Свет ночной, ночные тени, И лобзания, и слёзы, и заря — фанфик по фэндому «Майор Гром (Чумной Доктор, Гром: Трудное детство, Игра)», «Текст»

MirAll

автор

Пэйринг и персонажи

Метки

Романтика Нецензурная лексика Отклонения от канона Развитие отношений Упоминания наркотиков Fix-it Упоминания секса Все живы / Никто не умер

Описание

Петя схватился за Игоревы руки, как за свою последнюю надежду: именно эти две руки Игорь протянул Пете, когда он не заслуживал ни одной, и теперь ему не хотелось отпускать их никогда.

Примечания

макнисов написала, теперь хазгромы — тихониверс меня не щадит, и я отвечаю взаимностью

Посвящение

моей дорогой музе, любимому пете хазину

Свет ночной, ночные тени

05 января 2025, 09:59

У Пети в жизни всё было просто: учился, где папа сказал; работал, куда папа устроил; спал с девушками, которых папа выбрал; клубы, тачки, брендовые побрякушки на деньги, что папа давал. Папа, папа, папа — везде, куда ни посмотри, папа отличился. Всего Петю, каким он теперь являлся, папа слепил под себя, по своему образу и подобию: выломал неправильные кости, перешил неподходящие мышцы, вытравил лишние мысли, выдрал из грудины нежелательные чувства — перекроил бракованного сына, чтобы хоть немного на человека стал похож. У Пети в жизни всё было просто, потому что Петя хозяином своей жизни не был. Петя не главный герой, не актёр первого плана, даже не статист. Петя — только зритель, наблюдатель, безучастный, равнодушный, незаметный. Каждый его выбор — не его: это папа выбрал, что Пете нужно родиться, в какую школу Пете пойти, какие оценки Пете получать, какой университет Пете закончить, кем Пете работать, на ком Пете жениться, когда Пете заводить наследников и когда Пете умирать. Это папа распоряжался каждым его прожитым годом, выстраивал по кирпичикам-секундам каждый его день. У папы — планы. У Пети — христианское смирение. Папа был в бешенстве, когда Петя возомнил, будто его жизнь принадлежит ему: то обдолбанный до беспамятства, до воя сирен и писклявых приборов в реанимации; то переломанный, развороченный руками отсидевшего по его милости зэка — Петя бесполезно надеялся, что он мог хотя бы умереть без папиного разрешения. Он не мог: папа неустанно за шкирку тащил его с того света и возвращал на цепь, чтобы не забывался. Петя почти заплакал от облегчения, когда папа ослабил поводок — предложил командировку в Петербург. Он даже не вдавался в подробности предстоящей работы: что-то об организованной группировке, перевозке наркотиков и оружия, убийствах — Пете было совершенно всё равно: пусть хоть пропавший котёнок или украденная соседом курица, лишь бы подальше от треклятой Москвы и построенной папой золотой будки. Петя бежал, не оглядываясь: не забрал с собой никого и ничего — пусть бы пропали пропадом, он и не пожалел бы. В Петербурге Пете дышалось легче: виды северной столицы по-особенному украшали каждый вдох дури, тоже особенной, совсем не такой грязной и пошлой, как столичная — уж Петя-то знал наверняка. Петя нанюхался в первый же вечер, но чувствовал себя великолепно и даже не опоздал на работу на следующий день. Полковника Прокопенко, правда, слушал вполуха: понял только то, что в напарники ему достался какой-то крутой майор, которого в управлении днём с огнём не сыщешь, и что кабинет ему не выделят, зато поставят стол поближе к рабочему месту крутого майора. Но Петя пребывал в столь приподнятом настроении, что такая мелочь, как личное пространство, его заботила меньше всего — он торопливо попрощался с начальником и, наскоро разведав обстановку в отделе, умотал на обед, с которого случайно забыл вернуться. С крутым майором Петя познакомился только следующим утром. Тот хмурился, представляясь майором Громом, а Петя улыбался, рассматривая чужое разукрашенное свежими ссадинами лицо, и мысленно подбирал ему кличку — остановился на майоре Громиле, но пообещал себе придумать что-нибудь получше на досуге. Тогда же Гром представил ему Дубина, который нового старшего по званию напарника встретил с куда большим энтузиазмом. Петя мог только позавидовать самому себе: следственная группа у них намечалась ни дать ни взять киношная, в лучших традициях сбора самых отбитых сотрудников бравой полиции в отряд по спасению мира. Работать с Громом оказалось невыносимо, но Дубина Пете жаль было больше себя: ему-то, бедному, приходилось работать и с Громом, и с самим