Забираясь по колючим веткам

      Утром — ранним-ранним, когда солнце ещё только занималось и собиралось вставать — всегда было тихо. Нигде не скрипел начавший таять снег, нигде не стучали каблуки, не завывал ветер в оконных рамах, не шуршали по углам голоса. Академия спала, укрытая последней прохладой отступающей зимы. Все остальные спали тоже — кто-то сопел в своей постели, кто-то храпел, кто-то высунул из-под одеяла ногу, кто-то раскрылся весь.       А Дачесс, скромное произведение изящного искусства, даже спала красиво. Филигранно, изысканно, утончённо. Её лицо не сминалось от подушки, губы были аккуратно сомкнуты, распущенные волосы обрамляли по плечи мягкими контурами. В комнате светила всего лишь одна свеча, да и та стояла на прикроватной полке за спиной Эме; её чуть дрожащий свет почти не оставлял теней на лице Дачесс, можно было любоваться хоть до самого рассвета, пока солнце не проскользнёт в расшторенное окно.       Очень хотелось погладить её по щеке, но Эме лишь укрыл её голое плечо. Самому не спалось. Пялясь в верхние перекрытия балдахина, укрытые тканью, он много думал о том, правильно ли они поступают, тот ли выбор они сделали и так ли всё сложится хорошо, как им кажется. Им обоим совершенно не с кем поговорить об этом, не у кого спросить совета, но приближается, буквально наступая на пятки, ещё один последний год в Академии, предпоследний год, в который сказочные роли всё ещё не более, чем навешанные ярлыки.       Дачесс поёрзала на месте и повернулась на спину, откидывая угол одеяла и роняя руку на Эме. Её хрупкие запястья и аккуратные ладони с гладкой фарфоровой кожей без единого изъяна очень хорошо смотрелись в его костлявых руках, испещрённых шрамами и порезами и залитых кровью, пусть и в основном своей. Он не удержался от того, чтобы взять её ладонь в свою и мягко погладить. Дачесс спала достаточно крепко для того, чтобы этого не почувствовать.       Где-то сбоку всхрапнула и причмокнула, сонно потягиваясь, Тресс. Кошка ревновала всех, но против Дачесс сдалась — поняла, что у хозяина появилась ещё одна любимица, и в её же интересах не спорить и не ёрничать; Дачесс её немножечко любила — по крайней мере, гладила всегда охотно. А ещё Дачесс, наверное, хоть на каплю, но полюбила Эме — вряд ли надеясь на то, что его каменное сердце когда-то дрогнет к ней.       Но это уже практически эпилог. А что до завязки…

***

      Чёрные лебеди не хотят умирать точно так же, как не хочет умирать никто — ни Пряничная ведьма, ни Злая королева, ни волчица, ни все остальные, чьи судьбы заканчиваются не пресловутым долго и счастливо. Чёрному лебедю на роду написано попытаться, проиграть и пасть смертью отчаянной и в какой-то степени жалкой, но избавляющей. Дачесс ненавидит проигрывать именно потому, что ей предписано проиграть самое важное сражение в её жизни — оттого из неё через край хлещут амбиции и сопернический дух, оттого у неё нет ни единой подруги, оттого она видит во всех в первую очередь ресурс и ключ к благополучию.       На первом курсе на эту её уловку не повёлся Спэрроу Гуд — он не имел ничего против того, чтобы двигаться вперёд к намеченной цели в жёсткой сцепке, но оказался решительно против того, чтобы вечно прикрывать Дачесс и быть для неё щитом от всего; его выгода от их союза стремилась к бесконечно малому значению, Дачесс нечего было предложить, чтобы удержать его и его банду на своей стороне — потому День Верных сердец, первый за долгие годы и первый для них самих, не был сорван и отгремел так, как должен был. Обида въелась в Дачесс до самых костей, но она решила, что месть — это слишком низко для её достоинства. Вместо этого она найдёт союзника получше и добьётся своего с его помощью и покровительством. Или её.       Элизабет Хартс не подошла потому, что чудесинка — патриотичная до задницы и настолько же равнодушная ко всему, что не входит в её королевскую юрисдикцию. Фэйбелл Торн — такая же неудачница и такая же карьеристка, только вот работать предпочитает руками и делом, а не грязными схемами. Рэйвен Квин предала всех тёмных, встав на путь пацифизма, но осталась их королевой, чему Дачесс завидовала до кипящей внутри злобы и с чем ни за что не смогла бы примириться. Недалеко от неё ушла Джинджер Брэдхаус — сладкая девочка, нашедшая своё призвание и не желающая тратить время на что-то другое. Рамоне Бэдвульф дела не было до того, чтобы играть в шахматы живыми людьми и их судьбами, ловить на удочку её или её сестру Сериз было нечем. Сводные сёстры Чарли и Прю были теми ещё гадинами, но тоже неудачницами и в глубине своих душ всё же наивными девчонками, мечтающими о принце и его богатстве.       За два года — пришлось оказаться ужасно терпеливой, чтобы не навлекать лишних подозрений — Дачесс вычеркнула из списка потенциальных подруг по доле примерно всех, кого могла, из злодеек и к началу третьего собиралась уже взяться за благородных девиц. Она определённо видела потенциал в Эппл Уайт, которая смогла разыграть из себя злодейку так убедительно, что ей назначили внеочередной поход к психологу с целью разобраться, откуда принцесса этого набралась. Но не только в ней одной — Эшлинн Элла зарекомендовала себя алчной и коварной, желающей крутить всеми вокруг и получать самые вкусные сливки, а Брайер Бьюти — та ещё мятежная душа, согласная, в общем-то, на любой исход, лишь бы не спать сотню лет и не терять весь мир из своей хватки.       Но Дачесс повезло, что она умеет слушать и слышать, особенно тогда, когда любой другой прошёл бы мимо. Библиотека была хорошим местом для того, чтобы поделиться секретами, и именно в библиотеке, наискосок глядя сквозь пыльную полку, Дачесс застаёт за шушуканьем о своём, о девичьем Холли и Сию.       — Странно… Он как будто выцвел… Но он не должен был выцветать, — Сиа придирчиво рассматривает розовый кулон в виде сердца, чья сердцевина на несколько оттенков светлее, чем края. За сам кулон она не держится, только за шнурок, на котором он висит. — Ты его точно не снимала?       — Точно, — голос Холли встревоженный, сама она поджимает руки к груди и совсем не радуется такому вердикту. Дачесс понятия не имеет, о чём идёт речь, но внимательно слушает. — Ты сказала, что он чернеет, когда есть какое-то проклятие, а он не почернел. Значит, всё нормально?..       — Не всё, — Сиа вздыхает, явно подбирая слова. Её чёрные ладони накрывают кулон и обнимают его, а после каменное сердце вновь наливается розовым цветом. — Носи ещё, но в этот раз никому, даже Поппи не показывай. Эме его не трогал?       — При чём здесь Эме? Нет, не трогал.       — При том, что только у него кулон выцвел, но выцвел подчистую, совсем белым стал, а у тебя…       — А может быть такое, чтобы его проклятие было связано с моим?       — Не знаю, — Сиа пожимает плечами и прилаживает кулон обратно на шею Холли. — Потому и говорю — носи, никому не показывая. Если он случайно коснулся кулона, то отпечаталась не твоя, а его энергетика, и всё насмарку. А зная, как вы близки, вполне можно предположить, что именно так и было.       Оскорбившись от двусмысленности этих слов, Холли супится и кулон из рук Сии буквально вырывает. Да за кого Сиа её принимает?! То, что она дружит с Эме, совершенно не означает, что между ними есть какой-то неприличный интерес! А может, Сиа напросто завидует тому, что Холли к нему ближе и может урвать кусок его внимания повкуснее — вся Академия на шепотки исходила, когда они переспали, богиня любви элементарно могла заиметь фаворита.       Но всё это Холли не касалось. Наученная на занятиях принцесс тому, как держать лицо, она натянула самую дружелюбную из своих масок, коими успела обзавестись, и поблагодарила Сию за помощь. Заметив такую перемену в ней, Сиа чуть надула губы и посмотрела в ответ, скорее, жалеючи. В прошлом году Холли много времени проводила в обществе Эппл Уайт, Брайер Бьюти и Эшлинн Эллы, потому совершенно справедливо нахваталась у них манер и повадок, которые тепепь делали из неё не подругу, а настоящую венценосную особу.       Дачесс едва не записала себе в астральные заметки, что Холли может оказаться ей полезна, но потом задумалась. Холли в ситуации с неким проклятием больше смахивает на жертву, чем на хищника, в отличие от Эме, втёршегося ей в доверие и сейчас водящего её за нос. Тем более, Дачесс не знает всей картины целиком, потому не может в своих суждениях быть достаточно объективна.       Эме она весьма неплохо знала по совместным занятиям на курсе злодейства. Ему хватало находчивости и сообразительности, чтобы справляться с поставленными задачами, он умел быть нечестным и обходиться жестоко даже с теми, кто был в одной с ним лодке, при этом совершенно не терял ледяного изящества, как не теряют его выкованные из железа цветы и листья.       От Эме в её понимании веяло силой, скорее, злобной и коварной, чем воспеваемой в песнях благородной; она знала, что он умеет сражаться и выживать, знала, что справится со всем, что выпало на его долю, либо же умрёт самой красивой и самой победоносной из смертей. Это не могло не симпатизировать — хотя бы потому, что Дачесс и сама была готова на многое, чтобы добиться своего.       И в целом-то, ей ощутимо нравилось работать с ним в паре. То мимолётное ощущение единства и совпадения, лёгким флёром скользящее по плечам, когда они вместе продумывали очередную западню для других или пути отхода из чужих ловушек для себя, отдавало сладостью на кончике языка и чем-то искрящим в кровь. Дачесс могла быть в нём уверена и знала, что если он за что-то берётся, то доводит это до конца. А ещё знала, что в какой-то степени симпатична ему тоже — такие вредные дряни, как она, всегда ему по вкусу.       Потому, выскользнув вслед за Холли из библиотеки, она ловко набирает его номер и надеется, что получит ответ вот прямо сейчас, а не через час или пару.       — Чем обязан? — когда он всё же отвечает спустя несколько долгих гудков, Дачесс едва не подпрыгивает от предвкушения.       — Твоей птичке есть, что принести тебе на хвосте. Ты сейчас где, ведьмаче? Разговор не для чужих ушей.       — Надо же, какие заявки, — он усмехается, и Дачесс готова биться об заклад, что его бледные губы сейчас растянуты в одну из колючих самодовольных ухмылок. — Это у тебя-то и секреты для меня? Боюсь даже спрашивать, лебёдушка, во что ты хочешь меня втянуть. Но если правда хочешь — я в стойлах. Пока ты соберёшься и доберёшься, как раз приберусь тут, но ароматов прованской лаванды не обещаю.       Дачесс презрительно фыркнула, бросила в ответ короткое «приду» и ушла собираться. Не то чтобы ей нужно было многое, но лучше посильнее надушиться и взять пачку влажных салфеток, которые могут пригодиться в любой момент. Идти до стойл, в которых кто только в своё время ни жил, было долго, но чем быстрее Дачесс окажется там, тем быстрее договорится с ним.       К концу долгого пути, что ожидаемо, она уже едва волочила ноги и мечтала только о том, чтобы рухнуть хоть куда-нибудь, где не будет грязно или пыльно. Эме она встретила у ворот — он как раз закончил споласкивать со шланга загаженную садовую тачку.       — Ты серьёзно пришла? Не цените себя, мадемуазель Свон, — попросив её ладонь в свою, Эме не стал касаться, вместо этого жестами попросив Дачесс поднять руку выше и дать ему мягко поцеловать её костяшки. После этого показал в сторону, на сваленное в большой стог сено, намекая, что там чисто и мягко, а сам, поставив тачку дном вверх, уселся на невысокий парапет у крыльца. — Так о чём ты хотела поговорить?       Дачесс изящно, но всё равно смело опустилась на сено и залепетала:       — Я подслушала Холли и Сию в библиотеке. Они разговаривали о каком-то проклятии и рассматривали кулончик — у Холли он побелел совсем немного, а в твоих руках якобы весь. Сиа говорила про то, что тебе его касаться ни в коем случае нельзя, иначе ничего он не покажет, но ты как будто бы коснулся и порушил им все планы, — сменив равнодушный вид на заинтересованный, Дачесс стрельнула глазами. — Итак, что я понимаю из всего этого: ты, по весне сходив в свою Терновую башню, накопал там какой-то уродливой правды о себе, о сказке и о Рапунцель, а сейчас пытаешься водить девицу за нос и эту правду от неё утаивать. Сама эта правда завязана на каком-то проклятии, и раз Холли советуется по этому делу не с Рэйвен и не с Фэйбелл, а с Сией, рискну предположить, что дело… в любви?.. Ведьмы проклинают своих девиц на неудачи в личной жизни? Или только твоя предшественница отличилась? А быть может, ты как раз узнал, что в силах это проклятие снять, но снимать его почему-то не хочешь и оттого молчишь в тряпочку?       Эме неприятно оскалился — одновременно с раздражением и презрением. Интуиция не подвела его, когда подсказала, что Дачесс Свон никогда не приходит поболтать просто так, а её доносы на хвосте ничто иное, как очередная попытка заплести интригу. Ему, в общем-то, всё равно было, когда эти интриги плелись против кого-то другого — пусть развлекается, сколько ей влезет, — но отдавать себя в её аккуратные ладони Эме не намерен.       — Тебе до этого какое дело?       — Да, в общем-то, никакого, — Дачесс отвела взгляд в сторону, всё ещё изображая, будто говорит с ним о погоде или домашнем задании. — Наверное, мне всего этого и правда знать не надо. Да только вот я знаю, — она улыбнулась, как наевшаяся кошка, — и теперь это твои проблемы, ведьмаче. В том, как заставить меня замолчать.       Дачесс почти уже подалась вперёд, чтобы встать и подойти к нему, но вовремя себя остановила. На тактильного Спэрроу её уловки могли сработать, а вот Эме чужих рук на себе не любит и отреагирует, скорее, ровно наоборот. Потому она лишь склонила голову, заставив свои длинные, идеально прямые смоляно-чёрные волосы, заколотые в хвост, скользнуть по плечам. В воздухе между ними начинало астрально искрить.       — Чего ты добиваешься? — голос Эме оставался спокойным, но вместе с этим зазвенел сталью. Дачесс полезла совершенно не туда, куда ей можно было лезть, и из разряда заигрываний на грани это рисковало перейти в серьёзную проблему. Разбираться с ней не хотелось, но придётся. — Всё ещё ищешь того, кто будет решать твои проблемы вместо тебя, а ты сама, так и быть, постоишь в сторонке красивая? Только вот ты знатно промахнулась, решив, что получится загнать под каблук меня.       — Так значит, я могу прямо сейчас нащебетать обо всём Холли?       — О чём именно? Ты разве узнала что-то кроме того, что подслушала у них же?       — Тебе не понравилось, когда я заговорила об этом. Значит, что-то тебе всё же хочется скрыть и спрятать. А остальное Холли додумает сама или прибежит к тебе спрашивать в лоб. А ты — сам говорил — не любишь женских истерик.       Дачесс прытко, насколько позволяла появившаяся от усталости боль в ногах, соскочила с места.       — Хотя, в конце-то концов, я и сама могу додумать дальше. Например, то, почему ты не хочешь избавлять Холли от её сказочных мучений. Даже самое банальное, например, — ты, как и любая из прошлых Терновых ведьм, всё же хочешь удержать симпатичную девицу возле себя, — вынув из причёски пушистое перо, Дачесс начала перебирать его в руках. — В целом, могу понять — тоже иногда хочется посадить кого-нибудь попригожее на цепь и чтобы из всего мира видел только меня одну. А тебе даже цепи не нужны, ветками свяжешь.       Вертя перо в руках, она посмотрела на Эме. Его взгляд впивался в тело даже хуже, чем гудящая боль, и от этого было по-своему, по-особенному интересно и любопытно, что он сделает дальше. Лезвие стилета бесполезно против неё, и Дачесс, понимая это, упивалась тем коротким моментом, в который ей удалось прижать Эме к стенке.       — В общих чертах, ты прав, — она вернула чуть растрепавшееся перо в причёску. — Я ищу кого-то, кто может мне помочь. А тут как раз этот девичий разговор… Так что, полагаю, мы с тобой снова можем быть полезны друг другу? Да и если я вдруг проболтаюсь, тебе не то чтобы станет пусто. Её Длиннейшество однажды чуть не соскочила со сказочной судьбы, и если вдруг она, узнав о каком-то там проклятии, решит соскочить насовсем, я с лёгкостью поменяюсь с ней судьбами на свою. Скажи, разве не буду я для тебя чуть более симпатична, чем госпожа царственная истеричка?       Дачесс находила необычайно эстетичным то, как сквозь полубесстрастное выражение Эме проступали его злость и негодование. Он только делал вид, что ему всё равно, но где-то в самой глубине Дачесс его задела — пусть не сильно, пусть не сажая на крючок, но она попала в свою цель. Эме злился на неё, и она знала, чем это может быть чревато, но не чувствовала ни капли страха — только чёртовы азартные искры от понимания того, что играет с ледяным огнём.       — Ты знаешь меня, Эме, я не остановлюсь так просто. Сколько раз меня вынуждали отступиться и сколько раз из этого я упиралась в землю и добивалась желаемого? Ты такой же, и потому меня понимаешь.       Дачесс подошла ближе, почти вплотную, и трепет от предвкушения игры, которую она затеяла, разливался по мышцам меленьким пощипыванием. Губы сами собой тянулись в улыбку.       — Мне не нужно от тебя слишком многое. Просто держи в голове, что теперь, когда я буду нуждаться в чьей-то помощи… — она не спрашивала, она утверждала: — ты будешь рядом и сделаешь всё, чтобы мне помочь.       Ладонь сама поднялась выше, повернулась и мягким касанием потянулась к его скуле. Дачесс легко сглотнула, увлекаясь тем, как хищно остреют черты его лица, как в сжатых челюстях проступает его мятежное желание возмутиться — и как он в этом похож на неё саму. Внешняя сторона пальцев практически касается его щеки — но по раскрытому запястью прилетает хлёсткий удар ладонью. Начинает щипать по-новому — от боли на коже, к которой медленно приливает кровь, — но Дачесс вся в том, чтобы проследить, как расслабляется его подбородок, как бывшие сощуренными глаза чуть раскрываются, а нахмуренные брови распрямляются и весь взгляд делается будто бы… снисходительным?..       — Насколько же ты в отчаянии, раз готова ползать в ногах, умоляя встать на твою сторону, — всего одна фраза Эме, и не остаётся ни следа от того, чем Дачесс так упивалась последние пару минут. Во рту становится кисло и горько разом, от этого резкого перехлёста легонько сжимается желудок. — Иди. Прямо сейчас. Если правда есть моя выгода в том, чтобы Холли узнала о проклятии что-то новенькое — так расскажи ей. Спаси её от того, что её ждёт в моих руках.       Теперь упивался Эме — тем, как Дачесс повержено морщится, как потирает об юбку ушибленное запястье и как нехотя сдаёт позиции. Дачесс не понимала, почему сейчас он не опасается этой правды, не понимала, какая такая мысль успела прийти ему в голову за считанные секунды, чтобы он вдруг так переменился. От злости не осталось ничего, теперь весь Эме был исполнен одной большой насмешкой, словно смотрел театральное представление, в котором у Дачесс была роль примы-клоунши.       И раз ему это зрелище так понравилось, то кто Дачесс такая, чтобы не наградить публику реверансом?       Даже если после этого она, игнорируя любую свою боль, обиженно срывается с места и уходит.

