смогла правильно рассчитать силу толчка и слишком поздно поняла, что он обречен на провал. С глухим, поражающем слух всех присутствующих на трибунах ударом, она упала на лед. Падение вышло болезненным: бедро нещадно ныло от такого резкого соприкосновения с холодной материей, пока Аня быстро поднималась, а руки тяжелели и тряслись. Любите меня, как любят друга, который уходит навсегда, Я хочу, чтобы меня любили, Потому что мне не очень нравится моя фигура. Еще одна короткая дорожка, вращение в заклоне с оттяжкой ноги назад, которое всегда так нравилось Ане – она считала его одним из самых красивых среди всех, – затем толчок, переход в волчок с разворотом корпуса и отставленной в сторону ногой. Красиво закрыв рукой лицо, она оттянула левую руку назад, продолжая вращаться. К горлу подступала тошнота, но дело было не в том, что она сделала не меньше десяти оборотов на огромной скорости, нет – настало время двух сложнейших каскадов, а ее тело не было способно выполнить даже элементарные прыжки. Вот кто я есть, И вот я здесь, даже если с обнаженностью покончено, Вот она я — здесь, и в шуме, и в ярости тоже. Твиззлы, перетяжки, крюки – все это Аня делала на автомате, даже не задумываясь. Сейчас все ее внимание занимала техника, которую она обязана была соблюсти с идеальной точностью, чтобы выполнить сложнейший каскад. Она знала, что исполнит тройной сальхов без особых усилий, однако первым элементом был четверной тулуп. Рискуя, чувствуя, что силы на пределе, она все же прыгнула, но докрутила лишь два оборота, вновь оказавшись во власти обжигающего льда. Но сдаваться она не собиралась – на очереди второй, последний каскад прыжков. Посмотрите на меня, наконец, и на мои глаза и на мои руки, Все, что у меня есть — это мое горло, это мой крик. Никто из фигуристов не исполнял два каскада с четверными прыжками подряд, да еще и в конце программы, когда даже у самых выносливых спортсменов силы были на исходе. Никто, кроме нее. Именно в этом и заключалось отличие Анны от других – она никогда не равнялась ни на кого и не желала вписываться в рамки привычного, не боялась пробовать что-то новое. Дорожка, полная пластики и артистизма, вновь твиззлы, а затем – тройной риттбергер. Чистый, изящный и такой легкий, словно элемент совсем не стоил Преображенской титанических усилий. Но Аня давно запомнила главное правило фигурного катания – даже если ты разваливаешься на части во время проката, даже если чувствуешь, что травма уже неминуема, но все еще можешь катать – делай это так, чтобы ни один зритель не увидел твоей боли. Заход на злополучный четверной флип, за которым следовала финальная поза. Оттолкнувшись, Аня поняла, что совершила ту же самую ошибку, что и на тренировке в тот злополучный день – во время захода она не успела развернуть плечи достаточно сильно и оттянуть ногу, потому просто не смогла докрутить нужное количество оборотов и упала. И вот я и здесь, Вот она я!.. Преображенская быстро встала, собирая остатки сил и не помня, как доехала последние несколько секунд программы. Аня открыла глаза, когда по ее щекам текли слезы, а на льду стояла абсолютная, пугающая тишина. Ирина Андреевна смотрела на нее пронизывающим взглядом, от одного вида которого у Ани по телу пробежала дрожь. Она все еще стояла посреди огромного льда, гордо вскинув подбородок и распрямив плечи, как того требовала программа, но внутри ощущала, что от гордости в ней не осталось ни капли. Она все оставила здесь – выплеснула все свои эмоции, всю боль, всю себя на этот лед. – Анна, – позвала ее Захарова, заставляя наконец расслабить плечи и опустить голову. В руках она крепко сжимала чехлы ученицы – точно так, как делала обычно во время соревнований – то ли по привычке, то ли за тем, чтобы та поскорее вышла со льда. – Идем, нужно поговорить. Аня уходила со льда под громкие аплодисменты девочек разных возрастов – от совсем небольших, только пришедших в этом году в команду Ирины Андреевны, до взрослых фигуристок, которые уже несколько сезонов выступали наравне с ней. И Аня боялась, что это будут последние аплодисменты, которые она услышит на льду. Что это станет последним разом, когда она катала соревновательную, сложную программу, а не прогоняла выступление для шоу. – Помнишь, о чем я говорила тебе перед отъездом? – спросила тренер, сложив руки на груди и пристально вглядываясь в опустошенные голубые глаза напротив. – Что я должна остановиться, чтобы мой триумф не закончился провалом, – повторила слова Захаровой Аня. Ей казалось, что она никогда не сможет забыть фразу, накрепко врезавшуюся в память. В ответ Ирина Андреевна кивнула, все еще не сводя твердого взгляда с фигуристки, от которого кровь застывала в жилах и становилось по-настоящему жутко – страшно, холодно, так, что хотелось укрыться от этих строгих, всевидящих глаз. – Аня, пойми меня правильно, я ведь не желаю тебе зла. Чемпионат Европы стал лишь первым в череде неудач, которые в итоге сломили тебя, – грустно сказала Захарова, внимательно следя за реакцией Ани и старательно подбирая слова: обидеть ученицу ей не хотелось, но она понимала, что иначе было нельзя – в спорте нет места жалости и слабостям. – Ты должна уйти сейчас, пока еще не поздно. – Что… что вы такое говорите? – Преображенская сделала несколько шагов назад, упираясь спиной в стену. Холодный бетон, облаченный в тонкий слой светлой краски, обжигал не хуже слов тренера. – Как вы можете?.. – Как спортсменка ты закончилась, Анна. Ты не восстановишь квады, потому что твое тело истощено. Тебе нужен отдых, иначе ты вновь окажешься на больничной койке! Кто бы что не говорил, но своих спортсменов я не калечу – и ты исключением не станешь. – Нет… – мотала головой фигуристка, поднимая руки и отказываясь слушать дальше то, что говорила Захарова. До этого момента ей казалось, что самые обидные слова, какие только может услышать ученик от тренера, она уже слышала, но то, что твердила сейчас Ирина Андреевна, резало по сердцу, выворачивая наизнанку то, что Аня так тщательно старалась скрыть долгие годы. Ее мир рушился, но рушился постепенно, не давая ей передышек и возможностей прийти в себя, чтобы понять, что делать дальше и как выбираться из-под тяжело лежащих на душе обломков ее прошлой, блистательной карьеры. Карьеры, которой больше не существовало. Карьеры, у которой больше не было будущего.