Забираясь по колючим веткам

      Летом времени на чтение дневников практически не было. Вытащенными из башни вещами (как он изначально и хотел — абсолютно всеми, вплоть до скатертей и столовых приборов) Максимилиан занимался вместе с бабушкой, а она хоть и была дамой уже пожилой, но оставалась хваткой и такой же целеустремлённой, как и его мать, как и он сам. Эта семейная черта, удивительно объединившая холодную сердцем бабушку и бывшего непокорным никаким увещеваниям внука, здорово подстёгивала их обоих к неутомимой работе.       Бабушка ненадолго переехала к ним. Вначале решила просто остаться погостить после похорон, но после поняла, что работы на одного Максимилиана будет всё же слишком много даже с учётом совершенно свободного лета для него. Сама она, давая ему отоспаться, занялась сортировкой рукописей и восстановлением их порядка, а двух горничных, прибиравшихся в доме, нагрузила разбором коробок с посудой и тюков с вещами и текстилем. Мэрри Мэн не подвели Максимилиана — уложили всё так, что ничего не побилось, не покололось и не попортилось, разве что слегка смялись балдахины и простыни. Посуду две девушки перемыли, вещи перестирали и развесили сушиться, порванное подшили, а затем каким-то чудом нашли место для всего этого в доме.       А Максимилиан, отоспавшись и придя в себя, присоединился к бабушке, но уже в том, чтобы отсортированные рукописи пересканировать и разложить по файлам, пытаясь хотя бы как-то сохранить их в целости. Листы хранились хорошо и не сильно пострадали от времени, но оставаться такими вечно они не смогли бы, и в груди скорбно тянуло, когда мысль об этом внезапно всплывала поверх прочих. Но времени раскисать не было — рукописи предстояло ещё расшифровать и перепечатать, чтобы… нет, конечно, их можно было оставить и для семейного пользования, но, посовещавшись, истории, написанные Терновой ведьмой, решили подготовить к изданию. Пусть это будет немного, пусть всего один сборник без продолжения, но ни Максимилиан, ни его бабушка не хотели, чтобы они забывались и исчезали во времени.       Связавшись с одним местным издательством, они получили указания к тому, что нужно сделать с текстами, и занялись подготовкой. Перепечатывать было удобнее под диктовку, потому несколько недель подряд в доме всегда звучали голоса — то бабушки, то Максимилиана, то забежавшей на их уютный огонёк Марианны. Этьен, вновь уехавший в шахты, этого не застал, но Максимилиан отправил ему недлинное видео с тем, как Марианна, поглаживая развалившуюся у неё на коленях Тресс, зачитывает один из отрывков как раз о чудовище, что обитало глубоко под землёй. В гостиной стали гореть свет и разжигаться камин, на кухне всегда оставались еда и быстрые закуски. Особняк ожил на радость как и его хозяевам, так и присматривавшему за ним камердинеру.       Но иногда работа с бумагами надоедала, и бабушка, не желая терять ни минуты своей жизни, тащила Максимилиана на прогулки. По окрестностям особняка, по терносливовым полям, по близлежащей деревеньке, несколько раз с самого утра поднимала его, чтобы прогуляться по самому Авиньону, подышать городским воздухом, вспомнить очертания его улочек и пройтись по знакомым местам. Всё это время бабушка старалась рассказывать какие-то истории из прошлого о семье, о сестре и о том, что Максимилиан не застал. Получалось не слишком-то много, ведь сестру она едва ли знала и видела всего несколько раз за всю жизнь, но и эти крохи помогали собрать по крупицам образ Терновой ведьмы, нужда в котором стала особенно тянущей и ноющей.       Сердце ведьмы и правда было каменно холодным, никогда не знавшим ни томления, ни трепета, но замуж она вышла — сменив девичью фамилию на фамилию мужа, немца Готеля. Его мать и её свекровь имела среди знавших их семью дурную славу за то, что якобы увлекалась колдовством и всех прошлых кандидаток в невестки норовила сжить со свету. Но молодую жену (по-настоящему молодой, впрочем, не бывшую — на момент замужества ей было около тридцати) ничего из этого не остановило, и она смогла спустя несколько лет завоевать расположение свекрови и стать её ставленицей в обход родного сына. Приняв фамилию Готель, она согласилась перенять не только уклад жизни, но и образ мышления, убеждения и ценности, а также ту самую терновую магию, которую старухе приписывали вовсе не просто так.       