Забираясь по колючим веткам

— | —

      Увидеть греческое солнце грустной или печальной было практически невозможно — яркая и бойкая, несмотря на всю свою романтичность, Сиа почти никогда не унывала, разве что иногда могла скукситься из-за мелких проблем, но очень ненадолго. По натуре улыбчивая и оптимистичная, она редко предавалась тоске и горю, хотя и могла сочувствовать тем, кому было скорбно.       И именно поэтому, увидев её задумчивой и скучающей, Блонди замерла на пороге комнаты. Из них двоих ведь именно Блонди всегда была той, кто плачется подружке в плечо и жалуется на эту чёртову жизнь. Сиа никогда не плакалась — поводов не было, смысла тоже.       А сейчас она сидела у себя на кровати, поджав ноги к груди, обнимала пушистую розовую подушку и беспокойно перебирала пальцами мягкий ворс, смотря при этом в одну точку максимально расплывчатым взглядом. Блонди разулась, медленно подошла к ней, присела на край кровати, обняла Сию за плечи и, наклонив к себе, чмокнула в макушку, давая понять, что подруга может быть с ней честна и откровенна. Сиа прильнула к Блонди, но взгляда не перевела и рук не освободила.       — Рассказывай, сладкая, — подтолкнула её Блонди, нарушая тишину между ними вздохом. Сиа поёрзала и заговорила:       — Как часто ты чувствуешь себя беспомощной и бессильной?       — Э-э-э… Практически никогда. Тебя кто-то обидел? Тебе угрожали или сделали больно?       — Нет-нет, ничего такого! Просто… — Сиа слегка сползла пониже, устраивая голову на небольшой, но мягкой груди Блонди. — Просто… Как бы так помягче сказать… Ты же знаешь, что я с помощью своей магии могу видеть сердца людей. Видеть, влюблён человек или нет, насколько занято или разбито его сердце, любит он нежно и трепетно или страстно и порывисто.       — Знаю, ты рассказывала. И иногда нам самим помогаешь разобраться, что мы чувствуем и как нам с этим быть.       — Вот да. А… А есть один человек, над которым я абсолютно не властна. Я не знаю, почему так, но я так странно себя из-за этого чувствую.       — О ком ты?       Сиа вздохнула, отпуская подушку и обнимая Блонди. Блонди была мягкой, тёплой и абсолютно понятной — не требовалось залезать к ней глубоко в душу, чтобы разобраться, что и к кому она чувствует. Сию она любила как хорошую подругу, ценила и уважала её, потому лежать головой у неё на груди было вдвойне приятно. Но сейчас она беспокоилась за подругу, и Сиа чувствовала в ней по-настоящему рыцарское желание защитить и уберечь от всех невзгод. Это заставляло улыбаться и льнуть ещё ближе, в крепкие нежные объятия, а ещё располагало к тому, чтобы поделиться своим замешательством.       — Об Эме. Я совершенно не могу прочитать его сердце, как будто оно закрыто на замок. И нет, дело не в характере, — Сиа прерывает все вопросы, которые Блонди хочет её задать, прося дослушать до конца. — Других таких же вредных и тяжких я читаю всё равно: злючку Дачесс, которая боится предательств, гордую Рамону, ищущую в любви исключительно выгоду и безопасность, даже увиливающих от правды и несерьёзных Мэрри Мэн. Мне не составляет совершенно никакого труда почувствовать их настроение и энергетику, я даже могу немного её поправить, переключив с плохого на хорошее. Но Эме я даже просто рассмотреть не могу — моя магия обходит его стороной, как какой-нибудь неживой предмет.       Сиа садится в постели, поправляет накинутый на плечи шёлковый халатик и продолжает.       — Я за ним последила немного, когда это заметила. Попробовала помагичить, когда он будет рядом с сёстрами О’Хайр — думала, они в хороших отношениях, что-то да покажется и получится. Ничего. Уважение, благодарность, привязанность, но совершенно всё платоническое и завязанное на осознанном подходе, чувствами там и не пахнет. Допустим, да, к близняшкам у него и правда ничего нет, потому что они и правда только друзья, но — кошка! Кошку-то он любит! И… и даже в случае с кошкой я не уловила вообще ничего. Ни-че-го! Как будто камень пытаюсь прощупать!       Сиа насупилась и подёргала плечами, тем грустнее и обиженнее становясь, чем дальше заходили её откровения. Блонди молча слушала и много думала. Сиа ведь и правда совершенно всех и совершенно всегда ощупывает не только руками, но и магией, чтобы знать, в какой момент времени прийти на помощь или же прибрать совершенно свободного человека к своим загребущим любвеобильным рукам. Это было для Сии так же естественно, как для самой Блонди лезть везде и всюду и собирать самые главные слухи и сплетни по всей Академии. И, если бы вдруг самой Блонди попался человек, не замешанный ни в каких сплетнях и ничем себя не компрометирующий (за исключением, пожалуй, заклятой на это дело Сидар), она бы тоже полезла выяснять, что же с ним не так. Поэтому Сию она всецело понимала.       — И знаешь… — Сиа слегка поджала губы, но потом, тряхнув головой, продолжила. — Даже в постели, когда мы занимались сексом, и он должен был быть передо мной раскрыт и обнажён от всех своих защит… Я всё равно не почувствовала ничего любовного. Только то, как он меня хочет и как готов брать и отдаваться, только минутное вожделение и похоть, но совершенно никаких следов влюблённостей и неровного дыхания. А я ведь только ради этого в него так вцепилась! Нет, конечно, не спорю, в постели он достаточно неплох, но… меня не покидает ощущение, что что-то с ним не так. Или со мной, хотя это маловероятно.       — Ох, любовь моя…. — Блонди снова сгребла Сию в объятия, окончательно роняя с её плеча шёлковый халатик. — Понятия не имею, что тебе с ним делать. Гадать пробовала? На картах или как там вообще гадают. Может, какой-нибудь амулетик ему всучить и посмотреть, как себя поведёт?       Но это были советы в стиле Блонди Локс, а у Сии в голове сам собой всплыл совет в стиле их коллег по техноклубу — просто поговорить с Эме. Были бы с ними в комнате Декстер и Хамфри, обязательно бы сказали именно так, Сиа знала это наперёд. И да, к этому совету её потянуло прислушаться даже чуть больше, чем к совету Блонди.       — Я попробую. Амулетик поищу — где-то у меня был такой, который накапливает энергию. Карты… Карты к Фэйбелл или к Рэйвен, не ко мне. Но попробую тоже.       Сиа перестала быть такой задумчивой, подняла на Блонди взгляд, и сейчас с ней всё становилось в порядке. Она снова засветилась ярким южным солнцем, маня к себе, как манят средиземноморские волны окунуться в них с головой. Блонди потянулась тоже — не к волнам, а к Сие, чтобы крепко её поцеловать и позволить утянуть себя, с головой захлёстывая нежностью и теплом ласкающих рук.

***

      Кулон из розового кварца в форме сердца висел на тонком чёрном шнурке. Да, отделка у него была золотистой, а не серебристой, как любил Эме, но это не должно было стать большой проблемой — амулет Сиа хотела дать ему всего на неделю, этого хватило бы, чтобы понять и разобраться.       Поспрашивав у девчонок, где его в последний раз видели, она… увы, навернула целый кросс по Академии, потому что как только она приходила к прошлому месту, Эме уже убегал на новое, и искать его приходилось заново. Устав столько ходить на каблуках, Сиа сняла туфли, повесила их за застёжки к поясу платья и дальше пошла босиком — потому-то смогла почти подкрасться, бесшумно подойдя со спины.       В конечном счёте, Эме нашёлся в библиотеке, возле стеллажа с учебниками по истории. Стоя на невысокой лесенке, он посматривал на корешки книг и расставлял их в библиотечном порядке, но самое главное — еле слышно напевал. Что-то на французском и что-то — как удачно! — о любви, тягучее и с налётом светлой грусти. Впрочем, на пение это походило слабо; скорее, на произношение рифмованных строк с некоторыми паузами. А звучало всё равно нежно и приятно. Сиа не решилась подходить ближе сразу, встала за соседним стеллажом и немного подождала, слушая. В это время кулон у неё в руках налился розоватой дымкой.       Кто-то в другом конце библиотеки чихнул, вероятно, вынув с полки особо пыльное издание. Эме замолчал и встревоженно оглянулся, конечно же, замечая Сию и впиваясь в неё взглядом.       — Давно уши греешь?       — Достаточно, чтобы сказать, что ты очаровательно поёшь.       Его взгляд меняется с колющего на недоверчивый, но вслух Эме не говорит ничего, возвращаясь к расстановке книг теперь молча. Сиа подходит ближе, становится рядом и продолжает смотреть — на то, как стопка становится всё меньше и меньше, как постепенно книги занимают свои места, а те, что были поставлены неправильно, возвращаются в строгий порядок. На ладони Эме, почти что расслабленные и двигающиеся легко. На россыпь шрамов и свежих порезов по коже. Эме выдерживает под её внимательным, но ласковым взглядом не более пары минут.       — Ты очевидно чего-то хочешь от меня.       — Я хочу тебя понять.       Он хмурится, оставляет книги и спускается с лесенки, чтобы стоять почти вровень с Сией. Её чёрные ладони мягко ложатся ему на плечи, а взгляд кристально-голубых глаз проскальзывает по лицу и шее.       — Я ведь дочь Эроса. Любовь, похоть и вожделение в моих руках то же самое, что в твоих терновник и ножи. Общаясь с людьми, я смотрю в их сердца, вижу их настроения, вижу то, как они любят и как любят их. Но сколько бы я ни делала попыток заглянуть в твоё сердце, у меня не выходит совершенно ничего.       Сиа обнимает его так, как будто сама трепетно влюблена, но Эме знает, что это всего лишь её замашки. Она многих так обнимает, на многих смотрит так, как смотрят на первую любовь, искреннюю и чистую. Но то не оттого, что она от природы чуть блудлива — оттого, что переполнена любовью и старается дать ей выход, старается через себя наполнить любовью мир вокруг. Потому её руки он не скидывает, а лишь накрывает своими, чтобы не ползли туда, куда не просят.       — Не сказал бы, что это так уж плохо, — губы тянутся в косую ухмылку. — Я бы не хотел, чтобы ко мне лезли без моего разрешения.       В ответ она лишь качает головой.       — Дают мне разрешение или нет, не важно. Так или иначе, я вижу каждого — самых одиноких, самых спокойных, самых злых и жестоких, самых отрешённых и равнодушных. Каждого, кроме тебя, — на лице Сии отпечатывается тревога, она растерянно поднимает брови и приоткрывает блестящие губы. — Это не нормально. Если бы ты никого не любил, я бы увидела это. Если бы был любовью огорчён или разбит, если бы просто не желал её и не искал в проходящих мимо. Я бы увидела даже самую маленькую крупиночку, и это было бы нормально, но я не вижу и не чувствую ничего.       — И это разве плохо? Когда ничего не тянет и не отвлекает.       Сиа подёргивает плечами и беспокойно шарит ладонями по чужим плечам. Ей — конечно, плохо.       — Я боюсь, как бы… не было бы это какое-нибудь проклятие. Такие бывают, но их можно снять, и ты снова станешь собой, сможешь влюбиться, сможешь открыть своё сердце…       — Сиа, — Эме снимает её замельтешившие руки с себя, притягивает к себе чуть ближе, — а хочу ли я этого?.. Я слабо верю в порчи, проклятия и всю такую ересь, даже несмотря на то, что мы в сказочном мире, где есть зелья, заклинания и, мать их, драконы по выходным. Кому понадобилось бы проклинать именно меня? Какая у этого проклятия цель? Я и без этого вполне справляюсь с тем, чтобы держать людей на расстоянии. Да и к тому же, мне-то только на руку, что никого не люблю. Знаешь, скольких проблем это помогает избежать?       Она знает, потому губы поджимает и кивает, но её взгляд остаётся переживающим и тронутым до самой глубины души. Вырвав из мягкой хватки ладонь, Сиа вынимает из-под выреза платья кулон, всё это время висевший у неё на шее. Камень налит прекрасным, неброским розовым цветом — её собственной магией.       — Это амулетик. Зачарованный камень, который покажет, лежит ли на тебе какая-нибудь любовная магия, — она снимает кулон через голову и подносит ближе к Эме; он даёт перекинуть шнурок через шею и повесить кулон на себя. — Цвет камня немного поутихнет со временем, станет блёклым, но поносить его надо с неделю примерно. Если почернеет — значит, я права       — А если цвет не поменяет?..       — Я посмотрю и скажу, — теперь, любуясь тем, как кварцевое сердце лежит на чужой груди, Сиа немного успокаивалась. — Я надеюсь, что я очень сильно ошибаюсь и переживаю на каком-нибудь ровном месте, но это всё и правда из ряда вон. Я многое знаю, но я всё равно ещё только учусь, а ты первый — представляешь, самый-самый — из всех, о ком я не знаю и не чувствую буквально ничего.       На этой фразе Эме усмехается и встряхивает головой.       — Так уж ничего? Как минимум, ты затащила меня в постель.       Сиа деланно закатывает глаза, но улыбается.       — Это другое. А то, что я не могу магией тебя видеть и чувствовать… оно совсем, совсем не про постель.       Закончив говорить, она отвлекается на то, чтобы суетливо разгладить мелкие мятости на его рубашке, а потом смело тянется за поцелуем, но Эме успевает отстраниться и поймать её, не давая приблизиться. Сиа улыбается шире прежнего и строит умоляющую мордашку.       — Прошу…       Её просьба звучит так искренне и честно, как будто она правда погибнет, если Эме её не поцелует. Паузу он выдерживает коварно долгую, изматывающую и даже почти что взявшую над Сией верх, но в конце отпускает и целует её сам — глубоко и пылко, умело и страстно, как целуется далеко не каждый. Сиа едва ли не подкашивается в коленях, отвечая на выпрошенную ласку, и будь её воля — утянула бы на застеленный ковром пол и взяла Эме прямо здесь, среди пыльных книг в нешироком проходе. Но успевает только скользнуть руками вниз по его телу, чтобы обнять за талию, — он отстраняется, на прощание чмокнув её в щёку.       — Иди отсюда, пока я добрый, — беззлобно выдыхает, не давая совсем уж распалиться. Убирает руки, выпускает из объятий и провожает взглядом, пока Сиа с яркой улыбкой на зацелованных губах уходит, виляя бёдрами.       — Я завидую твоей будущей жене, — роняет она задорным, бойким голосом, расправляя плечи и уверенно вышагивая к повороту между рядами стеллажей.       Но есть одна деталь, проигнорировать которую Эме, ощерившись, не может.       — Сиа, — окликает.       Она тут же оборачивается, по-модельному опирая руку на пояс; в воздухе подлетают, подкрутившись, её волосы и пышное платье.       — А?       — Обуйся.       Смеётся, прикрывая рот рукой. Сиа смотрит вниз, на свои босые стопы, жмёт плечами и обувается. Снимает туфли с пояса, ставит их на пол, встаёт в них, застёгивает. На прощание шлёт Эме звонкий воздушный поцелуй и пропадает за стеллажом, задорно взмахнув юбкой. А он облизывает после неё губы, прячет кулон под ворот рубашки и возвращается к расстановке оставшихся книг.

***

      Холли сидит на лаймово-зелёном кресле-мешке и пьёт ядерно-жёлтый лимонад из большого стаканчика, пока Поппи пытается уделать Эме в видеоигре. Пыхтит от усердия, покраснела, ругается себе под нос и усиленно жмёт клавиши на геймпаде, а Эме всё нипочём. А она, между прочим, не для этого вытаскивала его в игровое кафе! За соседними от них диванчиком и телевизором мальчишки лет десяти-двенадцати играют в соккер, и Поппи выглядит ну вот точь-в-точь как один из них, сильнее всего насупившийся и надувший губы.       Раунд Эме выигрывает, в ответ на что Поппи несильно бьёт его кулаком по груди… и они оба айкают громче положенного.       — Ты заранее меня обыграть готовился, да? — Поппи трясёт ушибленной ладонью. Эме жмурится от короткой вспышки боли и вынимает из-под рубашки кулон, который дала ему Сиа и как раз по которому Поппи попала кулаком, впечатав его в грудину. — Ну-ка, что за блестяшка, показывай!       Холли, переставив ноги, встала с кресла на колени и тоже подтянулась поближе, чтобы рассмотреть объемное кварцевое сердечко на тонком шнурке.       — Сиа дала, сказала носить неделю. Считает, что меня кто-то любовно проклял.       — Ого, какие страсти, — Холли ловит сердечко пальцами и вертит, рассматривая со всех сторон. — А кулончик тут при чём?       — Амулет. По цвету гадать будет, показалось ей или нет.       — То есть, он ещё и цвет меняет? — забыв про проигранный раунд, Поппи сцапала кулон следом. — А если окрасится в голубой, это будет означать, что ты тот ещё педик?       Эме впивается в неё, не простившую проигрыш, сощуренным взглядом и беззлобно рычит. Холли булькает лимонадом со смеху.       — Если рассуждать в таком ключе, то окрасится оно как минимум в фиолетовый, — высвободив кулон из рук сестёр, Эме снимает его, думая, как бы так повесить, чтобы не мешался.       — Его можно на два раза вокруг шеи обмотать, душить не будет, — Холли отдаёт лимонад Поппи, чтобы та подержала и без спроса отпила немного, вновь забирает кулон и хитро-мудро чудит с ним, как-то так завязку передвигая, чтобы висел он не на груди, а между ключиц. — Твоей бледной коже удивительно подходит розовый.       Теперь булькает лимонадом Поппи.       — Идите, знаете, куда? — всё ещё беззлобно, сдвигаясь на диванчике в сторону и давая Холли сесть с другой стороны от него, обеих сестёр, прильнувших к нему, обнимая за плечи.       А чтобы не подумали чего, Поппи утаскивает у него геймпад и настраивает новый раунд.       — Давай на харде попробуем?       — Ты на медиуме проссала.       — А на харде выиграю!

***

      О том, что давала Эме амулет, Сиа успешно забывает уже в тот же день, после расспросов Блонди зажав её возле шкафа и явившись на заседание техноклуба встрёпанной, раскрасневшейся и довольной после урванной близости. Думать о чём-то, что происходит в большом жестоком мире за пределами радиорубки, не получается — ладонь Хамфри, под столом гладящая по колену сквозь колготки-сеточку, здорово держит на земле, не давая взлететь в розовые небеса.       Вместо недели проходит полторы, выглядывает на пару дней солнце, потому, пригревшись под ним и на перекуре под куртками, студенты вылезают из тёплых вещей, снимают пиджаки и кофты, в том числе и, удивительно, Эме, хотя в его случае нестрогий пиджак стратегически важен — закреплённый на поясе стилет сам себя не прикроет. Впрочем, студенты в основном знали о нём и уже почти даже не боялись, привыкнув; главное было не попасться преподавателям.       Опоздав на одно из занятий вместе с Блонди, Сиа в дверях аудитории выпаливает какое-то неловкое извинение Би Нимблу (его официально, преподавателем, не звал никто, потому что он был моложе всей остальной профессуры), оглядывается в поисках свободных мест, а замечает… то, что замечает — абсолютно бесцветный кулон у Эме на шее. И ладно бы, если бы кулон почернел — можно было бы сказать о том, что кто-то втёмную и по-тёмному над Эме поколдовал, но… если стал прозрачным…       Всю лекцию Сиа думала только лишь об амулете, об Эме и о том, что ей теперь со всем этим делать. Попробовав украдкой помагичить, никакого результата она не добилась — всё ещё ничего, как будто ощупывала каменное изваяние. Это злило и беспокоило одновременно. А ещё заставило поискать контакты дяди.

