Солнечная мозаика

Одиссей из-за неспокойного моря был вынужден задержаться у острова Цирцеи, и ей это совсем не нравилось. Да, она согласилась отпустить солдат, да, она даже помогла, однако это не значило, что она хочет допускать ненужный риск. Ее нимфы слишком юны и наивны, чтобы позволять им общаться с мужчинами. К счастью, команда Одиссея опасалась Цирцею достаточно, чтобы сидеть на корабле и не высовываться. Все, кроме одного. Цирцея раздраженно вздохнула, сквозь ветви наблюдая, как Полит — да, ей пришлось запомнить имя! — рассказывает что-то ее дочерям, мастеря куклу из веток. Цирцея могла бы сделать такую за считанные мгновения, просто взмахнув рукой, но нимфы предпочитали неумелые поделки смертного… Что ж, их даже можно было понять: никогда не покидавшие острова, они не знали иной жизни, иных стран, и чьи-то приключения будоражили неопытные души, зарождая опасные мысли и чувства. Цирцея не хотела ничего запрещать: запретное манит сильнее, поэтому на поляну, освещенную ярким сиянием Гелиоса, она шагнула с добродушной улыбкой, спрятав все тревоги. Полит тут же обернулся к ней: карие глаза с искорками солнца лучились теплом и смехом, кудрявые каштановые волосы небрежно выбивались из-под красной ленты-повязки, приобретенные многочисленными тренировками мышцы перекатывались под смуглой кожей. Милый мальчик с кровавым следом, тянущимся со времен войны. Цирцея отмахнулась от встревоженных взглядов дочерей — ее девочки ведь понимали, что мать не одобрит разговоров с гостями — села рядом с Агнес, которая уж слишком пристально смотрела на Полита, обняла ее со спины. Самая младшая, непоседливая Диана сама привалилась к другому боку. Полит откашлялся, смущенно потер шею сзади и продолжил рассказ. Говорил он не о войне, не о тяготах и лишениях, а о чужом и далеком острове — Итаке, о дворце, построенном руками их капитана, о мирно пасущихся стадах и играющих детях, о тихом шепоте прибоя по вечерам, когда колесница Гелиоса почти погружается в волны, когда так приятно пить хорошее вино и слушать легенды… — Не упоминай аргонавтов на моем острове, — предостерегла Цирцея, едва Полит заговорил о подвигах Автолика, деда Одиссея. — Их здесь не считают героями. Полит нахмурился, но спорить не стал. Цирцея же порадовалась, что Медея не слышала неосторожных слов — племянница болезненно реагировала на воспоминания о прошлом. Болезненно для окружающих. Иногда и смертельно. Полит поведал о лотофагах — смешных и дружелюбных существах, о виньонах — прислужниках бога ветра, о том, как сплетаются волны во время шторма, а Цирцея слышала свист мечей и предсмертные крики, видела обломки кораблей и тела погибших. И была капельку благодарна за то, что ее дочери остались в счастливом неведении. Полит наконец доделал куклу: она получилась кривенькой, одна рука оказалась длиннее другой, но нимфы все равно заспорили о том, кому она достанется. — Можно мне? — пока остальные пререкались, Агнес, отчаянно краснея, подошла к Политу и робко протянула руку. — Обещаю, я поделюсь с сестрами. — Держи, — Полит улыбнулся широко и ярко. — Я сделаю еще для каждой, не проблема. То есть, если госпожа позволит, конечно, — он метнул быстрый взгляд на Цирцею, и та поспешно натянула улыбку. — Разумеется. Дорогие мои, успокойтесь. Лучше принесите еще опавших веток, этот юноша сделает кукол вам всем, — и подавила смешок, когда дочери восторженно завопили, вспугнув несколько задремавших птиц, а в глазах Полита появилась нотка опаски. Цирцея была уверена: он не успеет смастерить столько игрушек до отплытия. А значит, нимфы поймут: слова мужчины — ложь.