***

      Входя в свою комнату тем же вечером, измотав себя на занятии до такой степени, что хотелось лишь принять душ и бессильно рухнуть в постель, Дачесс никак не ожидала, что ей придётся столкнуться с Эме ещё раз. Балет забивал её голову отработкой движений, а тело — ноющей и пульсирующей болью, потому в мыслях делалось до жути однообразно, но именно в этом однообразии Дачесс чувствовала себя наиболее живой. Ей было тяжело даже дышать, но она продолжала преодолевать эту боль, продолжала тянуть мысок, продолжала перепрыгивать и вскидывать руки, продолжала слушать музыку, которую то и дело перекрывал гул крови в ушах — и продолжала бросать вызов миру, который делал новые попытки сломать её каждый чёртов день.       Лиззи в комнате не было — сегодня по своему расписанию она играла в карты с чудесовцами где-то в соседнем крыле. Зато был Эме — сидел на кровати Дачесс, подогнув под себя ноги (спасибо, что хоть разулся), в полутьме, при свете одного лишь настенного бра, обложившись… её медкартой, рентгенами, километровыми талмудами заключений и пачкой рецептов на сильнодействующие препараты. Всем тем, что Дачесс никогда не показывала примерно никому и что хранила в жесточайшем секрете. Всем тем, что он без малейшего спроса раскопал в её вещах, вторгнувшись на её территорию и наведя на ней свои собственные порядки.       — Ты…       — Ты окно не закрыла, — теперь его голос не звенел, а лился едва ли не мелодично. В его руках прошелестела очередная справка, бывшая свёрнутой втрое.       Конечно же, Дачесс не закрыла окно! Она никогда не оставляла Пируэт взаперти! Птица любила свободу, и ей нужно было летать! Потому — да, конечно, разумеется, пока то позволяла погода, Дачесс оставляла окно открытым. Только вот сегодня, вернувшись за вещами для танцев, ей стоило бы его закрыть. Но она, увлечённая сама собой, совершенно не подумала об этом, забыв о том, что раз Терновый ведьмак был в состоянии справиться с тридцатиметровой зачарованной стеной, то влезть в окно их крыла ему не составит совершенно никакого труда.       … что же, после всего этого можно считать, что Дачесс самолично пригласила его войти. Оставив окно открытым.       — Ну что, лебёдушка, поговорим?       И Эме снова зарылся в бумаги, как назло весьма бодренько зачитывая с них вслух до оскомины знакомое, но всё равно неприятное для Дачесс — заключения врачей и поставленные ей диагнозы, один «краше» другого. Ему не хватало только очков или пенсне на носу, но вблизи он прекрасно видел даже мелкие шрифты бесконечных выписок и вклеек в толстющую медкарту. Дачесс кривилась всё сильнее, от стояния на месте кости начинало выкручивать пуще прежнего, и её терпения хватило ровно до того момента, пока не начало темнеть в глазах — а учитывая, что после целого учебного дня она сбегала к нему до стойл и обратно и три часа провела в балетной студии, допахиваясь до износа, это не такой уж и большой промежуток времени. Понимая, что она вот-вот упадёт в обморок, Дачесс тяжко вздохнула.       — Да замолчи ты уже! — прикрикнула она на Эме; сейчас была его очередь выглядеть по-кошачьи довольным, и он сполна ей пользовался. — Я знаю! Я всё это прекрасно знаю! Чего ты хочешь? Что ты вообще забыл у меня в комнате и в моих вещах?!       Он аккуратно откинул в сторону её медкарту и встал с кровати, подходя ближе медленными, почти крадущимися шагами.       — Уравниваю положение. Ты знаешь мои секреты, и теперь я знаю твои.       Ах, вот оно что. Он платит ей той же монетой, какой она обошлась с ним. В принципе, стоило ожидать чего-то такого.       — Я мог бы скосить под дурачка и спросить, что всё это значит, у тебя, но, знаешь, я в сети посмотрел и примерно сложил картину того, что с тобой происходит. Врождённые проблемы с костями, повышенный риск переломов, ещё более повышенный риск того, что те зарастут неправильно, нарушение кроветворения и свёртываемости крови, оттуда проблемы с гормонами… И вишенка на торте — постоянные, практически не прекращающиеся боли во всём теле, сопровождающие тебя с момента, как ты просыпаешься, и едва ли отступающие, когда ты засыпаешь. И, скорее всего, ведёшь себя, как редкостная дрянь, ты именно из-за них. По шкале от одного до десяти, лебёдушка, — эти хронические боли всё ещё четвёрка или уже шестёрка?       Поравнявшись с ней, Эме закладывает руки за спину. Их с Дачесс рост совпадает сантиметр в сантиметр, потому нет нужды задирать или опускать головы. Дачесс, впрочем, хотелось бы сейчас стоять на каблуках и быть выше него — чтобы Эме поднимал голову, открывая горло, а она могла, обернувшись зверем, броситься на него и разорвать в клочья. Только вот лебеди — не хищные звери, а печальные птицы.       — Ты же понимаешь, что будет, если всё это, — Эме дёргает плечом, намекая на кучу бумажек, разложенных по светло-сиреневому покрывалу с серебристой вышивкой, — разойдётся по людям? Как минимум — на тебя свалится тонна жалости, иногда искренней, а иногда лицемерной. Тебя больше не будут считать равной соперницей, тебе будут давать фору буквально во всём, и каждый взгляд, даже тот, который тебя люто ненавидел, будет смотреть на тебя чуть свысока. Ты терпеть не можешь, когда тебя жалеют, и при таком раскладе долго не продержишься. Так что в моих силах… тактично промолчать, всего этого не допуская.       Эме вновь скалился, но теперь самодовольно, теперь держа в руках буквально всю жизнь Дачесс и всё, чем она жила и дышала. Её заболевания — в большинстве хронические и неизлечимые — уничтожали её изнутри, но с самой собой Дачесс приучилась бороться в лёгкую, а бороться с толпой, которая спишет её со счетов и будет великодушно прощать ей все её достижения и успехи, будет так же невыносимо, как невыносимо Сизифу толкать тяжёлый камень и как невыносимо Прометею терпеть клюющего его печень орла.       Мысленно проклиная Эме всеми словами, какие знает, и потихоньку вскипая от злобы, она, впрочем, не может не оценить, насколько споро и крепко он вцепился в неё, ища рычаги ответного давления. Пожалуй, ей наконец-то попался соперник, с которым будет действительно интересно враждовать.       — Ты никому не рассказываешь о моей истории болезней, а я не рассказываю Холли про твои мутки с проклятием, — она храбрится и торгуется, расправляет плечи, складывает руки на груди, но всё ещё хочет рухнуть и не подниматься примерно никогда. Эме одним своим присутствием выпивает из неё последние силы и ресурсы, но Дачесс не имеет права сдаться ему.       — Неравноценно, — он чуть качает головой, и смятая чёрная прядка выпадает из-за уха. — Холли, считай, одна, и она правда беспомощна в том положении, в котором оказалась. Знает она обо всём или нет, решающий шаг всё равно остаётся за мной. Так что от твоей вопиющей честности ничего не изменится. Просто… ты права — не люблю женских истерик, тем более таких, каким её научили. Если бы под раздачей была Поппи, пожалуй, я бы даже немного чувствовал себя виноватым, но на Холли мне совершенно наплевать, и ты это знаешь.       Дачесс безрадостно усмехается. Она в курсе, что отношения ведьмака и его Рапунцель начали медленно поганиться, как только Рапунцель выучилась королевскому этикету и заранее натянула на свою длинноволосую голову корону. Холли и правда стала одной из принцесс — слегка высокомерной, слегка надменной, фальшивой в улыбках и властной в просьбах. Она всё ещё оставалась активной заводилой, всё ещё любила приключения и выходила за рамки образа идеальной принцессы, какой была наглухо зашоренная Эппл, но при этом уподобилась той карикатурной картине, которую в Академии любили лишь те, кто на ней изображён. В принципе, Дачесс понимала, почему с Поппи, всё ещё иногда его боящейся и недолюбливающей, Эме на более хорошем — потому что Поппи в принцессы не метит и не пытается, у неё есть её собственные цели и она идёт к ним честно и своими руками.       — Ты уверен? Во всей этой браваде.       Дачесс только делает вид, что ему не верит. Она всё ещё не знает совершенно ничерта о том, что за проклятие такое и как оно работает, да и вряд ли узнает.       — А ты? Уверена в том, что тебе действительно есть, с чем пойти против меня?       Ещё один шажок, такой, чтобы между ними расстояния осталось едва ли с ладонь. Эме подхватывает Дачесс под подбородок, его холодные сухие пальцы почти бережно касаются её, а взгляд ледяных глаз впивается в глаза тёмно-карие. Смеющийся, довольный взгляд того, кто замкнул на чужих руках кандалы и туго затянул на чужом горле ошейник.       Дачесс не выдерживает.       Отдёргивает его руку от себя и наотмашь бьёт по лицу. От звонкого хлопка звенит в ушах, Эме смаргивает и щерится, пока жгучая, щиплющая кожу боль разливается по лицу. Но он совершенно не выглядит побеждённым.       Внутри Дачесс вскипает настолько сильная, настолько пылкая и настолько несокрушимая ярость, что сбивается дыхание, рёбра будто выламывает изнутри, пустое место в костях вместо боли занимает раскалённая магма прямиком из-под земной коры, а весь мир сжимается до одной-единственной точки. Дачесс чувствует, как от вскипевших презрения и ненависти у неё начинают дрожать руки — так, как не дрожали никогда. Она не знает, то ли вот-вот расплачется, то ли закричит подстреленной птицей, то ли просто рухнет наземь, позволяя чему-то внутри себя (не только костям) сломаться.       Такого сокрушительного промаха у неё ещё не было. Со всеми остальными ей требовались месяцы на то, чтобы рассмотреть и понять, что ничего из этого «выгодного сотрудничества» не выйдет, а Эме буквально за один день перевернул весь её мир с ног на голову и пришпилил её к стене, как распятое на иглах насекомое.       Вместо того, чтобы сдаваться ему, Дачесс, как и всегда, словно не может иначе, сгребает все свои силы и идёт в атаку. От входной двери до открытого окна ровно десять шагов по прямой — она проверяла как-то от скуки. Два из них она уже сделала, Эме стоит напротив неё на третьем, хотя если поднажать — она окажется у окна в четыре прыжка. Потому, вцепляясь закоченевшими пальцами в воротник его рубашки, Дачесс нажимает: Эме похож на неё не только ростом, но и комплекцией, худой как смерть, весит мало, потому не требуется чрезмерных усилий, чтобы начать толкать его спиной вперёд к окну. Он несколько раз переступает, явно пытаясь затормозить Дачесс, но на её стороне время — сущие доли секунды, которые она у него выиграла. Потому, когда он оттормаживает, она на волне подстёгивающей её ярости нажимает ещё сильнее. Эме запинается об собственные сапоги, валяющиеся у подоконника, плюхается на этот же подоконник, и Дачесс делает последний рывок, чтобы его из окна выкинуть…       … но Эме переигрывает её и здесь. Она почти упускает момент, в который он вцепился в её запястье, а второй рукой нырнул под юбку и крепко ухватил за бедро. Потому, когда Дачесс, толкнув его в грудь, отпускает хватку на воротнике, она совершенно не рассчитывает на то, что Эме дёрнет её за руку и подтолкнёт под задницу. И совершенно не рассчитывает, что, падая из окна спиной вперёд, он подсадит её так, что она вылетит вместе с ним.       