***

      Нормально поговорить с Эме не получилось. Сие было попросту нечего сказать ему об итогах своей маленькой волшебной проверки, так что она виновато попросила отдать амулет обратно, рассказала, что ещё поищет какой-никакой правды, и, мелко поцеловав в щёку, убежала, не обратив особого внимания на то, что Эме бросил ей вслед. И была в ещё большей уверенности, что права — что-то и правда не сходится, что-то и правда не так.       Надевать кулон на себя было опасно — он мог растерять всю накопленную энергию, потому Сиа завернула его в плотную ткань и кинула в сумку. Дядя ответил ей с присущими ему официозностью и краткостью, согласился на встречу в весьма короткие сроки, потому Сиа, кутаясь в демисезонное пальто, сейчас шла именно к нему, пожертвовав аж целым выходным и несколькими часами в пути.       Она была дочерью бога любви плотской, пылкой и порывистой, а дядя покровительствовал любви вдумчивой, взаимной и осознанной, той самой большой и искренней, на которую надеялись в конце своих сказок прекрасные принцессы, ни разу ему не помолившиеся. А ещё дядя покровительствовал любви больной и мучительной — любви, что вырастает в ненависть, не получив ответа или получив неуважительную насмешку. Вспоминая о том, какую сказочную роль несёт на себе, словно крест, Эме, Сиа с тревогой думала о том, что поговорить о нём с дядей Антеросом стоило перво-наперво — ещё до того, как вешать на Эме амулет.       Дядя встретил её мягко и ласково, его вкрадчивый голос стал для Сии спасением от поселившегося в груди волнения. Она рассказывала ему обо всём медленно, детально, описывая свои ощущения и воспоминания в красках — дядя мог понять её так, как не поняли бы другие, ведь он обладал совершенно той же магией, хоть и использовал её по-другому. Отдавая ему завёрнутый в ткань кулон, Сиа желала услышать хотя бы какой-то ответ и какой-то вывод, к которому не смогла прийти сама. Её дядя неспешно повертел кулон в руках, не касаясь напрямую, поднял за шнурок и посмотрел сквозь камень на просвет, какой-то из своих мыслей нахмурился, с какой-то наоборот безмятежно смирился.       — Ты говоришь, он из тёмных?.. — на деле, мужчина запомнил слова о чужой сказке, но хотел дать Сие шанс подумать и догадаться самой.       — Из тёмных. Терновый ведьмак. Наследник фрау Готель, той самой, что заточила Рапунцель в башне.       После её слов дядя выдохнул не то успокоенно, не то разочарованно и взял амулет в ладонь, зачаровывая кварцевое сердце заново.       — Подумай о том, сколько мы знаем о Готель не как о ведьме, а как о женщине. Какой она была? Как она любила? Кого? И чем эта любовь закончилась?       Поджав губы, Сиа стала вспоминать. Готель любила… свою рассаду, магию и, наверное, Рапунцель, столько лет прожившую с ней бок о бок, пусть и в насильном отлучении от родителей. Девочку с прекрасными длинными волосами, которым требовался уход, которой нужно было что-то пить и есть, что-то носить, чем-то заниматься в башне. Это была любовь смиренная, кроткая и пришедшая со временем, как и подобает приходить крепкой любви — той самой любви, которую оберегает и охраняет дядя Антерос.       Поднимая на него взгляд, Сиа выглядит ещё более измученной этим вопросом, но дядя лаконично кивает ей, подтверждая.       — Она любила эту девочку, несмотря ни на что и вопреки всему. А что девочка?       — Полюбила принца, которого знала всего-ничего. А Готель… она её возненавидела? И ненавидела так же крепко, как любила?..       — Этого, увы, доподлинно точно я знать не могу, — дядя мягко приобнимает Сию за плечи. — Никто не ответит тебе на этот вопрос лучше, чем сами Терновые ведьмак и ведьма. Амулет потерял цвет потому, что любви и правда не осталось никакой — ни светлой, ни тёмной, ни пылкой, ни ледяной. Вернуть любовь туда, где многократно было предательство, очень и очень сложно, сердце моё, и ты должна понимать, что даже боги иногда не всесильны.       Сиа кивнула, опуская голову и пряча взгляд между носков своих туфель. Дядя крепко обнял её, отдал ей перезачарованный кулон и позвал выпить по бокалу вина, чтобы отвлечься и переварить всё это.       Возвращаясь в Академию поздно вечером, Сиа думала не настолько тревожно, как раньше, но всё ещё суетливо, камень в этот раз оставив у себя на шее. Если Эме и правда проклят и его проклятие и правда связано с его сказочной ролью — точно так же, как связаны отравление и Эппл, потеря голоса и Мишелл, бесконечные танцы и Жюстин, — то ей останется только смириться с этим и отпустить все свои переживания. Сейчас, будучи в лёгком томлении от крепкого белого вина, она почти что была готова на это и даже могла себе представить, как разведёт руками и махнёт на всё это дело. Кто-то обрекался сказкой на счастье и успех, а кто-то — на одиночество и уныние, и насколько бы Сиа ни была богиней, изменить это она и правда бы не смогла.       Так что чёрт со всем этим. Она сделала хотя бы то, что могла.

***

      — А если и правда проклятие какое?..       Холли спрашивает совершенно невпопад, когда все трое уже лежат в кровати и готовятся видеть десятые сны. Поппи с одного края постели только-только натянула на глаза маску для сна, Эме между ними всё ещё игрался с улёгшейся поверх него Тресс, а сама Холли с другого края траурно-траурно вздохнула и спросила — ну вот совершенно не в… и не в королевскую армию тоже.       Повернувшись на постели боком, она испытывающе посмотрела на сестру и на друга, ожидая от них непременной реакции. Ни первая, ни второй реагировать не собирались, даже Тресс ловить его пальцы лапкой перестала.       — Тебя правда это так взволновало?.. — Эме не выдержал первым, давая Поппи возможность остаться в стороне и в диалоге, которого страстно ждала Холли, не участвовать. — Хорошо, допустим, лежит на мне какое-то проклятие — порча, отворот, венец безбрачия, неважно. Что это меняет? И какие проблемы оно мне создаёт?       — Ну как же! А полюбить кого-нибудь? — Холли всё ещё не могла закинуть на Эме ногу, потому что на нём, охраняя территорию, лежала Тресс, но могла сложить ладони у него на груди. — Или чтобы тебя кто-нибудь полюбил.       — Меня уже любят. Как минимум Тресс. Как максимум — родители и вы. И кто, как не моя хорошая подруга, знает, насколько я бываю говнюком и что любить меня весьма и весьма непросто.       — Да все мы говнимся иногда, — Холли поёрзала на кровати снова и прильнула к Эме в объятиях, давая ему возможность вытащить из-под неё руку и начать гладить по голове. — Мы с Поппи тоже не сахар, и ты это знаешь, как никто другой. Но у меня в анамнезе рано или поздно явящийся прекрасный принц, а у неё — открытый простор для любви и отношений. Я считаю несправедливым, что у тебя никого нет и, возможно, не будет, если это правда проклятие какое-то.       — А я так не считаю. Отношения — это ответственность и обязательства, которые мне сейчас не нужны. Сейчас я хочу быть свободным, жить по своей воле и своим планам, ни перед кем не отчитываться о том, во сколько я пришёл домой, с кем я разговаривал днём и кто ночует в моей постели, — на этих словах Эме в шутку дёрнул Холли за тоненькую прядку. — А если я когда-нибудь решу, что мне скучно живётся и непременно нужна под боком сварливая женщина, которой поперёк горла будет стоять примерно половина из того, чем я занимаюсь, то пойду к родителям и попрошу их найти невесту — какую-нибудь прилежную девицу с головой на плечах и чтобы маме нравилась. Дети — не моя проблема, за домом присматривают камердинер и горничные. И никакая любовь здесь будет ни при чём. И так будет правильно.       — Ну почему сразу сварливая женщина?.. А если будет такая, которая тебе понравится? Которая будет вместе с тобой, куда бы ты ни шёл, и с которой тебе самому захочется быть рядом?       — Тогда тем более не понимаю, к чему здесь именно любовь. Если между нами будут уважение, понимание и поддержка, разве это не будет тем же самым, как если бы мы любили друг друга? Разве любовь не складывается именно из этого?       Повисла тишина. Скорее, зыбкая и струящаяся, как песок между пальцев, чем тяжёлая или липкая. Холли пыталась рассуждать о словах Эме и о том, что такое любовь и из чего она складывается, но мысли уже были уставшими, потому ворочались на одном месте и цеплялись за слова, чей смысл размывался тем дальше, чем дальше она держала их в голове и на кончике языка. Эме гладил её по голове почти точно так же, как гладил до этого по лоснящейся шёрстке Тресс, и утром наверняка придётся подрезать волосы снова — потому что магия его рук и магия её волос вполне оправданно тянулись друг к другу и всегда срабатывали, даже когда они сами этого не желали.       — А если ты переживаешь о постели, — Эме чуть двинулся, прерывая молчание, — то успокою: либидо у меня не слишком высокое, вряд ли буду искать кого-то на стороне, а по случаю смогу и с женой, даже если любить и хотеть именно её не буду. Никто не останется в проигрыше, никому не будет слишком уж плохо или обидно.       Холли шмыгнула носом и начала перебирать одну из пуговиц на его ночной рубашке.       — И ты не хочешь хотя бы раз в жизни кого-нибудь полюбить?.. Узнать, как это, когда ты влюблён, когда у тебя бабочки в животе, когда все мысли только об одном человеке, когда…       — Ты романтизируешь, — Эме говорит мягко, но позволяет себе перебить Холли, ибо считает, что она несёт бред. — Я бы не хотел лишаться здравомыслия и делать вещи, за которые мне через пару лет будет стыдно. Я читал парочку любовных романов и видел, как ведут себя на людях приличные пары — этого вполне хватит для того, чтобы выразить мою признательность, и вовсе не нужно сломя голову лететь на подвиги или доставать звёзды с неба. Так будет проще и быстрее, чем преодолевать неловкость и стеснение, а после этого ещё и хорохориться в попытках казаться лучше, чем ты есть на деле.       Спорить с Эме было невозможно — он, кажется, давно уже обдумал все свои слова и сейчас зачитывал Холли какую-то из заученных речей. Но нет — это и правда были его слова, его мнение о ситуации и о том, насколько сильно ему нужны любовь и влюблённость. Этим он был похож на Поппи, которая на правах ненаследной сестры всегда задвигала вопросы своих социальных плюшек на потом, вначале всего ходатайствуя о любимой близняшке. Не помогла даже правда о том, что Холли, вообще-то, на самом деле младшая и заняла чужое место — Поппи всё ещё оберегала её и желала ей всего самого наилучшего, а себе оставляла экранное время где-нибудь в конце, аргументируя тем, что она ещё успеет, когда правда будет нужно.       Но Поппи хотя бы не была совсем уж холодна сердцем. Ей нравился Спэрроу, независимый и харизматичный, лёгкий в общении и не зашоренный в строгие правила; но она здраво понимала, что и у него есть недостатки, причём даже такие, с которыми она мириться будет ни за что не готова. Потому-то дальше пары-тройки флиртующих фраз при встрече в коридорах Академии или в Бук Энде ничего не заходило, и нормально, в общем-то, Поппи жилось и без этих ваших кишечных бабочек и мыслей круговертью.       А Эме не нравился никто. Холли даже малейшего понятия не имела о том, какой у него типаж и кто в теории мог бы ему нравиться. Он ладил одинаково хорошо и с изящно-аристократичной Рэйвен, и с непримиримой гордячкой Лиззи, и с завистливой злючкой Дачесс, и с заводилой-сплетницей Фэйбелл, и с домашне-уютной и в сахарной пудре Джинджер. И с ними обеими, сёстрами О’Хайр, ладил тоже хорошо, даже лучше, чем со всеми остальными, потому-то Холли и боялась, что всё получится ровно так, как написано в сказке: Рапунцель — всё, а ведьмаку — ничего. Они, вроде, договорились, что будет поровну…       И как только она собрала наконец-то в голове все аргументы в пользу своего мнения, Поппи хлёстким, но аккуратным движением закрыла ей рот ладонью. А Эме пнула в бедро.       — Вы двое. Спать.       Она прошипела это сквозь полусжатые губы, а потом опустила ладонь ниже, дала Тресс обнюхать кончики пальцев и только после того, как кошка, муркнув, одобрила, погладила её чёрную спинку. Эме убрал руку из-за плеч Холли, а сама Холли отвернулась лицом к окну, пристраивая спину ближе к его боку. И правда, к чёрту все эти тяжкие разговоры среди ночи — любовь приходит и уходит, а хорошо поспать лишним не бывает никогда.

— || —

      В Академии, как и в любом другом идейно настроенном учреждении, разумеется, существует целый набор бесполезных и непонятных ежегодных мероприятий, явка и участие в подготовке которых обязательны даже сильнее, чем подпись в Книге Легенд. Сейчас же камнем преткновения всех и сразу стал очередной День Коронации, к которому вновь нужно сделать кучу всего в крайне сжатые сроки — нестареющая классика, чтоб её.       Разве что в этом году немного перетасовали кадры.       В прошлом году у Эме получилось красиво улизнуть от подготовки ко Дню Коронации, прикрывшись тем, что он якобы отступник, а отступники, не желавшие участвовать во всей этой чепушне, тогда воевали с наследниками, которым мероприятие кровь из носу было нужно. В итоге без помощи отступников у наследников всё получилось весьма кисленько и убого, потому было принято торжественное решение помириться и больше так сильно не ссориться.       Да и не то чтобы Эме было что делать на Дне Коронации. Баллотироваться в короли он не собирался, там и без него очередь стояла огромная, голосовать за королеву смысла не было — у него, ведьмака, королева может быть только одна, — а просто подпирать стенку и любоваться на чужие расшитые наряды было ужаснейше скучно и непродуктивно.       А в этом году никаких конфликтов не было, праздник устраивался одинаково для всех, потому и припахали равномерно всех. Собрали в столовой, где директор выступил с торжественной речью, озвучил внушительный список дел к празднику и повесил на Эппл обязанность зафиксировать, кто чем занимается. Обсуждение, разумеется, будет публичным, чтобы все знали, какие места уже заняты, а какие нет.       — Я буду ответственной за текстиль! — безапелляционно заявила Лиззи, прицокнув каблуком. — Но мне понадобятся несколько высоких крепких парней — тяжелющие ковры, шторы и гобелены сами себя не потаскают!       Остальные тоже начали выкрикивать с места, чтобы занять места поприятнее, и Эппл потерялась в этом шуме, заслонив уши ладонями и сжавшись в комок. Она не успевала и не понимала, что и за кем ей записывать, потому прекрасную принцессу пришлось выручать.       — Молчать! — гаркнула во весь голос Сериз, пользуясь тем, что её высокий голос звучит громче низкого и угрожающего голоса Рамоны.       После того, как в столовой воцарилась тишина, Эппл, наконец имея право высказаться, вполне логично предложила идти по списку и давать всем желающим возможность высказаться в строго отведённое время. Так получилось и правда быстрее, однако желающих взять себе какую-нибудь работу было намного меньше, чем ожидалось, и желали они весьма неравномерно. Увы, на это повлиять было практически невозможно.       Эме по обыкновению сидел с Поппи и Холли и «с нетерпением» ждал, когда же очередь загребущих принцессочьих рук, вынужденных назначать принудительно, дойдёт и до него, но его, слегка потрепав по плечу, позвала к себе Джинджер, проползшая на корточках между столов.       — Пойдёшь со мной?       — А?       — На кухню, — Джинджер ухватилась за его плечо и прильнула ближе, чтобы сильно не шуметь. — Директор дал разнарядку на канапешки и лёгкие закуски, потому что в прошлый раз было шаром покати и все проголодались. И мне нужен спец по алкоголю, потому что Рэйви всё-таки дожала идею с некрепким шампанским, а я ну вот вообще не разбираюсь.       — Спасаешь меня от неминуемой участи таскать столы или скатёрки?       — Ну я же твоя подруга.       Переглянувшись, Эме и Джинджер улыбнулись друг другу мило, после превращая эти улыбки в злорадные злодейские, стукнулись кулаками, и Джинджер уползла обратно, чтобы обойти столовую по стеночке и сказать о том, кем занимает кулинарный блок, Эппл на ухо. Эппл покивала и всё записала, а Поппи скуксилась от зависти — её-то от обязанности плести принцессам косы никто не отмажет!