Подробностей того, как именно сестра училась и чему, бабушка Максимилиана, конечно же, не знала, но была уверена, что замуж сестра вышла не просто так и дело тут вовсе не в том, каким удачным Готель был для неё супругом. Был бы и правда хорошим — у сестры были бы дети от него, наследники и те, кому она передала бы магию, сохранив её в роду Готелей. Но род с неожиданной и скоропостижной смертью её супруга не сохранился, а магия перешла в руки единственной, кто мог её принять. Овдовев и потеряв последнюю ниточку, связывавшую её с повседневным миром, Терновая ведьма продала старый дом и вознамерилась перебраться в глушь, наверняка готовясь там к тому, чтобы исполнить свою сказочную роль.       — Тогда я видела её в последний раз, — не без горечи в голосе сказала Максимилиану бабушка. — После этого никто из нас не знал, где она и с кем, но в какой-то из дней пришло чёткое ощущение, что её больше нет. Вот так просто, как понимание того, что за окном идёт дождь. Я даже не смогла толком расстроиться и погоревать по ней, но, впрочем, сомневаюсь, что это ей и правда было бы нужно.       Ни одной фотографии сестры у неё, к сожалению, не осталось. Единственное, что бабушка смогла сделать, чтобы хоть как-то сестру описать — подвести Максимилиана к зеркалу, зачесать назад его волосы и расплывчато выдать про «что-то такое же, только сильно старше и женщина». По бабушкиным же словам, ему острота черт лица идёт намного больше, чем шла ведьме, потому представить до конца не получится.       — Я всё дивилась тому, что ты больше похож на меня и на неё, чем на родителей. У Ларивьеров черты лица простые, мягкие, по твоему отцу и его сестре видно. А Марианна пошла в своего отца и его родню, тонкая и изящная. Может, и правда в магии дело, а может, просто гены сыграли злую шутку.       В чём именно заключалась злость шутки, бабушка не уточнила, но Максимилиан предположил и так — если он и правда был похож на её сестру, то становится намного понятнее, почему бабушка всегда была тверда и официальна с ним; в память о той, кто была тверда и официальна с ней.

***

      Срываясь в сказочный мир, проверить то, насколько сильно его там ждут и ждут ли вообще, он хватает первый попавшийся дневник, далеко не первый по порядку, решая начать читать хотя бы что-то, а как дойдёт до этого места по порядку, перечитать с новым видением. Им оказывается один из последних, в котором терновая ведьма рассуждала о природе проклятия и о том, как именно его стоит продолжить (и стоит ли вообще).       Как выяснилось из всё того же дневника, написанного убористым узким почерком, Терновые ведьмы накладывали проклятие на наследниц Рапунцель так же, как на своих наследников. Если будущие ведьмы с каждым новым поколением всё сильнее и сильнее каменели сердцем, лишаясь возможности любить и от любви страдать, то будущие девы в башне становились тем несчастнее в любви, чем отчаяннее их предшественницы этого счастья искали. Рапунцель обречены на предательства и страдания из-за своих избранников точно так же, как обречены на одиночество и самоубийство покинутые ими ведьмы, и это закладывалось многократно повторённым проклятием настолько глубоко, что давно уже стало частью сказки. Девица сбегает от ведьмы, ведьма погибает, но девица не получает ничего хорошего — лишь напарывается на острые, даже острее терновых шипов, последствия.       Последняя Терновая ведьма в своём дневнике думала об этом, скорее, философски — ведь ничего не мешало девушке остаться в башне навсегда и найти умиротворение и благо в своей ведьме, готовой ради неё едва ли не на всё. Ничего не мешало мнимой принцессе отказаться от тщеславия и гордыни в пользу тёплого уюта и вышивки у камина, в пользу счастья тихого и неторопливого, по-настоящему сокровенного.       Последняя Терновая ведьма была, наверное, слишком уж жестока, как сказала бы её Рапунцель, если бы её кто-то спросил, — она поменяла местами комнаты в башне, поселив свою подопечную в ту, где были лишь мелкие форточки, и не давала ей подниматься наверх, в комнату свою, где как раз было окно, из которого можно сбежать прямо в объятия очередного принца-подлеца.       Последняя Терновая ведьма оказалась бессердечна настолько, что свою Рапунцель толком и не любила — хранила, оберегала, но смотрела на неё, как на поле для эксперимента, и всё искала ответа на вопрос, а будут ли счастливы наследники, если Рапунцель останется с ведьмой, как и было предписано сказкой. Смогут ли они сбежать из-под тяжести судьбы, если хотя бы одна из девиц отречётся от свободы.       