Дачесс ничего не понимала аж целое мгновение, а после на смену пламенной ярости пришёл липкий, вяжущий ужас. Потеряв равновесие и перекувыркнувшись в воздухе, она почти что вскрикнула, но её дёрнуло — и она опомнилась; дёрнуло не за вытянутую руку, вырывая сустав, а под грудью, за рёбра, и она повисла не столько в хватке Эме, сколько… Пришлось задрать голову, чтобы увидеть целое сплетение гладких веток, обвивающее её от запястья — от места, где её стискивает чужая ладонь — до самых ключиц. Не составило труда догадаться, что под грудью её сжимали те же ветки и висит она именно на них, а касание Эме хоть и крепкое, но больше символическое, чем реально имеющее эффект.       Его самого обхватывали поперёк тела гораздо более массивные ветки. Он висел вниз головой, слегка запрокинувшись, но крепко держал Дачесс.       — Ты всё ещё уверена в этом решении? — от усмешки, пропитавшей его голос, Дачесс снова скривилась и демонстративно клацнула его ногтями по руке. Не сильно-то помогло.       — Уверена. Давай, отпускай меня. Или ты забыл, что я могу превратиться в лебедя? Высота мне уж точно не помеха.       Она сделала вид, что усмехается тоже, что её совсем не напрягает висеть над землёй на высоте нескольких этажей, что вечерний холод не щиплет кожу, а ветер не задувает под юбку. Свою руку она разжала давно и не делала вообще никаких попыток держаться хотя бы за что-то. Разве что обернуться лебедем не могла — по крайней мере, пока её цепко держали терновые ветки. Чужая магия перебивала собственную, ещё более слабую, так что не было вообще никаких гарантий, что она и правда успеет обернуться в полёте — точнее, в падении как раз на эти несколько этажей.       Эме всё это то ли понимал, то ли просто ей не верил, и не отпускал. Приказал веткам подтянуть Дачесс к окну, выпрямился сам и, сев на подоконник полубоком, втащил Дачесс в проём. Тут же придавливая ветками к широкому откосу и пуская по её длинной шее одну из них, угрожающую вот-вот впиться в кожу и перекрыть дыхание. Ощутив под собой твёрдую опору, Дачесс резко передумала дерзить и возмущаться — теперь её потряхивало не только от злости, но и от холода, а после того, как схлынул приток адреналина, вернулись и усталость с болью. Настолько, что опять начало темнеть в глазах.       — Ведьмаку — ведьмачью смерть? — Эме усмехается, но всё ещё нападающе, как будто назло Дачесс копирует её мысли и сейчас примеряется к её горлу так же, как она мечтала перегрызть его.       — Ты мог избавиться от меня, — всё ещё колко, но без самонадеянной храбрости. — Мог, но не стал.       — Это было бы слишком очевидно. Да и таких, как ты, по две не бывает.       Его снисходительный тон раздражал Дачесс ещё сильнее, чем то, что он снова её обставил. Похоже, она и правда неудачница, которой суждено всю оставшуюся, короткую и безрадостную жизнь петь свои лебединые песни. Она сфыркивает и хочет мотнуть головой, чтобы убрать в сторону выпавшую прядь, но ветка всё ещё держит её за шею. Эме великодушно помогает, касаясь её лица так, словно оно фарфоровое; на его собственном всё ещё остаётся покраснением отпечаток её ладони.       — И поэтому я поступлю чуть изящнее, — он переводит дыхание и слегка склоняется к Дачесс, опираясь на локоть возле неё. — Это были твои слова, не мои. О том, что мы похожи. А раз ты считаешь, что мы похожи, то и действовать мне твоими же способами. Потому секреты у нас теперь общие — как ты и хотела, лебёдушка.       Впрочем, этим моментом Эме не упивается — просто ставит её перед фактом, просто напоминает, что знает о ней гораздо больше, чем должен был.       — Чего ты хочешь?       — Пока ты не пришла, я не хотел ровным счётом ничего. А сейчас я вижу, что ты не в состоянии предложить мне равноценный обмен. А ещё я вижу, что ты и правда нуждаешься во мне.       — Пф-ф-ф, в тебе?       — Ладно, косяк формулировки, — он на мгновение закатывает глаза. — В ком-то, кто был бы на моём месте. В ком-то, кто знал бы о тебе всю правду и был рядом с тобой не только в твои самые блестящие взлёты, но и в самые жалкие падения, в минуты самой сильной боли и самого дремучего отчаяния. Ты нуждаешься в ком-то хотя бы на какую-то из этих ролей — настолько, что решила взяться за меня.       — О, и ты, конечно же, великодушно окажешь мне честь? — Дачесс немного пришла в себя, хотя и понимала, что на болтовню уходят её последние силы. — Не оставишь леди в беде, проявишь благородство и доброту, снимешь с этого все сливки… Только вот это не про тебя, ведьмаче.       Дачесс легко покачала головой. Эме прицокнул.       — Не про меня. И дело тут не в великодушии.       Он снова коснулся её волос, но вовсе не для того, чтобы поправить их. Обернул тонкую прядку вокруг пальца и будто бы смотрел, как блики играют в переливах.       — Ты забавная. В том, как ты вечно лажаешь, — в этот раз улыбнуться у него получается почти что даже нормально — Поппи определённо добивается некоторых успехов с его косой мимикой. — А ещё невероятно сильная и упёртая, раз продолжаешь бороться несмотря ни на что. Как бы сильно мы ни желали — перебороть саму суть того, кто мы и какие, нам не под силу. Но ты так отчаянно стараешься, что я не знаю, восхищаться тобой или тебе соболезновать.       — Засунь себе свои соболезнования, знаешь, куда?!       Эме глухо смеётся себе под нос. Они смотрят друг на друга, и если Дачесс просто раздражённо прожигает его взглядом, то Эме как будто выискивает в ней что-то, какие-то такие черты, из-за которых не может злиться на неё, не может и правда сделаться ей врагом. Это не жалость, не снисхождение и не списывание со счетов, а что-то совершенно другое — как будто то, чего она давно хотела, но что, на самом-то деле, боится получать.       Дачесс не понимает, что именно он видит в ней, и не знает, хочет ли понимать.       — Мы и правда похожи, — Эме переходит на полушёпот. — Особенно лицом. Одинаково бледные, одинаково чёрные…       — Я могла бы купить красную помаду и стать одной из Белоснежек.       Дачесс не знала, зачем она это сказала, просто подумала вслух. Эме вновь взял её под подбородок, только в этот раз намного более трепетно, и почти нежно очертил большим пальцем контур её нижней губы.       — И была бы лучшей из Белоснежек, — что-то, чего Дачесс не должна была услышать, но она услышала — и окончательно перестала понимать, что к чему. Она копалась в его тайнах, она ударила его по лицу, она пыталась выкинуть его из окна — а он долго смотрит на неё, как на что-то давно потерянное и наконец найденное. Волнительность момента расцветает между ними неловкой, невозможной, постоянно стукающейся об саму себя и об них фигурой пространства. И рушится, как только Эме отстраняется, отпуская хватку гладкого терновника на всей Дачесс разом. — Но тебе не повезло, и теперь ты в конкретной такой заднице, а твой компаньон по этой заднице — что вдвойне невезение — я.       Дачесс закатила глаза.       — Ты так и не сказал, чего ты от меня хочешь. Чтобы я молчала и не рассказывала Холли ни о чём? Так это же не равноценно.       — Я всё ещё не знаю, чего я хочу, — он бодро натягивает сапоги, до сих пор валяющиеся под окном. — Зато я совершенно точно знаю, чего хочешь ты. Не быть слабой и никому слабой не казаться. Заслуживать восторженных взглядов или настолько же крепкой ненависти в свою сторону, а не жалости и сочувствия. И я знаю, — закончив с сапогами, он выпрямляется, — как тебе этого достичь.       Складывая руки на груди, Дачесс удивлённо поднимает брови.       — И какой тебе с этого прок?       — Ты ведь хотела этого. Чтобы я был рядом, когда ты будешь нуждаться во мне. Чтобы хотя бы кто-то был рядом, когда ты нуждаешься в помощи и поддержке.       — О-о-о, — она вздыхает и откидывается назад, спиной на раму, — кажется, я понимаю, к чему ты клонишь. Хочешь затаскать меня по всем кругам ада, чтобы я пожалела, что вообще когда-либо с тобой связалась.       Эме просиял так, как будто она угадала.       — Видела план студсовета на этот год? Мне Мэдди одним глазом глянуть дала. Невероятное смешение артхауса, сумасшествия и садо-мазохизма.       — О нет, нет. Не говори мне, что ты хочешь во всём этом участвовать.       — Почему я? Мы.       Рука-лицо. Эме гаденько лыбится, а Дачесс, прячась в ладони, думает о том, что все её прошлые неудачи, промахи и падения — это так, детский лепет, а вот теперь она по-настоящему облажалась. Конечно же, Эме будет рядом — он сам заведёт её в непроходимые ебеня и будет смотреть, как она до последнего терпит, до последнего силится и держит лицо. А как только её сорвёт (а Дачесс более чем уверена, что он придумает, как довести её до этого), протянет руку помощи, вытащит и выходит, давая надежду на то, что завтрашний день будет чуть менее дерьмовым, чем сегодняшний. Просто потому, что хуже быть уже не может.       Всё-таки есть в нём коварность и садизм его ведьмы — ещё бы, столько поколений держать запертой в башне миловидную девицу, такое не могло не въесться в мясо и в кости, пропитывая насквозь.       — Найди мне хоть одно место, в котором это противоречит твоим словам.       Не было таких мест, не было. Но вслух Дачесс этого не сказала, лишь отфырчалась и надулась. И проследила взглядом за тем, как Эме перекидывает ноги через подоконник.       — Через двери тебя ходить не учили?       — А тебе очень надо, чтобы кто-то в коридоре увидел, как я выхожу из твоей комнаты? К тому же, почему бы в качестве жеста доброй воли мне не предоставить тебе эту невероятную возможность ещё раз?       — Какую?       — Выкинуть меня в окно.       Дачесс нервно рассмеялась.       — Ты нормальный?       — По-моему, ответ очевиден.       Он разворачивается спиной наружу и смотрит на Дачесс так, будто одну её и ждёт.       — Бесишь.       И правда, прекрасная возможность — потому Дачесс со всей оставшейся силы пихает его в плечи и тут же наполовину высовывается сама, чтобы посмотреть, как он будет падать. Почти сразу, впрочем, из земли под окном прорываются толстые терновые стебли: они взмываются навстречу Эме, ловят его, гасят падение и плавно опускают. Конечно же, он останется цел и невредим, и ведьмачья смерть — от падения из окна высокой башни — ему нисколько не страшна.       Провожая его чёрный силуэт взглядом, Дачесс думает о том, что должна злиться на него, но чувствует только мрачное удовлетворение — и даже не из-за того, что всё-таки выбросила его из окна, а из-за того, насколько сильно искрил между ними электрическим напряжением азартный дух соперничества. Ни с кем другим такого не было.       Впрочем, некоторая доля раздражения и бешенства присутствует — аврал на кровати Эме, ясен пень, даже не попытался разобрать, а до прихода Лиззи оставалось не так уж и много времени. Видимо, душ откладывается на завтра — все силы, что берегла на него, Дачесс придётся потратить практически впустую.