***

      — Да блядский ты День Коронации!       Поппи бессильно рухнула на кровать, проиграв сражение колготкам. Эме, сидевший в изголовье, уже потянулся было к ним, чтоб помочь надеть, но Поппи настучала ему по рукам и оделась сама. Зато от предложения застегнуть ей платье не отказалась.       — И ведь придумала же какая-то тварь аж целый час драгоценного времени отдавать на поход в Зал Наследия! Можно подумать, там с прошлого года что-то изменилось!       Идти туда Поппи не хотела, но их с Холли обязали, как и почти всех остальных. Единственные, кому разрешалось не присутствовать и не отсвечивать — Мэрри Мэн, которых и на самом Дне Коронации особенно-то никто не ждал, в частности директор Гримм. Поппи завидовала Спэрроу и его компашке, которая сейчас всем составом в Бук Энде сидела в пабе, пила эль и ела жареное мясо с овощами на гриле. Она же в ответ на это могла послать только фотку нового платья и колготок с красивым узором, предварительно выпихнув Эме из кадра.       — А ты чего такой расслабленный? — Холли закончила закалывать волосы на азиатские палочки-заколки, одна из которых позвякивала серебристой бахромой. Вид лениво-праздного Эме нагонял зависть и на неё, ибо пока они с сестрой бегали по комнате, он вразвалку измерял шагами свободное пространство и откровенно плевал в потолок, ничерта не делая.       — А чего мне напрягаться? Продукты в холодильниках, шампанское в ящиках в погребе, бокалы и тарелки мы натёрли до блеска вчера вечером. Мой рабочий день начнётся в шесть часов, когда мы пойдём на кухню непосредственно готовить и раскладывать нарезки по посуде.       — А в Зал Наследия ты прихорашиваться не будешь? — Поппи уже красила ресницы, а вот Холли только-только начинала подтягивать шнуровку на корсете платья.       — А я туда не пойду.       Щёточка от туши случайно мазнула по щеке.       — В смысле не пойдёшь?       — А что мне там делать? Красиво стоять в уголке? — поправив ремень в джинсах, Эме сел на кровать Поппи и откинулся назад. — Пьедестала, посвящённого Терновым ведьмам, в Зале нет, его переконструировали уже после того, как ветвь оборвалась. Прошло больше сорока лет, даже если бы Готель мне что-то и оставила, сейчас это уже ни за что не найти. Так что я не вижу смысла идти туда.       — А ты уверен, что для Терновых ведьм там так уж ничего нет? — Холли завязала тугой узелок на животе и наконец потянулась к косметичке. — Ты же там не был. А вдруг оно магическим образом появится?       — Ага, прям как проклятие, которое вы с Сией мне придумали.       — И ничего мы не придумали! — Холли подскакивает на стуле от возмущения. — А вдруг как раз в Зале Наследия найдётся что-то об этом? Ты же всё равно ничерта сейчас не делаешь, только дурью маешься!       Тема проклятия цепляла Холли очень сильно, даже чересчур. Она почему-то была уверена, что с ним обязательно нужно разобраться, обязательно нужно раскопать про него и понять, откуда всё началось. Самому Эме было совершенно плевать, проклят он или нет, всё с ним было хорошо, а даже если какая-то магия и имеет место быть — она не тянет с него ресурсы и просто существует, как существуют родинки или родимые пятна на коже, совершенно никак не мешая.       Поначалу встревоженная Сиа успокоилась как-то слишком уж быстро, и Холли заподозрила в этом неладное, бросаясь теперь на неё и получая в ответ совсем не утешительные слова — о том, что если проклятие вписано в сказку, то сделать с ним ничего нельзя, только принять и нести точно так же, как и всё остальное. Иметь в своей сказке проклятие Холли не хотела, даже если касалось оно не её самой, потому всеми силами была готова поддержать Эме на этом нелёгком пути, только вот вставать на него он не собирался. И этим бесил свою Рапунцель.       — Про дурь Холли права, — Поппи размазала помаду по подкрашенным губам. — Так что выбирай — или идёшь с нами, или я сдаю тебя Гримму и он принудительно засовывает тебя в какие-нибудь общественные работы.       Эме удивлённо вскинулся.       — С каких пор твоё коварство не знает границ?       — С тех пор, с каких мой лучший друг — ведьмак. Повелась и набралась.       Поппи деланно взбивает залаченные волосы, а у Эме не остаётся выбора, кроме как встать с поднятыми в сдающемся жесте руками, накинуть на себя удлинённую кофту без застёжек и пойти вместе с ними.

***

      Впрочем, не так уж гадко на улице и было, несмотря на то, что моросил мелкий дождичек.       — Приветули, — его цапает за левую руку Мэдди, видя, что в правой сигарета. — Рэйви припахали, так что мне не с кем идти.       Эме молча пожал плечами, соглашаясь с тем, что Мэдди идёт рядом. Парочкой они были странной, конечно, как ворон и попугай, но их самих всё устраивало. Чудесовцам тоже особо не было места в Зале Наследия, у них приколы свои, отдельные, так что, взявшись под руку, Эме и Мэдди шли по направлению исключительно в экскурсионных целях и чтобы не попасться на том, что откровенно страдают хренью.       Холли, шедшая с Поппи в начале толпы, как раз после появления Мэдди и перестала постоянно на Эме оглядываться, удостоверившись, что он точно идёт.       Несмотря на пасмурную погоду и отсутствие солнечных лучей, которые должны были попасть в зеркальце на башенных часах и рассечь лесную опушку, Зал Наследия появился из воздуха точно по расписанию. Мраморные ступеньки взвились вверх, величественные колонны вытянулись к небесам, не хватало только стайки белых голубей или скученных облаков по краям. Сиа шла где-то тоже впереди, расправив плечи чуть шире обычного.       Внутри было и того красивее, и Мэдди тихонько ахала, дёргая Эме за рукав и показывая ладонью в перчатке то на один витраж, то на другой, то вовсе куда-то под потолок. Стеклянные картины иллюстрировали практически всех сказочных героев, чьи наследники пришли сюда, разве что совершенно точно здесь не было Безумного Шляпника и Терновой ведьмы. Впрочем, шататься между подиумами с невысокими постаментами было даже интереснее, чем в ларцах на этих самых постаментах копаться.       — А вон там?       — Где?       — Между Рапунцель и Спящей красавицей.       Эме пришлось сощуриться, чтобы рассмотреть. Рама витража, изображавшего Спящую красавицу, была не просто выращена из ствола живого дерева, а ещё и оплеталась сверху терновыми ветками — тонкими и совершенно не колючими, потому что это был розовый терновник, растущий кустами, приземистый и пышный, а не твёрдый и вьющийся, как терновник сливы. Терносливы росли на деревьях, чьи ветки были толще и прочнее, а шипы глубже и опаснее — об розу можно было просто уколоться, а об сливу разодрать руку до мяса.       Но как раз там, где рама становилась для витражей Спящей красавицы и Рапунцель общей, терновые ветки росли плотнее и толще, чернее и заметнее. И что-то в этом было совершенно не так — Эме чувствовал отсюда.       Он выпустил руку Мэдди из своей, медленной осторожной походкой подошёл к раме и потянулся ладонью к живым веткам. И правда, поверх терновника розового рос терновник сливовый, совсем не похожий на тот, в честь которого носила фамилию Фэйбелл.       И колючки на нём были ещё длиннее и крепче, чем колючки на ветках, выраставших из рук Эме.       Ничего умнее, кроме как крепко схватиться за ветки и до крови проколоть ладонь и пальцы в нескольких местах, Эме не придумал.       — Ты с ума сбежал?! — Поппи, увидев это, бросилась к нему, но замерла в паре шагов. Потому что ветки, за которые Эме держался до побеления костяшек, взвились вверх, потянулись по раме дальше, но заползали исключительно на сторону Рапунцель, не проявляя никакого интереса к Спящей красавице. Дорастя до самого верха, они поползли вбок, обрамляя собой выложенный из цветного стекла силуэт замка, видневшийся сбоку от длинноволосой головы Рапунцель.       — Вау… — только и смогла выдать Мэдди, подходя чуть поближе.       А Эме всё держался за ветки, и кровь из-под его ладони начала не только литься по ним, напитывая терновник, но и капать на пол. Как раз в этот момент, процокав каблуками по подиумам, подошла Брайер — исключительно для того, чтобы ребром ладони больно стукнуть Эме по предплечью.       — Ау! — он отдёрнул руку, совершенно зря тряхнул ей, крупно брызгая кровью на пол, на ветки и на рамы витражей, а потом всё-таки понял, что именно было не так.       — Я, конечно, рада, что ты нашёл здесь что-то своё, но, красавчик, давай обойдёмся без кровавых жертвоприношений в сегодняшнем ужине? Тебе, напоминаю, ещё с Джинджер идти на кухню, — Брайер взмахнула волосами и вынула из сумки пачку влажных салфеток с ароматом роз. Одной вполне хватило для того, чтобы стереть кровь с ладони, с пола и с вывитых из деревьев рам, так что Эппл, кинувшаяся на помощь со своей переносной аптечкой, осталась не у дел.       Все остальные переключились на своё собственное наследие и отвернулись за считанные мгновения — кровь и раны на руках у Эме никого давно уже не удивляли. А сам Эме остался стоять на месте, всматриваясь в очертания замка и пытаясь вспомнить, видел ли он его раньше, и если да, то где. Мэдди вновь подошла к нему, но в этот раз сложила руки на груди, а не льнула, Поппи и Холли держались на расстоянии. Терновые ветки и не думали осыпаться или исчезать, как бывало с теми, что Эме выпускал из рук — держались крепко и контур замка как будто обнимали, цепляясь за перемычки между кусочками витража.       — Что-то же это значит… — полушёпотом сказал Эме больше самому себе, чем окружавшим его девчонкам. Мэдди лишь наклонила голову вбок, а сёстры О’Хайр переглянулись и пожали плечами.       Что-то это и правда значило, но никто пока что не знал и не догадывался, что именно.

***

      Вообще-то, директор Гримм мог быть нормальным, когда оное не противоречило его убеждениям и преследуемым целям. При знакомстве, когда Эме было едва ли двенадцать, а усы директора не были настолько седыми, он общался совершенно нормально и отвечал на вопросы новоявленного ведьмака и его родителей адекватно и открыто. Их всех тогда интересовало, что именно подразумевает под собой судьба, насколько точно придётся её повторить, насколько опасны терновые ростки, появляющиеся из ладоней. Тогда директор Гримм не пытался заманить на сторону наследников и убедить в том, что следовать судьбе нужно строжайше и без вольностей. Тогда для него обретение Тернового ведьмака и терновой магии, потерянных сорок лет назад, было само по себе чудом.       Но даже директор Гримм не знал и не мог знать, что именно случилось в тот злополучный момент, когда прямое наследование магии оборвалось и на десятилетия забылось.       А родители знали. Знали и молчали, знали и опасались того, что написано на роду у единственного, любимого сына. Но Максимилиан Эме не был бы собой, если бы его это по-настоящему пугало — он с самого первого дня был твёрдо уверен, что сильнее этого, что сможет справиться и выкрутиться, что никакие траурные предписания свыше ему не страшны.       Перед тем, как они с Джинджер разошлись с кухни, закончив с подготовкой канапе, рулетов и ассорти-блюд, он ещё раз поблагодарил её за то, что вытащила к себе. Возня на кухне дала большой-большой тайм-аут на подумать и покопаться в себе, ибо что-то необъяснимое после визита в Зал Наследия всё же перевернулось внутри, сместилось и заняло совсем другое положение. Боль в ладони нисколько не мешала, перевязанные раны не открылись, и крови никуда не накапало. Значит, День Коронации пройдёт так, как задумано — и у Эме, и у всех остальных.       Однозначным плюсом аутфитов в стиле тотал блэк было то, что в темноте Эме могли выдать разве что бледные лицо и ладони; всего остального не было видно, потому удавалось прятаться в проходах, коридорах и нишах, прикрытых чистенькими гобеленами. Но, впрочем, на этажах Академии никого сейчас и не было, все прихорошились и собрались в главном зале, готовились к танцам и церемонии объявления короля и королевы этого года. В библиотеке тоже не было никого; никого бодрствующего, если точнее — сёстры-библиотекарши дремали в своих креслах за стойкой выдачи.       Ковровые дорожки гасили стук невысоких каблуков, так что шагов Эме практически не было слышно. Он ориентировался в библиотеке не без труда, конечно, но хотя бы как-то для того, чтобы книги находить самому, без поклона работавшим там женщинам. Вот и сейчас он шарил взглядом по табличкам с обозначениями, ища нужную ему секцию, где хранились подробные географические описания сказочной местности. Замок, чей выложенный из витражных стёклышек силуэт оплёл терновник, был явно непрост, потому Эме нужно было знать об этом замке как можно больше. Вряд ли бы он узнал его по названию или описанию, но очертания башен и переходов между ними отпечатались в памяти, как на фотографии.       Спустя… Эме не засекал, сколько от вечера и ночи он потратил на поиски, но на небе давно висела луна, а тишина в библиотеке становилась всё зыбче и зыбче. Его наверняка уже потеряли близняшки, пытались искать и звонить — но телефон, зная о том, что Холли и Поппи просто так не отстанут, он выключил заранее. Перекопаны и пересмотрены были уже с десяток книг разных размеров и толщины, сейчас же на коленях лежала одиннадцатая, в которой сидящий прямо на полу Эме, оперевшись за спиной на здоровую руку, перебинтованной лениво и слегка устало перелистывал страницы.       А потом в проходе между стеллажами появился чужой, чуть подсвеченный из окна луной силуэт.       — Мать честная, — Фэйбелл упёрла руки в бока. — Ты хрена ли здесь делаешь?       — Ищу кое-что, — её появление Эме нисколько не смутило и не сбило с курса. — А ты чего не на празднике?       — Тупой, вообще-то, вопрос, — складывая руки на груди, Фэйбелл супится. — Или ты забыл, что меня ни на одну тусовку не зовут? Семейное проклятие, чтоб его.       Проклятие… И у Фэйбелл, к сожалению, есть неприятный опыт обращения с этим «чудеснейшим» проявлением магии. Интересно, всем ли злодеям так повезло или особо избранным?       — Пришла бы сама, зачем ждать, пока тебя позовут…       Ответ на этот полувопрос не звучит, потому что надобности в нём никакой. Фэйбелл подходит ближе к Эме и садится чуть у него за спиной, чтобы оценить масштаб бедствия и попытаться разобраться в нём.       — С рукой что сделал? После веток не бинтуешь же.       — Затащили в Зал Наследия. Мэдди заметила там терновник, похожий на мой, я к нему подошёл, задумался и даже не заметил, как вцепился в поросль. А она от моей крови поползла выше, по витражу Рапунцель, и указала на замок, выложенный там. Вот, сижу ищу, что за замок такой и где я мог его видеть.       Фэйбелл пфыкнула и пересела по-другому.       — Дай угадаю, а сбоку от витража Рапунцель был витраж Спящей красавицы? — она перехватила руку Эме, убрала с его колен книгу и заставила всё внимание уделить ей. — Возможно, это и враньё какое-нибудь, но маменька как-то упоминала, что кучу поколений назад — три или четыре точно — Тёмная фея была вполне себе дружна с Терновой ведьмой. У них и у нас больше общего, чем кажется, потому что магия похожая, судьбы тоже… Так что иногда — совсем иногда, в особых случаях — магия феи поддерживает ведьму и наоборот. А розовый терновник у маменьки в саду растёт рядом со сливами, но там буквально два дерева на весь участок.       Этого Эме не знал — попросту не мог знать, — потому посмотрел на Фэйбелл слегка недоверчиво, ища подвох. Но Фэйбелл была искренней.       — Думаешь, Зал Наследия — как раз такой случай дружбы спустя века?       — Это же Зал Наследия. А ты наследник. И магия, думаю, ждала шанса показаться тебе и тебя направить. Замок, говоришь?..       Фэйбелл встала с пола, отряхнула руки и задницу, а после, оглянувшись, куда-то убежала, слегка помогая себе лёгкими взмахами крыльев. Вернулась она не сразу, но прихватив с собой большой тубус и целую стопку тонких брошюр.       — Ты не там ищешь, — сказала уже чуть бодрее, потому что сёстры-библиотекарши в своих креслах перешли на мерный храп. — Старые хроники тебе не помогут. Если замок всё ещё существует, искать его надо здесь.       Брошюры, кинутые к Эме на колени, оказались туристическими, посвящены были разным красивым местам сказочного мира, в частности замкам, крепостям и угодьям. Пока Эме раскладывал и тасовал их, Фэйбелл вновь села к нему на пол и вскрыла тубус, вываливая из него свёрнутые чертежи. Покопавшись в них, она выудила один и, прикладывая края книгами, расстелила на полу.       — Откуда ты знаешь, где достать чертежи Зала Наследия? — Эме своим глазам, конечно, верил, но был приятно удивлён, когда Фэйбелл вынула такой козырь.       — Я фея не за красивые глазки, — она пафосно покачала головой и улыбнулась. — Одно поисковое заклинание, и весь мир у моих ног.       Теперь сам витраж и замок на нём были перед ними, как на ладони, и они, перекладывая одна за другой брошюры, сверяли фотографии в них с тем силуэтом, который нужно было найти. В одной из брошюр совпало всё — и цвет крыши, и количество башен, и зубчатая решётка на стенах, и даже положение деревьев. Это совершенно точно был тот самый замок с витража; когда они с Фэйбелл поняли это, у Эме что-то меленько ёкнуло внутри.       — Брошюрка прошлогодняя, кстати, — перелистнув её, Фэйбелл рассматривала описание проезда к замку. — И экскурсии там не ахти дорогие — если с прошлого года и подорожало, то не ахово, потянем. Наведаемся?       — А то ж, — Эме поджал губы и попытался улыбнуться по-человечески, как его учили, но получилось всё равно больше похоже на оскал зверя, взявшего след. Впрочем, реальность была не так уж и далека от этого — след они с Фэйбелл и правда взяли, а то, что она собиралась и дальше пойти с ним вместе, не могло не радовать.       — Вот и отличненько! — она встала с пола, расставила руки, растопырила пальцы и, помахав ими в воздухе, наколдовала голубую дымку, окутавшую книги, чертёж и брошюры. Книги встали на свои места на стеллаже, брошюры собрались в аккуратную стопочку, а чертёж свернулся и сам собой влез в тубус. Ну не любила Фэйбелл убираться руками! — А теперь идём пить шнапс.       — … а?       — Идём пить шнапс, говорю, — Фэйбелл помогла ему встать и подобрать брошюры с пола. — Мэрри Мэн банкуют. Их тоже никуда не позвали, потому они сделали праздник сами для себя. Спэрроу уже второй час спамит в чат злодеев, что ждёт всех и сразу, даже платить им ничего не нужно будет, лишь бы кто пришёл. Хотя, вообще, он писал, чтобы кого-нибудь из девчонок попробовали дёрнуть, но, думаю, тебе будет рад даже больше.       Закинув брошюры на стол, на котором они обычно аккуратно валялись россыпью, Фэйбелл прикладывает палец к губам и просит следовать за ней максимально тихо. Выскользнув из библиотеки и оглядевшись, решают не шорохаться по коридорам, а спрыгнуть из окна второго этажа в мягкие зелёные кусты, откуда как раз и до лесного домика Мэрри Мэн почти рукой подать.

***

      Лёжа в своей постели с мокрым полотенцем на лбу, пока Тресс сама гладится об его перебинтованную руку, Эме вяло думает о том, что пить столько алкоголя на голодный желудок — это дурость, которую он не совершит больше никогда в этой жизни. Мэрри Мэн и Спэрроу в частности умели уговаривать и крайне вовремя подливать в рюмку, так что выпили они все порядочно, уж явно больше, чем принцы и принцессы на праздничном балу. И голова болела совершенно точно сильнее — то, что он смог доползти до душа, умыться в ледяной воде, намочить полотенце и лечь обратно, Эме счёл за аналог суперспособности.       А вот суперспособности, избавляющей от гостей, у него не было. В ответ на стук в дверь он очень громко промямлил что-то среднее между «входите, пожалуйста, дверь не заперта» и «если зайдёте, то выходить будете спиной вперёд в окно». Впрочем, сёстры О’Хайр давно уже его угроз не боялись.       — Ты сбежал вчера, — констатирует очевидное Поппи, пока Холли бежит открывать окно и проветривать в комнате.       — У меня были на то весьма веские причины.       — Желание за чужой счёт надраться, как последней сволочи?       — Я не последний, за мной как минимум ещё трое занимали.       Поппи проскрипела, плюхаясь на кровать и выдёргивая из-под Эме подушку, чтобы ей же его слегка придушить. После парочки вялых дёрганий подушка всё же убирается от лица, а Эме морщится и продолжает бессвязно мямлить в ответ.       — И кстати, — махнув забинтованной рукой, он переводит тему, — я вчера кое-то нашёл. Точнее, мы нашли.       — Совесть твою, утопленную на дне рюмки? — Холли добивает, в ответ на что Эме морщится и поджимает ноги.       — Идите в сраку обе. Никакой с вами откровенности.