Петей одновременно. Хазинская порода давала о себе знать постоянно: Петя совершенно не шёл на уступки и компромиссы, упирался бараном в свои версии и требовал полного повиновения его авторитетным решениям, не забывая запугивать папой. Гром на него смотрел не со злостью, а, скорее, со снисхождением, если не сказать — с жалостью: мол, совсем ты, Петька, глупенький, прямо-таки тупой, если думаешь, что майора Грома запугает московский генерал. Иногда Пете вообще казалось, что это Гром запугает старшего Хазина, да так, что тот по случайности забудет Петю в Петербурге, принесёт его в жертву злому питерскому чудищу-менту во имя процветания мира и справедливости — папа и не такое мог, а уж Гром и подавно. На восьмой день с начала Петиной работы в Петербурге они с Громом оказались в кабинете Прокопенко: стояли с виновато опущенными головами, Петя заталкивал поглубже в кровоточащий нос турунду, Гром прижимал к скуле пачку замороженных пельменей Цветкова. Фёдор Иванович ещё даже слова не сказал — только смотрел своим невозможным взглядом, цеплялся глазами за кожу, будто хотел разодрать её, пробраться внутрь, к капиллярам, и перерезать каждый к чертям, чтобы кровь больше не снабжала кислородом их бедовые головы. — Два прославленных майора дерутся на крыльце управления, — медленно заговорил Фёдор Иванович, монотонно постукивая пальцами по столу, другой рукой подпирая голову под подбородком. — Не стыдно, архаровцы? — Тарищ полковник, да он первый начал! — защитился Петя, толкнув Грома в плечо. — А чё я, Хазин? Ты не попутал часом? — Игорь вздёрнул голову, вцепившись ему в глаза своими, раздражёнными и злыми, но отчего-то такими сейчас красивыми, до ужаса просто — Петя даже растерялся на мгновение. — Ничё я не попутал! — он ощетинился, хмуро сведя брови: сам тоже раздражался и злился, и желание снова врезать Грому по его привлекательной физиономии только росло. — Я тебе, майор, русским языком сказал: не лезь, блять, я с этими торчками сам поговорю, опыт имеется. А ты что? Самый умный, как обычно. Это из-за тебя мы упустили этого гондона! Если он реально связывается с поставщиком напрямую, нам вообще пиздец — они щас быстро на дно залягут, и хер мы с тобой откопаем их в ближайшее время. — Тебе приставили нож к глотке — мне что надо было делать? — Гром развёл руками. — Защита жизни сотрудника полиции была мне важнее показаний угашенного гондона. — А я тебе не дева в беде, понял? Тебе по роже, вон, съездил, а этому, думаешь, не смог бы? Рыцарь херов, никто твоей защиты не просил. Гром насупился, зло запыхтел и уже готовился ответить, если не втащить Пете по лицу ещё раз, но Прокопенко равнодушно подал голос, привлекая внимание зашедшихся в споре майоров: — Закончили? — Извините, товарищ полковник, — Гром отвернул голову от Пети, вновь виновато уперев глаза в пол и смиренно ожидая приговора. Фёдор Иванович ещё какое-то время молча смотрел на них, затем почесал усы и махнул рукой, отпуская, так ничего и не сказав. Петя пулей вылетел из кабинета, опасаясь, что начальник вдруг передумает и отчихвостит их, как нашкодивших детсадовцев, и Гром, казалось, разделяя его страхи, поспешил следом, надёжно закрывая дверь за своей спиной. Ну, по крайней мере в своём благоговении перед Прокопенко и нежелании расстроить его они вдвоём хорошо сходились, нашли, так сказать, точки соприкосновения. Больше таких точек не нашлось, но это не помешало Пете неделю спустя потащиться за Громом в его квартиру после стихийной пьянки в управлении в честь пополнения в семье коллеги и самозабвенно целоваться с ним на скрипучем диване, подставляясь под наглые, требовательные Игоревы ладони, беспардонно пробравшиеся под Петину водолазку — или бадлон, как любил поправить его майор Громила в очередном приступе своей питерской душноты. Петя так хотел оправдать себя алкоголем, но он этим вечером даже шампанским губы не смочил — выпил немного колы и закусил небольшой дорожкой прямо в туалете. И теперь, несмотря ни на что, совершенно осознанно, добровольно отдавался Грому, теряясь в его жадных прикосновениях и кусачих поцелуях. Петя не то что оправдаться, но и пожалеть о содеянном вообще никак не мог: и даже наутро, проснувшись на затёкшей руке Игоря, только довольно улыбнулся, целиком и полностью удовлетворённый происходящим. Гром, впрочем, выглядел тоже не особенно расстроенным. Работать вместе, однако, это никак не