***

      В принципе, Ларивьер не соврал, когда негласно пообещал пройти все круги ада.       Два с половиной месяца — аж до самого Рождества — Дачесс крутилась, как белка в колесе, занимаясь то фестивалями, то подготовкой материалов, то ходила волонтёрить на благотворительные мероприятия, то репетировала свою роль в спектакле, который они ставят для букэндских детей. Помимо всего этого она успевала точно так же ходить на танцы и заниматься учёбой, нисколько не проседая в успеваемости и прочно держась за свою позицию одной из лучших.       А ещё Ларивьер не соврал в том, что будет рядом. На общих занятиях, на всех репетициях, на всех подготовках, на прогонах и выездах. Везде, где их расписание, могло совпадать, оно совпадало, и Дачесс дико злило то, что он прибился к ней, словно бродячий кот. Она успела пожалеть о своих словах и о своих намерениях, о том, что когда-то неосторожно бряцнула при нём про это чёртово рядом, о том, что решила, что это просто охренеть какая гениальная идея — тягаться с Терновым ведьмаком и пытаться подчинить его себе.       Но он и правда был рядом. Когда Дачесс уставала, когда у неё опускались руки, когда она едва не теряла сознание и едва не валилась с ног. Он уставал не так сильно, держался относительно бодро — в конце концов, его кости не выкручивало от боли до потемнений в глазах — и этим выводил из себя до желания не просто выкинуть из окна, а услышать хруст его позвоночника и хлюпание лопнувших от удара об землю внутренних органов…       И пока Дачесс думала об этом, она молчала. И Эме молчал тоже. Видел, насколько ей тяжело, но продолжал изматывать её, продолжал упорно делать вид, что всё в порядке, не давая ей самой сдаться и не давая кому-то другому даже мысли допускать о том, что Дачесс на грани. Он издевался над ней неприкрыто и смело, но в то же время именно благодаря этим издевательствам Дачесс стали замечать, узнавать и воспринимать всерьёз. Дачесс смогла выбиться в лидеры не только по отметкам, но и по чёртовому социальному рейтингу, который техноклуб считал, видимо, из вредности, чтобы подстегнуть всех к холодной войне ещё больше.       Дачесс могла бы смертельно злиться на Эме, но, увы, под налётом раздражения и обиды чувствовала притупленную благодарность. Ей всё ещё периодически казалось, что она лишь бедный маленький птенчик, запертый в его шипастой терновой клетке, но никто не вскармливал в этом птенчике сильную и вольную птицу лучше, чем сам пленитель. Дачесс не знала, откуда она вспомнила о том, что его мать — ювелир, но пришедшее на ум сравнение с алмазом, который ограняют в дорогущий бриллиант, ей польстило.       А ещё, кажется, за неимением альтернативы они сильно сблизились. Эме всё равно уже знал всё самое важное и обидное, и Дачесс на каком-то подсознательном уровне перестала прятаться от него. Наверное, это злая шутка судьбы, но честнее всего она могла вести себя с человеком, который влез в её правду насильно и без приглашения. Ничего хуже и глубже он уже не знает, так что… Дачесс и правда иногда скулила от боли и усталости ему в плечо, стискивая до мелких царапин его запястья или загривок. Кому, как не ему, знать о её слабостях всё и даже больше.       Момент, в который и Эме подпустил её ближе к самому себе, она упустила. Попросту не сочла нужным замечать это и обращать на это внимание, настолько увлечённая собой и своими проблемами.       Но и здесь ей не оставили выбора.       В актовом зале не было никого, и Дачесс искренне рассчитывала хоть на пять минут вздохнуть спокойно, но, оказывается, она просто слепая — Эме оказался за тяжёлым занавесом, который расправлял с помощью длинной и твёрдой терновой ветки, вновь прорвавшей его кожу до крови. Это выглядело даже жутковато — одна-единственная ветка толщиной с его запястье росла прямо из предплечья, словно истинная кость, а не тот псевдо-обрубочек, которым была ладонь. Но как только Дачесс поднялась на две ступеньки из трёх, ведущих к сцене, эта ветка рассеялась пеплом и исчезла, вместо себя оставляя большую рану во всю руку.       — Иди сюда, — её голос звучал устало, но всё равно непривычно для неё заботливо. Она успокаивала себя тем, что салфетки и бинты не занимают много места в её сумочке и ей самой могут пригодиться, а его руки перевязывает потому, что отработка навыков первой помощи и не очень-то хочет видеть кровь. Но Эме подходит, показывает разорванную в решето кожу — оказывается, это была не одна большая ветка, а много мелких, сплетённых вместе, и не одна большая рана, а несколько, которые, конечно, заживут быстрее, но выглядят как настоящий ад трипофоба, — и Дачесс хочется стукнуть его по голове, чтобы больше не смел выкидывать такие фокусы.       Садятся прямо на сцене, на третью ступеньку, и Дачесс делает всё совершенно молча, нахмурив брови и в паре мест запачкав руки в чужой крови. Удивительно, как с него на пол не накапало, думает сначала, а потом прослеживает кровавый след, тянущийся под закатанный рукав, и понимает — оттого, что задранной вверх рукой поправлял занавес, стекло к локтю и впиталось в чёрную рубашку бурым пятном.       И понимает — Эме тоже до последнего терпит свою боль и никому не рассказывает, сколько её на самом деле чувствует каждый раз, когда колдует. Разорванная кожа — это всё-таки не пустяки, заживать будет долго и неприятно, потому узел на бинтах, сковавших всё предплечье, Дачесс затягивает потуже.       Висящий на шее кулон она замечает только после этого. Тот самый, с которого всё между ними началось — в виде сердца из некогда розового, а ныне мутновато-белого кварца. Её вопросительно изломанные брови гораздо красноречивее любых слов.       — Холли теперь носит его постоянно, — здоровой рукой Эме поднимает кулон от груди и перекатывает в пальцах. — То ли выпросила его у Сии навсегда, то ли попросту не отдала вовремя.       — Но сейчас он на тебе.       — Они ушли в бассейн, а кулон остался в комнате. Разумеется, под надёжным замком.       — Дай угадаю — тебе пришлось вскрывать дверь?       — И ящик тумбочки.       Молчат. А потом Дачесс прыскает со смеху, качает головой и тянет кулон к себе. Так, что Эме тоже приходится склониться ближе.       — Ты так и не придумал убедительную ложь для неё?       — Слишком увлёкся тобой. Держу в голове три репетиции на этой неделе и…       И что-то ещё он там в голове держит, но Дачесс пропустила это мимо ушей. Она всегда знала свой сволочной характер и не надеялась, что кто-то когда-либо такое ей скажет — что он увлёкся ей. Это прозвучало смущающе и в какой-то степени интимно, но — Дачесс перекатывает в ладони абсолютно белый кулон и сама себе напоминает: ничего такого смущающего и интимного за красивыми словами Ларивьер, конечно же, в виду не имел. Он не в состоянии увлечься кем-то так, как увлекаются все остальные, он не в состоянии никого, в том числе и Дачесс, полюбить.       Впрочем, Дачесс не то чтобы хотела, чтобы он её полюбил. И не то чтобы хотела, чтобы её любил хоть кто-то.       Она понимает, что стискивает треклятое мутно-белое сердце до боли в ладони, когда Эме разжимает её пальцы и вместо кулона вкладывает свою руку. Стискивать её уже не получается.       — Это даже хорошо, — невпопад отвечает Дачесс каким-то своим мыслям, а потом встряхивает головой, их же отгоняя. Но Эме уже зацепился за это и если бы мог, вскрыл бы не только стоящий на пути замок, но и её голову. — Подумала о том, что ты не можешь по-настоящему кем-то увлечься. Это даже хорошо. Я могу быть с тобой и не думать о том, что ты потом будешь меня вспоминать и…       Хотя с чего бы ему вообще это делать?.. Кто она ему такая? Всего лишь самоуверенная стерва, пытавшаяся перейти дорогу и оказавшаяся в цепкой хватке. Вряд ли хорошая подруга, как те же сёстры-Рапунцель — но и к подругам у него отношение странное. И вряд ли вообще кто-то, кто хоть что-то значит. Дачесс думает о стокгольмском синдроме, но ей не кажется, что это он — в конце концов, ей было до скулежа тяжело только в первое время, а сейчас она привыкла и была с Эме почти на равных.       Но он всё ещё цепляется за её слова и ждёт продолжения, обнимая её ладонь своими.       — … и?..       Это сбивает с толка даже больше, чем фраза про увлечение.       — … и по мне скучать, — Дачесс передёргивает плечами и озирается на дверь, надеясь, что вот сейчас кто-то войдёт и порушит этот неловкий диалог. Но, если честно, больше надеясь, что никого как раз таки не будет. — Я понимаю, что не проживу сильно долго. Если меня не убьёт сказка, то убьёт здоровье. Ты копался в моих медицинских бумажках и видел, насколько всё плохо. Я не знаю, до скольки меня хватит — до двадцати пяти или до тридцати. Мне бы хотелось, чтобы у меня были друзья и люди, которым я важна и нужна, которые бы меня действительно ценили и уважали, быть может, даже какой-нибудь поклонник или воздыхатель. Но я понимаю, что не хочу делать больно тем, кто важен и нужен мне. Так что даже хорошо, что ты не привяжешься ко мне — я могу…       — Неспособность влюбляться вовсе не означает, что я ни к кому не привязываюсь. Я привязываюсь, просто разрывать и терять эти связи для меня гораздо проще, чем для остальных. Ты права — выть волком и биться в истериках от эмоциональной боли я не буду совершенно точно, но вспоминать и по-своему скучать вполне могу.       Защипало в глазах. Дачесс сморгнула это наваждение, спрятала взгляд куда-то в пол — но Эме поднял её лицо за подбородок, чтобы она смотрела ему в глаза. Чтобы она смотрела на него, когда разговаривает с ним. Одинокая, загнанная в угол собственным образом бездушной сучки и собственными амбициями в том, чтобы от судьбы убежать. Улететь на переломанных крыльях. Отчаявшаяся и одновременно целеустремлённая — и в этом противоречии совершенно прекрасная.       — Значит, я и на твой счёт ошиблась, — отбивается словами, но эта попытка настолько жалкая, что впору засмеяться.       Никто не смеётся.       Открывается дверь зала, но на пороге появляются не сразу. Есть время отпрянуть друг от друга и разойтись, оставив висеть кучу недосказанностей.