***

      Торжественно обидевшись на близняшек, Эме и правда ничего им не рассказал. Вряд ли, конечно, от близняшек сильно убыло из-за этого, но пусть тогда не обижаются, если будут снова его искать, а он снова окажется не в доступе. Он давал им шанс поинтересоваться хотя бы из чистого любопытства, так что теперь пусть пеняют на себя.       Но не то чтобы он мог так срочно понадобиться сёстрам. И не то чтобы он и впрямь был на них обижен.       Перед тем, как ехать на большую экскурсию в тот самый замок, Фэйбелл ночевала у него. Не потому, что они готовили какой-то коварный злодейский план, а потому, что вставать рано утром и собираться было проще вместе. А ещё потому, что Фэйбелл показала Эме сборник сказок в чёрной кожаной обложке — реликвию семьи Торн, переходящую из поколения в поколение. Только вот сказки эти написаны были от лица злодеев и о злодеях, потому ценность представляли особенную. И про Терновую ведьму там тоже было — достаточно для того, чтобы Эме поверил, что когда-то давно у его прародительниц-ведьм и правда были подруги-феи.       А уже в самом замке, разыгрывая из себя влюблённую парочку, пьющую один на двоих большой кофе, они во все глаза смотрели по сторонам и искали, что же такого было в замке, что с Рапунцель связали именно его. Гидом была молодая женщина со слегка нудноватым голосом, которая не вела экскурсию, а просто декламировала заученные слова из путеводителя махрового года издания, потому очень быстро изучение замка и рассмотр его деталей, даже если без отрыва от экскурсионной группы, перешли в самостоятельный режим.       Фэйбелл нравилась планировка и нравились стены из светлого камня. Мысленно она уже развешивала в проходах тёмно-синие гобелены с «колючим» гербом и примерялась, где бы сделала зельеварную, где зал совещаний, где столовую, а в каком из проходов на нижний ярус замка был бы проход в скромную, но со вкусом обставленную пыточную. Эме, слушая её идеи краем уха, всю дорогу как будто тревожился о чём-то, как будто ждал какого-то события или какой-то неминуемой встречи. Чем выше они поднимались по коридорам замка, тем сильнее нарастало беспокойство в груди и тем сильнее хотелось выпустить из руки терновник просто для того, чтобы он был. Но забинтованная рука лежала в кармане, а здоровая — в руке Фэйбелл.       Когда они проходили мимо перетянутого леской входа в одну из башен, Эме остановился как вкопанный, зажмурился до рези в глазах, вынул руку из кармана и прислонил к стене. Терновник рвался наружу сквозь кожу и бинты, потому в кои-то веки силы пришлось приложить для того, чтобы удержать его на месте, а не чтобы дать ему волю.       — Она ведёт тебя? — Фэйбелл встала поближе, чтобы говорить полушёпотом. Она знала, каково это, когда сама магия направляет и подталкивает к чему-то, тем более, на Эме сейчас практически открытые раны и кровь, оставленные как раз зачарованным терновником. Её это нисколько не удивляло, и она была готова быть рядом, чтобы подсказать и помочь. — Туда, в башню?       — В башню. Пойдём?       Эме щерится, кивая головой на проход; за влезание куда не надо им светят позорное выдворение из замка и уплата кругленького штрафа, и они оба будут очень рисковать, если пойдут дальше. Фэйбелл, на удивление, не спорит, а послушно осматривается, согласно кивает и пролезает под леской первая.       Ступени в башне деревянные, некрутые, но лестница долгая, а наверху — небольшая комнатка, больше похожая на сторожевую или на комнатку, в которой можно было запереть нерадивого наследничка с кипой книг или свитков и не кормить до тех пор, пока чадо не выучит всё необходимое. Но скромное убранство как раз на одного Эме не особо волновало; его волновало окно без ставен и засовов, которое выходило на Тёмный лес.       Перегнувшись через стол, стоявший как раз под окном, Эме высунул на улицу голову и осмотрелся. Земля под замком его интересовала мало, разве что фактом того, что выпрыгнуть из окна и остаться в живых было невозможно, а вот вид вдаль приковал внимание и заставил прицельно сощуриться.       В Тёмном лесу, куда выходила панорама, деревья вырастали намного выше, чем в Зачарованном, на краю которого стояла Академия, так что масштабы были совсем другими, сравнивать их между собой было сложно. Всматриваясь в равномерную тёмно-зелёную гладь, Эме всё надеялся зацепиться хотя бы за что-то, понять, что же именно его так сюда тянуло. И он цепляется.       — Смотри.       — Смотри, — они с Фэйбелл говорят это одновременно, но Фэйбелл быстро понимает, что открытие в пределах комнатушки от них никуда не убежит, а вот с горизонта может и пропасть.       — Видишь вон там, — Эме пытается показать пальцем, но получается так себе, приходится сдвигаться и чуть менять угол тыка, чтобы Фэйбелл увидела, — бурое пятно между листвой? Не похоже ли оно на…       — Крышу?.. Думаешь, там есть какое-то здание? Если да, то чтобы мы его отсюда увидели, высота должна быть порядочной. Башня?       — Насколько я помню, Готель держала Рапунцель именно в одиноко стоящей башне.       — Ты думаешь, это и есть та самая башня?       Эме не отвечает, потому что однозначного ответа у него нет. Он и думает, и нет — предположение о том, что это башня Терновой ведьмы, которая должна была перейти ему в наследство вместе с магией и судьбой, скорее интуитивное, чем осознанное, не подкреплённое ничем, кроме ощущений и царапающей рёбра изнутри нервозности. Но бурое пятно, которое он выцепил в океане тёмной зелени, всё никак его не отпускает, манит проверить и увидеть своими глазами, даже если окажется, что он неправ. В конце-то концов, башня Тёмной ведьмы, судя по всем описаниям, и правда стояла одиноко далеко в дремучем лесу.       — Как думаешь, сколько отсюда пешком?       — Километров десять. Ну так, навскидочку, — Фэйбелл надулась, смотря вдаль и измеряя глазомером расстояние. — Если не больше. Хочешь затащить меня в Тёмный лес?       — Почему бы Тёмную фею не затащить в Тёмный-то лес? — Эме слегка язвит и кладёт ладонь на грудь, как будто это поможет понять, почему скребётся внутри так неприятно и почему от этого сталось так паршиво. Он всё ещё держит след, но чем дальше он заходит, тем больше он сомневается в том, что идёт по правильному пути и что в конце найдёт именно те ответы, на которые рассчитывал.       Но он переключается на другое — на то, что нашла Фэйбелл. Странная конструкция из деревянной подставки и высокой стеклянной крышки содержала в себе засушенный росток, очень похожий на терновый кустик. Этот терновник был особенным, слишком уж тёмного оттенка, какого не бывает в природе ни у розовых кустов, ни у сливовых деревьев. Терновник, который Эме выращивает из рук, тоже светлее, но этот, заточённый и сохранённый в стекле, как будто кусочек той самой ветки, об которую принц выцарапал в свободном падении из окна башни глаза.       — Я хочу забрать её с собой.       Потому что эта терновая ветка потянула его к себе даже сильнее, чем тянула башня в лесу. Хотелось снять стеклянную крышку и взять её голыми руками, прикоснуться, уколоться об шип, пустить свою кровь так, как пустил в Зале Наследия на замеченные Мэдди ветки. Творилась какая-то чертовщина, которую сказочные привыкли называть магией; Фэйбелл посмотрела Эме в глаза и увидела в них только тягучую тоску по тому, что было забыто и потеряно задолго до его рождения, по событиям сорока с лишним лет давности, которые одновременно разлучали и связывали его с его сказочным наследием. И она не могла осудить его за то, насколько сильно он вцепился в крупицы, которые смог отыскать — о Терновых ведьмах и правда было известно гораздо меньше, чем обо всех остальных.       Забрать из замка объемную конструкцию целиком они не могли, но Фэйбелл придумала, как им быть — у неё с собой была припрятана бутылка воды, которая подходила по размерам для того, чтобы терновую ветку вынести из комнатушки в ней. Стаканчик из-под кофе сполоснули, часть воды перелили в него, а остальную вылили за окно, чтобы ветка по пути не размокла. Не без труда, но она влезла в горлышко, а бутылку снова спрятали в черезплечную сумку.       Хватиться их не успели — нудную женщину-гида разговорили как раз неподалёку от башни, в которую наведались псевдо-влюблённые, и всё это время она рассказывала какому-то пожилому мужчине с явным историческим образованием об особенностях геральдики домов, владевшим этим замком в стародавние века. Ощущение того, что они уходят не с пустыми руками, немного притупило бурлящее в груди тревожное волнение, сбиваюшее с курса и выводящее из состояния покоя. Вновь ловя ладонь Фэйбелл в свою, Эме уже не казался таким мрачным и задумчивым, как в начале экскурсии.       Оставаться до конца им было совершенно не обязательно, но они остались из любопытства и желания выжать максимум за потраченные на билеты деньги.

***

      А когда вечером Поппи и Холли, закономерно вновь потерявшие Эме, устроили ему засаду в его же комнате едва ли не с факелами и вилами, пришлось рассказывать им то, что они с Фэйбелл накопали. Вернее, рассказывала Фэйбелл, больше внимания уделяя подробностям о самом замке, чем об их поисках и зацепках, а Эме ставил чайник и организовывал посуду и перекус, в разговор не встревая.       Вычленя из долгого рассказа Фэйбелл парочку самых важных моментов, Поппи относительно успокоилась — в конце концов, ничего из этого не было не в стиле Эме, а если его что-то гложет и тянет, то самая верная помощь, на которую они с сестрой способны — это не стоять у него на пути.       Но это совершенно не значит, что она не попытается оттаскать Эме за уши, даже если в итоге у неё ничегошеньки не получится — хотя бы потому, что Эме подхватил её на руки, уронил на постель и рухнул сверху, тут же начиная щекотать. Визжа и изо всех сил сопротивляясь, Поппи сдалась уже через полминуты.       — И что ты будешь с ней делать? — дав им отдышаться, спросила Фэйбелл.       Ветка, на которую она кивнула, всё так же лежала в бутылке из-под воды и даже подавала неявные и почти не заметные признаки жизни. Фэйбелл посетила мысль о том, что она была зачарована на долголетие точно так же, как чаровалась роза для Чудовища, но это была уже совсем другая сказка. Впрочем, это не значит, что такую магию не смогли бы применить сама ведьма или же её подружка-фея.       Эме не ответил. Поморщился, нахмурился, о чём-то сам с собой договорился и встал, вновь замельтешив чёрным пятном по комнате. Бутылку пришлось разрезать, потому что вынуть ветку из горлышка и не повредить возможным не представлялось; бутылкой не то чтобы кто-то дорожил. С верхней полки, до которой он едва дотянулся, встав на цыпочки и вытянувшись во весь рост, был снят цветочный горшок уже даже с землёй, разве только не было под ним подставки, но и этот вопрос решился быстро. Стилет для такой работы не подходил, потому срезал кончик и счищал верхний слой с ветки Эме канцелярским ножиком, валявшимся на столе между сваленных листков с домашкой.       Все его манипуляции завершились торжественным втыканием ветки, ставшей черенком, в горшок, в котором что-то уже раньше росло, и проливанием сухой земли чистой водой.       — Думаешь, она прорастёт? — Фэйбелл откидывается на спинку кресла и кладёт на стол ноги в сине-голубых носках.       — По крайней мере, стоит попробовать.       Виснет странная, неловкая тишина, которая не нравится никому, но которую никто не спешит разбавлять и прерывать. Поппи и Холли хотят остаться и поговорить с Эме наедине, но и Фэйбелл не спешит уходить, явно думая, что теперь именно она его верная подружка-подельница — как были подружками Терновых ведьм прошлые Тёмные феи. Холли из-за неё готова бросаться в крайности, но Поппи хватает интуиции и мудрости для того, чтобы тактично уйти самой и увести её, оставляя Эме всё-таки с Фэйбелл, которая знает и может сделать явно больше, чем они с сестрой.       — И почему? — Холли разозлённо хмурится, складывая руки на груди, как только они спускаются из башни Эме и встают в коридоре. — Мы ведь из его сказки, а Фэйбелл нет! Нас всё это тоже касается, а её — ни грамма!       — Но она злодейка с магией, а ты будущая принцесса в ажурном платьице, — Поппи по-змеиному шипит, одёргивая сестру. — Думаешь, я не волнуюсь и я не хочу как-то ему помочь? Но это не наш путь, а его собственный, и пройти его он должен точно так же, как и мы прошли свой, узнав, кто из нас на самом деле наследница.       Поппи нервно заламывает ладони, вспоминая этот момент. Она всё ещё не уверена, что они поступили правильно, но её успокаивает мысль о том, что в случае чего она сможет подстраховать Холли и встать на её место. Быть запасной всяко лучше, чем быть бесполезной вовсе, а Эме они обе сейчас и правда бесполезны. Тяжело выдыхая, Поппи грубо ловит запястье Холли и безоговорочно закрывает этот разговор, уводя её к ним в комнату.       Когда стихает стук их каблуков, коридор перед входом в башню Тернового ведьмака погружается в вязкую тишину.

