И лобзания, и слёзы, и заря...

      Уже давно Петя не питал ложных надежд во всём, что касалось сложно запутанного мира и его хаотично поломанной жизни. Поэтому он не ждал, что появление Грома что-то качественно изменит: конечно, Петя заметил некоторые новые смыслы и возможности, но он слишком жалел себя, чтобы из двух дорог выбирать ухабистую. Найти старые контакты, назначить встречу, получить товар, снова сорваться в бездну — закономерное следствие Петиной слабости, доказательство его несостоятельности как человека. И особенно — как человека, которого Гром почему-то принял решение любить.       У Пети нервно дрожали замёрзшие пальцы и не отрывались от пола виноватые, всё ещё красные от тайком выплаканных слёз глаза, когда Гром встречал его у больничных ворот — Петю выписывали после месячной реабилитации, взяв с него клятвенное обещание держаться изо всех сил. Терапевт, приятная молодая женщина с вкрадчиво-нежными интонациями в голосе и всегда тёплыми руками, вызывала доверие и искреннее желание не обманывать её. Но ему куда сильнее хотелось на этот раз не обмануть Грома и — что ещё важнее! — самого себя.       — Голодный? — Гром поправил Петин шарф, пряча его обнажённую шею от петербургского ветра.       Пете захотелось кричать до сорванной глотки: придурошный Гром вместо того, чтобы скандалить и бить наглую, лживую хазинскую рожу, привычно заботился и вёл себя естественно и обычно, точно так, как и прежде, когда Петя, ещё полный энтузиазма после рехаба, честно не притрагивался ни к дозе, ни к алкоголю, и вообще вёл порядочный, здоровый образ жизни: правильное питание с шавермой после работы, четыре сигареты в день вместо целой пачки, два стаканчика кофе, утром и в обед, вместо по стаканчику в час и целые горы барбарисовых леденцов вместо кокаиновых дорожек.       Это потом, в какой-то совершенно посредственный, ничем не выдающийся вечер, или день, или, может быть, утро, всё пошло наперекосяк. Всё, казалось, было точно так, как и всегда, но почему-то Петя обнаружил себя в тёмной арке Громова двора, втирающим порошок в дёсны. Гром тогда так его и нашёл, прямо там, в рассеивающейся под фонарным жёлтым светом темноте, удивился, что он ещё не дома, но ничего не сказал, будто не заметил. Петя в тот момент верил, что Гром и правда не заметил, но теперь точно знал — специально промолчал.       И весь последовавший за этим предательством месяц, когда Петя предавал его, себя, их снова и снова, Гром тоже специально молчал. Он ведь всё сказал ещё в самом начале, в их первую ночь после Петиного возвращения из Москвы: что уважает его личную жизнь, что доверяет ему, что не будет вмешиваться, что Петя, в конце концов, не маленький и сам разберётся, что для него хорошо и плохо. А Петя ему наобещал завязать, исправиться, стать лучше — бессовестно наврал Грому, поломал всё нежное и любовное, что у них, искалеченных, тоже переломанных, вообще могло быть.       И вот, куда его это привело — к знакомому визгу сирены, писку приборов в реанимации и глубоким синякам под красными глазами Грома, несущего ежедневное ночное дежурство у Петиной больничной койки. Хуже всего, что Петя даже не помнил, что произошло: в памяти мелькали разбитым калейдоскопом размытые фрагменты одинокого вечера, собственных уничижительных слёз и вялых мыслей, что на этот раз он, кажется, не почувствовал свой предел, не понял, когда остановиться. Он не помнил сумбурных, бессмысленных звонков Грому в бреду, зашедшегося в бешеном ритме сердца, больных судорог — это помнил Гром, сорвавшийся из управления домой после первого же звонка и размахивающий ксивой в больнице, чтобы позволили к Пете войти.       — Прости, Игорь, — он поймал Игоревы руки, горячие и надёжные, в свои, трясущиеся и болезненно бледные. — Прости, пожалуйста.       — Я знал, на что иду. Не извиняйся.       Проглотив пустые обещания, Петя только крепче ухватился за Игорев локоть, как за последнюю надежду, за новый шанс всё исправить. Игорь позволял ему на себя опираться, пока вёл его домой, в свою квартиру, которую так сладко и уверенно называл их. У Пети так не получалось: горло сжимал спазм, стоило ему только попытаться сказать мягкое «пойдём домой», или«дома закончился кофе», или «жду тебя дома». Рядом с Громом он чувствовал себя комфортно и защищённо, но в стенах его дома, родного для Грома, не для Пети, его душил мерзкий, колкий страх быть лишним, неподходящим, ненужным.       От этого страха Петя стыдливо бежал во тьму дешёвого удовольствия, в безопасное укрытие от реальности, давно знакомое, принимающее его таким, каким он был: поломанным, уродливым, трусливым и слабым. Его тошнило от самого себя, но от наркотиков тошнило приятнее — сделать выбор было совсем не сложно. Ведь Петя честно старался жить по-другому: быть хорошим сыном, быть хорошим другом, быть хорошим партнёром, быть хорошим полицейским — просто быть хорошим, лучшей версией Петра Хазина, собранного по лоскутам и огрызкам. Но это сложнее, чем быть просто Петей, обиженным ребёнком, который просит от окружающих его людей больше, чем они могут и хотят ему дать.       Чувство презрения к самому себе сжирало Петю по маленьким кусочкам, беспощадно и необратимо. Он чертовски стыдился своей беспомощности и глупости. У него ведь всё получалось: папа сдался и выпустил из своих когтистых лап, Фёдор Иванович с распростёртыми объятиями принял и в рабочий коллектив управления, и в собственную семью, а Игорь… Игорь был вообще всем. Петя в нём пропал без вести, утонул и разложился, слился с его душой и плотью, дышал только им, вкалывал в вену. И Игорь позволял: впускал его так глубоко, как никого прежде, вжимал его в себя — спрятал бы за рёбрами, если бы только мог. Игорь крепко держал его в своих руках и защищал от злорадного и пагубного мира. И не защитил его только от его же, Петиных, демонов, прячущихся в мрачно-чёрных уголках его продгрошей, гниющей души.       Игорь так старался, но Петя подвёл его. Он никогда и не сомневался, что так будет: никчёмный и бесполезный, он умел только разочаровывать всех, кого любил. Когда-то Петя отчаянно бежал от привязанностей — считал себя спасителем безвинных жертв его эгоизма, — но сбежать от Игоря не удалось. Чувства к Игорю проросли так надёжно и крепко, что выкорчевать их Петя мог теперь только с собственной жизнью. Но умереть значило снова подвести Игоря, потому приходилось терпеть, приходилось жить — хоть в чём-то проявить давно подавленную и стухшую силу воли.       Петя в своей жизни неповоротливый, как слон в посудной лавке: одно неловкое движение — и уже что-то уронил, разбил вдребезги. Гром — такой же. Так они и топтались рядом друг с другом, нелепо, глупо, как-то даже комично. Себе навредить совсем не страшно, но другому — до стынущей в жилах крови пугающе. Петя осторожничал, продумывал каждый шаг, но всё без толку: всё равно оступался, делал больно, проигрывал. Как будто для него не существовало правильных ходов и верных решений в принципе.       — Я подумал, — Гром повыше натянул одеяло, скрывая их двоих от мира в тёплой, свежевыстеленной постели, — может, выйдешь завтра на работу?       — Завтра? — Петя приподнял лежавшую на Игоревом плече голову, стараясь заглянуть в его лицо.       — Сначала я хотел уговорить тебя взять больничный, — горячая ладонь с нежностью коснулась Петиного обнажённого плеча. — Но вряд ли ты захочешь оставаться дома. К тому же, тебе будет полезно занять себя чем-нибудь. Да и… мне, честно говоря, будет спокойнее, если ты будешь рядом.       — Да, тебе будет легче держать меня под надзором, — Петя глухо усмехнулся.       И хотя привычного саркастичного яда не прозвучало, в его словах затаилась слабая, иррациональная обида. Он полностью понимал опасения Грома: Пете нельзя доверять, его нельзя оставлять без присмотра — и он бы на чужом месте поступил точно так же. Но разозлённый внутренний ребёнок рвал и метал от негодования: да как Гром посмел даже подумать, что может контролировать его? Петя бежал от папы не для того, чтобы кто-то другой перехватил поводок с его шеи.       — Дело не в надзоре, — вздох Игоря отозвался мимолётным стеснением в Петиной груди. — Если ты захочешь обдолбаться, то сделаешь это. И неважно, буду я рядом или нет. Потому что если ты думаешь, будто я дам тебе по рукам, когда ты потянешь их за дозой, то хрен ты угадал.       — Это я уже понял, — буркнул Петя, сжав холодные пальцы на Громовом предплечье.       — Я тебе не родитель, не наркоконтроль и не врач, — продолжил Игорь, оставляя невесомый поцелуй на лбу. — Мне важно, чтобы ты бросил, но я никогда не стану тебя принуждать. Я уже говорил, Петь: это должен быть выбор, который ты сделаешь сам. И лучше всего — для себя же. Я готов быть рядом, протянуть тебе руку, чтобы было легче идти, но первый шаг за тобой. И все остальные — тоже.       — На этот раз я их сделаю, Игорь, — Петин голос почти потерялся в шуме их дыхания и сердцебиений, но он знал наверняка: Гром слышал каждое слово, считывал по вибрациям на их сплавленной коже. — Тогда я не понимал, зачем мне это нужно, но теперь знаю. Теперь точно знаю. Я не обещаю, что не споткнусь, но я клянусь, что больше не буду падать.       Подобная поэтичность — совсем не про них, не про Петю, но Гром в ответ на его слова ласково улыбался и целовал искусанные губы. Пете становилось легче дышать. Если его смысл жизни, если вся его жизнь стоила пары возвышенных фраз, в которые он, наконец, готов поверить, то он не пожалел бы ни буквы. За Грома он заплатил бы любую цену.       — Если ты споткнёшься, попробуй опереться на меня, — шептал Игорь между поцелуями, нависая над Петей непоколебимым монолитом, надёжным и крепким, укрывшим от всех страхов и бед. — Я не дам тебе упасть, если ты попросишь.       Гром — человек слова. Петя понял это, когда первый же рейд подкосил его неустойчивые колени. Той ночью он дрожал в Игоревых руках, бережных и заботливых, и впервые мечтал не о дозе, а о бездонных глазах цвета петербургского неба и разгорячённых прикосновениях широких ладоней, прогоняющих стервятников-демонов от его истощённого тела. Впервые Петя споткнулся, но не упал: Гром, как обещал, удержал его в равновесии, прижимая к своей груди, к ровно бьющемуся, влюблённому сердцу.       В Петиной голове долго не укладывалось, как выбирать для себя. Он обещал Грому, что теперь понял, но на самом деле оставался по-прежнему растерян. Ему понадобилось время — бесконечно долгое, изматывающее время, — чтобы по-настоящему осознать простую правду: он ведь уже выбирал для себя — гниющие вонью табака, алкоголя и пота клубы, доступных женщин, дешёвое наркотическое удовольствие, необратимое скольжение вниз, во тьму своих низменных желаний. И если он мог выбрать это, разве не мог выбрать что-то ещё? Выбрать здоровый рассудок, лёгкость на сердце, счастье в дурацких советских комедиях, которые любила тётя Лена, в долгих разговорах с Фёдором Ивановичем в полумраке кухни после рюмки его фирменной ягодной настойки, в тёплой шаверме на питерской крыше с Дубиным, сохраняющем на бумаге то прекрасные городские виды, то улыбающийся Петин профиль. Выбрать Игоря, его нежность и преданность, согревшие Пете искалеченное сердце.       