***

      По ночам в танцзале закономерно тихо. Музыка звучит в четверть громкости, собственные шаги шуршат по лакированному полу, шелестит ткань юбки — а вокруг вязкая тёмно-синяя тишина. Заканчивая с одной частью танца, Дачесс разворачивается лицом к окну и слышит сквозь музыку стук каблуков. Ей совершенно не видно, кто пришёл в зал, да и дела-то особого нет — прерываться на половине она не собирается, даже если на пороге стоит Белая Королева с твёрдым намерением отчитать её за нарушение комендантского часа. В конце концов, Дачесс не занята ничем криминальным и сильно влететь ей не должно.       А стук тем временем раздаётся ещё на пару шагов. Дачесс вслушивается, шагая вальсом почти на уровне инстинктов, — стук глухой, значит, каблуки плоские и невысокие, не такие, какие носят девчонки; шаги лёгкие, значит, кто-то не слишком высокий и крупный.       Заканчивая танец, Дачесс закрывает глаза — потому что настаёт время поворачиваться лицом к двери, а она хочет угадать. Хочет, чтобы её единственная догадка оказалась верной.       Музыка даёт последнюю ноту и затихает.       — Что же тебе не спится, ведьмаче?       Слишком знакомая усмешка приятно щекочет нервы пониманием того, что Дачесс всё-таки угадала. Эме почти единственный из парней, кто носит невысокий каблук — всего четыре сантиметра, но его росту они играют очень хорошую роль. А ещё они очень хорошо стучат по лакированному полу в абсолютной тишине.       — Не спится, — он заговаривает только тогда, когда Дачесс открывает глаза. На одном плече висит любимый кожаный рюкзак, а вместо рубашки на нём всё так же чуть свободная водолазка с высоким горлом, поверх которого подвязан грузный медальон. Дачесс такое сочетание нравится гораздо больше привычных рубашек и пиджаков, скрывающих неизменный стилет, — ощущается уютнее. Хотя какой от Ларивьера уют.       Он проходит дальше по залу, скидывает рюкзак на расшторенный подоконник где-то в середине, снова стучит каблуками, но теперь по направлению к одиноко лежащему планшету. Дачесс не взяла с собой даже воду, только планшет и себя саму не забыла. А кости наверняка уже ломит после долгого дня.       У Эме есть ровно двадцать секунд после того, как он нажимает на воспроизведение, чтобы подойти к Дачесс, одну руку заложить за спину, а вторую предложить ей и дождаться её не очень-то яркого согласия потанцевать теперь с ним. Он укладывается в восемнадцать. Ещё две они тратят на то, чтобы правильно встать.       Музыка снова звучит во всё ту же четверть громкости, но теперь с ней сплетаются не только шуршание шагов и шелест юбки, но и стук каблуков. У Эме лёгкая поступь, а вальс он танцует ничем не хуже принцев, которых учили с самого детства, и Дачесс наверняка ещё не знает, но полагает, что танцевать на рождественском балу будет именно с ним. Ей нравится, как Эме ведёт — ненавязчиво, но уверенно, чувствуя её шаги и её такт, лишь придерживая возле себя, а не стискивая в стальной хватке. Дачесс смотрит на медальон у него на шее, а куда смотрит Эме, сейчас выигравший у неё четыре сантиметра роста, её не волнует.       Они прогоняют один и тот же вальс трижды, и в третий раз Дачесс закрывает глаза. Ей нравится танцевать и не видеть перед собой ничего вокруг, отдаваться движениям и музыке полностью, без остатка, забывать весь остальной мир, растворяться в моменте, игнорируя любые неудобства. У неё никогда не получалось этого с кем-то, но вот она танцует вальс в паре с Эме — и это оказывается даже приятнее и проще, чем танцевать всё то же самое одной.       Ей насилу удаётся удержаться от желания броситься к нему на шею, когда музыка и танец заканчиваются. Она не хочет открывать глаза и возвращаться в реальность, в которой у неё нет и не было никого рядом, а самым близким другом стал человек, в руках которого разрушить по кирпичику не только то, что он ей дал, но и абсолютно всё то, что было до него, каждый момент и каждую секунду жизни. Дачесс не знает, сделает Эме это или нет, но…       Но когда у неё подкашиваются ноги, он спешно ловит её, не давая упасть на пол. Обнять его за шею приходится, чтобы не рухнуть, а потом его руки оказываются под спиной и под коленками — и он на руках относит Дачесс к стоящим вдоль стены стульям, чтобы дать ей передохнуть. Почти как сказочные принцы носят на руках своих сказочных принцесс. Если бы сейчас кто-то спросил Дачесс, какую она хочет сказку, она бы выбрала эту — в которой Эме, бережно усадив её, присаживается перед ней на колено и смотрит в побледневшее лицо, проверяя, насколько сильно она отключается.       — Я нормально, — Дачесс отвечает сухим голосом, ловя его за руки. Он был прав — насколько же сильно она в отчаянии, раз за какую-то пару месяцев оказалась готова привязаться к тому, кому до неё нет никакого дела. Насколько же сильно она в отчаянии, раз не хочет уже ничего — никаких перестановок ролей, никакого спасения от злого рока, никакой сладкой мести зазнавшимся принцесскам, рассчитывавшим на своё обещанное долго и счастливо. Единственное, чего бы ей хотелось — чтобы кто-то точно так же, как Эме, был с ней рядом и не давал ей скулить в первую очередь от отчаяния и одиночества. Ради этого можно потерпеть любую, даже самую сильную боль, будь она равно в костях или в сердце.       В глазах снова щиплет, и пока Дачесс, закрывая лицо, пытается проморгаться, Эме успевает процокать каблуками к подоконнику и обратно, чтобы из своего рюкзака выдать ей бутылку воды. А пока Дачесс жадно выпивает всё до капли, он отключает заловые колонки и её планшет от них. Планшет вместе с пустой бутылкой отправляется в рюкзак, а сам рюкзак — на плечи Дачесс.       — Надевай, — Эме не то чтобы прямо командует, но выбора не оставляет. Дачесс продевает руки в лямки и поправляет их на плечах. — С тебя выключить свет.       Она не успевает даже пискнуть, когда Эме снова поднимает её на руки, в этот раз держа намного крепче. Она обнимает его за шею, крепко ухватываясь даже без команды, и да, выключает в зале свет, когда её аккуратно подносят к выключателю на уровне плеча.       Дорога от зала до комнаты Дачесс недлинная, с подъёмом по ступенькам всего на один этаж, но Эме успевает запыхаться — он худой, у них с Дачесс не слишком большая разница в весе, и ему всё равно тяжело нести её так долго. Было бы проще, сиди она у него на спине, но почему-то он упёрся в то, чтобы отнести её на руках, и Дачесс не возмущалась — ей-то от этого только приятнее.       Она возражает только тогда, когда Эме почти уже стучит в дверь с ноги — руки заняты ей.       — Подожди, — Дачесс ёрзает, буквально заставляя отпустить её с рук. — Лиззи у себя уже, может, даже спит. И так уже пол-Академии привыкли нас везде видеть вместе.       Эме снова усмехается, но в этот раз недовольно. Провожает скептичным взглядом то, как Дачесс снимает с плеч его рюкзак и вынимает из него свой планшет, а после выуживает из лифа простенького платья ключ от комнаты. Рюкзак возвращается на хозяйское плечо, но разойтись без прощаний не выходит — Эме кладёт руку на ручку двери, давая понять, что даже если и откроет тёплым ключом, то зайдёт Дачесс только через его труп.       — Гордая, — замечает будто тоже невпопад, но Дачесс знает, о чём он.       — Ты стараешься, чтобы гордой не была.       Эме не успевает сощуриться, глядя на неё — Дачесс вжимает его спиной в стену и целует, проскользнув рукой с ключицы на затылок. В одной руке планшет, в другой ключ от комнаты, и она дико жалеет, что вместо Эме держит всё это барахло, но у него руки свободные — и он обнимает Дачесс так крепко, как только получается, отвечая на поцелуй. От нетерпения Дачесс кусается, кое-как надевает ключ кольцом на палец и наконец зарывается ладонью в вечно смятые смоляно-чёрные волосы. А когда Эме делает то же самое и легко тянет, заставляя запрокинуть голову, жарко выдыхает в его губы.       — Ты могла просто сказать спасибо, — он шепчет, прослеживая мелкими поцелуями вдоль её челюсти от подбородка к уху. — Знаешь же, что я на такое не падкий.       — Я не хотела благодарить, я хотела поцеловать, — Дачесс несильно вырывается, но для того, чтобы поцеловать вновь, ещё глубже и откровеннее. Не волнует её, что там происходит в мире и что ей подарит завтрашний день — её завтрашнего дня может не случиться вовсе, и пока она здесь, пока они оба здесь, она возьмёт то, что считает нужным взять. И самым правильным в этом оказывается то, что Эме ей совершенно ни в чём не отказывает.       Всё кончается так же стремительно, как началось. Дачесс просто отстраняется, отпуская его на волю, а Эме убирает руки не только с ручки двери, но и из длинных прямых волос. Отходит на шаг, давая вставить ключ в дверь и открыть, и они правда не прощаются — просто смотрят друг на друга так, чтобы не пришлось говорить пустыми и слишком громкими словами. А у Дачесс совсем легко замыкает где-то в груди, когда она видит его улыбку — нормальную, совершенно человеческую и искреннюю, но не на губах, а в глазах.       Дачесс ныряет в комнату и закрывает дверь, но только после того, как проворачивает замок на один оборот, слышит в коридоре стук его каблуков.

***

      В какой-то момент — уже после Рождества, бала и даже каникул, — коротая час между последней парой и занятием по танцам, Дачесс как-то совершенно случайно забредает к балкону над тренировочным залом. Зал был открытым, потому понаблюдать можно было и с этажа, но на балконе тебя почти никто не видел, если только специально не присматривались. Обычно тренировки выносились на улицу, на стадион около Академии, но зимой, чтобы не терять сноровки, тренировались здесь. Вот и сейчас кто-то кого-то гонял с мечами и щитами в руках, пытаясь разыгрывать какое-то жалкое подобие поединка.       Свист — лихой, громкий, но всё-таки в свисток, а не в сложенные во рту пальцы. Значит, профессор Чарминг гоняет, а не старик Кнайт.       — Поменялись. Желающие есть?       — Есть желающий и вынужденный.       Дачесс научилась узнавать Эме по голосу. Он не то чтобы был особенным, но звучал относительно знакомо среди всех остальных. Она подходит ближе к парапету и усаживается на него, перед этим чуть спрятавшись за балконную колонну. Эме цепко впивается взглядом в Дэринга, с которым они недавно (не опять, а снова) поцапались и у которого всегда есть, за что огрести на тренировочном поле.       — Давай со мной? — вместо брата вызывается Декстер. — Он от тебя по морде уже получал, а я ещё нет.       Эме щерится, жмёт плечами и кивает — ему-то по факту всё равно, кого заставлять жрать землю из-под ног. А вот Дэринг выдыхает, понимая, что сколь бы умелым и талантливым он ни был, против слепой ярости, с какой Эме кидался в бой, попереть бывает сложно, особенно натасканному на классический образец ему. Декстер быстрее ориентировался по ситуации и отклонялся от правил и нормы тогда, когда это было нужно, потому из них двоих против Эме вставать именно ему — меньше вероятности и правда сильно получить по щам.       Они тоже берут в руки мечи и щиты, и если Декстер к щиту относится спокойно, то Эме он откровенно бесит — он привык к стилету, с которым можно было оставлять вторую руку свободной для того, чтобы наколдовать ветки, а щит мешался и весил слишком много, забирая на себя приличный фокус внимания. Но на тренировочном поле магию он не трогал — только если не было договорённости, что дерутся в полную силу без каких-либо правил. На такое обычно соглашался кто-то из Мэрри Мэн, и вот как раз они были в состоянии уложить Эме на обе лопатки — просто потому, что позволяли наглость и более крупная комплекция.       Дачесс особыми познаниями в оружейном деле не блистала, но и она понимала, что что-то не совсем так — как будто не слишком длинный и не слишком тяжёлый меч неправильно лежит в руке Эме, грузно и неповоротливо, не так, как обычно лежали стилет или короткий нож. Декстер понимает это тоже, потому вскидывает подбородок — говорит нападать на него. За Эме напасть не заржавеет, и он правда бросается вперёд, только вот меч заносит не для рубящего, а для колющего удара, закономерно упирается кончиком меча в щит Декстера, ловит неприятную отдачу в руку и тут же закрывается щитом от настоящего рубящего удара, рухнувшего сверху. Мечи взлетают в воздухе ещё раз и ещё раз, настаёт очередь Эме отбивать чужую атаку — но из-за неправильного хвата он не выдерживает, запястье выворачивается под не самым естественным углом, меч вылетает из руки.       И кажется, что как будто бы Декстер победил и ему остаётся только последний раз рубануть куда-нибудь по ногам или попросту лишить равновесия, но не всё так просто. Декстер и правда собирается ударить, но мешкает — Эме, прикрываясь щитом, буквально выпрыгивает ему под ноги, что-то выхватывает из-под щита и чиркает снизу вверх, оставляя на чёрной футболке Декстера ярко-зелёный след. Раздаётся ещё один свисток, и Дачесс аж приподнимается на месте, потому что ничего не поняла. Пружиня на полусогнутых ногах, Эме отскакивает на пару шагов и убирает щит в сторону; во второй руке у него что-то коротенькое и маленькое, похожее на складной ножик, вместо лезвия у которого тупой край, смазанный пёстрой порошковой краской.       Они переглядываются между собой, кивают, смотрят на профессора Чарминга и никто не возражает ни против чего. Профессору остаётся только развести руками и скомандовать меняться.       — Ты однорук держишь, как стилет.       — А ты серьёзно купился на это.       Декстер повержено отсмеивается, поднимая руки — в реальном бою приём не сработал бы, но в тренировочном Эме неплохо схитрил, заставив поверить в то, что у Декстера есть превосходство в технике боя.       — Я тоже так хочу! — пробасил кто-то из-под балкона, глядя на то, как Эме прячет ножичек обратно в ножны, прикреплённые к щиту.       — Владение короткими клинками мы отрабатывали на первом курсе, это максимум программы, — отрезает профессор Чарминг, неодобрительно посматривая на Эме. Он не имеет права высказать студенту, что тот неправ — оружие на то и оружие, чтобы владеть тем, что тебе даётся, и совершенствоваться в этом. Дэринг может быть бесконечно хорош во владении одноручными мечами, но в ближнем бою на коротких клинках он откровенно всасывал всё то время, которое программа отводила как раз для них. Зато Эме был в этом одним из лучших и до сих пор держал планку, впрочем, на владении щитом сдавая позиции. Полуторные мечи он уважал гораздо больше одноручных, а если и брал одноручный, то свободную руку предпочитал держать за спиной, как при фехтовании. Щит ему был ни к селу ни к городу.       Как оказалось, возмущался Фабиан — высокий рыжий принц, слегка придурковатый, но безмерно дружелюбный. Он подозвал Эме к себе и жестами о чём-то ему сказал. Всё, что ответил Эме, уложилось в круглый жест «ок». Дачесс ничего не поняла, но осталась понаблюдать и дальше, даже если вместо тренировочного поля её взгляд всё чаще соскальзывал на две скамейки, где ждали либо уже отметившиеся, либо ещё не выходившие. Декстер пытался оттереть с футболки краску, но быстро сдался — продольный след, начинавшийся в низу живота и заканчивавшийся аж между ключиц, исчезнет только после стирки, краска была стойкой и въедливой.       Они с Эме, невзирая на исход тренировочного поединка, о чём-то заболтались, туда же, подкравшись сзади, вслушался Дэринг, и больше, в общем-то, Дачесс на поле не смотрела — ну махал там кто-то тупыми тренировочными мечами, ну рубился кто-то, их проблемы.       А на чёрных вещах Эме ни одного следа от краски не было.