***

      Для того, чтобы попасть в запримеченную башню где-то в глубине жестокого и опасного Тёмного леса, приходится готовиться, как к настоящей тяжёлой экспедиции. Эме и Фэйбелл решают идти вдвоём, никого другого в интимные подробности не посвящая, и от этого и легче, и сложнее. Легче оттого, что рассчитывать будут на себя, а себе доверяют — не подведут. Сложнее — потому что придётся и правда не подвести, и правда взять на себя смелость и ответственность быть храбрыми и ловкими.       Сделать и правда нужно многое, прям аж даже по списочку.       Первый вечер они тратят только на то, чтобы составить этот самый списочек этапов и нужных им вещей. Да, это занимает всего от силы часа три после занятий, но у Фэйбелл ещё ночная смена сегодня, потому она в основном ест и отдыхает, пока Эме, кое-как прибравшись на столе, конспектирует все мысли и предложения, возникающие в ходе обсуждений. Выходит два полных листа, исписанных с обеих сторон убористым почерком.       Отсыпаться утром после смены Фэйбелл идёт к себе, потому что Тресс в прошлый раз едва не сжевала её любимую заколку и пыталась погрызть её саму. Там же ловит ещё парочку дельных мыслей и пишет их сообщениями в чат, а уже вечером, утащив Эме в библиотеку вместе с большим блокнотом и кучей листков, развивает эти мысли в конструктивные коррективы к текущему плану, пока копается в ящике с тубусами в поисках карты.       — Воть! — снимает резинки со свёртка шириной в половину её роста и раскатывает его на большом столе. Это одна из самых больших и подробных карт местности, где отражены и Зачарованный, и Тёмный лес, и Академия, и Бук Энд, и даже тот самый замок, от окна которого им и нужно вести расчёт. — Когда мы были в той комнатке, солнце висело невысоко и с правой стороны. Ходили мы днём, потому оно справа вставало и уходило налево. Значит, если мы видели справа восток, то окно выходило на северо-восток. Башню мы заметили ближе к левому краю окна, потому направление надо взять на север.       Фэйбелл примерно зарисовывает на одном из листков положение замка и розу ветров, указывающую на север.       Тёмный лес, увы, подробно не наносится ни на одну карту как по причине того, что никто до сих пор не был в состоянии подробно его изучить, так и по причине того, что чем меньше народ знает, тем меньше он хочет соваться в неизвестное и опасное. Обитают там и дикие звери, и мифические существа, и в частности те создания природы, кому не повезло попасть в руки тёмных магов — зачарованные на ярость и вечный голод лисы, волки и даже здоровяки вроде лосей и медведей.       Даже самым сильным и опытным людям опасно заходить вглубь в одиночку, а Фэйбелл и Эме, имея опыт не самый объёмный, собрались идти туда буквально с голыми руками, имея в качестве защиты магию, стилет и, возможно, парочку топоров, если удастся перед выходом обчистить сарай с инструментами. По пути к башне их может ожидать всё, что угодно, потому готовиться следовало основательно, в том числе и морально — геройствовать и прикрывать друг другу спины, иногда жертвуя своей безопасностью.       Впрочем, у Эме с этим проблем не возникло бы, потому готовилась Фэйбелл в гордом одиночестве.       Как только была примерно составлена карта, едва ли включавшая в себя какие-то подробности, они переключились на инвентарь и снаряжение. Большие рюкзаки нашлись без труда, а вот с одеждой и обувью были проблемы — хотя бы потому, что обувь Фэйбелл предпочитала красивую, а не удобную, уповая на возможность пролететь какое-то расстояние на фейских крыльях.       — Совершенно не факт, что у тебя получится летать в лесу, — Эме смотрел на неё исподлобья, подняв взгляд от сгруженных в одну кучу заметок всего на мгновение. — Могу выдать что-то из своего, но вот лесные сапоги на плоской подошве где хочешь, там и ищи.       — Ишь ты, — Фэйбелл огрызнулась, но поджала губы и взгрустнула — потому что Эме был совершенно прав, без удобных сапог она на третьем километре взвоет, а пройти надо будет минимум десять в одну сторону.       Пришлось раскошеливаться на самые некрасивые, но совершенно удобные и лёгкие сапоги — Спэрроу по старой дружбе подсказал, где такие можно найти, и теперь они с Фэйбелл за какой-то старый должок были в расчёте. Ещё один минус положения, но Фэйбелл ведь хорошая подруга и не бросит Эме на полпути. По крайней мере, она постарается.       А пока она работала ночными сменами, Эме мучался от тревожной бессонницы в библиотеке. Понадобилось всего-то раз подсыпать в чай сестёр-библиотекарш сонную траву, чтобы беспрепятственно проникать в зал аккурат перед отбоем и иметь отмазку на все случаи жизни — ведь женщины в действительности совершенно не видели, когда именно он ушёл и сколько в библиотеке пробыл.       Его поиски были тревожными, суетливыми, нестройными. Он не был уверен, что знает, что именно ищет: началось всё с в стотысячный раз по кругу книг о Рапунцель и её ведьме, с перечитывания заученных чуть ли не наизусть строк о том, какой ведьма была, кто она такая, в чём и откуда её сила, что она делала и как. Когда они — ожидаемо — ничего не дали, Эме переключился на сказки о Тёмной фее, надеясь выудить хоть единое упоминание своих предшественниц в них. Но тоже тщетно. И тогда он стал искать о магии — той, что когда-то прервалась; той, что, умирая, смогла сохраниться для него, сплетясь с живой чужой; той, что умерла по неизвестным — или же просто ещё не раскрытым — причинам, оставив его на перепутье без карт, компаса и банально солнца над головой.       Зачитавшись очередным фолиантом, тихих шагов за спиной он не услышал.       — Эме.       Его окликнули мягко, нежно, любовно. Ласковый голос огладил слух, как гладит кожу бережное прикосновение тёплых рук.       Его позвала Поппи. Он обернулся только для того, чтобы увидеть, как она неловко держится за стеллаж и переминается с ноги на ногу, явно… беспокоясь?..       — Случилось чего?       — Ты случился, — она отозвалась с улыбкой и настолько зыбкой трепетностью в голосе, что впору было соскочить с места и кинуться к ней в объятия. Эме не кидается — лишь кривит губы в подобии улыбки и мотает головой, роняя спутанные волосы на лицо. — Давай заплету.       Ленточку, чтобы подвязать в конце, Поппи вынимает свою, но оставляет её лежать у Эме на плече, пока сплетает чёрные пряди в нетугой колосок. У неё приятные касания и аккуратные руки, под ними правда можно было бы забыться хотя бы на ночь, но забыться не выходит. Накрученные одна на одну мысли напоминают, что именно Поппи должна была быть его Рапунцель, его прекрасной девой, заточённой в башне, его смыслом жизни и самой тяжёлой потерей. Должна была быть, но вовремя сбежала, поставив вместо себя сестру-близнеца. Не то чтобы с Холли были какие-то проблемы, но Эме внезапно укололо тем, что их предательство случилось многим раньше, чем должно было — многим раньше, чем вообще началась сказка.       Тогда, быть может, если Рапунцель переиграла партию, всё пойдёт совсем не так? Не будет ни принца, ни башни, ни терновых кустов в человеческий рост, ни песен из окна, ни срезанных длинных кос, ни…       Да чего греха таить — ни собственноручной смерти, о которой Эме знает не из хроник самой большой сказочной библиотеки, а от бабушки, много лет назад потерявшей старшую сестру.       Ни одна из сказок о Рапунцель и её фрау Готель не кончается правдой. Все они говорят о том, что Рапунцель и её принц поженились и правили долго, живя в красивом замке. И нигде не сказано о разбитом сердце ведьмы, одинокой могущественной женщины, способной за себя отомстить. Способной, но совершенно искренне любящей — так слабо и так уязвимо.       О том, что двоюродная бабушка покончила с собой, Эме знал с детства, но вдаваться в подробности ему запрещали. Ребёнком он был не слишком впечатлительным, но больно уж любопытным и достаточно хладнокровным для того, чтобы не бояться наказаний и предостережений. Он верил в себя и в свои силы, потому с него сталось бы попробовать что-то калечащее и разбивающее на осколки на самом себе — конечно же, родители не хотели, чтобы их любимый ребёнок калечился или разбивался.       И потому, когда вначале из его ещё детских ладоней появились первые терновые ростки, а вслед за ними и директор Гримм на пороге дома, его мама была в настоящем ужасе. Она хорошо держала лицо, даже если была бледна, как мел, старалась выбирать слова помягче и взывать, бесконечно взывать к благоразумию Эме и его чувству ответственности, а ещё молить всех известных богов о том, чтобы с единственным ребёнком ничего не случилось. Не леди Марианна выбирала, кем быть её сыну, и не ей было запрещать, она была бессильна — магия сделала свой выбор, проявившись аж через поколение и найдя того, кто понесёт терновую роль на плечах едва ли не также тяжело и смиренно, как нёс спаситель ранящий до крови венец.       У Эме вместо венца — опоясывающая головная боль от недосыпа и кучи взявшихся непонятно откуда переживаний. Он не боялся погибнуть в сказке, он совершенно точно был готов становиться отступником и сопротивляться изо всех сил, он знал, что у него есть шанс банально выжить, нужно лишь ухватиться за него и приложить все-все доступные усилия.       Даже кончики пальцев Поппи, мягко гладящие по вискам и скулам, не спасают.       — Ты можешь отложить всё это на потом? Нормально не спишь, нормально не ешь…       — Кусок в горло не лезет, — Эме чуть сползает на стуле, чтобы опереть затылок на мягкую грудь Поппи. Напряжённые уставшие плечи накрывают лёгким массажем, и становится на какую-то едва ощутимую толику легче дышать. — А заснуть не получается. Слишком много всего в голове крутится, особенно того, чего не надо.       — Потому что ни с кем не делишься, — Поппи склоняется чуть ближе, обнимает как дотягивается и мягко, одними губами целует в щёку. — Потому что пытаешься один и сам, хотя можешь верить другим.       — Я не один, — усмехается, — со мной Фэйбелл.       — С неё поддержки, как с тюленя меха, — снова поцелуй, такой же невесомый. — Я не навязываюсь, а просто напоминаю, что мы с Холли здесь и мы у тебя есть. Ты таким печальным в последний раз был, когда Тресс была беременна и вот-вот должна была родить.       — Печальным? Таким я тебе кажусь? Как на том полотне, где дéвица сидит на камне, обняв коленки, и смотрит на ровную гладь озера?       Поппи фыркает со смеху и крепче обнимает Эме. Если шутит и вредничает, значит, хотя бы немножечко, но живой.       — Встревоженным. Волнующимся. Тебя что-то гложет, но ты не говоришь, что именно, а я не знаю, как могу тебе помочь.       Эме накрывает её ладони своими, снимает с себя и по одной начинает неспешно, мелко расцеловывать, от кончиков пальцев до самого запястья. Его руки как всегда холоднее, и где-то врассыпную на них новые, совсем свежие следы от магического терновника, но всё ещё не настолько яркие и глубокие, как от терновника из Зала Наследия. Дождавшись, пока он закончит, Поппи перескальзывает ладонью к нему на щёку и заднюю сторону шеи, чтобы прижать к себе и задержать вот так, просто в объятии, хотя бы ненадолго. Чтобы дать ему вспомнить, что…       — Мы тебя любим, — шелестит она, почти шепча, — и мы всегда у тебя есть. Что бы ни случилось и что бы ни произошло. Мы твои, а ты наш, и мы трое поровну друг за друга горой и в ответе.       Эме зажмуривается дольше, чем нужно, всего на мгновение, но это оказывается слишком ощутимо. Ему бы криво усмехнуться, но Поппи честна и искренна, ему не в чем уличить её, потому что она и правда на его стороне, потому что она и правда здесь, сейчас, с ним, когда… на самом деле — да, когда она нужна ему.       — Я никогда не чувствовал себя частью вашего мира. Сама посуди — я ничего не знал об этом наследии, ничего не знал о магии и сказках, разве что сам в детстве их читал. Моими любимыми были про драконов и змеев, а не про прекрасных дев, и я никогда не представлял себя на месте героя, на месте принца-освободителя на белом коне. А потом на меня свалилось всё вот это — пришёл Мильтон, рассказал про сестру бабушки, показал мне Книгу и пообещал, что всё будет нормально, что я должен быть здесь, в сказках, что тут мне самое место до тех пор, пока не выполню свою роль и не передам её дальше. Мама упёрлась, чтобы я сначала дома все свои обязательства исполнил, ругалась с Мильтоном и хотела настоять ещё и на университете…       Это не было похоже на откровения или исповедь — скорее, на пересмотр старого, давно засмотренного до дыр фильма, в котором знаешь почти что каждый кадр, а всё равно замечаешь что-то новое. Эме нужно было пересмотреть всё это, всю свою жизнь по мелким вырезкам, чтобы понять, где именно пошло не так и как ему если не исправить это, то хотя бы обыграть, чтобы не было так горько.       Поппи послушно молчала, разве что притиралась к нему щекой и носом, как ластится к рукам Тресс.       — Когда Мэдди ткнула на те ветки, я сначала не понял, а потом, скорее, почувствовал, чем осознал. Просто почувствовал, что нужно подойти, что нужно коснуться. Как будто они зачарованы тоже, как будто это тоже терновая магия — совсем как та, что у меня, — только другая, чья-то ещё, и ну а кому ещё, как не Терновой ведьме, этой магией обладать? Кому, как не моей предшественнице — быть может, даже моей бабушке — оставлять эти ветки там, где я мог бы их найти? Кому, как не ей, спустя столько лет вести меня к тому, что я должен знать и что она хотела, но не смогла передать лично? Сейчас, вкапываясь во всё это глубже, я как будто нахожу себя — что-то своё, что-то связывающее меня с этим миром и делающее полноценной его частью, а не просто лицом за маской.       Головная боль, несмотря на старания Поппи, только усиливалась, и Эме пришлось зажмуриться, чтобы отогнать спазм. В груди начало щиплюще разъедать, как будто кто-то плеснул во вскрытые внутренности едкой кислоты, захотелось залезть под тёплую водолазку и разодрать ногтями кожу, чтобы выскрести руками остатки этого реактива. Поппи поймала руки Эме — одну здоровую, вторую ещё покалеченную, но уже без бинта — и сжала в своих. Но слово у него так и не перехватила.       — Вообще, я и не планировал тут к чему-то или к кому-то привязываться. Я колючий и недружелюбный, у меня есть кошка, а больше мне никто и не нужен. Сыграю эту чёртову роль, побуду великим и ужасным злодеем, прямо как заказывали, а потом вернусь домой, начну работать, поступлю в университет и не вспомню ни о чём таком. Терновник в руках мне бы не мешал — дома с ним было намного сложнее, он почти не показывался и не слушался, так что про него я бы, наверное, и вовсе забыл.       И только сейчас он поворачивается так, чтобы на Поппи взглянуть.       — А потом у меня появились вы. Ты и Холли. И остальные — Рэйви, Фэйби, Нина, другие злодеи. Я не хотел привязываться и признавать, что мне здесь может здорово и классно, но, как видишь…       Привязался. И вынужден признать, что не настолько уж он и далеко отсюда, далеко от сказок и их волшебного, наполненного чудом мира.       Притягивает Поппи к себе и помогает ей опереться бёдрами на стол, чтобы стоять напротив него.       — Чем больше я ищу, тем больше начинаю верить в то, что найдётся последний кусочек витража — и я стану здесь своим. Этот мир станет настолько же моим, насколько земля и мир людей, лишённый магии и предначертаний. И я смогу быть с вами наравне, а не через призму сорока потерянных лет и целого упущенного поколения. Чем больше я ищу, тем больше… как будто возвращаю себе себя — такого, каким я должен был быть.       Закусив губу, Эме тянется раненой ладонью к лицу Поппи, и она льнёт ближе, даёт погладить себя по щеке и зарыться пальцами в коротко стриженные волосы на затылке.       — Как думаешь, может ли сердце разбиться от тоски?..       — Думаю, может, — склоняясь ещё ближе, она опирается лбом на лоб Эме и кончиком носа попадает в его. — Но мы постараемся сохранить его целым. Обещаю тебе.       Не то чтобы Эме нужны были эти обещания, но он выдыхает и… улыбается. Почти по-настоящему, не только губами, но и поджмуренными глазами, почти так, как улыбаются люди, не щерясь и не скалясь. Поппи ловит его лицо в свои руки и сыплет поцелуями по щекам. А после отстраняется, чтобы долго не смущать ни себя, ни его, и оглядывает кавардак, разведённый Эме на столе. Свитки свалены в одну кучу, книги разной степени запылённости со смазанными отпечатками пальцев и следами ладоней лежат едва ли в каком-то порядке, у части из них от времени едва ли не вываливаются страницы, а в довершение ко всему этому прямо у неё под задницей оказывается кипа записок и заметок, половина из которых поперечёрканы и перемазаны чернилами.       — У вас с Фэйби всё готово?..       Вот так просто — Фэйби; ласковое и для друзей, а с губ Поппи, ни разу ей не подруги, сорвалось. Потому, что Эме зовёт её Фэйби.       — Почти, — он благодарен переводу темы и тому, что Поппи не стала пускаться в утешения слишком сильно. Ему не нужно, чтобы его утешали, ему нужно было, чтобы его хорошенько дёрнули на то, чтобы он встал на свой путь, вырвавшись из круговерти одних и тех же скребущих мыслей. Скрести стало меньше, щипать в груди тоже; когда видишь чёткую конечную цель, не видеть препятствий к ней становится чуть проще. — Нам осталось только время выбрать и кое-чем… обзавестись, скажем так. Хорошо-хорошо, одолжить на время у тех, кому пока что не надо. Но в целом — на вот-воте мы готовы.       Поппи кивнула — и ещё раз обняла Эме. Он ответил ей, складывая руки на её стройной фигуре и думая о том, что когда он вернётся, всё будет иначе. Быть может, наконец-то так, как оно должно было быть.