Бороться с собой тяжело, и Петя боялся не справиться. Он всегда был слабым. Но Игорь уверенно убеждал его, не говоря ни слова, что беспокоиться не о чем — Пете хватит сил победить. Игорь — безопасное убежище, когда становилось невыносимо, когда хотелось перевести дух, отпустить себя. Игорь удерживал Петю ровно на грани жалкой ненависти к себе и робкого желания склеить свою разбитую душу и перемолотую в труху жизнь. С Игорем Пете несказанно легче не опускать руки.       Перестраивать свои привычки Пете в новинку, но он очень старался. Ему не нравилось приходить с распахнутой грудиной на терапию, однако это был единственный возможный путь. Свою уязвлённую гордость Петя научился тешить сублимацией собственного недовольства в радость для Игоря, поэтому неловко пробовал быть романтичным любовником: гулял с Громом по его любимым местам Петербурга; дарил ему маленькие нелепые подарки, вроде тёплых варежек, чтобы вместе ходить на каток, или смешных домашних тапочек, или подложенных на рабочий стол в управлении десертов из понравившейся кофейни; а иногда решался попробовать свои силы в готовке — Игорь любил хорошо поесть.       — Ну? Вкусно? — Петя выжидающе пялился на Грома, медленно, до смешного сдержанно жующего новый Петин эксперимент.       Гром непозволительно долго молчал, и его сосредоточенное лицо не выражало ничего конкретного — ни удовольствия, ни отвращения. У Пети слишком быстро заканчивалось терпение, и он то ли переживал, то ли раздражался, но чувство разгоралось точно неприятное.       — Блин, Петь, — Игорь, наконец, подал голос, качая головой, и поднял взгляд, встречая взволнованно-неуверенный Петин. — Поверишь, если я скажу, что это лучшая шаверма в моей жизни?       У Пети сорвался с губ неуклюжий облегчённый вздох и в наигранном возмущении закатились к потолку глаза. Он шутливо, но ощутимо хлопнул ладонью Громово плечо и ворчливо фыркнул.       — Не поверю, — бормотал Петя, пряча глаза от Игоревой нежной улыбки. — Я хорошо помню, как ты расхваливал ту шаурму из ларька на нашем первом свидании.       — Я даже не знаю, что меня задело больше: твоя «шаурма» или то, что ты назвал тот вечер нашим первым свиданием, — Гром нахмурился, откусывая новый кусок побольше — и правда понравилось, похоже.       — А что это было? — Петя удивлённо вскинул брови. — Хочешь сказать, для тебя это было просто по-дружески? Мы вообще-то потом потрахались.       Гром сморщил лицо, не прекращая старательно жевать.       — Я предпочитаю называть это «занялись любовью», — поделился он. — Но вообще-то я думал, что первое свидание у нас было той ночью, когда мы тайком на виду у всего Петербурга целовались на Поцелуевом мосту.       — Ну ты мудак, Гром, — Петя фыркнул, снова ударив крепкое Игорево плечо. — Это было второе. Или ты думал, что мы, — он на мгновение запнулся, выбирая правильные слова, — занялись любовью раньше, чем сходили на свидание?       — А разве нет? — Гром озадаченно посмотрел на него. — Мы же после корпоратива…       — После корпоратива мы как раз потрахались, — перебил его Петя. — И тут уже, как ни старайся, иначе не назовёшь. А вот после шаурмы можно и про любовь поговорить.       Несколько секунд царило молчание: Гром доедал приготовленную для него шаверму, с удовольствием причмокивая губами и нашёптывая себе под нос (Петя разобрал только что-то, похожее на «божественно»). Сам Петя, тоже ничего не говоря, наблюдал за ним с дурацкой счастливой улыбкой — Игоревы комплименты не просто грели, но распаляли душу неутомимым пожаром ласковой привязанности.       — И когда, по-твоему, мы начали встречаться? — снова заговорил Гром, с преувеличенной аккуратностью промокнув салфеткой уголки губ.       — А мы начали? — Петя изогнул губы в хитрой ухмылке. — Не помню, чтобы ты мне предлагал.       — Да? — Гром полностью развернулся на своём стуле лицом к Пете и упёрся руками в его колени, сближая их лица. — А что ты хотел услышать? «Петенька, будешь моим бойфрендом»?       — Ну как минимум, — Петя с самым серьёзным видом кивнул. — А то я, получается, свободный мужчина. Бери кто хочет.       — А я, получается, со свободным мужчиной живу под одной крышей и делю постель, — усмехнулся Гром, притягивая Петю за бёдра ближе к краю стула, ближе к себе.       — Получается, — Петя кивнул снова и поджал губы: сдерживать смех становилось сложнее. — Будешь что-то с этим делать?       — Надо бы, а то кто-нибудь и впрямь заберёт моего свободного мужчину, — губы Грома лишь на мгновение коснулись Петиных, даже не целуя, только дразня. — Позволишь мне лишить тебя статуса завидного жениха? — он прошептал, горячей ладонью накрыв румянец на Петиной щеке.       — А ты меня, майор, в отношения зовёшь или сразу замуж? — Петя старался звучать насмешливо, но голос выдавал смущённую дрожь. Впрочем, прятаться от Игоря у Пети больше не было ни причин, ни желания.       В ответ — снова молчание. Петя хотел оправдаться, отшутиться, отказаться от своих слов — что угодно, лишь бы только Гром не молчал вот так. Он никогда не умел вовремя прикусить язык, и это очередное доказательство. Если бы только у Грома было чуть меньше терпения, Петя бы уже давно отхватил по лицу за всё, что успел наболтать за время их знакомства.       В конце концов, Гром в очередной вырвал Петю из спирали самобичевания:       — А ты замуж пошёл бы? Вот за такого, как я?       — За такого, как ты, Гром, я бы и на смерть пошёл, и, уж тем более, замуж, — пообещал Петя, ни на миг не подумав над ответом.       — Тогда можем считать, что с этого момента ты не свободный мужчина, а полностью занятый мной?       — Только если ты — полностью занятый мной.       — Так и есть. Забирай меня и делай со мной, что хочешь.       Сейчас Петя хотел только целовать его до сбитого дыхания, до покалывания в кончиках сжатых на чужих плечах пальцев, до распотрошивших грудную клетку бабочек-фейерверков. И он целовал, страстно, самозабвенно, каждым движением беззаветно, преданно, благоговейно любя Игоря, самоотверженно отдающегося ему и душой, и сердцем, и плотью — всем, что в нём было, и всем, что Петя жадно клеймил своим.       С каждым новым днём рядом с Игорем Пете будто открывались тайны мироздания, и самая приятная из них — он тоже имел право и заслужил быть счастливым. Ему дозволено просыпаться в одной постели с любимым человеком, смеяться над глупым Игоревым лицом в вагоне метро, спорить из-за вкуса попкорна с Димой и неизменно уступать, покупая оба, помогать с уборкой посуды после семейного ужина у Прокопенко и получать по-матерински мягкую улыбку тёти Лены, без тяжести в сердце созваниваться с собственной матерью по видеосвязи и не говорить ни слова отцу. Петя мог быть самым обычным человеком, у которого есть семья, друзья и бесконечная, всепоглощающая, нежная любовь. И ему совсем не требовалось травить себя, чтобы искренне улыбаться.       У Пети трепетала радость глубоко под рёбрами всякий раз, когда он смотрел на Игоря и ясно осознавал: всё было не напрасно, вся прожитая боль, каждый его грех стали залогом их судьбоносной встречи, которая сделала Петю тем, кем он всегда отчаянно хотел, но так боялся быть. Он — не отражение своего отца, не безвольная кукла в его руках. Всё это время он принадлежал только себе, но боялся брать на себя ответственность и привык винить в своих бедах других, трусливо избегая признавать, что он сам виноват в каждой неудаче.       — А поехали с нами на дачу на майские? — Фёдор Иванович настиг Петю, выждав конец рабочего дня, когда он, разобравшись с делами, уже спустился с этажа своего отдела, чтобы дождаться Грома.       — Это ловушка, — предупредил Гром, похлопав сидевшего рядом Петю по колену, не отводя глаз от протокола на экране компьютера. — Сейчас дядь Федя наобещает тебе шашлыки, а на самом деле придётся убираться в его гараже.       — Не слушай оболтуса, — Фёдор Иванович недовольно цокнул, бережно погладив Петины плечи. — В доме только Леночке поможем прибраться, а потом отдыхать. Выходные же!       — В прошлом году я так огород перекопал, — вздохнул Игорь. — «Выходные же, Игорёк, потом некогда будет, а скоро рассаду высаживать».       Дальнейшие семейные препирательства Петю только повеселили: он с улыбкой наблюдал за Громом и Фёдором Ивановичем, отстранённо думая, что никогда прежде не видел таких отношений. В его семье так не умели: и родители, и бабушки с дедушками были людьми серьёзными, собранными, не позволяли себе ни толики лишних эмоций, улыбались только наигранно, сдержанно, выслуживаясь и льстя, а любые шутки звучали сухо и холодно, почти грубо. Всю жизнь Петя мог только завистливо смотреть со стороны, как другие дети беспечно радовались со своими близкими, громко смеялись и дурачились, не опасаясь ни осуждения, ни наказания за простое, бесхитростное удовольствие.       Прокопенко нисколько не походили на Петину семью. С ними не приходилось давить из себя вежливые улыбки, притворяться, покорно молчать, лишь бы не задеть небрежным словом или взглядом. С дядей Федей можно было довольно хохотать над историями из Игорева детства, с тётей Леной — тихо плакать, доверяя её заботливым рукам своё обиженное ребяческое сердце. С ними можно было не прятаться в скорлупу, не выстраивать стены, не шарахаться по углам, не отступать на безопасное расстояние. С ними можно было оставаться собой.       Научиться доверию было нелегко для Пети, но и Прокопенко понадобилось время, чтобы принять новые обстоятельства, новую жизнь. Они не отказались от Игоря, когда тот безо всяких прелюдий заявил им о своих отношениях с мужчиной, и даже пригласили их с Петей на ужин, чтобы познакомиться ближе. Но за одним ужином семью не построить — только совместный, терпеливый и кропотливый труд позволил им взрастить доверие и принятие, войти в жизни друг друга и остаться. Прокопенко пошли на уступки, на договор с собственными моральными устоями, чтобы не потерять Игоря и чтобы обрести Петю. И Игорь и Петя постарались не подвести их, отдать им достаточно благодарности, уважения и любви, чтобы оправдать своё право быть частью их новой, сплочённой и по-странному гармоничной семьи.       Иногда Петя ловил себя на удивительной, причудливой мысли: он и Игорь тоже своего рода семья, маленькая ячейка общества, не очень благополучная, совсем не благородная, но счастливая и крепкая. Они делили горести и радости, болезни и здравие, страсть первой любви и нежность привычки, праздник долгожданной совместной жизни и спокойную, повседневную рутину. Они делили каждый прожитый день, каждую его секунду. Они подходили друг другу так идеально, что Петя невольно задумывался: папа его кожу и мышцы хорошо перешил — получилось как раз то, что нужно для Игоря.       