Мам, прости

Когда ему было пять лет, он тянет маму за фартук и плаксиво причитает: — Почему папы опять нет? Мама растроганно охает и гладит его непослушным светлым вихрам. Затем с трудом поднимает его на руки, сдерживая стон от приложенного усилия. Но всё равно продолжает держать его на весу. Она всегда была очень стойкой, как дуб. — Малыш, ты же знаешь, что у папы важная работа. Он скоро придет. Ну, готов поедать песочных медвежат? — Она ловко зажимает его нос между согнутым указательным и средним пальцами своей руки. Чуть сжимает, заставляя рассмеяться. А затем с напускной строгостью грозит ему: — Только, чур в этот раз не плакать от жалости к ним! Обещаешь? — Обещаю! — Мальчик заливисто смеется, мигом забывая о своих капризах, и крепко обнимает маму за шею. Когда ему было пятнадцать лет, он тянет отца за руку в кожаной перчатке. — Это и есть твоя важная работа? Отец молча кивает. Затем переводит взгляд с огромной киноленты на завороженного мальчика. Крепче сжимает его руку, словно в страхе, что его сын как завороженный шагнет в один из кадров. Он всегда был очень тревожен, как ветер. — Из поколения в поколение мы становимся хранителями Времени. Такова наше наследие: не вершить судьбы, но следить за их точным исполнением. Понимаешь? — Он отпускает руку мальчика только затем, чтобы положить её на плечо и повернуть сына лицом к себе. Строго заламывает брови и торжественно произносит: — Пообещай мне, что никогда не будешь использовать ленту для личных целей. — Обещаю! — Едва шепчет мальчик. Еще не в силах осознать всю ответственность с пришедшей властью. Но уже гордо расправивший плечи, готовый возложить на них всю Вселенную. Когда ему было двадцать лет, он тянет время, чтобы многочисленные родственники не ввалились в палату его супруги. — Давай назовем его Макото. Сано Макото — звучит, ты как считаешь? А он считает себя избранным. Она бережно прижимает к своей груди пищащий и едва трепыхающийся кулек. Однако оттуда ловко высовывается совсем кукольная ручка, которая шаловливо хватает мельтешащий материнский локон. Глаза жены сразу же наполняются слезами. Она всегда была очень нежной, как цветок. Но плечи впервые сводит судорогой, когда он представляет, что этот маленький комочек окажется один в Пустоте. Он обещает себе защитить его, во что бы то ни стало. Когда ему было сорок пять лет, он тянет перчатки. Мучительно медленно, с каждого пальца. В сотый раз пересматривает на киноленте как нечто с чудовищной силой врезалось в машину молодоженов. Испуганные вскрики, которые тонут в фальцетном визге шин и рычащем скрипе металла. Треск стекол, лопающихся в истерике. Автомобиль резко заносит на обочину. Мир размазывается, как на карусели. Всё вокруг трясется, разрывается, скрежещет. Остается только запах жженной резины и привкус металла во рту. — Они скончались, Сано-сан. Оба. Ваш сын погиб мгновенно, а его невеста — в реанимации. Мои соболезнования. — Последние слова полицейского крутятся в его голове заевшей пластинкой. Перекрывают своим жужжанием и наставления отца, и счастливый смех сына. Время отматывается за день до свадьбы. Сано Макото всегда был безалаберным и жизнелюбивым, как облака. Он был слаб на женщин и выпивку. Но у него были такие же светлые и непослушные волосы, как у отца. И ямочки на щеках от улыбки его матери. Но отец едва успевает удержать себя от крепких объятий, когда видит его здоровым и невредимым. Всё таким же счастливым от предстоящей свадьбы и уже начавший ее отмечать. — Сынок, завтра, давай я повезу вас в храм. — Трясущимся голосом произносит он и скорее откашливается, в попытке утихомирить судорогу, впившейся в горло. — Ну, даешь, пап, я уже взрослый мальчик. — Макото махом допивает остатки вина и радостно смеется: — И не бросишь же ты маму одну, на свадьбе её единственного сына. Сакурако же, напротив, была трудолюбивой и меланхоличной, как река. Она была аскетична и всегда молчалива. У неё были густые темные волосы и такие же темные круги под томными карими глазами. — А я бы, напротив, хотела