— ||| —

      Гробовой тишины вокруг себя Эме не замечает до тех пор, пока вдалеке оглушающе громко не хрустит ветка. Фэйбелл у него за спиной шумно и резко вдыхает, сжимается, готовая к прыжку и атаке, но больше ничего не происходит. Это просто хрустнула ветка где-то даже не здесь.       — Всё нормально? — обернувшись, Эме видит, как сильно Фэйбелл напряжена — руки с растопыренными пальцами поджаты к груди, коленки чуть согнуты, взгляд дёргано бегает по сторонам, губы до нездорового покусаны, и без того бледное лицо с синеватым оттенком кожи ещё бледнее, а синяки под глазами ещё гуще.       — О, я рада, что ты спросил!..       И голос надломленно дрожит, не в привычку от Тёмной феи.       — Ты вчесал, как заворожённый, сразу как в лес вошли, даже слова мне не сказал за всё время, пока идём. Ушёл в себя и не вернулся, — она неровно дёргает плечами, судорожным жестом заправляет прядку белых волос за ухо и снова кусает губы. Моральных сил на ругань и жалобы у неё не находится, потому всё сказанное больше звучит как пересказ событий, а не как полноценная претензия. — Сам задумался или она тебя?..       Фэйбелл кивает по ходу их маршрута, в ту сторону, где предположительно стояла посредь деревьев одинокая башня, и намекает не то на неё, не то на одну из многих Терновую ведьму, не то на магию, показывающую направление получше всяких компасов. Эме несколько раз моргает, как будто от этого прояснится не только зрение, но и сознание, но ответить внятно и однозначно, увы, не может. Он не знает. Быть может, и правда не он идёт, а его ведут.       Ещё дальше, чем хрустела ветка, раздаётся приглушённый листвой птичий грай. Фэйбелл хватается за рукоять стилета, закреплённого на поясе поверх ветровки, и присаживается на одеревеневших ногах. Эме, у которого вместо стилета на поясе висит всё-таки украденный на время топор, стоит на месте, как вкопанный, не реагируя никак, и ей становится ощутимо неловко от того, что она так дёрнулась всего лишь из-за птиц.       — Всё нормально, правда, — ломано заверяет она сипящим голосом. — Это Тёмный лес, чего я вообще могла здесь ждать?       До Эме, будто выныривающего из забытья, доходит только сейчас.       — Тебе страшно?..       Фэйбелл сглатывает и шумно дышит.       — Страшно. Но я пойду дальше.       Она выглядит потерянной и скованной, будто не по лесу идёт, а пробирается сквозь полный ловушек лабиринт. Но дело не в том, что Фэйбелл пугливая — она как раз таки девчонка смелая и решительная. Дело в самом лесе, мысль вглядеться в который Эме посещает ощутимо поздно.       А лес и правда тёмный. Эме повезло с тем, что зрение у него, как у кошки — в темноте и в сумерках видит едва ли не лучше, чем днём, — и ему-то видно в холодном сером полусвете петляющие под ногами корни, видно направление прямо между стоящих почти вплотную друг к другу высоченных деревьев. Его нисколько не смущало, что листва над их головами настолько густая, что едва ли можно определить, где сейчас находится солнце и какое примерно время суток. А это едва ли не самый важный и самый верный указатель, какой есть у них с Фэйбелл.       То есть, если бы не условно пугливая Фэйбелл, он бы даже не подумал о том, что может заблудиться, сбиться с направления и наматывать круги по густой чаще, в которой, вообще-то, не только птицы водятся, но и всякие дикие звери, в том числе большие и бешеные от голода.       Сейчас, понимая, насколько он поддался, Эме начинает бояться тоже. Но страх этот не активный — такой, какой бывает, когда сталкиваешься с чем-то напрямую и должен принимать решения за считанные секунды. Активного страха у Эме почти не бывает либо же осознаёт его он только тогда, когда уже выпутался и нашёл лазейку. Тот страх, который начал цепко обнимать его иссушёнными ладонями сейчас, был, скорее, страхом пассивным — когда есть только вероятность того, что что-то пугающее и ломающее произойдёт, но ты не знаешь, за каким именно поворотом, за какой именно веткой, на какой части пути, потому вынужден быть настороженным постоянно, на каждом вдохе и каждом выдохе, каждый раз на мгновение закрывая глаза, пока моргаешь. Такой страх выматывает не столько сам собой, сколько тревогой и напряжением, забивающимися в мышцы и связки, холодящими ладони и стопы оттоком крови, стучащими в ушах неровным гулким пульсом.       Эме мотает головой и жмурится, пытаясь отогнать наваждение. Фэйбелл кивает ему — вроде бы, должна была радоваться, что он ничего не боится и смело шагает прямо, тем самым придавая сил мужаться и ей, но гораздо спокойнее, когда он в сознании и в реальности, когда чувствует хотя бы что-то тоже. Лучше бояться вместе и вместе быть готовыми, чем сгинуть в отрешённом от действительности забытье.       — Пойдём дальше, — он разворачивается лицом вперёд, только идёт теперь медленнее, прислушиваясь и оглядываясь на Фэйбелл, чтобы не отставала. — И давай поболтаем, что ли. Всё равно делать нехрен, пока идём.       С собой были сигареты, но курить не хотелось. В лесу было настолько тихо, что было бы слышно, как тлеют табак и бумага, и от этого ощущения ползли неприятные мурашки. Раньше, когда Эме всего этого успешно не замечал, ему было проще идти, сейчас же начали постепенно приходить и осознаваться и некоторая усталость в ногах, и понемногу пробирающий холод от непрогретой солнцем земли, и давящая на плечи полумрачность, от которой хотелось вжать голову или спрятаться под капюшоном. Но прятаться было нельзя — тишина тишиной, а слышать происходящее вокруг лучше напрямую и без всяких преград.       Высоченные деревья заставляли чувствовать себя ничтожным, будто сработала уменьшающая магия, которой пользовалась Дюймовочка-Нина. Широченные стволы, которые не обхватишь руками, взмывающие в небеса ветки с пушистыми лапами и густой листвой, насыщенный и терпкий смолистый запах, оседающий на языке и на одежде. Это было бы даже красиво, если бы не пробирающее вместе с холодом ощущение опасности, таящейся буквально за поворотом. Тишина гробовой только казалась, если честно, потому что кое-где шуршала листва, кое-где кричали звери и птицы, кое-где слышался рёв. Просто надо было вслушаться посильнее.       Вслушиваться не хотелось тоже.       — Ну давай поболтаем, — Фэйбелл догоняет Эме, чтобы идти рядом с ним, а не чуть позади.       Болтая проще. Болтая, даже если о сущих безделицах и ерунде, как-то получается не выпадать из реальности, но и не циклиться на тревоге, схватившей за горло костлявой когтистой хваткой. Фэйбелл потихоньку приходит в себя, и если не прямо в блестящее состояние, то хотя бы трясётся поменьше и не грызёт губы. Её магию решено было поберечь на чрезвычайный случай, потому вместо полёта на фейских крыльях она покорно шла своими ногами и даже не пыталась жаловаться на то, что устала или хочет привал. Хотя привала попросить она вполне могла, и они остановились бы, но — видя цель, но видно препятствий, потому проще будет остановиться уже у башни, когда придут. Двенадцать ориентировочных километров, загруженных как цель в шагомер, — не настолько уж и тяжко.       Остановиться пришлось — когда Эме понял, что он снова оказывается не в себе, отвечает на болтовню Фэйбелл коротко, однозначно и с лёгким пренебрежением, а ещё по ладони как будто что-то щекотно текло. Хотя почему «как будто» — текла кровь с его запястья, в которое намертво впилась обвязанная терновая ветка.       Фэйбелл не сказала ничего, но, остановив Эме под деревом, посмотрела настолько укоризненно и осуждающе, что стало понятно без слов.       Терновник, выкраденный из замка, хотел его крови точно так же, как хотели вьющиеся ветки в Зале Наследия. Посаженная в горшок веточка звала, тянула к себе, манила уколоть палец, как колола его Спящая красавица, и Фэйбелл даже как-то начала жалеть, что Тёмная фея и Терновая ведьма были подружками — потому что Эме оттаскивали от кровопусканий они с сёстрами О’Хайр втроём, но оттащить не смогли. В один из дней он всё-таки проколол ладонь и накапал кровью на саму ветку и на землю в горшке вокруг неё. За ночь ветка разрослась настолько, что стала похожа на полноценный саженец, и Эме даже смог срезать несколько гибких ростков с неё — один из которых, обмотанный вокруг запястья на манер браслета, сейчас пытался вдавиться к нему под кожу сотней мелких иголочек.       — Давай попробую снять и понесу я, — перестав метать гневные взгляды, Фэйбелл и правда попробовала, нещадно коля пальцы и пуская кровь тоже. Теперь, если зверьё почует запах жертвы, целями станут они оба, но это всё равно лучше, чем поодиночке. Как ни странно, но пытавшаяся врасти в Эме ветка поддалась рукам Фэйбелл и была не без боли и стиснутых зубов, но снята. Откопав в рюкзаке аптечку, Фэйбелл забинтовала ему руку, а гибкую ветку, свернувшуюся в кольцо, повесила себе на запястье, чтобы кололо теперь её. Как, собственно, и предполагалось — к ней ветка оказалась равнодушна.       Этот вынужденный привал случился на девятом километре и двенадцатой тысяче шагов.       А как только кончилась восемнадцатая тысяча (Фэйбелл прямо смотрела, как циферки на фитнес-браслете перескочили с 17998 на 17999, на 18000 и 18001), лес будто смилостивился над ними и наконец расступился.       — Ё-ё-ёбушки-воробушки… — протянул Эме голосом почти что безэмоциональным, а после перепрыгнул с ноги на ногу, потому что Фэйбелл, засмотревшись на счётчик шагов, впечаталась ему в спину. Опомнившись, она тихонько извинилась, встала сбоку, посмотрела вперёд и… выругалась на порядок грязнее и тяжелее.       Изрытая земля начиналась буквально в паре шагов перед ними. Огромные, с запястье толщиной ветки чёрно-чёрного цвета то ныряли в почву, то надрывали её и взвивались неестественным изгибом вверх. Шипы, торчащие из них, по форме напоминали лезвие стилета Эме, который сейчас висел на поясе у Фэйбелл, разве что не были заточены с обеих сторон. Если на такие напороться или упасть, можно запросто получить рану, не совместимую с жизнью.       Ветки терновника росли тем толще и извилистее, чем ближе были к подножию башни. Места, на котором начинаются её серокаменные стены, не было видно оттого, насколько густо разросся терновник, потому казалось, что башня вырастает прямиком из него, поддерживаемая самыми мощными и крепкими ветвями, как корсетом. Стены башни поднимались высоко — достаточно высоко для того, чтобы прыгать с самого верха было страшно и опасно для жизни. Эме едва ли мог прикинуть высоту в метрах, но если в этажах — где-то не меньше восьми.       Вместо терновой ветки в его второе запястье впилась ногтями Фэйбелл. Похолодевшая от начавшего душить её чувства страха, она побледнела того сильнее и не удержалась от того, чтобы прижаться к Эме и попытаться найти в нём хоть мало-мальское, но чувство безопасности и надежды. Эме взял её за руку, но едва ли был теплее, чем она, разве что не ёжился и дышал ровно, а не через раз.       Они были в самом сердце Тёмного леса, стояли к нему спиной, но он как будто остался позади, вовсе не здесь, где-то далеко и недосягаемо. Не было звенящей тишины, не было дурманящего хвойного запаха, не было петляющих под ногами изогнутых корней, не было птичьих граев по сторонам. Единственное, что осталось — холод, ползущий по ногам и просачивающийся сквозь одежду в мясо и в кости. Хотя, казалось бы, там, где деревья расступались, оставляя место одиноко стоящей башне, и куда хоть иногда светило солнце, должно было быть хоть капельку теплее.       Небо над башней было равномерно пасмурным и хмурым.       Фэйбелл слегка дёргает Эме за плечи и обеспокоенно всматривается в него. Он в ответ лишь вопросительно хмурит брови.       — Ты дрожишь, — её голос дрожит тоже. Эме кажется, что она преувеличивает, потому что он себя чувствует вполне нормально, ничего с ним не происходит такого, чтобы прям из ряда вон. Да, он успел замёрзнуть и устать, но это сущие мелочи по сравнению с тем, что их не съели дикие звери, им не пришлось ни с кем драться и никакая даже самая тёмная магия, пропитавшая лес, не смогла заставить их заплутать и сбиться с курса. Не такой уж и большой сопутствующий ущерб.       Только вот когда она поднимает его ладонь повыше и бережно, как хрусталь, придерживает в своих, ему приходится увидеть, что продрогшие пальцы дёргаются и поджимаются сами собой, а ладонь то опускается, то поднимается, хотя он держит её на одном месте. Вслед за этим приходит ощущение неприятного озноба, от которого скручивает и выворачивает наизнанку кости, а ещё подташнивает и слегка темнеет в глазах. И у них обоих не остаётся выбора, кроме как присесть на походные рюкзаки под одним из деревьев и какое-то время просто посидеть, повторяя дыхательную гимнастику и едва ли действующую мантру о том, что «всё будет хорошо».       Носком ботинка Фэйбелл пробует слегка толкнуть одну из веток, что торчит из земли и тут же в землю впивается — та и не думает двигаться под давлением.       — Ну… какой у нас теперь план? — покачивая уставшими стопами, Фэйбелл смотрит то вверх, на острую крышу, то вниз, на подножие башни. Вопреки всему привыкнув к тому, как однозначно, но тяжело, тяжелее всего остального леса, ощущается башня, она слегка осмелела и пободрела, даже если её бледность и дёрганность никуда не делись. Эме перестало трясти хотя бы снаружи — справиться со внутренней кислящей на языке дрожью не помогли даже несколько крупных глотков виски из припрятанной в рюкзаке фляжки.       План заключался в том, что никакого плана, по сути, и не было. Скорее всего, им, как каким-нибудь мародёрам, придётся забраться в башню, порыскать внутри и посмотреть, что осталось там спустя столько лет. В том, что башня была давно заброшена, Эме не сомневался, как не сомневался более и в том, что это башня Терновой ведьмы. Дело было не только в огромных терновых зарослях и не в том, как сильно тут бушевала магия, но и в каком-то внутреннем ощущении, которое Эме мог описать только с помощью образов дома, родителей, двоюродных родичей и бабушки, которых видел теперь крайне редко и по которым успевал искренне соскучиться. В башне он ни разу до этого не был, но как будто скучал по ней тоже, как скучают по месту, в которое очень сильно хотят вернуться.       В конце-то концов, он ведь тоже Терновый ведьмак, как были Терновыми ведьмами его предшественницы, хозяйничавшие в этой башне, а значит… он вернулся домой?..       — Я могла бы подлететь наверх.       — Нет, — сорвалось приказным тоном, резким и грубым от сухости во рту. Эме хотел сказать совершенно не так, оттого закашлялся и снова потянулся к фляжке, чтобы глотнуть обжигающего виски и прочистить горло. — Нет, Фэйб, подлетать опасно, наверху не за что зацепиться, а ещё мы не знаем, как в ответ на твою магию себя поведёт… да в принципе всё, что тут есть.       — Предлагаешь лезть своим ходом? Интересно, как, если заросли тут даже до половины высоты башни не доходят.       — Я их отращу, — он встаёт с земли, разминает уставшие от рюкзака плечи и показывает на оплетающие непосредственно башню ветки. — Ты не была со мной в Зале Наследия, но там у меня получилось дать веткам отрасти до нужной высоты.       Фэйбелл знающе усмехается.       — Гладко стелешь, да только вот заговариваешься. Именно что ты дал веткам отрасти — они сами этого хотели, не ты их заставил. Магия использовала тебя как проводник, а не ты ей управлял. Так почему сейчас вдруг твоя воля должна быть сильнее желаний магии? А если она наоборот не захочет, чтобы кто-то лез наверх и копался во всей подноготной?       — Ты заговариваешься тоже, фея. Кто-то — да; может, терновник и не пустит просто какого-то кого-то. Но туда пойду я — тот, кому эти чёртова магия и чёртова сказка достались в наследство. И если я могу быть проводником, значит, смогу быть и механизмом, по которому магия сработает. Кому, если не мне, она поддастся и послушается?       Уверенности в том, что всё получится, Эме было не занимать, и Фэйбелл ему даже немножечко позавидовала. Но только немножечко — потому что в его ледяном взгляде самой главной нотой звенела почти маниакальная решимость, едва ли не граничащая с помешательством. Фэйбелл знала, что порой он не умеет останавливаться, пока не расшибётся в щепки и не добьётся своего любой ценой, и сейчас был именно такой случай. Так что если она не может бороться со злом, ей придётся его возглавить.       Идти по испещрившим землю терновым зарослям было по-здравому боязно, но у них обоих получалось. Не вставая в полный рост и переступая строго по соседним изгибам крепких чёрных стеблей, никак не через один и не перепрыгивая, они оба весьма неплохо продвигались вперёд, ближе к башне, пусть и было это далеко не так просто, как виделось. Постоянно казалось, что вот-вот соскользнут рука или нога, и ты рухнешь вниз, в объятия избесновавшихся ветвей, потихоньку набиравших высоту над землёй и сгустившихся вокруг подножия башни плотным коконом. Фэйбелл несколько раз успела поблагодарить себя за то, что застегнула все карманы, иначе с распиханным по ним скарбом, если бы он выпал, пришлось бы попрощаться на веки вечные, не спасла бы никакая магия.       Но прибегнуть к магии пришлось. Стилет всё ещё висел на поясе у Фэйбелл, и Эме обернулся к ней, хватаясь, как за перила, за одну из вившихся вверх ветвей, но решил, что и без стилета справится — шипы терновника достаточно остры для того, чтобы проколоть кожу и пустить кровь. Вопрос о том, насколько это целесообразно, не стоял — в Зале Наследия веткам была нужна именно кровь, а даже если и не сработает, то многого Эме не потеряет. В незначительных количествах терять кровь он привык, собственные ветки рвали кожу с некоторой регулярностью, на кистях и запястьях уже не осталось места для новых ран и сменяющих их шрамов.       Потому сейчас, прокалывая основание ладони об один из крупных шипов, Эме даже не морщится, хотя боль получается ощутимой. Его кровь стекает по кромке шипа, оставляет след на стебле и медленно тонет в чёрной коре. И ничего волшебного не происходит.       Тогда Эме выпускает из раненой ладони терновник свой, кажущийся светлым и тонким по сравнению с оплетающим башню. Его гибкие вьющиеся веточки обнимают толстые стебли, впиваются в них шипами, крепко держатся — а потом руки больно-больно, в кои-то веки настолько больно, чтобы зашипеть, зажмуриться и едва не осесть на колени, прошивает импульсом, вслед за которым ощущается дрожь в земле.       — Держись! — всё, что Эме успевает крикнуть Фэйбелл, прежде чем все заросли вздрогнут, более толстые ветви стянутся к башне, а более тонкие начнут подниматься вдоль по серому камню выше и выше, пока не достигнут закрытого оконца и уходящей вверх крыши с острым шпилем, вонзающимся в облака. Их самих ветки не подхватили и не унесли высоко-высоко, но и того, что магия всё же сработала, хватило Фэйбелл для того, чтобы ещё на раз перепугаться и вцепиться деревянными от холода руками в Эме. Боли от того, как её ногти впились в плечо и под рёбра, Эме не почувствовал.       — Что за херня?! — Фэйбелл поднимает взгляд к окошку и едва ли что-то видит, но очень хочет верить, что там есть, на что посмотреть. — И что мы теперь дальше? Полезем туда, как обезьянки?       — Да, — скидывая её руку лёгким жестом, Эме прикидывает, за сколько переносов веса с руки на руку и с ноги на ногу у него получится забраться наверх. Они уже примерно в полутора-двух метрах над землёй, значит, где-то раз десять-пятнадцать оттолкнуться от одной ветки и переступить на другую, чтобы оказаться наверху. Для него не так уж и много, да и ему есть, чем держаться, а вот Фэйбелл… у неё есть крылья феи, и она всё ещё может взлететь, но не покидает ощущение того, что этого лучше не делать.       — Может… я тебя здесь подожду?.. В плане пока ты не залезешь наверх и не откроешь окошко… Подстрахую!       — Боишься высоты?       — Нет, — она шумно сглатывает. — Но не хочу быть на высоте долго.       Эме кивает; полезут по одному, и он будет первым. Помог Фэйбелл устроиться полусидя, чтобы она переждала тут, у подножия, а сам, выпустив терновник из второй ладони, полез наверх. Главное правило — не смотреть вниз и, если есть возможность, наверх дальше расстояния вытянутой руки тоже. Ветки оплели башню неровно, под углом, почти не было уступов и изгибов, за которые он мог бы зацепиться, но собственный терновник крепко впивался в терновник башенный, держал и не давал упасть, потеряв равновесие, хотя сердце несколько раз грохалось в пятки, когда спину оглаживали особо смелые потоки ветра, а голова предательски кружилась и хотела запрокинуться.       Ставни из толстых досок были закрыты изнутри, но в них была небольшая щель, через которую пролез тонёхонький терновый росток. Эме пришлось закрыть глаза и сконцентрироваться всем собой на этом ростке, расползшемся в пологий куст, чтобы нащупать задвижку и потянуть её в сторону, ставни раскрывая. Это был последний раз, когда ему казалось, что он вот-вот рухнет назад и не долетит до земли, насаживаясь всем телом на изгибающиеся стебли и заострённые наружу шипы размером с ладонь. Но он не рухнул — в последний раз оттолкнувшись от опоры под ногой, втянул себя в раскрытое окно и нисколько не ловко и не грациозно влез в него, переводя дух.       Стоило лишь, отдышавшись, высунуться наружу, как его едва не сбила Фэйбелл, всё-таки решившая наверх именно взлететь.       — Коза упёртая, — только и бряцнул, втаскивая её в башню, но больше не возмущался.       В башне было темно, хоть глаз коли, далее двух шагов от окна не было видно ничего, зато отлично ощущались запах пыли и старого дерева. Покопавшись в рюкзаке, Фэйбелл засветила свечу в подсвечнике, защищающем крохотное пламечко от ветра и воды. Лучше стало не сильно намного, но хотя бы были видны очертания комнаты и мебели в ней.       Комнаты небольшой, размером даже чуть меньше, чем комната Эме в Академии, но правильной формы и заставленной мебелью. Полки и стеллажи были наполнены книгами и папками с бумагами, большинство из которых были рукописными, под пыльными стеклянными дверцами серванта стояла небольшими наборами красивая посуда, пузатый платяной шкаф с резной отделкой притаился в самом углу, возле завешенной балдахином кровати. В другой половине комнаты располагались захламлённый письменный стол с расчищенной серединкой и давно уже не затапливавшийся камин, между которыми скрывалась в темноте лестница на нижний ярус.       Фэйбелл поёжилась и нервно покусала губы.       — Вниз пойдём?       — Пойдём. Но, думаю, там ничего интересного не будет.       — Почему?       — Там должны быть комната девицы и общие помещения по типу ванной и кухни. Лично меня они не интересуют.       Всё, что его интересовало, было здесь. Невооружённым взглядом можно было понять, что комната принадлежала взрослой женщине, строгой и местами суровой. Именно здесь, на самом верху башни, почти под крышей, где было единственное полноразмерное окно, и жила ведьма, бережно охраняя своё живое сокровище. На каминной полке Эме разглядел тройной канделябр, в котором ещё оставались огарки свеч — засветить было решено и их.       — По сути, я тебе больше и не нужна… — протянула Фэйбелл не то тоскливо, не то задумав какую-то пакость.       — Хочешь сбежать отсюда?       — Пойти вниз и осмотреться там. Тебе, думаю… захочется побыть тут одному, пусть и номинально.       Пока она не проговорила это вслух, не сделала кристально ясным то, что и без того было очевидно, Эме не понимал того, насколько сильно у него в груди затянули тоска и надежда, сплетясь и смешавшись воедино. Ему хотелось осмотреть здесь буквально каждый уголок, прочитать каждую из сотни и тысячи страниц, что хранили в себе стеллажи и полки, заглянуть за каждый изгиб и выступ, но он понимал, что времени у них остаётся не так уж и много. Оставаться одному — роскошь, которую он не может себе позволить; задумается о чём-то, зачитается чем-то одним, потеряется и не увидит другого. Тянуло равномерно ко всему, но надо было выбирать.       — Останься со мной, — на этот раз не приказывает, а просит, понимая, что один не успеет и половины. Фэйбелл кивнула с ласковой покорностью, которой от неё не ждалось, и это заставило щеристо улыбнуться. — Просмотри, пожалуйста, книги на вон тех и тех полках, а я просмотрю листы на столе. Похоже на какие-то заметки или черновики.       Пожалуй, книги он мог доверить Фэйбелл. В них вряд ли было что-то личное и сокровенное, разве что какие-то запрятанные между страниц безделицы или вырезанные в особо скучных томиках тайники с деньгами или драгоценностями. Деньги и драгоценности Эме были едва ли небезразличны, а вот написанное от руки, живое и связанное с его прошлым теснее всего, манило до взволнованной дрожи. К этому он и потянулся — разбирая ворох бумаг на письменном столе.       Когда нашёлся ещё один канделябр, засветили и его, в комнате стало светлее и почти что уютно. Фэйбелл пробегалась по полкам скоро, вначале рассматривая лишь корешки книг и названия, выбитые на них и кое-где уже подстёршиеся, но после, увидев, что Эме закопался с головой и про неё благополучно забыл, пустила в ход и руки, вынимая книги с полок, сдувая с них пыль и перелистывая страницы.       Тома по естествознанию, ботанике и садоводству, сборники математических, физических и химических задач, собрание сочинений учёных с неизвестными Фэйбелл фамилиями (ажно все двадцать частей!), в самом низу — книги по истории нескольких разных стран и эпох, записки генералов и полководцев, биографии и мемуары.       А с другой стороны — сборники сказок, мифов, легенд, преданий и предсказаний в таком пёстром множестве, что библиотека самой Академии бы начала слегка завидовать тому обилию и разнообразию, которым властвовали Терновые ведьмы. Книги были собраны на трёх языках — общем, немецком и в меньшинстве французском.       Времени на то, чтобы осмотреть их чуть более внимательно, чем на отвали, у Фэйбелл ушло не так много — ровно столько, чтобы Эме дочитался до чего-то такого, отчего шумно вздохнул и осел на старый скрипящий стул.       — Хэй, — Фэйбелл вначале лишь оборачивается, а после бросается к нему, как только видит, что ногти вот-вот до боли вопьются в руку. Эме не раз и не два говорил о том, что боль здорово отрезвляет и приводит в себя, но ему она раниться сейчас не даст — хватит и того, как поранила его магия. — Ты как? Ты чего?       В хватке её всё ещё ледяных ладоней он складывает руки на груди и бессильно встряхивает головой. На столе перед ним записка, написанная настолько косым почерком, что Фэйбелл практически не в состоянии разобрать, что в ней содержится. Зато в состоянии крепко обнять Эме, стиснувшего зубы едва ли не до скрипа.       — Я знал, — цедит он, внутри себя подавляя какое-то пока что неразличимое снаружи чувство. — Я всегда это знал, я всегда об этом думал, всегда помнил и держал в голове. Думал, что смирился и что готов, что меня этим уже не напугаешь. Ага, да, хера с два.       Прильнув к нему, Фэйбелл щурится и вглядывается в строки, но может выхватить разве что какие-то отдельные буквы и их сочетания — слишком уж извилистый почерк с особенной манерой написания, которая понятна далеко не всем. У Эме почерк не такой, менее наклонный и буквы шире, но он-то занимался каллиграфией и наверняка разбирает лучше. Или же просто чувствует, ведомый всё дальше к тому, что хотел знать.       Неразличимое чувство, охватившее его в несколько волн (хотя, скорее, приступов), оказывается яростью — это Фэйбелл понимает по тому, как он вдруг скидывает с себя её руки и тянется ногтями куда-то и к чему-то; она не особенно понимает, к чему именно, но подставляется раньше, чем успевает подумать об этом — и Эме впивается не туда, куда хотел, а в её запястья, тут же раня до крови и содранной кожи. Фэйбелл стискивает зубы тоже и шипит ему на ухо — это отрезвляет ровно до того, чтобы руки разжать и выскочить из-за стола, едва не сбив её с ног.       Терновник проступает сквозь его запястья и начинает завиваться по рукам, процарапывая кожу, но Эме настолько ослеплён эмоциями, что либо этого не чувствует вовсе, либо чувствует и упивается этим.       Но ярость постепенно пробивает брешь в его выдержке и начинает сочиться наружу колкими хлёсткими ругательствами, направленными, как Фэйбелл поняла, на Рапунцель — какую бы ни было из них всех. Но, наверное, на какую-то конкретную, потому что записка на столе написана конкретной рукой и с конкретной целью.       Поломав глаза и краем взгляда всё же отвлекаясь на мечущегося по комнатке Эме, Фэйбелл начинает разбирать и понимать написанное на листке пожелтевшей от времени бумаги. Строка за строкой, чем ближе подходит концовка, тем сильнее она понимает, что именно произошло, как только строгая и местами суровая женщина закончила писать; и тем сильнее понимает, почему именно Эме взвился маленькой бурей.       — Это… — сглотнув ком в горле, Фэйбелл находит силы повернуться к нему лицом, но договорить не успевает.       — Они все, — Эме перебивает её и, сцепив руки в замок у подбородка, легонько покачивается на месте, всё ещё пытаясь вытряхнуть из головы и из себя что-то, что ему очень мешается. — Мы все.       Наверное, это впервые за всё время, когда он говорит так. Прямо и честно, признавая, что он не просто играет роль Тернового ведьмака, как играл бы на сцене в театре, — признавая, что он есть Терновый ведьмак, продолжение тянущейся из прошлых столетий магии, воплощённое в человеке. Терновые ведьмы ему не чужие, не просто женщины, что когда-то играли эту же роль — они его корни, уходящие глубоко в землю и в историю, а в его руках ветви, что должны гордо взвиваться в самую высь, становясь их продолжением.       И все они обречены на погибель.       Ни в одной из известных миру версий сказки доподлинно точно не сказано, как именно кончается судьба Терновой ведьмы. Рапунцель — остриженная и изгнанная из башни, находит принца, выскакивает замуж и получает своё долго и счастливо. Принц — чудесным образом возвращает себе зрение, женится на любимой красавице, становится королём и живёт припеваючи. А ведьма, ведьма-то что? Так и остаётся в башне? Уходит в другие истории?       Эме с самого детства знал, что всё это брехня. Что ведьма может ведьмой оставаться, но быть живым человеком не перестаёт. Любая из них. Любая из них любила свою Рапунцель так, как не любила никогда и никого; у фрау Готель могли быть дети, могли быть родственники, но для них Терновая ведьма, какое бы имя ни носила и в какой бы день ни была рождена, оставалась строгой и суровой, по-настоящему себя отдавая лишь девице с длинной косой, которую прятала и оберегала от всего большого и страшного мира, об который успела пораниться намного сильнее, чем ранят терновые шипы.       Она любила — любая и каждая из них. И каждая — была предана.       Конечно же, сопливый принц лучше строгой тётушки или бабушки. Конечно же, милая пташка, проведя полжизни в каменных стенах, всё-то знает лучше и понимает так, как не понимает никто другой. Конечно же, зачем ведьму любить в ответ, если можно хранить от неё тайны и разбивать ей сердце.       Разбитое сердце… Так несвойственно строгим и суровым женщинам болеть от него, так несвойственно признавать, что одна-единственная рана глубиной с целую душу способна перечеркнуть всю жизнь до этого.       Никто из них и не признавал — по крайней мере на людях и вслух, чтобы сказочники понесли это дальше, перекладывая из уст в уста. Терновые ведьмы слишком горды для этого, Терновые ведьмы способны свои души облицовывать плотной вязью колючих чёрных веток, чтобы больше никто и никогда не пробрался так глубоко, как смогла забраться воспитанная и взращенная своими же руками длиннокосая девчонка.       Только вот рану в груди гордость лечить не умела. Не умела, не лечила и на единую каплю лучше не делала. А боль душевная коварна — она сводит с ума, если её слишком много, если вся она об одном и том же и заслоняет собой свет солнца так, как заслоняют его в грозу свинцовые облака. Ведьмы с ума не сходили и находили в себе последнюю каплю сил обернуть свою боль в свою защиту.       Кончая с собой, не выдержав концентрированных отчаяния и одиночества, каждая Терновая ведьма проклинала свою сказку и свою судьбу — проклинала последними словами и так, чтобы никогда и никому не пришлось падать так же низко и болезненно, как рухнула она сама. Проклятие Терновых ведьм — о том, чтобы каждой следующей из них доставалось каменное сердце, не способное полюбить и не способное пустить кого-либо внутрь. Проклятие Терновых ведьм — о том, чтобы никогда их потомки, их маленькие ростки и побеги, взмывающие к небу, не знали боли разбитого сердца и свои сердца разбить не давали.       Сиа была права, когда решила, что Эме проклят. Его сердце — камень тоже; результат наслоившихся друг на друга проклятий, результат терновой магии, напитавшейся жизнями и отчаянной яростью своих хозяек. Его сердце закрыто и неприступно тоже, оно никогда не покорится и никогда не будет разбито, никакая девица не возымеет над ним власти и не будет им поставлена выше себя. Он — Терновый ведьмак и несёт на себе это проклятие так же, как несли на себе все его корни и все ведьмы, стоящие у него за спиной.       И, когда придёт время, он передаст это проклятие своим наследникам, следующим ведьмаку или ведьме, вкладывая всю свою ярость и всю свою боль.       Только вот кончать с собой он не намерен. Не так, как это делали строгие женщины, не из окна своей же башни. Да и, если честно, вообще никак — назло всему и назло всем, он будет жить.       Глядя в его глаза, кажущиеся безумными от скопленных в них бури и молний, Фэйбелл как никогда сильно верит в то, что над ним-то судьба окажется не властна.       — Я не дам моей сказке сбыться до конца, — Эме шепчет, но для Фэйбелл его слова звучат громче грома, будто прямо над головой разверзается пополам небо. Записка — предсмертная — выпадает из её рук на всё тот же стол.