Найти эти ответы она так и не смогла, потеряв вместе со своей Рапунцель не только единственного за долгие годы близкого человека, но и шанс прощупать эту лазейку. Прощаясь с лишившейся смысла жизнью и вкладывая в проклятие все свои силы, последняя из Терновых ведьм желала лишь того, чтобы у кого-то из её наследников всё же получилось удержать девицу в башне. Пусть в оковах, пусть на цепи и взаперти, без света солнца, пения птиц и дуновения ветерка, но так, как дóлжно было удерживать и всем остальным, чья предсмертная воля теперь пропитывала сказку насквозь.       В одной из таких около-философских записей фрау Готель рассуждала о том, что её судьбе было бы неплохо хоть раз оказаться в руках мужчины. Быть может, у мужчины вышло бы добиться того, чего не смогли добиться женщины. Читая эти строки, Эме одновременно поёжился от пробежавших по спине ледяных мурашек, одновременно усмехнулся — наверное, его сходство с последней Терновой ведьмой и правда было навеяно магией, которая решила дождаться именно его — внука, а не сестру или дочь сестры, — чтобы спустя столько лет сбыться вновь.       А что касается Рапунцель… Сёстрам О’Хайр, наверное, было бы полезно знать о таком. Ни одна Рапунцель не знала о том, что проклята ведьмой, и все как под копирку поступали ровным счётом одинаково — сломя голову неслись навстречу эфемерному долго и счастливо, напрочь отказываясь думать головой; верили, что какой-то заблудший мальчонка с короной на голове непременно подарит безграничный восторг от каждого прожитого дня и сделает это многим лучше, чем делала посвятившая всю себя одной-единственной девчонке ведьма. Быть может, если держать в голове мысль о том, что сопротивление бесполезно, не так уж сильно и захочется сопротивляться. К тому же, сестёр две — хотя бы одна из них (Эме ставил на Поппи) окажется достаточно благоразумной для того, чтобы не повторять чужие ошибки.       Но в то, что сестёр две, упирался и другой момент — распространяется проклятие только на одну из них, ту, что официально наследница, или же на обеих? И если только на наследницу, то захочет ли Холли, если вдруг о проклятии узнает, оставаться наследницей и дальше? Один раз они с сестрой уже менялись местами, и Поппи осталась за бортом, чтобы оберегать сестру и поддерживать её во всём, и какое-то внутреннее ощущение подсказывало Эме, что реши Холли скинуть с себя этот проклятый балласт, Поппи без промедления встанет на её место и отыграет за неё роль Рапунцель, даже если никогда этого не хотела — всё для того, чтобы сестра была в порядке, безопасности и благополучии. Поппи не остановило бы даже то, что на уже влюблена — зная её, она, скорее, махнёт на это ладонью и перебьётся, успокаивая себя тем, что поступила правильно.       О это чёртово пресловутое правильно! Сколько судеб ты загубило, сколько пар разлучило, скольким событиям не дало случиться! Поппи в роли Рапунцель, оставшейся до скончания своих дней в башне с ведьмой (хотя конкретно в её случае — с ведьмаком), быть может, и была бы правильна, но разве это не окажется предательством со стороны Холли — оставлять сестру наедине со злым роком, а самой сбегать в поисках лучшей доли? Поппи из самых искренних своих чувств согласна уступить ей, но это вовсе не означает, что уступать она должна. Что будет дороже для Холли — собственная судьба или судьба сестры, и так делающей для неё гораздо больше, чем она может и чем должна?       Эме, если честно, всё равно, какая из сестёр будет фигурировать в сказке, но негласно он всё равно склоняется к тому, чтобы в башне осталась Холли. Хотя бы потому, что это будет не её выбор, а её предначертание, которое она когда-то выбрала как раз из-за того, что хотела красивого счастливого конца истории. Она будет ненавидеть Эме за каждую секунду в башне, будет отчаянно желать свободы, будет искать любой способ её получить — и насколько же сладко будет подрезать бедной птичке крылья, раз за разом подламывая её надежду. На сколько хватит Холли? Сколько попыток она совершит прежде, чем смириться со своей участью и сломаться на самом деле? Насколько глубоко её это потрясёт?       