помогло: они продолжили изводить друг друга и больше всего Дубина, с сомнительным желанием поглядывающего на табельное. Петя его понимал: тоже иногда — постоянно — хотел засунуть себе что-нибудь в глотку и выстрелить. Пока что в глотку он засовывал только Громов язык и пальцы, раздразнивая его воображение идеей минета, который Петя и рад предложить, но не так скоро — Грома хотелось как следует помариновать ожиданием, чтоб не повадно было, а то обрадуется ещё раньше времени. Когда Петю выдернули в заслуженный выходной на ковёр к следователю, который за всё время расследования носу не показал, свалив всю работу на Петю и Грома, он посчитал справедливым явиться в Следственный комитет под дурью — прошлым вечером хотелось хорошенько расслабиться, чтобы ночью крепко спать, и Петя себе в этом желании, конечно, не отказал. Его ожидаемо никто не заподозрил: Петя тактично отмалчивался, позволив майору Громиле отчитываться самостоятельно, и это даже немного расстроило — у Пети немного зудела жажда поскандалить, но пока недостаточно сильно, чтобы нарываться на конфликт со старшим следователем, подполковником юстиции, будь он трижды проклят за нарушенный Петин покой в такой важный день, когда он планировал только валяться в постели на отходняках и жалеть себя. И если следак оказался никчёмным, не заслуживающим Петиного внимания, то Гром приятно удивил: уселся с приглашения Пети на переднее сиденье его машины, уставился на Петино лицо и вдруг выдал: — Ты чё, бухой? — Обижаешь, дядь. Я же не пью, — Петя усмехнулся, заводя мотор, и выжидающе посмотрел на Грома, нетерпеливо дожидаясь, когда же тот догадается. Гром не заставил себя долго ждать. — И руки у тебя чистые, — он задумчиво покивал головой. — Нюхаешь, что ли, тогда? Улыбка на Петином лице блестела нездоровым довольством, когда он посмотрел Игорю в глаза, игриво вздёрнув брови и склонив голову набок: — А что, похоже? — Ну, я до последнего надеялся, что ты всё-таки бухаешь, — Гром пожал плечами и отвернулся, потянув руку к ремню безопасности. — Кокс, что ли? — Охуеть, майор, ты точно не из наркоконтроля? — Петя весело рассмеялся, не в силах отвести от Игорева лица заинтересованных, почти восхищённых глаз. — Мне не нужно быть из наркоконтроля, чтобы определить наркомана в толпе, — Игорь покачал головой и осторожно, будто нехотя, из-под полуопущенных ресниц взглянул на Петю в ответ. — Я эту мерзость за версту чую. Петя почувствовал себя ещё лучше: так, значит, Гром ненавидел наркоманов — до чего приятное знание. Петя очень надеялся, что осознание наркомана в своей постели доведёт Грома так, как Пете ещё ни разу не удавалось своими капризами и занудством. Вопреки Петиным ожиданиям, довело это, скорее, его самого, нежели Грома: тому будто бы не было никакого дела до того, что он с завидной регулярностью приводил к себе домой Петю, иногда вполне очевидно обдолбанного. В такие «иногда» у них никогда ничего не случалось: Гром просто укладывал Петю спать и уходил ютиться на неудобном диване, утром отпаивал Петю травяными чаями и кормил бульоном, а потом сопровождал на пешей прогулке до управления, чтобы проветрил мозги перед рабочим днём. Впрочем, во все остальные времена, не попадавшие под вынюханные «иногда», у них тоже ничего не случалось — Гром его пускал в свой дом, даже в свою постель, но не к своему телу. Петю это, кажется, не огорчало, но точно обижало: он-то рассчитывал Грома изводить, а не себя, без того настрадавшегося. К концу второго месяца своего пребывания в Петербурге Петя успел выйти с Громом на след предводителя их разрабатываемой группировки, попробовать романтично снюхать дорогу с голого тела проститутки в люксовом номере лучшего питерского отеля (ничего не получилось: женское тело совсем не походило на Грома, с которого нанюхаться хоть до самого передоза было бы куда приятнее) и получить приглашение на семейный праздник — у папиных родителей юбилейная годовщина свадьбы. Уезжая в Москву на выходные, Петя шутил, наказывая Дубину следить, чтобы Гром не успел изменить ему, найдя для их дела нового майора из наркоконтроля. И только на пороге родительской квартиры, в отстранённых объятиях матери, слишком далеко от горячих и наглых Игоревых рук-лапищ, Петя вдруг ощутил, что нисколько не шутил — боялся, вполне искренне, взаправду, что Гром его с лёгкостью заменит и в расследовании, и в своей постели, и в… сердце?