***

      Скурив пачку сигарет и найдя в башне припрятанный под доской в полу дешёвый и откровенно дрянной алкоголь, они взяли перерыв на несколько часов — банально для того, чтобы отдохнуть, прийти в себя и почувствовать себя в пусть и мнимой, но безопасности.       Тёмный лес больше не пугал и не страшил — то ли слишком много его было вокруг и рядом, что уже приелось, то ли настоящие монстры и кошмары в действительности скрываются не между стволов деревьев и не в густых кронах, а под лицами людей. Фэйбелл на пробу облетела башню кругом и осмотрелась — в окрестностях ничего, только деревья и заросли, а где-то вдали, к юго-юго-западу, виднеются огни замка, из окна которого они башню и заметили.       Единственное помимо письменного стола, что заинтересовало Эме, — это камин; повозившись с ним, кое-как смог развести огонь и осветить всю комнату, а не отдельные её части. Книги его так и не прельстили, потому, долакав из одной бутылки и почав вторую, он вернулся именно к рукописям, теперь-то и Фэйбелл приобщая к ним.       Удивительно, но большей частью оказалась художественная писанина. Рапунцель (одна или несколько, последняя точно) любила сказки и истории о магии, добре и справедливости, но какой бы ни была большой библиотека ведьмы, вместить в себя всё она не могла. Как Эме понял из пары разобранных папок, новые истории для своей девочки ведьма писала сама. Одну из них, коротенькую и написанную более-менее понятным почерком, они с Фэйбелл даже смогли прочитать и приятно удивиться тому, насколько мягкими и цепкими оказались слог и сюжет.       Таких папок Эме насчитал больше пятидесяти, и не было понятно, все они состоят из коротких рассказов или в каких-то из них рассортированы целые эпопеи. На внутренней стороне папок, перевязанных тонким шнурком, Фэйбелл заметила подписи с названиями и кое-где даже количеством страниц — это задачу упрощало, но пересмотреть сразу все у них не получилось бы ни при каких условиях.       А ведь помимо папок с рукописями были ещё и дневники. Аккуратные, по размеру один к одному, в одинаковых чёрных обложках. Чьими бы творениями ни были сказки и рассказы, а дневники совершенно точно принадлежали сестре бабушки Эме — точно так же, как и записка на столе. Дневники были чётко датированы, стояли на полках в самом низу шкафа в хронологическом порядке, и такая организованность приятно радовала, но корешков дневников было насчитано тридцать шесть — даже если не пятьдесят, это всё равно внушительно по объёму.       Оставаться в башне дольше одной ночи они не планировали, и то ночь не входила в изначальный план, но когда под башней не то завыли волки, не то заревели медведи, было решено в лес не соваться как минимум до рассвета. Всё нужное для того, чтобы переночевать, в башне было, а чего не было, оказалось уложенным в рюкзаки.       — Всё и сразу мы не унесём, — успев захмелеть, Фэйбелл теперь улыбалась. Нервозность, навеянная лесом, ненадолго сбавила свой накал, хотя завтра вернётся и будет сжимать в своих цепких лапах с новой силой. Цель была достигнута, результат оправдал все потраченные силы, алкоголь пусть и был на вкус дрянным, но своё дело делал и голову постепенно разгружал. А Эме смотрел по сторонам с чётко различимым желанием как-нибудь всё вот это вот богатство, оставленное его предшественницами, упереть с собой.       Но да, всего они с Фэйбелл не унесут, потому было решено взять только самое важное и интересное. Выбор болезненно скрёб по рёбрам и грудине изнутри, но выбирать пришлось. Отсортировав то, что показалось самым-самым (и это Эме ещё платяной шкаф не открывал и под кроватью не смотрел!), они наскребли целую гору, из которой утром надо будет выложить добрую половину. Но всё это будет утром, как только над Тёмным лесом взойдёт солнце.

***

      Солнце всходит, но для того, чтобы ярким лучиком пробиться сквозь сгущённые плотной стеной облака, выбирает совсем неподходящее положение. Лучик светит Эме прямо в глаза, так что проснуться и осмотреться приходится. Ни он, ни Фэйбелл толком не выспались, разумеется, но урвали хотя бы по несколько часов с перерывами на подтопку камина и тревожное вслушивание в звуки ночного леса.       Светило с конусной крыши башни. Сейчас, присмотревшись к ней в темноте комнатки, Эме различает не только перекрытия и балки, чем-то напоминающие его комнату в Академии, но и подсвеченный солнцем контур как будто лаза куда-то выше, закрытого дверцей. Подобраться к этому лазу было бы невозможно, если бы не стоявший прямо под ним шкаф, на который можно было перебраться с каминной полки. Наверное, именно так и поступила последняя Терновая ведьма; подумав об этом и о том, для чего именно ей понадобилось туда лезть, Эме вздрогнул, дёрнув плечами.       Фэйбелл ещё спала — карабкаться приходилось не только аккуратно, но и тихо, чтобы не потревожить её. Тощее телосложение и достаточный рост вполне позволяли справиться с этим, не наделав шума и не рухнув с высоты на скрипящий деревянный пол, а выпущенные из рук терновые ветки помогали ловчее ухватиться и дотянуться до края покрепче и поудобнее. Пусть и медленно, намного медленнее, чем мог бы, но Эме забрался на потолочное перекрытие, с которого до дверцы лаза было дотянуться проще всего.       Достав веткой задвижку, на которую дверца закрывалась, он отодвигает её в сторону и, решив, что подпрыгивать, стоя на узкой балке, идея не лучшая, той же веткой, отращивая её сильнее, толкает дверцу наружу. Сверху льётся ослепляющий свет солнца, из-за которого приходится зажмуриться, оттуда же в комнатку башни затекает лёгкий холод, а вслед за ними кислой волной не столько в груди, сколько в горле и желудке, взмывает тревога — точно такая же, какая охватывала вчера. Такую, даже если захочешь, то не спишешь на последствия дрянного алкоголя — слишком уж вовремя и слишком уж цепко она появляется, не оставляя выбора, кроме как на балке всё же подпрыгнуть и зацепиться руками за край дверной рамы. Подтянуться, оттолкнуться от свода крыши ногой — и можно повиснуть на раме, выглядывая наружу.       Как только они с Фэйбелл не заметили лаза и небольшой совершенно ровной ступенечки под ним, конечно, загадка, но ответ на этот вопрос Эме пока что не слишком-то интересует. Подтягиваясь дальше, чтобы наполовину свеситься наружу и еле-еле, изловчившись, зацепиться ногой за раму, он, матерясь, думает только о том, в насколько же хорошей форме должна была быть женщина среднего или даже зрелого возраста, чтобы проделать всё то же самое и сохранить силы на проклятия для будущих поколений. Хотя, наверное, она-то как раз могла вырастить себе лестницу из терновника и подняться по нему, элегантно шурша юбками платья.       Колкой вспышкой куда-то по живому ударяет желание встать на ступеньку и посмотреть вокруг башни, выпрямившись во весь рост. Тревожное, жуткое желание, граничащее с безумием и сушащее во рту, но отчего-то кажущееся необходимым. Эме, всё ещё держась за раму и руками, и ветками, делает попытку вылезти наружу, но его хватают под рёбрами и выжимают из его лёгких весь воздух.       — Куда полез, чёрт окаянный?! Вслед за бабкой решил?! — Фэйбелл больно кусает его за шею и рывком втаскивает в башню. Не ожидав того, что она кинется его «спасать», Эме едва успевает раму отпустить и дать ей утянуть себя, несильно, но роняя на балку. Сев на неё и обняв её ногами, Фэйбелл впивается в него и того крепче, не давая даже вздохнуть, не то что вырваться. — Совсем страх потерял?! Вчера ещё мне сказки рассказывал, что хрен тебя на тот свет загонишь, а сегодня что?! Уснула, называется! Валить отсюда надо! Здесь не только ведьмы прокляты, здесь всё место гиблое!..       Под конец её голос слабнет и стихает, похолодевшие руки начинают дрожать, но хватку Фэйбелл не ослабляет, держится так, как будто от этого зависит весь мир. Но, если честно, мир как раз и зависит — её мир так точно.       Единственное, что Эме может — ещё не до конца потерявшей колючие ветки ладонью погладить её по рукам, чтобы успокоить. Приходится извернуться, чтобы не поцарапать до крови, но он находит, под каким именно углом шипы проскальзывают по коже, не раня. Фэйбелл слегка поддаётся, ослабляя руки и давая ему хотя бы подышать.       — Мы уйдём отсюда, — обещает, хрипя после «объятий». — Но мне всё же нужно будет туда залезть. Не знаю, для чего, просто чувствую, что так надо. Как ты там говорила — магия ведёт? Что-то такое, как интуиция или…       Или. Фэйбелл поняла его, но рук не убрала — всё ещё сопротивлялась и хотела, чтобы они ушли отсюда как можно скорее. Её тревога разыгралась до того, что спирала дыхание и душила приступом где-то в горле, а все инстинкты буквально кричали о том, что нужно убегать отсюда как можно дальше, не забирая ничего, кроме собственной задницы. Косо повернувшись к ней, Эме ничего не говорит, только утыкается лбом куда-то в сгиб шеи и просит дать ему возможность сделать это. Чем быстрее, тем для Фэйбелл же проще.       — Как хочешь, — согласие едва ли охотное. — Но я тебя подстрахую.       Эме взаимно желанием не горит, но соглашается. Вновь подтягивается на раме, вновь перекидывает ногу, но в этот раз Фэйбелл пролетает мимо него и подаёт руку, чтобы было, на что опереться. Она сама стоит, уперевшись ногой в верхний свод лаза, едва ли твёрдо и из последних сил сдерживается, чтобы испуганно не запищать. Высота кружит голову и холодит кровь в венах, заставляет чувствовать себя никчёмной песчинкой в объятиях бушующего простора. Тёмный лес умопомрачителен почти до сумасшествия, и он живой, а эта башня — почти что его сердце.       — Она… всё же отсюда?.. Не из окна?.. — Фэйбелл впивается в его руку, оставляя на коже мелкие ранки от ногтей, но извиняться за это даже не подумает — у Эме руки и так все в шрамах, от парочки новых с него не убудет.       — Я думаю, отсюда. Если бы из окна, то мы бы уже…       Главное правило высоты — не смотреть вниз, но Эме смотрит. Не договаривает о том, что уже нашли бы какие-то следы, ибо подходили как раз со стороны окошка, для того, чтобы эти следы поискать отсюда, сверху, откуда строгая женщина рухнула вниз, в прокалывающие насквозь и разрывающие на куски объятия подвластных ей терновых ветвей, толстых и прочных. И в последнюю секунду успевает прикрыть рот, чтобы кислая волна, поднявшаяся из желудка, не прыснула наружу.       Терновник под башней расступился исключительно для того, чтобы показать им бережно сохранённые кости. Гроба у последней Терновой ведьмы не было — им стало сплетение ветвей, укрывшее тело ото всех, ото всего мира, кроме того, кто должен был найти.       Фэйбелл всё же пищит, но в этот раз втаскивает Эме в башню медленнее, чтобы успел перекрутиться в её руках и слезть нормально.       На пол они оба оседают совершенно без сил, как физических, так и моральных. Фэйбелл делает над собой насилие и тянется к пачке сигарет, чтобы хотя бы чем-то перебить всколыхнувшиеся внутри ужас и отчаяние. Эме выкуривает первую сигарету буквально в пару-тройку затяжек, тушит окурок в уже загаженном ими блюдце с пышным розовым цветком посередине. Вторая сигарета уходит медленнее, уже лучше помогая перебить кислотный привкус, осевший на языке и в горле.       Заговорить не получается, сколько Фэйбелл ни старается — открывает рот, пытается выталкивать из себя если не слова, то хотя бы звуки, но ничего не выходит. Бросает эту идею и роняется всей собой к Эме, голову на плечо, а спину на дверцы шкафа, к которому оба привалились.       Вязкую, траурную тишину прерывает только шипение тлеющих сигарет.       Часов в башне нет, потому неизвестно, сколько времени они молчали, каждый по-своему пытаясь пережить и переварить увиденное. Фэйбелл из тёмных, конечно, но не настолько жестока и равнодушна, чтобы не пугаться чужих костей и смерти; ещё вчера ведь они вместе читали строки, написанные косым и узким почерком ведьмы, и она казалась ей живой и настоящей, а сегодня — с высоты почти что птичьего полёта они едва не влезли в её могилу. От осознания этого Фэйбелл морозит, и она дёргается, задевая и Эме.       Докурив вторую сигарету, он едва ли может понять, что чувствует — то ли совсем уж ничего, то ли всего настолько много, что каждое отдельное проявление тут же перекрывается другим, и так они наслаиваются друг на друга бесчисленно много. Ему стоило ожидать чего-то такого, найдя записку именно здесь, в башне, дома, но воспринимать найденные кости реальностью всё ещё больно и зыбко скребёт в груди. Тем не менее, это кости его двоюродной бабушки, его предшественницы и той, от кого сказочное наследие перешло ему вместе с магией в кистях и запястьях, и кому, если не ему, позаботиться о них.       Шатко вставая с пола и отряхиваясь, он осматривается с одной-единственной целью, но того, что ищет, не находит. Вспоминает, что вчера они с Фэйбелл не забрались разве что в платяной шкаф и под кровать, и для начала именно кровать, достаточно высокую, решает проверить.       Чтобы с грохотом вытащить из-под неё небольшой сундук с твёрдыми стенками и плоской крышкой.       — Ты… — Фэйбелл поджимает под себя ноги, пока не находя сил встать.       — Я хочу забрать их с собой. Сейчас. Отвезу бабушке, она даст нормально похоронить. Что ни говори мне — но она не менее прочих заслужила этого.       Фэйбелл ничего и не говорит, только смотрит за тем, как Эме возится с застёжками-пряжками, раскрывает сундук и вынимает из него… косу. Длинную-длинную и толстую, русого цвета, перевязанную широкой голубой лентой. Почти нисколько не изменившуюся, разве что пересохшую от времени.       Коса расплетается, без жалости режется стилетом на части и укладывается на дно сундука, чтобы было мягче и кости не повредились при перевозке. Всё это отдаёт кощунством и измывательством, но — а разве оставлять кости забытыми в лесной глуши почти что под открытым небом не кощунство? Фэйбелл радуется тому, что решать это не ей, а Эме в своём решении не сомневается нисколько. Половину косы он оставляет на то, чтобы переложить кости сверху.       Сундук весит не настолько много, чтобы это было тяжело, вдвоём, держась за кожаные ремешки вместо ручек, они спокойно унесут его. Фэйбелл спускает сундук одна, подняв его вместе с собой на крыльях и приземлившись как раз недалеко от места, где широченные терновые ветки расступились за ночь. Смотрит она исключительно на то, как Эме с двумя рюкзаками за спиной цепляется за ветки и спускается по ним вдоль башни, небыстро и очень осторожно.       На землю, ранее укрытую терновыми зарослями, они спрыгивают почти одновременно, ставя сундук сбоку. Эме выглядит собранным и холодным, заинтересованным в процессе перекладывания костей будто бы из чистейшего любопытства, а не потому, что это кости его родственницы, но что творится у него внутри — попробуй разбери. Фэйбелл на глаз не разбирает и решает не лезть, вместо этого, сев на коленки, помогая осторожными, бережными движениями. Сам Эме не лезет разбираться вглубь себя тоже — на это будет время не здесь, на это будет время в Академии, дома, да где угодно, но не сейчас. Сейчас он нужен себе головой и действием, желательно достаточно активным для того, чтобы получалось не падать в медленно утягивающую пучину.       Череп укладывается поверх всего остального на мягкую выстилку из остатков сплетённых волос, а вот на то, чтобы прикрыть его до конца, не хватает. Не спросив ни совета, ни помощи, Эме рваными гребками начинает отращивать волосы свои, срезая намного короче, чем они были. Не жалко — отрастут или сами, или под его руками потом, а сейчас нужнее для дела.       Как только застёжки сундука закрываются, Фэйбелл поднимает его, потяжелевший, в воздух вместе с собой и перелетает заросли, через которые Эме приходится пробираться самому. Как только он ступает на землю, отпуская последнюю из ветвей, за которую держался, терновник под землёй приходит в движение, а стебли, укрывавшие «могилу» своей ведьмы, снова смыкаются в том же месте плотнее, как будто и не отдавали ничего. Башня Терновой ведьмы кажется такой же одинокой и заброшенной, какой была до вчерашнего дня, и у Эме, бросившего последний взгляд на запертое окошко, неприятно тянет в груди с такой силой, что приходится сморщится и тряхнуть как следует головой.       — Мы вернёмся сюда, если хочешь, — касаясь его крепко сжатой в кулак руки, Фэйбелл пытается звучать поддерживающе и ободряюще, но сама смеётся с того, насколько по-дурацки вышло. Что значит «если хочешь»? Конечно же, Эме так просто не оставит ни саму башню, ни всё то, что она сберегла для него, вернётся сюда ровно столько раз, сколько потребуется, чтобы перенести всё к себе и хранить настолько бережно, насколько получится. Он уже распихал по рюкзакам несколько дневников и пару папок с рукописями, но это только начало долгого и кропотливого процесса, который он теперь не спустит на тормозах.       Но какими бы дурацкими ни вышли слова Фэйбелл, подействовали они как надо — так, чтобы Эме сцапал её ладонь в свою и крепко сжал, беря коротенький тайм-аут на несколько раз глубоко подышать. Кивает — и без лишних слов берётся за одну ручку сундука. Фэйбелл берётся за вторую, вместе поднимают и несут по направлению к юго-юго-западу, откуда пришли.       Отсчёт новых восемнадцати тысяч шагов пошёл.