***

      Всё сводится к тому, что Дачесс лежит головой у Эме на коленях и смотрит в растопленный камин, где вместо людей танцуют языки пламени. Комната отдыха ещё целый месяц будет украшена по-рождественски, но сейчас её не освещает ни одна гирлянда, ни одна яркая вывеска и ни один канделябр со свечами. Только тёпло-рыжее пламя, потихоньку подъедающее сухие полешки. От света этого же пламени черты лица Эме кажутся ещё на какую-то долю острее, чем они есть, но вместо того, чтобы резаться взглядом, Дачесс выбирает порезаться пальцами — поднимает ладонь вверх и бережно касается скулы, щеки и подбородка.       Она неловко ёрзает перед тем, как заговорить.       — Знаешь, я тут подумала… — прячет взгляд в огне и покусывает губы. — Рассказывай. Всё, что знаешь, и всё, что можешь рассказать. Я переживу это и справлюсь, чего бы это мне ни стоило.       Потому что она думала об этом все каникулы, на которые впервые уехала из Академии домой. Дома ей всё напоминало о том, что ждёт её в будущем, что она будет вынуждена претерпеть и с чем справиться, а с чем нет, навсегда угасая и погибая. Что бы ни было впереди — хоть тонна жалости, хоть непрекращающиеся вереницы сочувственных взглядов, хоть пусть рухнет всё то, что Дачесс строила три года, — а есть у неё беда, что тяжелее всех этих бед разом. Тело не умрёт, но отчаянное (и отчаявшееся) сердце…       Поэтому — пусть будет так. Пусть она проиграла, но самое тяжёлое и самое болезненное — потерять единственного, кому могла верить и доверять — она хочет пережить сейчас, когда у неё ещё остаются хоть какие-то силы на то, чтобы превозмогать. Дачесс прекрасно помнит, что всё между ними — шантаж, провокации и взаимное давление с помощью обретённых рычагов. Помнит, что Эме было совершенно всё равно, пока она сама не подставилась, пока сама не дала ему в руки эту власть над собой. Терновые ветки, которыми он когда-то сжимал её горло, так и не попробовали её задушить, но пусть лучше задушат сейчас, чем дождутся точки невозврата.       Эме вздыхает так, как будто ему это чего-то стоит.       — Я могу снять то проклятие, — и в действительности рассказывает, но далеко не так и не то, что ожидала от него Дачесс. — Холли так и не отследила его, хотя кулон протаскала до самого Рождества — так и не увидела, что на ней он чернеет. Поверила в то, что параноит, и отпустила ситуацию. Но ты права и всё это время была права — я вожу её за нос и пытаюсь загнать в ловушку, из которой она уже не выберется.       Дачесс вновь ёрзает, но молчит. Думает о том, как только Эме всё-таки успевал следить и за ней, и за Холли одновременно.       — Как только Холли узнает о проклятии, захочет сбежать от него, чего бы ей это ни стоило. Она потребует, чтобы Поппи стала её громоотводом, взяла на себя и сказку, и проклятие, и всё остальное, а сама она оказалась на свободе. Я не хочу такого исхода. Поппи делает достаточно и даже больше для того, чтобы защитить и поддержать её, и это далеко не та благодарность, которую она заслуживает.       Всего на какие-то полминуты виснет тишина, а Дачесс чувствует себя так, как будто ныряет в глубокое озеро, а вокруг нет ни единого источника света, ни единого огонька, который подсветил бы ей путь, есть только глубина, всё сильнее утягивающая вниз. Она дёргает ногами — фантомно почудилось, что их оплетают гибкие колючие ветки.       — Как работает это проклятие?       — До тех пор, пока Рапунцель с ведьмой, никакого проклятия, считай, и нет. Оно попросту не действует, когда девица заперта в башне и сидит на заднице ровно. Но как только Рапунцель ищет повод сбежать или же сбегает, проклятие вступает в свои права — ни с кем из тех, кого она полюбит, ей не видать ни счастья, ни благополучия, ни понимания и согласия. Год, максимум два, а потом всё рухнет, и девчонка снова останется одна, и так до самого конца, сколько бы раз она ни повторяла.       — Потому что ей нужно было остаться с ведьмой, а не бежать за прекрасным принцем?       Эме кивает мелко, но Дачесс всё равно это замечает.       — С Холли мне всё ясно, а Поппи… Она не выглядит, как мятежная душонка. Она могла бы спокойно остаться рядом с тобой, если бы это гарантировало безопасность её дражайшей сестрицы. И тебе было бы меньше проблем — ни за кем не бегать, никого не привязывать цепями к батарее, никого не проклинать, а спокойно знать, что Поппи никуда не сорвётся и будет в твоих руках. Но ты отчего-то не хочешь такого исхода.       Дачесс нахмурилась, выискивая в Эме причины. Она знала, что нужно смотреть ему в глаза — кажущиеся многим ледяными и бесчувственными, но на деле отражающие очень многое из того, что творится в его разуме и на его каменном сердце.       — Поппи уже влюблена. Я не хочу, чтобы её влюблённость умирала из-за того, что она слишком сильно дорожит сестрой. Пусть у неё будет хотя бы что-то, что для неё самой, а не для Холли.       Дачесс не то чтобы удивлена. Примерно чего-то такого она и ожидала, разве что без части про влюблённость Поппи. Не её дело, кто там с кем ночами грешит, но Поппи никогда не казалась ей влюбчивой или легкомысленной — наоборот закрытой и осознанной, ищущей в первую очередь стабильности и конструктивности, а потом уже каких-то там чувств.       — Знаешь, она… — Эме поджимает губы, подбирая слова, — так забавно лажает в этом. Почему-то смертельно боится его, хотя и говорит о том, что они на одной волне и друг друга понимают. Бывает, тупит, выбирая слова, чтобы не сказать какую-нибудь хрень, говорит — а потом ходит и думает, что лучше бы вовсе молчала и не позорилась. Ей кажется, что она хорошо маскируется, но на самом деле по ней всё читается, как из открытой книги, и я уже задолбался хихикать в одиночку — но у Фэйби слишком длинный язык. Говниться на Эппл с ней можно, решать что-то своё тоже, но не говорить о чужих секретах.       Вовремя прикусив губу, Дачесс насилу удерживается от вопроса, а уверен ли Эме, что может доверять чужие секреты ей. Он уже рассказал, уже доверился — только вот сделал он это добровольно, посмотрев на её поведение и приняв осознанное решение спустить с её горла терновый ошейник. У Дачесс такой роскоши не было, ей не дали выбора доверять — но сейчас понемногу дают доказательств того, что доверилась она всё же не зря.       Всё то время, которое они говорили, Эме гладил её по волосам, но она заметила это только сейчас, когда он перестал и склонился, чтобы поцеловать её в висок. Так, как не стал бы целовать всего лишь птичку, заточённую в клетку. Дачесс не даёт ему подняться — сейчас её руки свободны, и она легко топит одну в его волосах, а во второй сжимает рубашку на ключице. Тянет к себе, целует в губы — и немного умирает, когда Эме отвечает, положив свободную ладонь ей на рёбра.       Поцелуй выходит пусть и чувственным, но коротким. Дачесс поднимается с его колен и садится рядом, подогнув под себя ноги и рассыпав волосы по плечам.       — А твоё проклятие? Тоже слабеет в башне?       Эме улыбается — вновь одним лишь взглядом. Это получается у него намного лучше, чем когда его заставляют изламывать губы в подобии чужих ожиданий от его мимики. Дачесс гораздо больше нравится, когда он сосредоточенно хмурится или просто спокойно смотрит, но и короткие улыбки глазами ценит так, как ценишь яркий солнечный лучик посреди пасмурного неба.       — Первая Терновая ведьма наложила два совершенно разных и не связанных друг с другом проклятия. Одно — на Рапунцель, когда та сбежала из башни; чтобы девица не смогла стать счастлива без неё. Вначале ведьма искала её и планировала забрать к себе, но не преуспела — и занялась тем, чтобы оставить наследницу, более молодую и удачливую ведьму, у которой всё получится. Так терновая магия попала к Готелям и переходила по их линии от матери к дочери, от дочери ко внучке и так далее. И каждая из Готель накладывала эти проклятия заново, усиливая их и давая им всё новую и новую подпитку.       — Ты не сказал про второе проклятие.       — Сбился с темы. Второе Первая ведьма, потерпевшая неудачу и долго тосковавшая по сбежавшей Рапунцель, для которой старалась делать всё, наложила на свою наследницу — чтобы та не горевала, если у неё не получится, а спокойно шла дальше, не чувствуя разочарования в себе и в своей неудаче. Сменялись поколения, формулировка корректировалась и в конце свелась к тому, что каждая новая Терновая ведьма способна любить и страдать из-за любви ещё меньше, чем предыдущая, и не важно, предала ведьму очередная Рапунцель или кто-либо другой. И нет, от башни и от того, насколько близко Рапунцель, это не зависит.       А дальше Эме заговорил совершенно по-сказочному, чего Дачесс от него, если честно, не ожидала.       — Мы не привязываемся так, чтобы центром нашей жизни становился другой человек. Мы можем выбирать фаворитов — тех, кто нам нравится, — можем быть в отношениях и в браке, можем спать с кем-то и от кого-то же рожать детей, но этот кто-то никогда нас не сломает. Мы всегда сами по себе, не состоящие наполовину из другого человека, а умеющие обходиться в одиночку. Если кого-то из нас предаст супруг, это будут исключительно его проблемы.       Дачесс внимательно слушала его, но под конец не сдержала улыбки. Эме тут же сощурился на неё.       — Чего смешного?       — Забавно слышать от мужчины про супруга и рожание детей.       Он сморщился, несколько раз клацнул языком и схватился за горло.       — Не смотри на меня так. Все мои предшественницы были женщинами, это закономерная деформация.       Дачесс перестала смотреть, но не улыбаться.       — Ты уверен, что все?       — Уверен. Если бы ведьмаком был мужчина, о нём бы знали. Последняя Готель заверяла, что они рожали только дочерей и лишь ей не повезло стать матерью сына, а моя бабушка, её невестка, никого не родила, так что магии пришлось обходиться тем, что есть. Или же бабушка настолько мечтательно рассуждала о Терновом ведьмаке, что магия попросту… ждала, когда у кого-то из её близких по крови потомков родится сын?..       Дачесс пожала плечами. На этот вопрос ни у кого не было ответа и вряд ли бы он появился. Единственное, что Эме мог сказать, что магия выбрала его и сделала это не просто так — в его силах и правда изменить ход сказки и не допустить того, чтобы девица сбежала из башни к принцу, даже если девица будет его ненавидеть — эта ненависть благодаря проклятию, каменящему сердце, не ранит его слишком глубоко.       — Впрочем, мы сами не считаем это проклятием, — в Эме снова заговорил не столько он сам, сколько его связь с прошлым, постоянно толкающая на множественное «мы». — Для нас это щит от всего, что может помешать, и от всего, что может ранить. Чем сильнее наслаивается заклятие на каждую новую ведьму, тем меньше она уязвима и тем меньше страданий переживает. Заклятие не защищает от них полностью, какие-то отголоски всё равно останутся, но оно не даёт ломаться и забывать о своём пути, не даёт опускать руки и отчаиваться так, как отчаялась Первая ведьма.       А после добавил уже от самого себя:       — И я не считаю его проклятием тоже. Любовь бывает слепа, и есть гораздо более надёжные способы выбрать кого-то, кто будет рядом. Если этот кто-то, конечно, будет.       — А с чего бы ему не быть? Или, в твоём случае, ей.       — Не только ей. Против мужчины тоже ничего не имею, но — это не самый лёгкий процесс и не самый лёгкий выбор. Моя сложность в том, что я нужен не только здесь — я нужен ещё и дома, родителям и семье. Мама не заговаривает вслух, но хочет, чтобы я женился и прожил всю жизнь с одним человеком, как они с отцом, чтобы растил детей, присматривал за домом, за её лавками и шахтами отца. Как минимум потому, что мне одному останутся и лавки, и шахты, мне нужны двое детей — из соображений логики. Но я не уверен, что они когда-либо появятся, да и не очень-то этого хочу.       — Почему?       — Женщине гораздо проще отследить, сколько у неё детей и от кого. Как минимум потому, что она рожает сама, и если забеременела, то сама отвечает за сохранность ребёнка. Мне же придётся на коленях ползать перед какой-то мадемуазелью, чтобы она изволила вовремя ноги раздвинуть? Увольте, обойдусь.       — Но ты можешь взять её силой.       — И она избавится от ребёнка при первой же возможности.       Как бы Эме ни хотел казаться равнодушным, через полмгновения его всё же передёрнуло. Мысль об изнасиловании ничем хорошим ему не казалась — он, безусловно, мог бы, но ничем приятным это бы не закончилось ни для него самого, ни тем более для девушки. Дачесс улыбнулась этому одним лишь уголком губ и подсела ближе, пытаясь устроить голову у него на плече.       — А я наоборот думала о детях. Сказки велят всем нам оставлять наследников, и это всегда казалось мне чем-то действительно необходимым. А потом узнали больше о моём здоровье и выяснили, что если я рожу, то проживу ещё меньше, чем мне остаётся сейчас. Беременность вымотает мой организм и оставит меня в ещё более разбитом состоянии, и совершенно не факт, что у меня получится сохранить ребёнка. Риск умереть при родах тоже большой, хотя вероятнее всего в моём случае — умереть до того, как ребёнок успеет вырасти до хоть сколько-то сознательного возраста.       — Тогда зачем всё это надо? — дождавшись, когда она устроится, он приобнял её за плечи. — Есть какая-то объективная причина тому, почему именно тебе нужно это делать? Как мы выяснили на мне, если сказке не оставят кого-то конкретного, она перекинется к другому, кого сочтёт нужным. Так что тебе вовсе не обязательно…       — Я хотела, — Дачесс вздыхает почти обречённо. — Я хотела оставить после себя хотя бы что-то и хотя бы кого-то. И думала, что хотя бы мои дети будут меня и правда любить, как не любил никто и никогда. Тем более, знаешь, моя болячка хоть и наследственная, но если их отец будет здоров, то и они будут не больны, а всего лишь носителями гена. Им не придётся так мучаться, как мне, им не будет угрожать всё это. И даже несмотря на то, что я могу очень рано умереть и оставить их без никого, их жизнь может сложиться лучше, чем моя. Я бы хотела этого — дать кому-то более лучшую жизнь, чем моя собственная.       — А отец? На отца своих детей ты совсем не рассчитываешь?       — Как и ты — не думаю, что кто-то захочет со всем этим связываться.       — И, как и я, считаешь, что всё это только твои проблемы и справляться с ними тебе одной?       Кивает. Совсем легонько, но заметно. А после фыркливо усмехается — всё-таки и правда они очень похожи.       — Я думала, что если ты всем расскажешь о том, какая я на самом деле, то не буду даже пытаться с кем-то бороться или спорить. Уеду отсюда куда-нибудь, залягу на дно, найду подходящего по здоровью мужчину, рожу ребёнка и постараюсь хотя бы в чём-то, хотя бы ради ребёнка не налажать ещё сильнее, чем я уже.       — Звучит так, как будто ты жалеешь, что я на твоей стороне.       Дачесс поёжилась. Всё ещё непривычно было слышать эти слова с голимой искренностью. Эме и правда был на её стороне, пусть и неочевидными способами, и теперь она, зная всю правду, могла быть на его стороне тоже. Это не то чтобы вселяло веру в людей и в завтрашний день, но — всё-таки делало горькую жизнь немного слаще.       — Зайди ко мне как-нибудь, — Эме сдвигается так, чтобы можно было посмотреть в глаза. — Покажу тебе кое-что. Думаю, оценишь.       Попытка выцепить в выражении его лица хоть малейший намёк, о чём именно речь, не увенчалась успехом, так что не оставалось совершенно ничего другого, кроме как согласиться и правда как-нибудь зайти.