бы, чтобы вы нас сопроводили. Своего отца я никогда не знала, поэтому… — Она не договаривает фразу, лишь стыдливо опускает взгляд и спешно отбирает пустую бутылку из рук жениха, чтобы скорее с ней скрыться из виду. Ему было сорок пять лет, когда он впервые нарушает свое обещание. Бог Времени убеждает себя в том, что это не для личных целей. Это для того, чтобы Макото и дальше продолжал неуклюже лохматить свои светлые волосы. Это для того, чтобы Сакурако могла хоть раз улыбнуться, пусть даже и без ямочек на щеках. В первый и последний раз. Он торжественно это обещает, когда обнимает обоих своих детей на их свадьбе. Когда ему было пятьдесят пять лет, он тянет клещами слова из позвонившего. Дежурного врача. Краткая сводка фактов: Макото Сано не справился с управлением. Вновь визг шин, пыль дороги и медленно вытекающая кровь из перевернутой машины. Будто кровоточит сам автомобиль. — Дедушка, почему папы опять нет? — Из дверного проема высовывается лохматая голова первого внука. Он с любопытством наклоняет голову, пытаясь разгадать это странное выражение на всегда ласковом лице дедушке. Что-что чувствует и сразу же супится: — Что случилось? Кинолента вернула свое. Пусть в этот раз, он погиб без своей супруги, но погиб. Это паттерн, который Бог Времени решил смешать и связать узлами. — Ничего, просто твоему папе пришлось уехать по важным делам и вернется он очень нескоро. Он… — Старик замолкает на несколько секунд, чтобы найти слова. Так и не находит, поэтому просто кладет шершавую ладонь на макушку внука. — Он умер? — Тихо спрашивает мальчик, не сводя с деда темного нечитаемого взгляда. Дедушке остается лишь обреченно кивнуть. А затем он вздрагивает, от того как ребенок резко сбрасывает его ладонь со своей головы и крепко обнимает: — Сначала ушла бабушка после того, как долго болела. Теперь папа. Мне очень грустно, но я понимаю, что у меня есть ты, мама и новый братик. И ты тоже грусти, но помни, что у тебя есть я, мама и новый внучок. Обещаешь помнить? Он всегда был очень чуткий, как зверь. — Конечно, Шиничиро, обещаю. — Бог Времени тяжело сглатывает и нащупывает перчатки в кармане. Когда ему было пятьдесят пят лет, он тянет клещами слова из позвонившего. Дежурного врача. Краткая сводка фактов: Макото Сано не справился с управлением. Вновь визг шин, пыль дороги и медленно вытекающая кровь из перевернутой машины. Будто кровоточит сам автомобиль. — Ваш сын скончался на месте. Сано Сакурако — в машине скорой помощи… — Однако он прерывает уставший голос врача: — Что с моими внуками? Молчание. Долгое настолько, что начинаешь слышать, как мысли человека гремят, в попытке собрать нужные слова из имеющихся. — Умерли еще в автомобиле. — Как? — Он сжимает руку в кулак так, что костяшки белеют. Не получив ответ, уже рявкает. Не жалеет ни голоса, ни своего собеседника на том конце провода: — Как, черт тебя дери?! — Сгорели заживо. Уже у киноленты он не находит в себе силы, чтобы наблюдать за тем как огонь пожирает десятилетнего мальчика, который не смог выбраться из машины из-за заевшего ремня безопасности. И его новорожденного брата, с которым они всей семьей возвращались из роддома. Перчатки остаются забытыми на подлокотнике дивана. Когда ему было пятьдесят пять лет, он тянет клещами слова из рыдающей Сакурако: — Они все оставили меня… Я не выживу без них! — Она бросается ему на грудь. От слез её начинает бить крупной дрожью. Она воет. Муж и два сына. Были сбиты на пешеходном перекрестке. Он отстраняет ее от себя. Та даже не замечает, полностью погруженная в свое горе. Бог Времени бросает перчатку в Пустоту. Это вызов. Когда ему было пятьдесят пять лет, он тянет клещами слова из рыдающего Макото: — Какие-то осложнения при родах… Они не смогли спасти её, а… — Он закусывает губу и зажмуривается, словно в детстве в надежде, что всё это исчезнет как страшный сон. — …а наш сын уже родился мертвым. Когда ему было пятьдесят пять лет, он тянет клещами слова из потрясенного Шиничиро, еще не совсем отошедшего от наркоза: — Я ничего не понял…мы