— эпилог —

      В доме Ларивьеров почти никто не жил: Максимилиан учился в Академии, его отец, Этьен, почти безвылазно следил за рудниками и шахтами, на которых и заработал своё состояние, приезжая на несколько дней раз в месяц, а то и в квартал, а его мать, Марианна, часто уезжала по делам ювелирных и оружейных лавок, выискивая партнёров, клиентов и настоящие сокровища для своих коллекций. Единственными, благодаря кому в особняке ещё теплилась жизнь, были камердинер и пара горничных, но они всего лишь наёмная прислуга, не принимающая никаких решений о том, какого цвета повесить занавески в гостиной и с какой вязью постелить скатерть в столовой.       Сейчас занавески были тёмно-зелёными, а скатерть без вязи вовсе, лишь с нежно-зелёной оторочкой по краю.       В гостиной было удивительно людно, но так же тихо и мёртво, как бывало в доме обычно. Никто ничего не говорил, лишь потрескивали поленья в камине.       Насколько бы ни было это по-детски и проявлением какой-никакой, а слабости, но — Максимилиан лежал головой на коленях у бабушки, а её ладонь с мягкой заморщинившейся кожей опиралась на его плечо. Ему не нужны были слова, не нужны были картины семейной поддержки в тяжёлое и непростое время. Ему хватало того, что все они просто были рядом, просто сидели в гостиной их дома, ели с одного стола и смотрели в одно и то же пламя, деля на всех четверых почти одну и ту же скребущую в груди печаль. Отец — не очень-то, мама — середина на половину, а они с бабушкой особенно сильно.       После похорон в доме и не могло быть живо и шумно, даже если хоронили одни лишь кости.       Но, дав внуку всего не более получаса своей безмолвной, но неисчерпаемой поддержки, бабушка похлопывает его по плечу и заставляет прийти в себя, не размазываясь и не циклясь более положенного.       — Ты говоришь, папки подписаны? — она по-дворянски отточено встала и, прошуршав юбками платья, ушла в угол гостиной, куда были сложены привезённые вместе с костями папки рукописей, датированные дневники и библиотека Терновой ведьмы. Все пятьдесят с лишним папок, все тридцать шесть чёрных корешков, все два стеллажа книг. Никто из семьи не задался вопросом о том, сколького Максимилиану стоило собрать всё это и привезти сюда, домой — все понимали, что достаточно многого, чтобы сейчас он терялся с реакцией и был заторможен, как бывают заторможены люди, глубоко переживающие свои горе и боль.       — Без дат, только названия и какие-то указатели, — вот и сейчас он отвечает не сразу, вставая шатко и обходя диванчик с другой стороны. Бумажной работы много, и он хотел всю её доверить бабушке, которой копаться в прошлом последней фрау Готель настолько же важно и интересно, как и ему самому, но оставить её одну сейчас он не мог. Не только потому, что за свою долгую жизнь бабушка уже успела пережить достаточно потрясений и испытаний, но и потому, что хотел своими руками касаться истории, прошлого и судьбы, вынести которую ему уготовано точно так же, как и всем ведьмам до него.       Марианна встрепенулась ещё более поздно.       — Мама, давай не сегодня?       — Ты можешь отдыхать, милая, — бабушка улыбнулась только голосом, лицом осталась холодна и строга, и внуку стало интересно, а была ли строгая и местами суровая фрау Готель такой же, когда разговаривала. — Побудь с Этьеном, вы давно не виделись. А мы с Максимилианом разберёмся и сами, правда?       — Правда, — у него улыбнуться голосом не выходит, зато выходит ухватиться за первую попавшуюся папку и, уложив её на расчищенном столе, начать развязывать тонкий шнурок. Бабушка пододвигает к себе стул с резной спинкой и, царственно сев с абсолютно прямой спиной, начинает заниматься тем же, но с другой папкой.       Марианна и правда к ним не присоединяется — лишь обнимает за плечи свою мать и легко похлопывает по спине сына, практически сбегая куда-то на второй этаж. Этьен ограничивается кивком и уходит следом за женой, прихватив со стола вскрытую бутылку виски.       — Этим она в отца, — говорит бабушка, не отрываясь от методичного перебора бумаг, оказавшихся ещё и пронумерованными, что значительно облегчало сортировку. — Они оба совершенно отвратительно переносят печаль, им нужно обязательно побыть наедине с собой. А ты моей крови — мы справимся и так.       Максимилиан закусывает губы и соглашается всего лишь громким выдохом и кивком; они с бабушкой будто бы другой породы, способные невзгоды переживать с прямыми спинами, твёрдой походкой и здоровым блеском в глазах. У него нет выбора поступать иначе — посыпать голову пеплом крайне непродуктивно, а он и так пропустил как будто целую жизнь. Но понемногу наверстает — сейчас и потом, когда на лето сбежит из Академии и до конца рассортирует всё то, что попало в его руки в башне Терновой ведьмы.

***

      Вопреки всем предположениям, после того, как её подчистую обобрали, башня не осталась заброшенной. На официальных картах сказочного мира она по-прежнему не отмечена, но разрешение добавить её на карты, хранящиеся в Академии, Эме получил едва ли не с боем.       Директор Гримм долго сопротивлялся, объясняя своё несогласие тем, что раз Терновый ведьмак теперь есть, то его наследникам будет, от кого о башне узнать так, чтобы под угрозу не попали другие. Но и у Эме было, что противопоставить ему — неизвестно, как сложится с наследованием дальше, оно может прерваться вновь, и ему крайне хотелось бы, чтобы у наследников не было столького количества проблем, какое выпало ему.       В конечном итоге, башня была добавлена на все карты с дотошным соответствием лично самим Терновым ведьмаком под чуткой редакцией Тёмной феи.       — Поведай тайну, — Фэйбелл заговорщицки перевесилась через стол; уже вечером после долгой возни в библиотеке они с Эме сидели в кафе в Бук Энде и неторопливо обсуждали всё, что успело произойти за оказавшееся весьма насыщенным лето, — как всё-таки ты перетащил столько барахла отсюда домой?       — Птичка нашептала один секретик, — Эме с усмешкой отпивает чёрный кофе из большой кружки. — Отец Спэрроу одно время возил контрабанду между мирами, а напоследок и сыну показал, где можно быстро перескочить без потерь во времени и объёмах. Так что за весьма скромную плату вместе со мной всё это, как ты выразилась, барахло таскали Мэрри Мэн. В лес заезжали на лошадях, из леса — перегрузить на машину, а оттуда отвезти по весьма неплохим дорогам. Уложились в три ходки.       — На лошадях?! Тебя же кони терпеть не могут!       — … мне нашли ослика.       Фэйбелл рассмеялась настолько громко, что половина кафе обернулась на неё, но ни ей, ни самому Эме, тоже задыхающемуся со смеху, не было за это стыдно.       — Зря ты смеёшься, — он прятал раскрасневшееся лицо в ладонях. — Между прочим, прекрасное вьючное животное с очаровательным характером.       Но Фэйбелл всё равно смеялась, не в силах перестать, даже если уже тише и скромнее. Досмеявшись до икоты, она затихла только через несколько минут.       — Осёл ничего против тебя не имел?       — Нисколько.

***

      Близняшки О’Хайр, поднимаясь по главной лестнице Академии, не сразу замечают притаившееся в углу крыльца тёмное пятно — Эме за колонной почти не видно, потому-то он и может, обняв свой кожаный рюкзак и какой-то блокнот с чёрной обложкой, преспокойненько дремать на ярком августовском солнце, лучами размазывающем густо-жёлтый свет по всей округе.       Добрую половину лета не выходя на связь, он успел заставить сестёр сначала поволноваться, потом отпустить, потом заволноваться вновь и сейчас почти уже начать с трепетом ждать, когда же нерадивое чучело соизволит написать хотя бы СМС-ку о том, какого числа приезжает и когда они смогут встретиться.       Даже если Терновая башня сильно-сильно приблизила Эме к тому, чтобы на самом деле стать частью сказочного мира, он всё равно продолжает вести себя так, как будто здесь проездом и проскоком. По крайней мере, так думала Холли; Поппи же была уверена в том, что всё равно ему на то, где и к чему он часть и «свой» — если чем-то чрезмерно увлёкся, про самого себя забывает, не то что про близких, друзей или просто окружающий мир, и это в нём неизлечимо.       А ещё он опять подрезал волосы сам, потому получилось неровно и клочками. Поппи встаёт напротив Эме и чуть склоняется к нему, чтобы заглянуть в его чуть нахмуренное лицо и оценить, насколько сильно придётся его перестригать, а заодно, пользуясь случаем, мягко погладить его внешней стороной пальцев по щеке. Попытка заканчивается маленькой катастрофой — моментально просыпаясь, Эме кусает Поппи за руку и крепко впивается пальцами в её запястье, а Поппи вскрикивает от испуга и бьёт его по плечам.       — Придурок!       Не сразу вырвав руку из хватки Эме, Поппи отшатывается в сторону и трясёт ей, прогоняя боль. Чтобы окончательно проснуться, Эме нужно немного времени, но как только он просыпается, трёт глаза и понимает, что к чему, то начинает приглушённо смеяться, тут же пряча блокнот в рюкзак. Холли попеременно смотрит то на Эме, то на сестру, в ответ получая лишь короткое:       — Он меня за руку укусил!       Вместо извинений и приветствий Эме откладывает рюкзак из рук и тянет Поппи к себе на коленки, чтобы место укуса меленько зацеловать.       — С чего ты так? — всё ещё злясь и обижаясь, Поппи хмурится, но пользуется шансом и перебирает его криво остриженные волосы.       — А ты не подкрадывайся, — голос у Эме с дремоты чуть хриплый, а взгляд всё ещё не сфокусировался, потому попробуй ещё пойми, смотрит он на сестёр растерянно или так, как будто хочет распять вместо принца на терновых кустах. — Да и чепуха всякая снилась. В голове слишком много всего.       — Расскажешь? — Холли подходит сбоку и тянет руки, голые из-за летнего платья по самое плечо, но вместо того, чтобы коснуться её ладони, Эме чуть не тянется кончиками пальцев к горловине. Потому что у Холли на шее — тот самый кулон из розового кварца, который Сиа давала ему. Тот самый кулон, который в ответ на проклятие, наложенное на сердце, должен был почернеть, а не выцвести. И у Холли на шее кулон как раз медленно чернеет.       Но Холли не может знать о том, что проклятие Терновой ведьмы действует и на неё тоже. Она даже о том, что проклят и как именно проклят Эме, не знает, лишь о том, что какая-то чёрная магия, быть может, и имеет в их сказке своё место. Оттого и взяла, наверное, у Сии зачарованный амулет — не дождалась официальной версии от своего ведьмака и полезла выяснять всё сама. Глупый маленький цветочек.       Эме ловит её руку «спросонья» неловко и тоже тянет к себе, чтобы обнять, но взгляд то и дело цепляется за кварцевое сердце, ничем не прикрытое и ни под какой одеждой не спрятанное. Сердцевина ещё только начала темнеть и пускать прожилки к краям, но день, может, два — и чернота расползётся по камню, станет слишком заметной, а у Холли появятся вопросы, на которые Эме совсем не хочет ей отвечать.       Хотя бы потому, что он ещё не дочитал дневники своей двоюродной бабушки и не решил, насколько он её крови. С каждым новым прочитанным дневником он, будто забираясь по колючим веткам, всё сильнее приближается к развилке — пройти по стопам предшественниц след в след или свернуть с косой дороги, прокладывая новый путь. Спрятать длинноволосую девушку в башне и никому никогда её не отдать или же наказать бежать подальше от него, чтобы сказка никогда не сбылась.       У Холли красивое тело. Ему пойдут тяжёлые терновые кандалы и следы крови от шипов.       Но это всё потом, как минимум не этим летом. Этим летом — пойти всем вместе в кино на глупую романтическую комедию, обязательно в зал с диванчиками, а не с креслами. И обнять прильнувшую в объятиях Холли так, чтобы кулон на её шее оказался аккурат под ладонью. Эме не нужно много времени с ним, достаточно просто подумать о том, как розовый кварц оплетают тонкие-тонкие чёрные ветки, но сами эти ветки из кожи не выпускать.       Сердцевина кулона становится белой. Холли какое-то время может быть за себя спокойной.