Если роль на себя всё же возьмёт Поппи, вкус у заточения девицы в башне будет совсем другой, траурно-тягостный и горький. Потому что Поппи всегда проще уступать сестре и стараться ради её блага, чем думать о себе, потому что она в башне окажется не волею судьбы, а по собственному выбору, прикрывая и защищая сестру. И она не будет рваться наружу, на свет солнца и дуновение ветра — потому, что будет знать, что ценой её счастья и свободы счастлива и свободна Холли. Поппи станет той, кто сможет дать Эме и следующим за ним Терновым ведьмакам или ведьмам ответ на вопрос о том, ослабнет ли проклятие, если Рапунцель не сбежит, но именно на ней выяснять это хочется меньше всего — потому, что её осознанная жертвенность крепко хватает потенциального пленителя за горло.       Задумавшись обо всём этом, Эме не заметил, как наступил вечер и комната погрузилась в темноту. Медленно угасающий свет уже севшего солнца освещал лишь самые контуры мебели и то в основном около окна, растворяясь ближе к середине комнаты и нисколечко не касаясь её дальней стены. Мысль о том, чтобы встать с кровати, где он лежал в обнимку с ведьминым дневником, прошла вскользь и была вполне себе одобрена, но так и не превратилась в импульс к действию.       Помог стук в дверь.       — Войдите, — «и свет заодно включите».       — Туки-туки! — Фэйбелл он узнал больше по голосу, в темноте позволяя себе улыбнуться. — А ты чего в потёмках?       — Свет включать лень. Нажми, а?       Фэйбелл нажимает, и они оба морщатся от того, как сильно яркие лампочки бьют по глазам. Наверное, у всех злодеев это общее — предпочитать сексуальный полумрак, потому Фэйбелл быстро-быстро зажигает свечи на канделябре (том самом, из башни) и свет выключает, лишь немного разгоняя затопивший комнату сумрак.       — Так-то лучше! — она хлопает в ладоши и поворачивается к Эме, но он, полусевший в кровати и склонивший голову на бок, выглядит непривычно для себя задумчивым и грустным. Фэйбелл садится в изножье и вопросительно супится, потому… она же его подружка по злоключениям, да и подстраховаться на случай ещё одного обрыва наследования всё же стоит.       Эме рассказывает ей всё, что может рассказать. Неторопливо и плавно, подводя к самой сути осторожными шажками. Слушатель из Фэйбелл хороший, внимательный и кроткий, потому рассказ всё равно получается компактным, хотя и подробным. Лишь в самом конце она откидывается спиной на перекладину, укрывая плечо собранным балдахином, и тяжело вздыхает, задумываясь тоже.       — Как думаешь, — Эме всё же закрывает дневник и откладывает его на высокую прикроватную тумбочку, — как мне с этим поступать?       — Была бы здесь Рэйвен, она бы проголосовала за то, чтобы ты снял проклятие и сделал их обеих свободными и счастливыми, — Фэйбелл криво усмехается, чувствуя, насколько приторно сластит на языке от такого подхода. — А вот я бы ничего не делала и ничего не говорила, а посмотрела на то, как сёстры сами себя поведут. Я не очень хорошо их знаю, но если Холли и правда скинет всё дерьмо на Поппи… что же, в таком случае, я буду благодарна и не знать её. Хотя Поппи тоже молодец — готова просрать всё хорошее ради сестры.       — Всё хорошее?       — Тебя тут летом не было, а вот я была — подрабатывала в булочной напротив её парикмахерской. Уж не знаю, кто кому голову кружит, но Спэрроу пару раз встречал её с работы и таскал по свиданкам. Как бы сильно Поппи не уповала на то, что она перебесится — она в него по уши, и это, скорее всего, взаимно. Дева Мэриан из неё, конечно, не получится, но парочка они неплохая, и я бы… ну… на месте Поппи подумала о себе. Да, не факт, что у них всё состоится и сделает это навсегда, но вот Холли же как раз свободна, как во поле ветер, ей и отсиживаться в застенках. Хотя бы где-то она может сестре помочь, а не подгадить.       Не то чтобы Холли так уж подгаживала Поппи, но Эме с Фэйбелл был больше согласен, чем нет. Поппи всегда была проще и спокойнее, менее пафосной и больше свойской, чем Холли. Холли учили, как быть благородной принцессой, как танцевать на балах, как петь красивые песни о любви и подвигах, как носить украшения и дорогие ткани, и она всё же больше верила именно в сказку, чем в то, что она рано или поздно закончится, оставляя за собой реальность. Поппи думала прозаичнее и в тех условиях, в каких была, не рвалась к заоблачным высотам и «а вот в Книге Легенд так написано», потому лично в глазах Эме (и, видимо, не только в его) заслужила отдельных очков репутации, гораздо больших. Холли была красивой сказкой, а с Поппи можно было жить и сейчас, и в разной степени обозримости будущем.       