* * *

— Почему вы так ко мне относитесь? Цирцея сидела на валуне, опустив босые ноги в прохладный ручей. В тени деревьев воздух был свеж, жар солнца не досаждал, а сплетение ветвей создавало приятный зеленоватый полумрак. Дриады не тревожили мать в моменты отдыха и раздумий, и все было бы прекрасно, если бы наглый солдатик не вторгся в заповедное место. — Что тебя не устраивает, дорогой? — иронично спросила Цирцея, слегка повернув голову на звук. — Мне кажется, я сделала более чем достаточно для вашего флота. Дала запасов еды и воды для дальнейшего путешествия, не препятствую вашему нахождению здесь, хотя, видят боги, моим дочерям трудно даются ночные дежурства. — Мы благодарны за оказанный прием, — Полит стушевался и переступил с ноги на ногу, однако вскоре вскинул дерзкий взгляд. — И вам не стоит бояться нас, мы не причиним вреда. Почему вы постоянно пытаетесь выставить меня в дурном свете? Я не желаю ничего плохого, я лишь рассказываю о том, что видел, ведь нимфам скучно здесь. Цирцея рассмеялась, горько и зло. — Ах, старая, старая сказка! Не надо говорить мне о добрых намерениях, солдат, прошедший войну. Я вижу на твоей душе грехи убийства, а на руках — кровь, которую не смыть так просто. — Да, я убивал, — помрачнел Полит. — Но лишь потому, что того требовал долг! Я пошел на войну, чтобы быть рядом с другом, с которым рос плечом к плечу. Я убивал, только чтобы спасти себя и товарищей. Если бы только был другой путь… Если бы только можно было не проливать кровь, — он повесил голову, словно раскаялся в содеянном. Возможно, и правда раскаивался. Цирцея засомневалась, глядя на искаженное страданием лицо. — Если можно остановить этот круг жестокости, если можно быть добрым и милосердным, — продолжил Полит, и с каждым словом его голос набирал силу, — то нужно встречать мир с распростертыми объятиями. — Прекрасно, — скучающе отозвалась Цирцея. — Только, пожалуйста, не стоит обнимать моих дочерей. Это ведет к привязанности, а привязанность — к боли от неминуемой разлуки, — она поджала губы, надеясь, что Полит поймет: это не просьба, а предостережение. Рисковать нимфами Цирцея не собиралась. — Но ведь такая боль делает нас сильнее? Лишь в разлуке мы понимаем силу чувств, потеряв, учимся ценить… — Чушь, — прервала его Цирцея. — Я должна уберечь дочерей от боли. Любой боли. А сердца юных девушек слишком пылки. — Пытаясь уберечь их от боли, ты ограничиваешь их свободу, — Полит не на шутку разгорячился, даже позабыв про вежливость. — Через боль мы становимся опытнее и мудрее. Зачем ты лишаешь своих дочерей возможности чувствовать? — Я не лишаю их возможности чувствовать, — Цирцея поднялась на ноги и взглянула на него сверху вниз, будучи выше Полита почти на голову. — У них есть вся литература, которую можно достать. У них есть общение друг с другом. Любые увлечения. Моя безусловная поддержка. Моим дочерям ни к чему становиться сильнее через боль. Им ни к чему любовь к тем, кто покинет нас очень скоро. — А если они сами хотят испытать любовь? Ты им позволишь? Цирцея содрогнулась. — Они не знают, на что идут, — бескомпромиссно ответила она. — Спроси у моих старших дочерей, стоит ли открывать сердце мужчинам? Спроси, стоит ли давать незнакомцам приют? Спроси, стоит ли их сила той боли, которую нам пришлось пережить? — Цирцея злилась, перед глазами вставали картины ужасной ночи, к горлу подкатил комок от одних воспоминаний о собственной беспомощности. — Нет, не смей, — усилием воли она вернулась в настоящее. Светило солнце, плескался ручей, тихонько пищали птицы. Ее живые — живые — дочери занимались своими делами, не подозревая о том, что когда-то творилось на острове. — Не стоит бередить старые раны ради победы в споре, мы все равно останемся при своем. Просто не подходи к моим нимфам больше. — Простите, — Полит отвел взгляд. — Я не хотел задеть вас. — Ты не задел меня, дорогой, — Цирцея сморгнула почти неощутимые слезы. За столько лет маска радушия приросла к лицу — не отодрать, и Цирцея улыбалась, хоть на душе скребли кошки. — Надеюсь, мы поняли друг друга. — Мне жаль, что вам пришлось пережить такое, — с искренней скорбью произнес Полит. — Возможно, когда-нибудь ваша боль уляжется и вы поймете, что мужчины несут не только зло. Цирцея покачала головой. — Боль — цена, которую мы платим за жизнь. И если нужно, я заплачу за себя и за дочек. Этот мир не прощает, знаешь ли.