***

      Вальсы, коих каждый студент Академии знал и мог в совершенстве станцевать не меньше пяти, уже сидели в печёнках, потому к очередному балу решили разучивать мазурку. Кто именно это решил, следствие так и не установило, потому ответственность размазывалась ровным слоем на весь преподавательский состав, на обеих глав студсовета и на… увы, на Дачесс тоже. С ней в паре по принудительному соучастию в этой подставе оказалась Жюстин, но на Жюстин никто не смотрел так, как будто она самолично устроила конец света — Жюстин виновато краснела смуглыми щеками, неловко извинялась и добродушно обещала всем-всем-всем с мазуркой помочь, потому на неё никто даже и не думал злиться.       Все злились на Дачесс, ведь это было в разы легче. Дачесс не краснела, не извинялась, на все вопросы в стиле «нахуя» и «да какого хрена» механически отвечала заготовленными фразами, на сверления недовольными взглядами не реагировала и в целом оставалась самой собой — той привычной дрянью, какой все её видели.       Только вот эта дрянь, вооружившись длинной толстой указкой профессора Бэдвульфа (тот аж просиял, когда узнал, для каких целей Дачесс эта треклятая палка), выправляла всех в грёбаной мазурке намного эффективнее, чем мягкая и бережная Жюстин. Дачесс била кончиком указки по ногам, рукам, спинам и другим частям тела, которые никак не хотели вставать по-нужному, стучала в пол ритм танца и строгим, чеканным голосом считала по-немецки, желая видеть и слышать полное соответствие равно от всех.       Единственным, кого она миловала, был Ларивьер. Банально потому, что накануне дополнительного занятия, которое в качестве огромного всем одолжения проводили Жюстин и Дачесс, лихо подвернул ногу и передвигался по Академии исключительно вприпрыжку. Ну, до тех пор, пока Хамфри не одолжил свою трость, больше похожую на старческую клюку — после этого походка стала пободрее, но всё равно с такой не попляшешь. Дачесс знала, что Эме за один вечер нагонит всё упущенное, ибо когда-то ещё в лицее, задолго до Академии, мазурку разучивал, нужно только вспомнить, потому даже не смотрела в его сторону, пока он, сидя на стульях вдоль стены, составлял молчаливую компанию сразу всем и никому конкретному.       А вот Эме на неё смотрел. Прицельно, хватко и так внимательно, что впору было передёргиваться мурашками. Дачесс чувствовала его взгляд спиной, плечами и рёбрами, знала, что всё его внимание занимает именно она, но как-то реагировать или отвечать взаимностью не собиралась. Ей было, чем заняться, отсчитывая новое айнс-цвай-драй, и она была нужна в зале, а не сбоку-припёку.       И, естественно, знать, о чём Эме думает, глядя на неё, она не могла. Не то чтобы, впрочем, он сам отдавал себе какой-то отчёт. Просто следил за её жестами, за её походкой, за аристократичной осанкой, за строгой балетной выправкой. И бесконечно сравнивал это с тем, что когда-то видел на старой фотографии и в полугорячечном сне.       Дачесс была другой, но всё равно бесконечно похожей на ту, кому Эме готов простить любые грехи, любую злобу и любое скотство. Последняя Терновая ведьма была женщиной живой и будничной, в ней не мелькало ничего чрезмерно красивого или изящного, она не летала по воздуху мягкой походкой и не раскатывалась по залу мелодичным голосом или постукиванием небольших каблучков-рюмок. Дачесс же высокая, худая, как тростинка, и в своей гибкости изящная настолько, что впору поставить на полку и любоваться. Хотя нет, стоять — это не про неё; про неё — безостановочно двигаться с лебединой грацией, наклонять голову, складывать руки, переступать с мыска на мысок, кружиться и совершенно при этом не меняться лицом, намного более круглым и аккуратным, чем лицо Терновой ведьмы с чуть горбатым носом и крепкой челюстью.       Но она же при этом черноволоса, строга взглядом, тяжела интонациями и характером настолько, что если бы сила Терновых ведьм не была в его собственных руках, Эме решил бы, что Дачесс — одна из них. Просто, может, тоже приёмная — слишком уж симпатичная и приятная глазу. И глаза, к слову, у неё карие, пусть и тёмного оттенка — не стальные серые, как у всех ведьм до и после Эме (а он был уверен, что у следующей ведьмы глаза будут совершенно такими же, как у него).       О том, кто останется дальше, кто останется после него, думать было рано, но Дачесс заставила об этом задуматься. Его дети нужны не только Марианне, его дети нужны и здесь, в сказках, в мире магии и чудес, в оковах сюжетных цепей, потёртых и проржавевших.       Самым простым вариантом всё ещё оставалось детей не иметь вовсе, а магия как-нибудь сама разберётся, на кого свалить всё это. Так уже было и так уже заканчивалось вполне нормально — Эме не сказал бы по себе, что ему, лишённому чужой наставляющей руки, всё давалось слишком уж сложно. Но в этом случае магия могла зацепить кого-то другого — в конце концов, у Эме есть двоюродные сёстры, у старшей уже есть ребёнок, и чёрт знает, кого из них и их отпрысков терновая магия решит насадить на свои шипы следующим.       Значит, всё-таки озадачиться хотя бы одним наследником? Эме подёргивает плечом, с горькой насмешкой думая о том, что «наследник» — это слишком громкое слово; кроме сказки передавать в наследство ему нечего. Не то чтобы и хотелось — родительскими инстинктами он никогда не страдал, в собственных родителях не выискивал тех ошибок и промахов, которые хотелось бы обязательно исправлять собственным опытом и вот своего-то ребёнка точно воспитать хорошо. Но отчего-то внутри скребло нежеланием делать этому ещё не рождённому человеку хуже; вот так просто скинуть всю эту ересь на чужие плечи Эме не мог даже тогда, когда наследником воспринимал кого-то астрального и наполовину постороннего, а не собственного ребёнка. У его предшественницы не было выбора, а у него есть и выбор, и возможность сделать так, чтобы после него всё-таки было чуть легче.       И чем-то это всё напоминало то, как Дачесс хочет передать своим детям нормальное здоровье и возможность жить без хреновой тучи медикаментов и постоянной боли. Пусть и не с полной отдачей, пусть и не так уж целеустремлённо, как могли бы, но они оба хотят одного и того же — хотя бы немного позаботиться о тех, кто встанет на их места и понесёт тот же крест. Хотя бы немного попытаться быть хорошими родителями для своих возможных будущих детей.       И, быть может, им могло бы быть легче, если бы они старались для одного и того же ребёнка?.. А вдруг получилось бы из двух родителей категории «так себе» вылепить хоть что-то похожее на нормальную семью для совершенно невиновного в их «так себе» дитя.       Дачесс особо громко бьёт указкой в пол, и это даёт понять, насколько она на грани от того, чтобы прямо сейчас этой же указкой не забить кого-нибудь до смерти. Зал замирает, у всех перехватывает дыхание, а она роняет голову, медленно делает три глубоких вдоха и выдоха, а после них — словно ничего и не было — чеканит поступь в сторону Жюстин. Указка остаётся в руках растерянной Жюстин, а Дачесс, совершенно молча и совершенно ничего никому не объяснив, цепляет с подоконника свои вещи и выходит из танцевального зала. Её наставничество на сегодня окончено и обжалованию это решение не подлежит.       — Вот же сука… — звучит настолько приглушённо, что едва можно понять, чьим вообще голосом прозвучало. Жюстин поджимает плечи и оглядывается, ища хоть в ком-нибудь поддержки — одна она не справится совершенно точно, — но ни в ком её не находит. Спасение утопающей танцовщицы остаётся делом исключительно утопающей танцовщицы.       Эме, глухо стукнув в пол прорезиненным концом одолженной трости, подскакивает с места и потихоньку ковыляет в сторону выхода тоже. Лично ему здесь ловить больше нечего. А вот взбешённую Дачесс он ещё может успеть поймать, если только она по привычке не перекинулась в лебедя и не усвистала куда-нибудь, например, в сторону замёрзшего на зиму пруда. Но это если бы она и правда пылала от гнева.