У Эме не было права решать за сестёр о том, кто из них будет наследницей, но… свой выбор он уже сделал. Поначалу он и правда пытался держаться в стороне от всего этого, не поддерживать до конца ни наследников, ни отступников, висеть в суперпозиции между подписью и отказом из-за незнания всей подноготной. Сейчас же, когда визит в башню пролил свет на очень многие обстоятельства его сказки и его роли, он больше не мог (да и, если честно, то не хотел) оставаться в стороне — он знал, какие вещи ему нужно сделать в его сказке, а для этого стоило принять её и встретить лицом к лицу. Даже если для него самого это будет означать погибель.       Но погибать он не собирался. Последняя Терновая ведьма была права, думая, что у мужчины получится сделать то, чего не смогли женщины. Эме не собирался прыгать с башни, если вдруг Рапунцель удерёт от него вслед за коронованным парнишкой на белом коне; проклятие он передаст и без этого, и если уж ему так нужны кровь и смерть, то это будут кровь и смерть самой ретивой девицы либо же её новоиспечённого муженька — а с тем, чтобы выскакивать замуж, Рапунцель обычно не медлили. Эме уже решил, что этим его не сломить и что бороться он будет до конца, сколького бы это ему ни стоило.       Он тянется к дневнику, чтобы показать притихшей в раздумьях Фэйбелл одну из страниц, но случайно роняет его на пол, а когда поднимает, то из дневника выпадает какой-то листочек.       — Смотри-ка! — Фэйбелл магией поднимает этот листочек себе в руки; он оказывается из гораздо более плотной бумаги и не рукописной заметкой, как они оба вначале подумали, а небольшого размера фотографией. Того, что на фотографии, Эме не видит, но подсаживается ближе к Фэйбелл и пытается заглянуть, пока она читает вслух надпись с оборота: «Вдовая ведьма в свои поздние сорок».       Фэйбелл переворачивает фотографию и подставляет её к свету, и они с Эме замирают, не в силах ни вздохнуть, ни заговорить. Ведьма на фотографии и правда до чёртиков похожа на него, прямо под данное бабушкой описание — что-то такое же, как он, только сильно старше и женщина. Острота черт лица и правда не делала из неё красавицу: квадратная челюсть подчёркивала упрямство, длинный нос с небольшой горбинкой и выдающиеся брови показывали любопытство и упорство, тонкие губы и яркие, чуть гневные глаза выдавали непримиримость и строгость, какие Эме иногда видел в бабушке и какие находил в самом себе.       Но вместо того, чтобы дать ему молча посмотреть на фотографию, Фэйбелл хватает его за руку и тащит в ванную, включая яркий свет и ударяя им по глазам. Фотографию она втыкает в раму зеркала, к нему же подводя Эме и руками прихватывая на затылке его вечно растрёпанные волосы, такие же смоляно-чёрные и помятые, как у ведьмы.       — Немыслимо… — она вздыхает, смотря на Эме в зеркало и переводя взгляд на выпавшую из дневника фотографию. — Ты точно не её прямой потомок?       Смущённо склоняя голову, чтобы спрятать взгляд, Эме выскальзывает из-под её рук, и волосы снова рассыпаются.       — Бабушка предположила, что дело в магии. Где-то в дневнике фрау Готель писала про то, что было бы здорово увидеть наследником её магии мужчину — быть может, она-то магию и подговорила на то, чтобы я получился на неё похожим.       Фотография была старой, пожелтевшей и кое-где порёмканной, поэтому Эме убрал её из ванной и вложил под обложку дневника, чтобы не повредить ещё сильнее. Фэйбелл без спроса одолжила у него сигарету и закурила, открывая окно; Тёмная фея, впрочем, его сейчас нисколько не волновала, а волновала трепетная дрожь, местами горькая от того, что он не застал свою, родную ведьму живой. Она была его двоюродной бабушкой и наверняка отнеслась бы не слишком тепло, как присуще было относиться её сестре к родному, вообще-то, внуку, но, быть может, то, что Эме — её наследник, сыграло бы ему на руку хоть немного и она смогла бы удостоить его хотя бы капелькой своего внимания. Возможно, даже рассказала бы что-то и чему-то научила как старшая и наставница.       Но — увы — между ними всё ещё лежат сорок с лишним лет и целое поколение. Единственное, что Эме посчастливилось увидеть от своей предшественницы — её ныне похороненные кости.       А он, к некоторому сожалению, ведь и правда безбожно на неё похож.

