Забираясь по колючим веткам

      Эме на весеннем фестивале делать нечего. Весна — время цветения и жизни; его терновник не цветёт, сухой и колючий, для его терновника вечна холодная осень. Чёрным веткам не место в буйстве зелени и красок едва-едва раскрывшихся бутонов. Эме — весь в чёрном и укутанный в шерстяной плащ — весенний фестиваль хочет прогулять.       Сиа не то чтобы на цветущем празднике главная, но — она уже всё придумала, и Эме ей нужнее воздуха на главную роль. У него на руках рожала кошка, у него на руках родила драконица, у него в тёмной холодной комнате растёт ниспадающий по стене терновник. Никто другой, кого ни подставляй на его место, на него не вписывается. Недостаточно красив. Недостаточно плодороден. Недостаточно рискован.       Сиа видит в Эме никого иного, как Адониса — любовника богини красоты, богини весны и бога плодородия разом. Сиа видит в нём того, кто, будучи сплошь в чёрных тонах, расцветит весенний фестиваль и зажжёт его огонь самым первым и самым важным выступлением. Сиа писала сценарий специально для него и двух его богинь — и богинь она будет выбирать под него, а не наоборот.       Эме морщится, словно от оскорбления, когда Сиа рассказывает ему обо всём, и не сбавляет шага, спускаясь по винтовой лестнице из смотровой башни замка, как будто это поможет ему сбежать. Он не смотрит глазами Сии и потому себя на уготованном ему месте не видит, но Сиа готова на что угодно — даже вынуть яблоки из глазниц, — чтобы ему показать.       — Почему ты не позовёшь другого?       — Кого?       — Кого угодно, — он сфыркивает, поджимая плечи, и правда думает, кого. — Спэрроу. Он красив, харизматичен и умеет держаться на людях.       — Но он не ты, — Сиа кладёт ладони ему на плечи, останавливая и разворачивая к себе. Жест почти что умоляющий, кончики её чёрных пальцев подрагивают. — Афродиту и Персефону выберешь сам.       — Лучше дай мне золотое яблоко, на Эриса я больше похож, — Эме приобнимает её и смотрит колючим взглядом, но в нём не злость, а растерянность. Во взгляде Сии, смотрящем в ответ, яркое солнце Крита, переливы средиземноморских волн и блики самых сладких вин. Она качает головой и в его плечи впивается, не желая отпускать.       — Я дам тебе всё, чего ты захочешь, только согласись.       Эме согласиться не может. Ему, терновому, на весеннем фестивале всё ещё не место, и Сиа такая дурочка, раз не хочет этого понять. Ей, идейной, страшно хочется вплести в его волосы венок из анемонов, и Эме такой дурак, раз не хочет на себе этот венок увидеть.       Его взгляд топит в винах Сии, словно истину, сожаление и зыбкую печаль. Он не тот, кто будет цвести, не тот, от кого зацветут остальные, не тот, кого полагается окружать красотой и жизнью. В его сказке написаны тюрьма и погибель, своя и чужая, в его сказке написаны голые острые кусты, расцвеченные разве что каплями крови. Сиа топит кончики чёрных, словно терновые колючки, пальцев в его волосах, что не светлее ни капли — так, как будто вопьётся в корни и за собой потащит силой, если не получилось словом. Но она лишь гладит и перебирает смоляные пряди — а в мыслях вплетает в них тонкие стебельки.       — Это всего лишь роль, aimé, — трепетно шепчет Сиа, льня в его холодные объятия, — но эта роль твоя. Твоя и ничья более.       Эме приходится уронить голову ей на плечо и глухо, сипло просмеяться. Сиа знает, что не услышит от него согласия словами, но слов ей, если честно, и не нужно — она слышит, как бьётся в его груди вполне себе живое сердце, и этого стука ей более чем достаточно.

