Забираясь по колючим веткам

      — Смотри, я нашёл.       Дэринг шелестит страницами какого-то старого тома. Свет в библиотеке давно погасили, потому пришлось зажечь свечи в нескольких тройных канделябрах. Переблески пламени отражались в расшторенных окнах, выходивших на главный двор и Бук Энд, прятались между книжных полок и игрались бликами на тиснениях по корешкам книг. Библиотека Академии почти спала, не спали только они двое — он и Эме, ищущие старые-старые исторические справки.       — Вот здесь, — Дэринг, шумно долистав до нужного места, готовится зачитывать вслух, но в последний момент решает прокашляться и оттянуть от шеи горловину свитера. Похолодало совсем некстати: топить в Академии ещё не начали, а коридоры и залы уже успели промёрзнуть, библиотека в том числе. Так что Дарлинг выудила из шкафов обоих братьев им же по тёплому свитеру и сама завернулась в шерстяную кофту.       Как раз за эту паузу Эме и успевает цокнуть и недовольно вздохнуть у Дэринга за спиной. Ему роль досталась немногим хуже — высматривать книги на стеллажах и подбирать те, которые могут подойти им. Работа неблагодарная и странная, приходится не сидеть на одном месте, а оббегать одну и ту же полку по три раза, выискивая знакомые фамилии авторов или названия по теме. Ему не холодно, хотя он и мерзляк: с канделябром в руках теплее, да и шерстяная водолазка греет не хуже свитера, особенно когда на ней сверху аж футболка с дурацким принтом и пиджак.       А Дэринг опять не понимает, что ведьмаку не так. Он же нашёл хотя бы крупицу информации из всей той дури, что они перерыли за последние несколько часов, всё это время сидел смирно и молчал в тряпочку, как Эме любит — чтобы работать молча и всего себя отдавать процессу. Они даже не погрызлись за сегодня ни разу, хотя обычно едва ли могли вытерпеть пять минут в обществе друг друга! Что опять было не так? Сам факт того, что проектную работу ведьмак делает именно с ним, а не с кем-то другим? В этом вины Дэринга не было — не он разбивал на пары и не он назначал темы для проектов.       Впрочем, завозмущаться вслух и спросить, какого хрена, Дэринг, вставая, не успевает — слышит скрип библиотечной стремянки и торопливый стук каблуков. Встаёт с места больше рефлекторно — просто потому, что успел уже дать себе команду подойти к Эме и показать ему пальцем в томике, что именно нашёл и почему это важно. Они почти сталкиваются, когда Эме выходит у него из-за спины и ставит канделябр на заваленный книгами, тетрадями и записками стол. Вместо столкновения просто жмутся друг к другу, бок к боку.       Дэринг поднимает заложенный пальцем томик так, чтобы тёплый свет зажжённого огня падал на страницы, набирает в грудь побольше воздуха и зачитывает. Интонацию приходится делать чуть более ласковую, чем хотелось бы — потому что нужно быть тише; они в библиотеке после отбоя, за такое даже с самой благой целью влететь может, а этого не нужно никому из них. Дочитывая до конца большого абзаца, Дэринг начинает постукивать кончиком пальца по краю страницы, этим демонстрируя, насколько он прав и насколько молодец, и стоит ему приготовиться к тому, чтобы вполне справедливо наехать на Эме…       Его поднятый взгляд встречается со всё время смотревшим прямо взглядом Эме ровно на миг, но Дэринг успевает запнуться. Эме только что недовольно цокал и вздыхал, но в глазах его не подщуренное раздражение, а кое-что совершенно другое. Как будто мягкое, как будто нежное и с проблесками… интереса? любопытства? Странное, в общем, абсолютно ему непривычное и несвойственное. У Дэринга тоже: отчего-то прилившее к щекам румяное тепло и чувство, что вот именно сейчас, когда между ними в кои-то веки подобие перемирия, все свои возмущения стоит запихать себе же поглубже в задницу.       Дэринг запихать как раз пытается, уронив взгляд на пропечатанные строки книги. Хочет помотать головой, хочет протереть лицо ладонью, мысленно тряхануть себя за грудки и сказать «соберись, идиотина!» Делать всё это взаправду совестно, надо держать лицо и не показывать, что опешил и… да, откровенно поплыл от внезапной ведьмачьей снисходительности. Она приятная, она разливается где-то внутри совершенно кошачьим желанием прильнуть к гладящей руке, но Дэринг тут, вообще-то, о деле пытается думать, да и не пристало ему млеть от одного только чужого взгляда. Даже если этот взгляд теплее всех зажжённых свеч разом.       