***

      Засыпается без Тресс под боком долго и смазанно, а когда Эме открывает глаза, внезапно как будто вытолкнутый из пучины сна, то видит комнату. Не свою, а ведьмину — ту самую, в которую они с Фэйбелл попали в башне и в которой растапливали камин. Освещалась комната всё тем же камином, только ощущалась отчего-то живой и наполненной, а не пыльной и на несколько десятков лет забытой посреди Тёмного леса.       А ещё за столом, на котором они нашли записку, сидела женщина. Высокая, ладная, довольно крепкая и здоровая, не какая-нибудь хрупенькая принцессочка. Её спутанные волосы были небрежно заколоты на затылке, но спадали по спине вниз до самой поясницы, и в том, как именно они смяты и заломаны, Эме узнаёт что-то своё, что видел у матери в её волосах подлиннее и что видел у себя в волосах покороче. На столе стоит канделябр с зажжёными в нём тремя свечами, а женщина бодро что-то пишет, то и дело обмакивая кончик пера в чернильнице. Её большая ладонь кое-где запачкана чернилами, а вокруг широкого запястья обернулась гибкая терновая веточка.       Эме снимает с себя тяжёлое одеяло, закинутое сверху покрывалом, и опускает ноги на пол. Половица около постели скрипит, и женщина за столом ненадолго замирает, повернув голову на шум. Полностью не оборачивается, смотрит всего с пару секунд, а потом, как ни в чём ни бывало, возвращается к письму. Разве что вторую руку, всё это время лежавшую у груди, отводит в сторону и поворачивает ладонью вниз — как будто подзывает подойти и взять её за руку. И внезапно это оказывается настолько необходимым, что перехватывает дыхание.       Комната небольшая, от кровати до стола всего шесть шагов, и все эти шесть шагов Эме не дышит. Он присаживается сбоку от женщины на одно колено, чтобы не мешать ей писать, но бросает короткий взгляд на то, что именно она пишет — ему очень хочется, чтобы это была не предсмертная записка, но он совершенно не может различить, что именно написано и в какой части листа. Потому берёт женщину за руку — у неё аккуратные ногти ровной формы, нехудые пальцы и холодная сухая кожа, а берётся в ответ она так, как будто ищет в его ладони абсолютно такого же размера, разве что чуть более костлявой, опору.       А потом обе руки прошивает импульсом — совсем как тот, после которого башенный терновник взвился вдоль серокаменных стен и проложил ему дорогу к запертому оконцу. Это была её магия — это была их магия, текущая по рукам так, словно прорывает кожу снаружи и впивается в мясо внутри. Эме шипит и стискивает зубы, но не жмурится, смотрит на Терновую ведьму — а это совершенно точно была она, — вглядывается в равнодушно-спокойные черты её неприметного лица, но не видит вообще ничего из того, что мог бы (и хотел бы, наверное) увидеть. Руки через какое-то время перестаёт колоть и разрывать, но хватки Эме не разжимает, не желая отпускать морок так рано, не найдя в нём ответов на вопросы, что всё ещё оставались висеть в воздухе.       Единственным ответом, который он получает, становится то, как ведьма отрывает взгляд от письма и поворачивается к нему, чтобы посмотреть в лицо и в глаза, а после, отняв ладонь, удивительно мягко провести внешней стороной пальцев по щеке. Ведьмы хватает только на это, после она убирает руку обратно под грудь и продолжает писать то, что писала; а Эме вновь не в силах вдохнуть, обезоруженный этой внезапной нежностью. У него, всё ещё сидя на одном колене, получается только прислониться к её плечу лбом и… нехотя закрыть глаза.