И лучше всего в это всём — то, что им не приходилось скрываться. Они не заявляли во всеуслышание о своих отношениях, но и не бежали друг от друга, едва оказавшись вдали от безопасных стен их квартиры. Петя позволял себе слабо держаться за Игорев локоть во время прогулки, делить одну сигарету на двоих в курилке управления, приносить Игорю на работу домашнюю еду на обед в свои выходные, улыбаться Игорю нежно и ласково, шепча на ухо романтичную дурость прямо посреди управления. А Игорь никогда не ограничивал его: не просил отойти подальше, не просил не носить еду, не просил приходить на работу и уходить с неё же не вместе — Игорь полностью принимал всё, что Петя ему предлагал, и всегда давал в ответ, не позволяя и на миг засомневаться в его чувствах и намерениях. И им совсем не требовалось говорить о своей трогательной любви — она казалась совершенно очевидной любому смотрящему не глазами, но сердцем.       — Дубин сегодня назвал нас женатиками, — доверительно поделился Петя, бездумно перебирая Громовы пальцы в своих ладонях и вглядываясь в ночные тени на патине Исаакия, возвышающегося за пыльными стёклами широкого окна.       Игорь лежал рядом — на полу, в ворохе одеял, прижимаясь друг к другу, они любили коротать спокойные вечера, поделённые только на двоих, — и смотрел только на Петю, гладил глазами его профиль, целовал улыбкой изгибы его лица.       — Разве не мило? — он дотянулся рукой, на которой удобно устроилась Петина голова, до его волос, слегка цепляя пряди. — Пётр Гром. Звучит же, ну.       — А чего бы не Игорь Хазин? — Петя вскинул брови, но хитрый блеск довольного взгляда выдавал его с потрохами: его всё устраивало в Игоревом предложении.       — Ты не в первый раз поднимаешь эту тему, — голос Игоря вдруг прозвучал серьёзно, и Петя мгновенно растерял желание шутить. — Тебе важен брак?       Стушевавшись, Петя прижался поближе к Громову боку, закидывая ногу на его бедро, и спрятал от его проницательных глаз своё встревоженное лицо. Игорь всегда ждал от него правду, и Петя хотел её дать — теперь это стало намного легче, — но некоторые чувства перемотались клубком, перепутались так крепко, что он сам теперь не мог их понять.       — Не то чтобы, — пробубнил Петя. — Я просто не знаю, как по-другому. Обычно же как? Любишь — женишься. Построить дом, посадить дерево… Знаешь же сам.       Игорь вздохнул и чуть крепче сжал Петины пальцы, подтянул его руку к губам и мягко приласкал поцелуем.       — Люди женятся и без любви. Знаешь же.       — О, уж я-то знаю, — Петя горько усмехнулся. — Но брак… Разве плохо, если по любви? Я бы, наверное, хотел, чтобы у меня так было. Ну то есть… — он ненадолго замолчал, подбирая правильные слова: теперь любые казались совершенно неуместными. — Короче, это вообще не обязательное условие, и я тебя люблю в любом случае. Но если бы мы могли, я бы давно сделал тебе предложение. Считай, это мой язык любви — или как там эта херня называется?       Несколько мгновений Игорь обдумывал свой ответ, но Петя опередил его, продолжив свою сумбурную мысль:       — Брак — это типа высшей точки отношений. Как бы самое громкое признание в любви, понимаешь? Я бы хотел сделать что-то такое для тебя, чтобы ты знал, что я серьёзно. Что я тебя правда люблю и теперь точно знаю вес этим словам. Понимаешь?       — Понимаю, — Игорь притянул его в объятия, рассыпая невесомые поцелуи в спутанных волосах.       Следующим вечером Игорь вручил ему знакомую розовую бумажку — свидетельство о заключении брака — с гордой печатью управления (устаревшей и давно не действующей, выторгованной у Фёдора Ивановича в обмен на обещание всё-таки убраться в гараже, как уточнил Гром). Бумажка бесполезная, не имеющая никакого веса, но Петя бережно держал её в руках и смотрел, как на бесценное сокровище. Впрочем, смотрел он, скорее, на Игоря, довольного своей шалостью и зацелованного счастливым Петей.       — Что там дальше по списку? Дом, дерево?       — Сын.       — Заведём собаку?       — Только если ты пред алтарём поклянёшься выгуливать её по утрам.       — Пожалуй, пред алтарём я пока готов поклясться только любить тебя до последнего вздоха.