Ничего-то Дэринг успевает: Эме поднимает руку к томику, кладёт ладонь на верхушку книги, а пока Дэринг взглядом прослеживает почти роняющий книгу жест… целует его? Вытягивается, приподнимаясь на носках, льнёт всем собой ближе и касается губами чуть приоткрытых губ. Про книгу они оба как-то забывают, хотя Дэринг всё ещё держит её в руках. Поняв, что чужие губы именно целуют его — не кусают, не впиваются, а именно целуют, — Дэринг ошалело подаётся назад, не зная, что ещё ему делать. Рот нужен свободным для того, чтобы спросить, хотя вряд ли он сможет сейчас выдавить хотя бы одно осмысленное слово. Но даже если получится просто на Эме взглянуть, будет неплохо.       Но Эме не отпускает его. Обеими руками подхватывает его лицо, не давая отстраниться, тянет к себе и на себя, чтобы теперь Дэринг склонялся, а не он тянулся. Глухо опускаются на пол каблуки его ботинок, а губы вновь обнимают губы и оставляют на них ещё один поцелуй. Поразительно мягкий, поразительно лёгкий и бережный — не ново для Дэринга, но отчего-то так трепетно, так трогательно и чувственно, что он замирает, позволяя себя в поцелуй утянуть.       — Чш-ш-ш, — шепчет, прерывая касание, Эме, и это даже не его голос, а просто лишь звук, просто лишь шикание, но столько нежности и столько обожания в нём не было никогда и вряд ли когда-либо ещё будет. Его дыхание тёплое, поцелуи сухие и приятные, и почему — вот правда, почему — Дэринг должен что-то спрашивать и выяснять, а не просто поцеловать (хотя бы разочек) его в ответ?       Дэринг понятия не имеет, что нашло на Эме, и тем более не понимает, что нашло на него самого, но прижимается к чужим губам тоже, тоже целует, пусть и всего один раз. Эме притянул его к себе настолько, что пришлось сделать полшага навстречу, пришлось оказаться к нему вплотную, телом к телу через слои одежды. Что-то внутри вздрагивает и оседает, и Дэринг весь едва не опадает к Эме ближе, к его всё ещё обнимающим щёки ладоням, но лишь роняет из рук книгу. Та падает куда-то под ноги и более не имеет никакого значения.       Дэринг собирает последние силы, чтобы оторваться хотя бы на пару сантиметров (и чтобы не всхлипнуть, лишая себя приятных-приятных ощущений). Ему почти жизненно важно посмотреть Эме в глаза, увидеть, что именно сейчас отражается в стали, обычно впивающейся в его кожу и мясо, в какую именно сторону повёрнуто остро заточенное лезвие — по шерсти или против неё. Заглядывает в равномерно пасмурную серость, видит — и теряет дыхание; напротив него сказка и грёза, рассказанная чужой улыбкой.       — Иди ко мне, — и вот теперь голос, и вот теперь почти мурлыкающее грассирование, от которого мурашки по коже, и вот теперь у Дэринга никаких желаний, кроме как пойти навстречу этому неизведанному чувству, не остаётся. Эме скользит ладонью по его плечам, цепляется за него, снова тянет к себе и тянется сам — обнимая одной рукой теперь за плечи и пытаясь на них же повиснуть, не отпуская Дэринга на свободу.       А он на свободу и не рвётся, подаётся теперь вперёд, ближе, теснее, и склоняет голову набок, чтобы ловить губами губы было удобнее. Не зная, зачем, кладёт руки на чужие бока и запинается ладонью об ножны со стилетом. Хотел одной рукой за поясницу, второй за лопатки — и обнять, прижать к себе, стиснуть и ответить, но где-то просчитался. Руки поменять надо — этой за лопатки, а той за поясницу, тогда получится. Меняет, скользит по спине и боку, сминает под пальцами пиджак, сокращает и без того ничтожное расстояние между ними — и вот оно блаженство.       Дэринг стонет в поцелуй. Точнее, довольно мычит, но откуда-то из самой глубины горла, неприкрыто и честно; сам же этого смущается, но хватку не ослабляет, сгребая Эме к себе и заставляя вновь вытягиваться во весь рост. Эме и не против — отвечает лёгкой, бархатной усмешкой, не столько слышимой, сколько ощущаемой тем, как его губы почти неуловимо растянулись всего на секунду. Сцеловывая с него эту усмешку, ласковую и бережную, Дэринг теряется окончательно.       Поцелуи то тягучие и крепкие, то будто ворованные, беглые и отрывистые. Руки то впиваются в одежду, стискивая её, то гладят и невесомо скользят. Дэринг наступает, смело оттесняет Эме к столу и отпускает его из крепких объятий всего на мгновение — чтобы на стол подсадить, а после прижать к себе снова, проводя ладонями по разлёту его лопаток. Одна из рук остаётся лежать на бедре, сжимает сквозь плотные джинсы и врезается прижатыми пальцами в ремень, вдетый в шлёвки. От того, как Эме пытается увлечённо поцарапать его сквозь свитер, Дэринг млеет и разогревается, будто костёр, щедро залитый бензином.       