20:27

Чо делаешь?

Майор Громила 20:28 Укладываю мордой в землю буйного мужа соседки У тебя что-то срочное?

20:28

Просто скучно пиздец

Старики нудят

Пить перед бабушкой не хочу

Трезвенник теперь блять

Майор Громила 20:29 Ну иди снюхай что-нибудь Тебе вроде похуй где и при ком

20:29

А ты чо

Обижаешься, майор?

В лицо мне такого не говоришь

Майор Громила 20:32 Кому ты сдался, Петр Юрьевич

20:35

Недавно думал, что тебе

То, что Грому он не сдался, Петю не сказать, что расстраивало — Петя был просто разбит и уничтожен. Момент, в который его вообще начало это волновать, он совершенно упустил: просто теперь ему хотелось, чтобы Грому было не всё равно на него. Его к Грому тянуло беспощадно и бескомпромиссно, и он жадно и эгоистично хотел, чтобы Грома тянуло к нему тоже. И когда-то ему даже казалось, что так оно и было — Игорь смотрел на него так, будто Петя был кем-то. На Петю никто ещё не смотрел так. Впервые в жизни Петя задумался: заслужил ли он, чтобы кто-то — тем более Гром — так на него смотрел? Он не представлял из себя ровным счётом ничего, на что стоило бы смотреть: потерявшийся, запутавшийся, пропащий, самонадеянный и самовлюблённый, бесповоротно недостойный. Майор полиции, сын генерала — это он из себя представлял? Это определяло Петра Хазина, но было ли это хоть на толику его заслугой? Что он сделал, чтобы зваться хоть кем-то? Что он сделал, чтобы быть Петей, быть собой, а не тем, кого создавал из его костей и кожи папа? У Пети не сосчитать вредных привычек, и худшая из них — тяга к самообману. Но в одном он себе не лгал никогда: ему чертовски нравился Гром. А он… Он не заслуживал даже взгляда Грома — что уж говорить о его симпатии? У Грома в квартире всегда тепло и спокойно, как-то по-особенному уютно, как будто дома. Пете сложно судить — у него дома никогда не было, — но это чувство казалось самым близким к ощущению своего места. Скрипучий диван, ванна на кухне, снятая с петель дверь в туалет, пустой холодильник, пропахнувшая Игоревым телом постель — всё это казалось Пете таким неоправданно родным и нужным, а он так некрасиво не подходил, не вписывался в эту идиллию, что самому от себя тошно становилось. Пожалуй, впервые в жизни Петя так сильно хотел стать кем угодно другим, вылезти из собственной кожи, выплавить из крови и мышц новое тело, подходящее Грому, соответствующее ему. — Можно сегодня к тебе? — Петя присел на край Игорева стола, покачивая стаканчиком с остывшим, почти допитым кофе. Его голос звучал ровно, едва не равнодушно, но горло неприятно сжалось — страшно было оказаться отвергнутым. Гром даже отвлёкся от бумаг перед своим лицом и монотонного кручения карандаша между пальцами — посмотрел на Петю, вопросительно вскинув брови. — С каких пор ты спрашиваешь? Обычно просто преследуешь меня после работы. — Значит, нельзя? — Можно. Рассуждать о своих заслугах становилось сложнее, потому что Гром. Петя начинал его ненавидеть: если майор Громила так презирал наркоманов, отчего же не отталкивал его совсем? Держал далеко, но близко; не давал ни уйти, ни остаться. Он не принимал Петиных прикосновений, не дарил Пете своих, но клеймил