***

      Для того, чтобы спустя почти три недели после приглашения к Эме всё-таки зайти, Дачесс выбирает не самое лучшее время. Дверь после её сообщения о том, что придёт, оказывается, конечно, открыта, но у него в комнате аврал — весь пол лишь с небольшими пешеходными зазорами устелен сохнущими чертежами, и, судя по количеству, их тут минимум на четверых, а не на него одного, даже если посчитать все его (несуществующие) долги по начертанию.       Аккуратно, почти танцующе переступая между большими листами, Дачесс с высоты своего роста пытается присмотреться, какие из чертежей его, а какие он помогал делать кому-то. По почерку и по манере черчения узнать почти никого не получается, и она быстро бросает эту затею, понимая, что Эме приложил руку ко всему и сразу — слишком уж одинаково и ровно всё выглядит, как не может выглядеть у разных людей.       — У тебя всегда так весело или только перед тем, как мне зайти?       — В основном, когда заходят близняшки и с жалобными глазками просят спасти их задницы, — бросает Эме через плечо, копаясь в нижних полках комода в углу комнаты. — Не наступи там на Блонди, ладно? Хотя… Ладно, на Блонди можешь наступить, она мне все мозги выела.       Что же, чертежей реально оказалось на четверых — Холли, Поппи, Блонди и… там, где халявила Блонди, халявила и Сиа; этот тандем попугаих-неразлучниц всегда шёл в комплекте друг с другом. А чертежи Эме давно уже высохли и лежали подписанными в стопке — пролавировав между чертежами Сии и Холли, Дачесс заметила на столе их сами и то, что они гораздо сложнее, чем у девчонок.       — Ты же, вроде, в гуманитарной группе, нет?       — В рамках высшей математики — да, с моим умением чертить — нет.       Он корчит недовольное лицо, и Дачесс не может не улыбнуться.       — Ты кое-что хотел мне показать, — шутить про то, что он хотел показать аврал, она не стала — за то время, пока она собиралась зайти, это минимум второй такой, и шутка вышла бы совсем уж плоской. — Куда смотреть?       — Сюда, — Эме подзывает её жестом ладони, ненадолго встаёт с колена и придвигает ближе к комоду одно из кресел. Дачесс, грациозно перешагнув через один из чертежей Поппи, присаживается, а Эме возвращается на одно колено перед раскрытыми полками — очевидно, чтобы удобнее было показывать.       Там, где раньше был тайник с алкоголем (о котором, впрочем, знали только сёстры О’Хайр и Фэйбелл), сейчас аккуратными стопочками лежали однотипные книжицы в чёрных обложках и несколько больших твёрдых папок. Эме достаёт одну из книжиц из самого угла и протягивает Дачесс, а остальные корешки почти любовно прослеживает кончиками пальцев, папок пока не касаясь. На обложке книжицы нет ничего, кроме вытисненной серебром цифры — единицы.       — Это дневники моей предшественницы. Всего тридцать шесть штук.       Он кивает на дневник в руках Дачесс и просит его открыть. Обложка легко поддаётся, желтоватые страницы приятно шуршат в руках. Дачесс не вчитывается, просто пролистывает и отмечает, что на разлинованной бумаге нет почти ничего, кроме полотен убористого почерка. Никаких клякс, никаких помарок, никаких, упасите рассказчики, рисунков или даже вензелей. Всё очень строго, чётко и выверенно. После прошлой заметки пропускается одна пустая строчка, на новой ставится дата, а на следующей начинается другая заметка, с небольшой, но заметной красной строки.       — А это, — Эме на секунду отвлекает её внимание на папки, — списки с них, которые я оставлю здесь, в Академии. Можно было бы просто перекопировать и распечатать, но рукописи здесь, — неопределённо крутит ладонью в воздухе, намекая на весь сказочный мир, — сохраняются дольше. Пока что остановился на двадцать девятом дневнике, но хочу закончить с ним и с остальными к тому времени, как снег сойдёт.       — Списки?.. — Дачесс хмурится и присматривается к количеству папок, впрочем, не переставая листать дневник в своих руках. — Нахрена? А сами дневники что, не проканают?       — Сами дневники я увезу домой. Но согласись, было бы очень не очень с моей стороны забирать их навсегда. Всё-таки мне самому они помогли гораздо сильнее, чем всё остальное. Потому — списки.       В одну из заметок, ближе к концу дневника, Дачесс всё-таки решает вчитаться, но только потому, что она начинается с красноречивого: «Блядство!» Заметкой оказывается рассказ о настырном жуке, который всё никак не давал бедной ведьме покоя, пока она не поймала его в кастрюлю и не выкинула из кухонной форточки. Рапунцель, ещё пока что юная девчонка шестнадцати лет, смеялась над ней и вот вообще ничем не помогала. Это была достаточно простая и лёгкая заметка, но что-то в ней было такое, от чего у Дачесс защемило в груди.       — В первых дневниках заметки маленькие и попроще, но чем дальше, тем сложнее и объёмнее, — поясняет Эме. — Последние девять дневников написаны в один год, и там заметки самые содержательные в плане того, что нужно знать наследникам о своих предшественниках.       — Но ты переписываешь всё?.. Причём вручную, а не с помощью каких-нибудь колдовских штук.       — Мне нравится писать от руки. Считай это чем-то типа хобби, а тут ещё и с пользой для дела, — он встаёт и осматривается, в два полупрыжка между чертежами Поппи подходит к столу и берёт с него такую же чёрную книжицу, как у Дачесс в руках, только с другим номером на обложке — как раз двадцать девятым. Вместо закладки в этом дневнике лежит какая-то цветастая бумажка — как позже Дачесс видит, старый билет в кино. — Первую запись с самого начала. Просто зацени разницу.       Разница не просто бросается в глаза, а падает на плечи тяжеленным грузом — между первым и двадцать девятым дневником как будто прошло не меньше десяти-двенадцати лет, но по датам — только четыре года. Поменялось всё — почерк ведьмы, толщина и цвет чернил, объём заметок, размер абзацев и величина красной строки, содержание и смысл написанного. Если заметка из первого дневника была лёгкой и бытовой, то заметка из двадцать девятого больше походила на философский трактат с тяжёлым стилем и глубокой вдумчивостью в каждое слово. Этот почерк Дачесс едва разбирала, и от этого читать было только тяжелее — она едва ли дочитала до середины заметки.       Эме решил сильно не мучать её всем этим и попросил отдать ему оба дневника. Первый он вернул на полку ровно туда, где тот лежал, повинуясь лишь себе одному понятному порядку сортировки, а двадцать девятый перепроверил на закладке и лёгким движением откинул на стол, попадая аккурат на свои чертежи.       — Глянь лучше этот, — следующим делом у него в руках, взятая с верхней полки комода, оказалась записная книжка повнушительнее — большего формата, в твёрдом переплёте, с обложкой зелёного цвета и таким же зелёным ляссе, заложенным между страницами. — Мне кажется, я немного размахался, но, думаю, будет лучше, если напишу обо всём, о чём могу.       Кончики пальцев Дачесс замирают как раз тогда, когда она почти уже раскрывает дневник. Зелёный — потому что должны же как-то различаться между собой дневники ведьмы и один из нескольких, только-только начатой вереницы дневников ведьмака. Эме забирает с собой старое, но оставляет на этом месте новое, наверняка переработанное и адаптированное, написанное понятным почерком, а не тем безобразием, в которое превратился почерк ведьмы к четвёртому десятку исписанных книжиц.       И самое странное во всём этом не то, что он стремится расписать и разжевать всё то, до чего будущие Терновые ведьмы вполне в состоянии дойти сами, а то, что почему-то показывает это Дачесс. Как будто приглашает её в свою голову и в свой тёмно-мрачный мир, обрамлённый тугим переплетением терновой проволоки. Как будто доверяет настолько, что готов взять её в самое тяжёлое своё приключение — путь сквозь самого себя. Дачесс оказалась вынуждена ему довериться, буквально припёрта к стенке, а он доверяет ей сам, и осознание этого липким ужасом впивается в занывшие кости.       Готова ли она к этому? Хочет ли в действительности забраться под кожу и вывернуть чужую душу так, как хотела этого в самом начале, придя наперевес с секретом о суетящейся над проклятием Рапунцель? Тогда её под кожу не пустили, и она страстно желала той власти, которую ей не дали, а сейчас — на тебе, держи, на красивом зелёном блюдце с каймой в виде недлинного ляссе, только вот руки замёрзли и вздрогнули.       А Эме на это ничего — сидит напротив, сосредоточенный, но при этом по-своему расслабленный, и ладонями стирает пыль с полок, в которых ощутимо давно не прибирался, хотя и пользуется ими регулярно. Не кидается в бурлящее негодование, как кинуло Дачесс, когда она увидела его среди своих секретов и всей своей жизни, расписанной в медкарте и на куче врачебных бумаг. И считать это возвращением застарелого долга она отчего-то не желает.       Всовывает корешок ему под пыльную ладонь, так и не раскрыв дневник.       — Если считаешь, что пишешь хорошо, пиши так, как получается. Те, для кого ты пишешь этот дневник и напишешь следующие за ним, сами разберутся, что им нужно, а что нет. Ты же разобрался.       Неохотно, но Эме забирает записную книжку из рук Дачесс.       — Не хочешь влезать?       — Я не Терновая ведьма, и написано это не для меня. Не мне и рассуждать, что там к чему, зачем и как.       — Но ты на неё похожа.       Голос отчего-то глохнет, как будто нужно прокашляться, и именно на это прерывается Эме. Дачесс же склоняет голову набок — совсем по-птичьи — и смотрит на него, как на дурака, заставляя договорить до конца.       — На мою предшественницу. И на остальных тоже, — и, снова улыбнувшись одними лишь глазами, обобщает: — На Терновую ведьму похожа.       Снова залезает в полку, выуживает очередной дневник и что-то из-под его обложки, но что именно — пока не показывает. Приглашающе протягивает Дачесс руку и проводит её между разложенных по полу чертежей в ванную, чтобы поставить напротив зеркала, самому встать за спиной и на вытянутой руке показать ей фотографию. Женщины не слишком красивой, но явно волевой и сильной, такой, которая способна целый мир перевернуть с ног на голову. Темноволосой, упрямой и гордой, со светлыми-светлыми глазами и острыми чертами лица. Совсем-совсем похожей на Эме и какую-то еле уловимую капельку на саму Дачесс.       Дачесс долго рассматривает фотографию и не может понять, что чувствует. То ли смятение, то ли тревогу, то ли что-то очень маленькое и колючее, что бегает туда-сюда внутри неё, не давая успокоиться. После фотографии рассматривает своё лицо, после — лицо Эме, и так по кругу, пока у него не устаёт рука и он не втыкает фотографию под рамку зеркала, складывая руки у Дачесс на животе. Тоже рассматривает и тоже о чём-то думает — взгляд становится совсем серьёзным и даже слегка мрачнеет, видевшаяся в нём улыбка пропадает так же быстро, как появилась.       — И не только лицом.       Характером тоже. Дачесс догадывается, что Эме ведёт именно к этому — ко сходству, которое заметила она сама и на которое уповала когда-то. На сходство в методах и мыслях, от которого умение понимать друг друга и знать, где второй ошибается и как ему помочь этой ошибки не допустить. И с тем, что она похожа конкретно на него, Максимилиана Эме Ларивьера, она согласна, а с тем, что похожа на Терновую ведьму — хоть какую-то из прошлых…       … или на будущую… Но здесь, наверное, будущая ведьма будет похожа на неё, Дачесс Свон.       В конце-то концов, ничто не мешает Терновой ведьме иногда оборачиваться лебедем и улетать из башни по своим ведьминским делам, ничто не мешает ей иметь громкий голос и изящную, почти плывущую походку, а участь никем не любимой одинокой карги всё равно играет для Дачесс более яркими красками, чем участь погибнуть, не дожив до своего расцвета.       Но только если лебедь внутри ведьмы будет и правда жить, а не влачить своё существование, перебиваясь от одного болезненного мучения к другому.       Дачесс кажется, что она думает о каком-то сумасшедшем бреде, но переставать не собирается. Чем дольше она смотрит в зеркало, тем сильнее перед глазами смешиваются черты трёх лиц в одно — девичье, совсем юное, но не лишённое строгости во взгляде и сглаженной остроты в других чертах.       — У нас могла бы родиться очень красивая дочь.       Озвучивает шальную мысль — и не знает, больше смеётся из-за этого или из-за того, как Эме, передёрнувшись, роняет лоб ей на плечо. Ладони ложатся поверх его всё ещё скрещенных на животе ладоней, и Дачесс всей собой чувствует, как он беззвучно трясётся от глухого смеха, тоже наверняка считая, что она сморозила какую-то редкостную чушь. Но эта редкостная чушь отчего-то заставляет его, как только поднимает голову, улыбнуться отражению Дачесс по-настоящему — так, как мог бы улыбаться тот, кому она доверила бы всю свою жизнь и даже больше.       — Безумно красивая, — продолжает, одной рукой теперь обнимая за плечи. — И безумно упрямая.       Задушено всхлипнув, Дачесс разворачивается и прячется носом в сгибе его шеи.

***

      Все эти странные мысли не выливаются ни во что хорошее, понимает Дачесс, устраиваясь на ночь в постели. Пируэт давно уже спит, свернувшись почти кошачьим клубком, Лиззи сопит в подушку на другой стороне комнаты, а к ней самой сон всё никак не идёт, хотя давно уже пора спать. Поясница ноет в любом положении, в какое бы Дачесс ни ложилась, но сил ворочаться ни в руках, ни в ногах уже нет.       Зато есть силы помнить фотографию ведьмы и лицо Эме, знакомое в мелких деталях. Воображение продолжает рисовать похожие между собой, но всё равно разные портреты — на одном из них девочка больше напоминает маму, на другом — отца, а на третьем — ту самую дальнюю родственницу. В конце концов, Дачесс ведь уже была готова бросить всё и попытаться жить не ради глупого желания спереть чужую сказку посимпатичнее, а ради тех, у кого будет больше времени, больше сил и больше возможностей в этом преуспеть. Это вполне нормально — отступаться от собственной выгоды и собственных амбиций, если знаешь, что у кого-то до жути близкого тебе получится урвать кусок повкуснее.       А зная, насколько дотошными и упорными бывают Терновые ведьмы (и один-единственный ведьмак), Дачесс не видит ничего плохого в том, чтобы от отца в дочери был не только здоровый ген, поломавшийся у матери. Дачесс не видит ничего плохого в том, что вместо размытого силуэта подставляет на роль отца своих детей Эме Ларивьера — почему-то уверена, что он, раз показал ей ту фотографию и всё остальное, думал о чём-то таком и сам.       Ей больше не кажется позорным поражением тот вариант событий, в котором она оставляет Академию и возвращается домой, ложится на снося и видит перед собой цель чуть более конкретную, чем просто «светлое будущее». Настолько конкретную, что умещается в одном-единственном маленьком человеке, их с Эме общем маленьком человеке. Кажется забавным, что они оба думают именно о дочери — хотя это логично, учитывая, что в их сказках рождаются как раз девочки с одним огромным исключением.       Дачесс лежит полубоком, подтянув ноги к себе, покусывает костяшки пальцев и смотрит в расшторенное окно, сквозь которое холодный свет луны потихоньку заползает в комнату. Она когда-то надеялась на то, что Эме, раз живёт не с сердцем, а с нерушимым камнем в груди, не будет по ней скучать и тосковать. А сама она — разве не будет, глядя на дочь, думать о нём намного чаще, чем должна это делать? Разве не будет искать в дочери в первую очередь его отражение, а потом уже своё? И… и, быть может, он и правда останется рядом, как и обещал на случаи, в которых Дачесс будет в нём нуждаться?.. Ради того, чтобы он остался, Дачесс согласна наступить на горло гордости и даже попросить.       Но вместо этого, устав вариться в каше в собственной голове, она стремительно встаёт с постели, обувается и выходит из комнаты, взяв с собой только мобильник и ключ. Какая-то сволочь оставила открытым окно, по коридору гуляет холодный ветер, и сначала приходится закрыть эту чёртову форточку, а потом уже засеменить знакомой дорогой в башню, обнимая себя за озябшие плечи.       Эме за порогом полусонный, Тресс у него на руках развалилась лапами кверху и вертит головой, недовольно урча. Дачесс обжигает стыдом и неловкостью за то, что пришла, и впору совершенно по-глупому дать дёру и больше никогда не возвращаться, но она не слышит ни слова упрёка за то, что разбудила — слышит одно-единственное тёплое, отчего искры внутри тают и согревают так, как согревает рыжее пламя в растопленном камине:       — Иди ко мне.       … и, в принципе, больше ничего и не надо. Дачесс идёт, ныряя в неуклюже раскрытое объятие, прикладывается лбом к его плечу, потом лезет меленько поцеловаться, а потом между ними особенно недовольно взмуркивает Тресс, и кошку Дачесс забирает на руки, чтобы немного потискать. Урчать Тресс тут же перестаёт, но хотя бы не кусается и не отвоёвывает хозяйское внимание — этого вполне хватает для того, чтобы закрыть дверь, небрежно зашторить окно и скинуть с постели тёмное покрывало.       Лежать между ними, чтобы оба дотягивались погладить и почесать за маленьким чёрным ушком, Тресс отказывается, вместо этого, вытерпев всего пяток минут, упрыгивает на прикроватную полку, с полки на каркас кровати, а с каркаса — на потолочную балку. Там же она демонстративно точит коготки об сухое дерево и укладывается наконец-то спать.       Людям пора бы укладываться и засыпать тоже, но Дачесс уже почти заговаривает о том, что успела надумать — и едва не рушит момент. Эме обнимает её, притягивает ближе к себе и всем своим видом говорит успокоиться и расслабиться, он всё понимает; понимает — и потому совершенно не возражает, когда вместо пожелания добрых снов его мягко и нежно целуют.

***

      Она и правда спала красиво. Смотреть на неё было приятнее, чем вариться в вязких мыслях и бесплодной рефлексии, и Эме, бережно оглаживая костяшки её пальцев, выбирает смотреть. Но, впрочем, не так уж и долго его взгляду было очерчивать контуры чужих лица, шеи и плеч — Дачесс завозилась, наполовину проснулась и едва ли видящими спросонья глазами зыркнула на него.       — Вот не спится же тебе, а…       Не меняясь в лице, Эме коротко усмехается.       — Не спится.       Дачесс поворачивается к нему, щипает под одеялом за голый бок и ложится ближе, обнимая поперёк живота и закидывая сверху ногу. Такой наглости себе не позволяла даже Тресс, а она, хозяйская любимица, себе много чего позволяла, но у Эме не находится ни единого возмущения. Дачесс устраивает голову у него на плече и засыпает обратно, всем своим безмятежным видом говоря: «Спи, бля».       Обнимая её за плечи и за перекинутую через него коленку, Эме позволяет себе подумать о том, что им обоим ничьи советы и не нужны — нужно будет только время, которое всё расставит на свои места и ответит на все вопросы. Время, за которое, быть может, у них успеет родиться и хоть сколько-то вырасти дочь — изящная, как чёрный лебедь, и опасная, как колючая ведьма. Время, которое у них ещё есть.       Там, где вставшее солнце начинает оглаживать лучами землю, понемногу серебрится ещё не успевший подтаять снег.