просто ехали домой, а потом кто-то в нас врезался… — Дед прячет свои глаза и старается не смотреть на забинтованные ноги мальчика. Когда ему было пятьдесят пять лет, он тянет клещами слова из рыдающей, бьющейся в конвульсиях Сакурако. Из ошеломленного Макото, еще не осознавшего всю суть происходящего. Из потерянного Шиничиро, слишком испуганного, чтобы что-то говорить. Из врачей, медлящих с преподнесением страшной правды. Из полицейских, устало звонящих ему после выматывающей ночной смены. Он связал свой собственный паттерн. Когда ему было пятьдесят пять лет, он тянет носом запах фруктового пирога, доносящегося с кухни. Затем сам себе не верит. Крадется по коридору, забывая перчатки на ящике для обуви. Из кухни доносится музыка, неумелое пение его сына, звенящий смех дочери, капризное хныканье младенца. Он резко открывает дверь, словно силовик при задержании. Обводит взглядом продолжающих танцевать Макото и Сакурако. На их руках уже начинал плакать малыш Манджиро, явно не горевший желанием отдать свой первый танец родителям. — О, пап, ты чего так долго? — Макото замечает его первым. Аккуратно передает ребенка супруге, затем подбегает к отцу и крепко его обнимает: — Мы тебя заждались. Он всегда радовался так бурно, как щенок. — И я. — Он обнимает сына так крепко, что тот охает. Ребра трещат, а Сакурако заливисто хохочет. Это так ей несвойственно, оттого драгоценно втройне. Дедушка притягивает к себе и ее с младшим внуком. От чего хохот усиливается. — Ну, даешь. Будто не вчера расстались. — Макото с ворчанием отдаляется от отца и переступает порог кухни, крича куда-то в недра их дома. — Эй, Шин, бросай своих солдатиков, идем пить чай. Дедушка пришел! — Вы и вправду сегодня такой сентиментальный. — Мягко произносит Сакурако и с улыбкой протягивает ему младенца. Прежде чем взять Манджиро на руки, он сначала ласково треплет по щеке свою дочь. Та в неге прикрывает глаза. Она всегда так ластилась, как котенок. Манджиро перестает хныкать только на руках деда. Удивленно уставляется своими глазками-бусинками на его седые волосы. И даже проказливо протягивает к ним руку, которую дедушка мягко отводит в сторону: — Чего, боец, еще силенок не накопил. Кушай больше. Расти здоровым и большим. Тогда с тобой и поборемся. Сакурако переглядывается с Макото. Они оба прыскают от такого грубоватого сюсюканья старого борца. Тот на них тут же строго зыркает, как на нашкодивших детей. Но Манджиро внезапно тоже издает нечто похожее на хихиканье и игриво обхватывает большой палец старика. Малыш только что выиграл свою первую битву. — А ты у нас, как я погляжу, непобедимый, да? — С нежностью ворчит дедушка, но прерывается, оглядываясь на грохот позади себя. — Эй, дедуля! Зацени, что нашел! Мне идет? Это твои? — Шиничиро врывается на кухню каким-то вихрем, сбивая на своем пути стулья и едва не уронив магнитофон, к которому тут же подбегает Макото. — Шини, сынок, осторожней! — Просит его Сакурако и ловко ловит за плечо, останавливая его и поворачивая ко всем: — Что там у тебя? Шиничиро гордо вытягивает руки, демонстрируя большие для него кожаные перчатки. Которые висели на его маленьких ручках, какими-то кандалами. — Молодой человек, вы, по-моему, еще чуточку не доросли до таких вещей. — Макото дает сыну слабый подзатыльник. Чисто для вида: — Ты зачем чужое берешь, чудо, а? Шиничиро недовольно дует губы и отходит от родителей: — Это не чужое, это дедушкино. А он мне не чужой! — Затем бросается к нему и заглядывает ему в лицо с обидой, клянча: — Ну, скажи им, что ты не против, деда. Скажи. А его пробивает дрожь ужаса. Он не передал свое дело сыну, откладывая до лучших времен. А сейчас уже его внук бегает в кожаных перчатках, как зловещее предзнаменование. — Снимай! — От такого резкого окрика, Манджиро на руках вновь начинает плакать, а Шиничиро ежится в непонимании, глядя на дедушку. Тот откашливается. Обводит взглядом внуков, затем сових детей и только после этого как можно мягче произносит: — Они тебе совсем большие. Я куплю тебе новые. Такие