***

      Просыпается утром он с шумным вздохом, после сразу же закашливаясь. Шарит руками по постели, ищет спрятанный под подушкой стилет, как будто прижать его к груди сейчас поможет от всех проблем. Не помогает, но некоторое спокойствие всё равно вселяет. Отдышавшись, Эме накрывает ладонью щёку в том месте, в котором Терновая ведьма бережно коснулась его; он хотел бы, чтобы на коже в этом месте осталась какая-нибудь метка — порез, шрам, пятно, да что угодно, — но не осталось ровным счётом ничего, а сама кожа едва ли помнит чужое прикосновение и тепло чужих рук.       Зато помнит он сам, падая лицом в подушку и сжимая стилет обеими руками. Режущей боли в кистях и запястьях больше нет, но на её месте осталось что-то другое, что-то совсем непривычное и незнакомое, но в то же время удивительно правильное и нужное. Сев в постели, Эме вытягивает руки перед собой — шрамы на них всё те же, разве что свежих порезов нет, но это вряд ли надолго. А потом, глядя не на кончики пальцев, а между ними, на верхнюю перекладину балдахина, пробует позвать терновую магию, которая пробуждала у него под кожей растущие ветки. Ветки и правда начинают разрастаться и плестись кружевами, но — не из-под кожи, а по перекладине, на расстоянии от Эме, чего не случалось примерно никогда. То, что оставила ему во сне ведьма — остатки силы, которую она унесла с собой в свою укрытую чёрными стеблями могилу; значит, Эме ей показался достойным того, чтобы эту силу иметь в своих руках.       Теперь ветки, вырастающие от его сил, такие же чёрные, как та, что они с Фэйбелл нашли в замке, и как те, что оплетали подножие башни. Теперь абсолютно вся терновая магия в его руках, и всё её будущее зависит только от него.

***

      В следующий раз они с Фэйбелл встречаются в библиотеке — Эме вновь копается в чертежах Зала Наследия, которые Фэйбелл один раз доставала для него, только теперь не в витражах, а в общей планировке.       — Что ищешь? — Фэйбелл снимает солнцезащитные очки в широкой белой оправе и ставит на свободный уголок стола свой стаканчик с кофе.       — Пустые секции, — Эме всматривается в раскатанную миллиметровую бумагу настолько, насколько может, не поднимая взгляда и рук, скользящих по чернильным контурам. — Не верю, что в таком огромном зале занято прямо уж всё пространство.       — Решил учредить секцию для своих наследников?       — Ну не всем же из них с феями по лесам шастать.       Фэйбелл коротко усмехнулась, но почувствовала, как в груди приятно теплеет от понимания, что сдаваться Эме не собирается. Что-то успело в нём измениться, что-то заиграло новыми красками. Или же это просто она сама к нему присмотрелась и узнала получше.       — Он открывается только раз в год, помнишь?       — Я никуда не спешу, — он усмехнулся тоже, но себе под нос, всё ещё выискивая на чертеже пустой отсек, в который смог бы положить если не всё, что захочет передать следующим ведьмакам или ведьмам, то хотя бы указатель на то место, где они смогу взять остальное. — Или…       — У тебя есть аж целая башня, — Фэйбелл накрывает его руки своими, и её синюшно-бледная кожа задаёт особенный контраст между ними. — Положи всё от греха подальше обратно в башню. Не сейчас, так через пару лет, когда тебе будет, что туда класть. А в Зале Наследия оставь, не знаю, саженец какой — чтобы точно так же вырос куда попало и показал дорогу.       Это было вполне себе неплохой идеей, и Эме кивнул, обещая как-нибудь над ней подумать.