***

      Сиа придумала всё так, что получится даже у дурачка. Они будут танцевать — Адонис, Афродита и Персефона; Эме и две прекрасные, цветущие, живые девушки, на каких он только пальцем покажет. Сиа предлагает ему девушек — только смотри да выбирай, какая лучше подходит на божественные роли.       Эме издевательски вертит в руках кислое жёлто-зелёное яблоко.       — Дачесс красиво танцует, — он говорит и осекается. Дачесс красива, но красива мраморно — каменно и холодно. У неё красота, как у статуи, бледной и точёной, и такая красота подошла бы больше Гере или Афине, но никак не Афродите, наверняка бывшей румяной и пышной. Дачесс не румяна и не пышнá, и если не Афродита, то, быть может, Персефона?.. Но Персефона юна и наивна, а Дачесс хитра и амбициозна настолько, что роль Эриды вместе с яблоком, коли захочет, отберёт в два счёта.       — Жюстин танцовщица тоже, — Сиа прижимает к груди студсоветские бумаги, которые надо бы занести в их комнату, но она вместо этого гуляет с Эме по коридорам и слушает. — Она будет красивой Персефоной.       — Смуглокожая, её в толпе узнают быстро, — ведь изначально-то Сиа хотела, чтобы никто никого и не узнал. — Как будто меня и Дачесс не узнают…       Сиа ловит его за запястье и тянет к себе, чтобы сбегать или таить чего-то даже не думал. Сиа всё ещё смотрит по-средиземноморски солнечно, напитанная ароматом винограда и оливы.       — Значит, узнают. Значит, будете танцевать, как вы сами танцуете. Так получится даже лучше. С девочками я переговорю, они согласны будут.       Эме криво усмехается — Сиа обещает так, как будто это в его интересах, даже если оно ни разу. Но Сиа обещает — и Сиа делает.

***

      Дачесс и Жюстин согласны. В танцевальном зале, репетируя плавные и нежные движения авторского танца, они не говорят — только делают то, что просят, только надевают на себя роли богинь и богинями становятся. Старательные, тщательные и аккуратные, будто сошедшие с глиняного бока расколотой амфоры. Дачесс смотрит на Эме глазами Афродиты, влюблённой в Адониса, — и они оба знают, что это ложь, но ложь настолько красивая, что Адонис едва ли не влюбляется в ответ. Жюстин мягко улыбается, складывая ладони в щипки — и вот она-то умеет цвести, она-то умеет быть весной и весну нести на кончиках пальцев и юбке платья.       Танцуя с ними в большом пустом зале, Эме почему-то начинает верить, что у него получится. Он не видит у себя в волосах венка из анемонов, но чувствует его тяжесть на лбу и висках. Дачесс красиво врёт ему, а Жюстин искренне верит в него.       Сиа забывает, как дышать, когда смотрит от начала и до конца цельный прогон. А в конце смахивает с глаз мелкие слезинки и по-гречески широко аплодирует. Улыбка на её напомаженных губах скромная, но яркая — ярче всех средиземноморских солнц. А в руках, спрятанный за планшетом с бумагами, сорванный в оранжерее маленький белый анемон.