его каждым жадным, требовательным, голодным взглядом, горящим собственничеством и желанием. Петя дурел от Грома сильнее, чем от рассыпанной по подоконнику в туалете дозы — Пете в последнее время совсем не хватало терпения дождаться окончания рабочего дня и возвращения в уединённое пространство служебной квартиры. Впрочем, в служебной квартире Петя бывал не то чтобы часто: обычно задерживался в управлении до утра, горбатясь над делом, или откисал в шуме знаменитых питерских клубов, или — предпочтительнее и чаще всего — ночевал у Грома. А у Грома под носом баловаться дурью, осквернять своей слабостью его дом Петя себе позволить никак не мог. Поэтому в большинстве случаев он приходил уже вмазанный, и от проницательного Грома это никогда не укрывалось, но тот почему-то не спешил говорить что-либо: просто принимал Петю, будто это было самым обычным делом, чем-то совершенно естественным и правильным. — Я буду нравиться тебе больше, если завяжу? — Петя качал ногой, перекинутой через другую, наблюдая за Громом, колдующим у плиты жареную картошку. Тот не удостоил Петю даже коротким взглядом, бросив безразличное: — При чём здесь я? — Ну просто, — Петя терзал зубами нижнюю губу, нервно стуча пальцами по столу. — Вот если б я вообще мог тебе понравиться — ну чисто гипотетически! — ты бы предпочёл, чтобы я был чистым? Гром непозволительно долго молчал: дожарил картошку, прямо в сковороде подал к столу и, наконец, уселся напротив Пети. Они не зажгли свет — Петербург теперь украшали белые ночи, — и в сумраке Игорево лицо казалось Пете совершенно волшебным: моложе, расслабленнее, красивее, — а светлые глаза блестели какой-то почти нежностью, когда он смотрел на Петю, будто выискивал что-то в его потерянно-беспокойном взгляде. Или хотел что-то сказать, не говоря ни слова. Вдруг улыбнувшись, Гром ткнул в Петины губы наколотой на собственную вилку картошкой: — Ты бы себе самому понравился для начала. Слова прозвучали жестокой издёвкой. Петя не умел себе нравиться. Он умел только себя жалеть — чувство сострадательности к своей тяжёлой судьбе Петя возвёл в абсолют. Только из жалости он выбрал самый лёгкий путь — беспомощного саморазрушения и трусливого побега. Папа пренебрежительно называл это эгоизмом. Гром варварски уличил в этом Петино презрение к себе. И один лишь Петя знал, что они оба ошиблись: Петя — просто трус и слабак. — А если я хочу понравиться тебе? — настоял Петя, сцепив ноги вокруг Игоревых щиколоток под столом. — Что мне сделать? — Боюсь, тут я тебе не помощник, — Гром беззаботно пожал плечами. — Ты мне уже нравишься, так что даже не знаю, что тебе теперь делать. У Пети должно было задрожать сердце от неожиданных признаний, но ничего подобного не произошло: его сковало такое пугающее безразличие — привычная защита от разочарований, — что он мог только бездумно пялиться на Громово лицо. — Тогда почему ты меня не целуешь? — Петя как-то отстранённо заметил глупые нотки обиды в собственном голосе и чуть поморщился — неприятное ощущение. — Потому что я хочу целовать Петю Хазина, а не тело, которое себя не осознаёт. — Я не всегда под коксом. Ты всё равно меня не