же, но твоего размера, пусть вся улица тебе завидует. В тот же вечер он и вытаскивает пыльный футляр отца. В нем одиноко громыхала трость. Туда же он забрасывает и перчатки, и карманные часы с маленькой кинолентой, чтобы отслеживать её не находясь в Пустоте. — Я победил. — С мрачным удовольствием произносит он, обращаясь к хлопнувшей крышке футляра. Щелкает замок: — Победил, слышишь меня? Он отправляет футляр в самый низ старого шкафа на чердаке. Прикрывает его какими-то мешками и старыми ковриками. Затем захлопывает дверь, вытирая пыльные руки о штаны. Никто не сможет открыть этот футляр, кроме Сано. Но именно от них, он его и прячет. Фамильное наследие прервется на нем. Он обещает. Когда ему было шестьдесят пять лет, он тянет входную дверь на себя, чтобы скорее спуститься на первый этаж, где что-то грохотало. — Звони в скорую! — Шиничиро сидит на полу внизу лестницы и держит на руках бледного Манджиро. Тот истекает кровью. Рядом лежит разбитый самолетик. Бог Времени едва сам не падает с лестницы — так сильно подкосились его ноги. В больнице, уже набившие оскомину врачи произносят дежурные фразы о том, что его младшего внука, по сути, больше нет. Сознание вряд ли вернется в его парализованное тело. Он оставляет Шиничиро одного в больнице и спешно отправляется домой, чтобы открыть футляр. Когда ему было шестьдесят пять лет, он тянет входную дверь на себя, чтобы скорее спуститься на первый этаж, где что-то грохотало. — Звони в скорую! — Шиничиро сидит на полу внизу лестницы и держит на руках бледного Манджиро. Тот истекает кровью. Рядом лежит разбитый самолетик. Бог Времени едва сам не падает с лестницы — так сильно подкосились его ноги. В больнице, уже набившие оскомину врачи произносят дежурные фразы о том, что его младшего внука, по сути, больше нет. Сознание вряд ли вернется в его парализованное тело. Он исчезает безмолвно, снимая перчатки уже набегу. Когда ему было шестьдесят пять лет, он тянет дверь своей комнаты на себя, чтобы скорее спуститься на первый этаж, где что-то грохотало. — Звони в скорую! — Шиничиро сидит на полу внизу лестницы и держит на руках бледного Манджиро. Тот истекает кровью. Рядом лежит разбитый самолетик. Бог Времени едва сам не падает с лестницы — так сильно подкосились его ноги. В больнице, уже набившие оскомину врачи произносят дежурные фразы о том, что его младшего внука, по сути, больше нет. Сознание вряд ли вернется в его парализованное тело. Он горбится на неудобном пластмассовом сидении приемного покоя, свесив руки в так и не снятых перчатках. Кинолента всегда забирает своё. Сколько бы он не перематывал Время, каждый из следующих вариантов был в разы хуже предыдущего. Он разрывался между собственной семьей — старший внук в поисках спасения для младшего превращался в настоящего зверя — и Вселенной, за которую был ответственен. Весь мир, словно стремительно вырывается наверх, всё отдаляется. А он становится крошечной точкой. Внизу, в прочной кристаллической клетке кровных уз. Твои ожидания лишь ловушка твоего сознания, не имеющая ничего общего с реальностью. Ты ничтожен. Этот урок он запомнил навсегда. Когда ему было семьдесят лет, он тянет край ленты. Не из упрямого желания вновь перемотать Время — этого он ужасался, а из-за какого-то странного мельтешения. Он вглядывается в кадр и понимает, что тот закольцован. Смерть всегда возвращала к старому дому. А тот, кого возвращали внезапно начал это осознавать, судя по его вороватым оглядкам и тревожным взглядам на другого ребенка напротив. А затем появляется она. Женщина из ниоткуда, просто трансформируется рядом с Ханмой Шуджи также тревожно оглядывает их обоих, в попытке понять, что происходит. Многочисленные перемотки ломали ленту. Нарастал хаос. Создавались аномалии. Сначала мелкие несостыковки сюжета, затем появление персонажей, которые не должны здесь быть. Что потом? Он не хочет этого знать. Поэтому, ведомый, каким-то внутренним чутьем смело шагает в ленту. Как этого, когда-то и боялся его отец. Он, наконец-то, сдержит свое обещание.