Но где-то слышится шорох, они оба замирают и вслушиваются через сбитые дыхания и стук сердец в ушах. Череда поцелуев прерывается, а когда становится понятно, что шорох лишь померещился, Эме тянется продолжить её. Через силу, но Дэринг отстраняется ровно на расстояние локтя.       — Эме, — голос сухой, отчего-то ухнувший вниз, но Дэринг лишь сглатывает вязкую слюну, на кашель не прерываясь, — зачем?       В пасмурных глазах напротив — всё та же ласковость, но сейчас оттенённая огорчением. Дэрингу почти что больно отказывать этому чувственному порыву, но ему нужно знать ответ. Ему нужно знать.       Эме наклоняет голову в сторону и долго смотрит на него, переклоняет в другую сторону и лукаво приподнимает уголки губ.       — Хотел узнать, как поведёшь себя, если я тебя поцелую. Между нами много всего, но чтобы тишина и спокойствие — невыносимо.       Между ними и правда безмерно многое: в презрительных взглядах, в косых ухмылках, в пораненных друг об друга руках и со злости стучащих друг об друга зубах. В том, как они оказываются по разные стороны и воюют, воюют, воюют друг с другом, всё никак не выяснив, кто из них взял верх. Всё это чувства, всё это бурлящая, шипящая, кислотная химия, разъедающая даже металлы — и вот сейчас Эме, поцеловав, кидает в эту химию зажжённую спичку. От огня становится тепло, но он же может и больно обжечь глубоко-глубоко под кожей.       Но всё это лирика. Трагичная, на самом-то деле, потому что Дэрингу теперь целоваться хочется до безумия — и чтобы так же: тягуче, страстно, но нежно, легко и одновременно глубоко, чтобы спирало дыхание и кровь бурлила в жилах. Даже если всё это шутка и просто «а если». Эме было интересно узнать — так пусть узнаёт. Пусть узнает его всего по кусочку, по крупице и по маленькому-маленькому элементику.       Дэринг кладёт руки на его бёдра и резко тянет к себе. Эме проскальзывает по столу и оказывается в его цепких руках, в его тёплых объятиях, а сверху ещё и под градом кусающихся, выпивающих душу, отчаянных поцелуев. Коленками приходится обнять Дэринга за бока, а руками впиться в чёртов бежевый свитер у него на плечах так, чтобы не рухнуть — ни спиной назад, на всё ещё заваленный стол, ни в собственное желание не просто поцеловать, а сожрать его.       Рук становится больше, шарят друг по другу они беспорядочнее. Эме собственнически гладит чужую шею и грудь, виснет на Дэринге, держась за его плечи, опускается едва ли не до самой задницы, но в последний момент отводит руку под рёбра, к зачастившему сердцу. Дэринг запускает ладонь в его волосы, впивается в смоляную чернь, но не тянет и не делает больно, лишь держится и отпускает, чтобы вытряхнуть из волос перевязывавшую их тонкую ленту.       А потом они одновременно касаются друг друга языками, размазывают себя по чужим губам, и здесь впору маленько умереть, но Дэринг чудом остаётся жив. Облизывая друг друга и пробуя теперь так, хлюпко и влажно, они, успевшие набрать беспорядочный темп, снова замедляются, будто застряли в густом меду. Дэринг не торопится, кончик своего языка упирая в чужой, не торопится, делая вполне успешную попытку юркнуть в рот к Эме и вылизать его всего, крепко держа за затылок, чтобы не вздумал убегать. И едва не оседает на дрогнувших коленках на пол, когда пропускает Эме к себе и позволяет с собой сделать всё то же самое.       Теперь, когда отстраняются, на губах мокро, в головах пусто-пусто, а если где и тянет, то под застёжками штанов. Эме всё ещё держит в ладонях лицо Дэринга, всё ещё не отпускает его, даже если Дэринг уходить и не собирается, упираясь лбом в его лоб. Друг на друга, пока переводят дыхание, теперь не смотрят, смотрят куда-то между, где только что не было пространства, а был лишь жар одинаково тянущихся друг к другу тел. Но Эме отрывает ладонь и зачем-то облизывает подушечки пальцев; Дэринг этот ритуал не понимает, хмурит брови, но покорно (и перед кем!) ждёт, когда ему объяснят.       А Эме аристократически медленно перехватывает мокрыми пальцами огоньки свеч в самом близком к ним двоим канделябре — раз, два и три.       Дэринг беззвучно смеётся, слегка дёрнув плечами, и снова его целует.       Выпавшая из его рук книга так и остаётся сиротливо лежать под столом.