трогаешь. — Даже когда ты не под коксом, ты думаешь только о нём, Петь, — Гром говорил так уверенно, что Пете хотелось ему врезать: откуда бы Грому знать, о чём он там думал? Петя и сам-то не всегда знал. Ночь Петя провёл в объятиях Игоря, крепких и надёжных. Чувство защищённости задело что-то глубоко внутри: Петя впервые ощутил, что может не бояться кружащих над его полумёртвым телом стервятников-демонов, что может быть сильнее схватившей за горло тьмы. Только утром ему пришлось признать — сильным был Игорь, не Петя. Гром вообще во всём был сильным — сильнее Пети уж точно. Гром выбил признания из пойманного с новой поставкой оружия курьера, организовал группу захвата и уложил бандитов, даже не трогая табельное. Гром привёз обвиняемых в управление, расколол главаря и принёс Прокопенко чистосердечные с набором неоспоримых улик. А Петя только под ногами мешался, шальную пулю во время операции поймал и теперь валялся в Громовой квартире, отсчитывая минуты до прихода то медсестры, меняющей повязки, то Грома, пропадающего на допросах и новых вызовах. Гром был настолько очевидно лучше Пети. Если бы у папы был такой сын, как Гром, он бы, наверное, нравился ему больше. Он бы, наверное, не разочаровал его так, как Петя. — Заставь меня бросить. Пожалуйста. Рука Грома в Петиных волосах замерла на мгновение, но этого хватило, чтобы Петя по-настоящему испугался: сжал пальцы на Игоревом колене, на котором лежал больной с прошлого вечера головой, и стиснул зубы, готовый вгрызаться в Игоря, если он вдруг решит уйти. Гром никуда не ушёл — продолжил Петю наглаживать по растрёпанным, четвёртый день не мытым волосам. — А смысл? Это должен быть твой выбор, а не принуждение. — Я не могу выбрать для себя. Я хочу выбрать для тебя. — Ты бросишь из-за меня, посмотришь на меня трезвым, я тебе не понравлюсь — и что тогда? Ты пожалеешь и вернёшься к тому, с чего начал. — Не вернусь. — Вернёшься. — Нет. — Да. — Да с чего бы ты мне не понравишься вообще? Если я нанюханный только о тебе могу думать, то уж трезвый — тем более. — Пиздец, а не аргумент, Петь. — Да похуй. Я просто хочу быть кем-то. И чьим-то. На Громово «стань собой и своим» Петя отмолчался. Он не мог быть ни собой, ни своим. Да он и не хотел. Его от Петра Хазина тянуло блевать — так он его раздражал. И Гром хотел, чтобы он Петру Хазину принадлежал? Лучше уж тогда оставаться в кокаиновом плену — от этого тошнило явно меньше. Сильнее собственной беспомощности Петю раздражала только неумолимая скоротечность времени: пока он отлёживался на больничном, Гром закрыл дело и подготовил его для передачи в суд. На том Петина работа и заканчивалась — его ждало возвращение в Москву. Привыкший к Петербургу, он успел позабыть, что совершенно не принадлежал ни брусчатке Невского проспекта, ни свету белых ночей, ни набережной Мойки, ни достоевской серости парадных, ни мириадам солнечных лучей на куполах Исаакия, ни нежному полумраку Игоревой квартиры — ничему, что в прошедшие месяцы составляло всю Петину суть. Глупый, безнадёжный, Петя наивно поверил, что нашёл своё место, совсем позабыв, что такому, как он, в этом мире место не уготовано.