* * *

— Мы отплываем с рассветом. Зачем он пришел, этот странный смертный? Полит. Цирцея уже несколько дней провела в относительном спокойствии, несмотря на жгучую тоску нимф и Агнес в частности. Они уже привязались, уже думали, что влюблены — страшно представить, что бы случилось, если бы Полит задержался в их компании. Селена щедро разливала лунное серебро по спящему лесу, где-то неслышимо и неотвратимо кралась пантера, ночные насекомые порхали туда-сюда, а цикады заходились в истошном крике, будто эта ночь последняя, будто рассвет не наступит никогда… Цирцея поправила корзину, куда собирала травы, распускавшиеся ночью и шепнула, чтобы не нарушать лесного покоя: — Знаю. Одиссей сказал. Я рада, что Эол к вам наконец благосклонен. — Это вы так деликатно намекаете, что мы изрядно задержались у ваших берегов? — рассмеялся Полит. — Почему намекаю? — хмыкнула Цирцея; она предвкушала избавление от головной боли и радовалась. — Прямым текстом говорю, дорогой. — И все же, — Полит был упрям, — вы не такая плохая и грозная, какой пытаетесь казаться. Вы любите своих дочерей. Это достойно уважения. Цирцея закатила глаза: — Как сентиментально, я сейчас расплачусь. К чему эти речи? Зачем ты явился сюда под покровом ночи, когда должен был бы отсыпаться перед отплытием? — тревога холодной иглой кольнула сердце: кого искал Полит? Она, конечно, следила, чтобы он больше не общался с ее девочками, но Эрот коварен и внезапен, а Афродита и вовсе не любила Цирцею… — Я искал вас, — Полит потер шею сзади. — Вы запретили мне видеться с нимфами, а я сделал им кукол, как обещал, — он, действительно, протянул мешок с чем-то легким. — Я прошу, передайте их. Надеюсь, это не причинит вашим дочерям боль? Мы ведь знакомы совсем чуть-чуть, да и общались все вместе… Я, по правде, мало кого запомнил… — Мужчины, — почти уже не злясь, сказала Цирцея, принимая кукол. — Ты их не запомнил, а они сохранят твое лицо в памяти на всю долгую жизнь. На твое счастье, ничего страшного не произошло, и никто не будет сходить с ума от тоски. — Я рад. И, — он снова потянулся к шее, — там есть еще одна кукла… для вас. Если хотите, — Полит улыбнулся смущенно. — Просто не все мужчины плохие. Не все хотят убивать. Пусть боль и вина отпустят вас. Несмотря ни на что, вы все же помогли. И вы дали нам надежду вернуться домой. Для тех, кто навлек на себя гнев бога морей, это уже многое. Цирцея покачала головой. Как можно было пройти войну и остаться таким? Скованным, немного робким, с любовью к миру и — во имя всех богов! — открытым сердцем? При взгляде на него казалось, что все и правда не так плохо, что можно еще радоваться, доверять, давать волю чувствам… Если бы Цирцея была одна, если бы она была моложе, если б пообщалась с Политом подольше, непременно бы поверила, изменилась, отказалась от идеи превращать любого гостья в свинью… Но за ее спиной висел груз прожитых лет, пролитых слез и непростительных ошибок. Он не мог исчезнуть от пары вежливых фраз и куклы, сплетенной из веток. И все же… — Жди здесь, — бросила Цирцея и, на всякий случай не ослабляя внимания, направилась во дворец. Там она поспешно открыла свой сундук, вытащила старую, чуть сияющую пряжу. «Тетя, смотри, как я могу!» — смеялась в воспоминаниях Ариадна, сплетая солнечный лучик в нить. Цирцея улыбалась, сматывая свой клубок, естественно толще и объемнее. Это было так давно, но от одних мыслей о племяннице теплело в груди. Ариадна тоже оставалась светлой, невзирая ни на что. Пальцы еще помнили правильную последовательность: петелька, еще одна, переплести нитки, затянуть потуже, чтобы не распустилось, влить силу на удачу, щедро, не жалея, от нее не убудет. Цирцея вернулась в лес. Полит сидел на валуне и задумчиво болтал ногами в воде. — Держи, — Цирцея протянула ему наспех связанный наруч. — Это не простые нити, солнечные. Он убережет тебя от огня и воды, от проклятья недруга и ножа в спину. Вряд ли поможет против божественного гнева, однако… — В нашем случае надежда — уже великий дар, — невесело закончил Полит. — Благодарю вас, госпожа Цирцея, — он склонился. — Но не лучше ли отдать это Одиссею? С его-то удачей… — Он зачарован на тебя, — солгала Цирцея. — И нет, новый я не сделаю. С его-то удачей пусть справляется сам. Знаешь, такие, как он, обычно не умирают, — «умирают такие, как ты». — И передай Тиресию привет от меня, если сможешь. Цирцея серьезно взглянула на Полита, слегка коснулась его щеки, благословляя. Он замер под ее ладонью, в его зрачках отражалось бесконечное звездное небо. Они были разными — настолько, насколько возможно. Он верил в добро, в лучшее в людях, она давно разочаровалась. Но в этот миг Цирцея чувствовала, как внутри нее разгорается мягкий, не обжигающий свет. Возможно, он прав, и не все мужчины плохие? Возможно, иногда стоило проявить немного доброты?