***

      Утром в день фестиваля помятые волосы приходится отрастить аж до плеча — если будут лишними, Сиа подрежет, но лучше пусть будут. Эме не узнаёт себя в зеркале, оттуда на него смотрит совсем другой человек. Но ему сегодня и нужно быть не собой — сегодня ему нужно быть Адонисом, несущим весну и цветение, держа за руки двух прелестных богинь. От зеркала Эме быстро отходит, в длину волос стараясь не всматриваться — Сиа всё равно заплетёт их в венок анемонами.       И она заплетает. Долго, кропотливо и аккуратно. Эме никуда не торопится, доверяя ей голову и рассматривая почти бесчувственным взглядом корзинку с сорванными цветами. Пёстрыми: сиреневыми, розовыми, белыми и красными. Сиа вплетает стебельки в широкую косу по одному, украшает пышными бутонами голову и создаёт узор, достойный любого из богов. Венок получается живым и настоящим, по правде весенним, насыщенным и праздничным — вместо терновых веток его подвязывают тонкой золотистой тесьмой, чьи концы ниспадают на загривок и плечи.       Приходит Дачесс. Простоволосая, но одетая — в красивейшее белое греческое платье, струящееся и лёгкое, с многослойной шифоновой юбкой и декором из той же тесьмы, что повязана у Эме в волосах. Сиа заплетает теперь её волосы, длинные и прямые, но такие же смоляно-чёрные, и украшает их пёстрыми анемонами тех же сиренево-розово-красных цветов. Дачесс непривычно нарумянена, а её тонкие губы подкрашены ягодной помадой, совсем как у гречанок. Она похожа на богиню и быть богиней ей идёт — думать об этом Эме отчего-то приятнее, чем о том, что рядом с ней образ бога придётся примерять именно ему.       Жюстин, суетясь, заскакивает в последний момент. Её вьющиеся волосы в причёску не собирают, лишь венчают сплетёнными воедино цветами и заправляют ей за уши, убирая со лба, чтобы танцевать не мешали. Жюстин румяна и жива сама, потому что она всегда такая есть, потому что она цветущий бутон с пьянящим, свежим ароматом. Она появляется суетливым вихрем, юбки её платья скользят по смуглым коленям, щёки горят, а глаза блестят — и вот уже терновый Эме и мраморная Дачесс улыбаются сами, по-весеннему, легко и тепло, словно Сиа, вплетая в их волосы анемоны и золотую тесьму, вплела туда ещё и средиземноморского солнца.       Жюстин волнуется больше всех, и успокаивают её по-гречески — крепкими неглубокими поцелуями в успевшие задрожать губы. Краснея, суетиться перестаёт, вкладывает свою ладонь в руку Эме и идёт с ним рядом походкой, достойной богини. Дачесс подсматривает у неё, как нужно дышать, чтобы казаться пылкой и цветущей, как нужно улыбаться, чтобы улыбка сияла и грела, как нужно слегка сутулиться и путаться ногами в метрах шифона, скользящих по бёдрам и коленям. Эме в самый последний момент перестёгивает плащ из тёмно-зелёной шерсти на греческий манер, меняя серебряную фибулу на золотую.       Сиа с ними уже не видится, но, вбегая в толпу, по-своему, по-ближнему молится пантеону, чтобы всё получилось так, как она задумывала.

***

      Стихают приветственные аплодисменты, и боги с разных сторон выходят в круг. Шаги летящие, кисти рук расслаблены, складываются в узор и порхают, перелетая с места на место. Шифоновые юбки кружатся вслед за богинями, поблёскивают на весеннем солнце фибула и тесьма, от вплетённых в волосы анемонов пахнет сладко-сладко.       Афродита плывёт вокруг Адониса с улыбкой нежной, но коварной, пока Персефона обходит их лёгким шагом. Адонис ловит её руки и качает их, пара делает несколько вальсовых шагов — и разбегается. Теперь Персефона, поигрывая плечами, смотрит на него и с ним танцует, а Афродита вьётся юркой пташкой возле. Но меняется перелив у мелодии, меняется и танец — закручивается кругом, скрещивается шагами и выстраивается фигурами из сплетённых рук.       А потом раскрывается — так, что все трое держатся за руки, стоя спинами внутрь друг к другу. Это финальный аккорд, после которого мелодия стихает, а танцевавшие боги кланяются и приседают в скромном реверансе. Вместо средиземноморской их омывает волна оваций, поклон и реверанс повторяются, а руки поднимаются к головам, чтобы вынуть из волос по цветочку и лёгким жестом бросить их в построенную кружочком толпу.       Танец окончен, окончена и примерка божественных ролей, но выйти из образов не так-то просто — теперь, когда для всех на празднике они трое символизируют весну, расцвет и новое начало. Жюстин смущённо признаётся, что быть Персефоной ей пришлось по душе, Дачесс снисходительно улыбается и берёт её под руку, чтобы увести ненадолго в сторону — потому что к Эме, ещё не отошедшему от роли Адониса, на шею кидается богиня настоящая.       — Ты был великолепен, моя любовь, — Сиа шепчет с надрывом, глядя на Эме блестящими от восторженных слёз глазами. — Не смей больше сомневаться. Это твоя роль и твоё место. Не только в эту, но и во все последующие вёсны.       Её черные пальцы выбивают из причёски несколько тонких прядок и поправляют вплетённые в смоль анемоны. Эме начинает краснеть только сейчас, и списать бы это на волнение и усталость, но он не волновался и не устал. И вслух никогда не скажет, но — как и Жюстин, оценил свою роль по достоинству; как и Дачесс, научился в этой роли новому, пусть и совершенно для себя непривычному.       И даже не понадобилось цветы в волосах подвязывать на терновник.