Мам, прости

Она вновь ощущает себя ребенком. Оставляет притихшего Манджиро в темноте чердака и рывком бежит к лестнице. Несется по ней, не глядя, с футляром наперевес. Перескакивает сразу через две ступеньки. Игнорирует и усталый окрик Вакасы: — Манджиро, хватит носиться — шею захотел себе сломать? Камэ, ты что-ли? И последние ступеньки. Нога вместо деревянной опоры нащупывает лишь пустоту. Поэтому Камэ, в прямом смысле слова, скатывается на площадку. Сама растягивается на полу в полный рост, но футляр не отпускает — держит у груди. Как любимую игрушку перед сном. — Ебанулась окончательно. — Выносит свой вердикт Вакаса, но на помощь все-равно приходит. Тянется, чтобы схватить ее подмышки и поставить на ноги, но та сама вскакивает резиновым мячиком. И ни почем ей ни ушибленная коленка, ни растрепавшиеся волосы из обычной строгой косы. Вперед-вперед-вперед. К массивной дубовой двери, так не вписывающейся в национальный стиль его комнаты. Хочешь что-то спрятать — положи это на видное место. Дубовая дверь распахивается, выпуская наружу хмурого Изану. За его плечом маячит удивленная Эмма. Её неуклюже пихает взбудораженный Такемичи: — Мам, что случилось? Хочешь спрятаться сам — стань слишком очевидным для догадки. Она ничего не отвечает. Несется прямо на них, чуть ли не сбивая их с ног. Дети, в свою очередь, едва успевают уклониться от футляра. Нет времени подумать — их вытесненяют в коридор. Массивная дверь захлопывается прямо перед их носами. Словно полностью изолирую комнату дедушки Сано от их растерянных переглядок, на редкость молчаливого возмущения Вакасы и, в целом, от всего мира. — Ханагаки, что с тобой? — Дедушка Сано каменной статуей сидит на татами. Прямой как железный столб. И такой же безучастный. Камэ суетливо падает на место напротив дедушки Сано. Одновременно сразу же с грохотом кладет футляр на низкий столик и раскрывает его. Не успевает отдышаться, начинает сразу же тараторить: — Это ваше, не отпирайтесь. Вы знаете, что случилось? Знаю, что знаете. Вы ведь поможете? Мы с Ханмой натворили дел, но другого выхода не было. Что нам делать? Вы уже что-то начали делать? Как на помочь? Как всё… — И послушно замолкает, когда дедушка Сано поднимает ладонь. — Тихо-тихо, ты кричишь на весь дом. Выпей. — Он подталкивает в её сторону чашку с чаем. Словно и не видит пыльное нутро развороченного футляра с тусклой тростью. — Ты сегодня завтракала? У тебя был тяжелый день. Камэ нетерпеливо вновь раскрывает рот, чтобы продолжить рассыпать ворох слов-попрыгунчиков. Но что-то в суровом выражении лица своего собеседника заставляет её торопливо пить обжигающий чай большими глотками. — Ну, так что? — Произносит она, когда выпивает залпом остатки чая, проглотив пару листиков заварки. Вытирает губы тыльной стороной ладони и со стуком ставит чашку на стол. — Ты о чем? — Дедушка Сано смотрит на нее с интересом, чуть наклонив голову на бок. Камэ закатывает глаза и едва удерживается от капризного цыканья. Он ведет себя так, будто она очередной ребенок, который пришел побаловаться. Но на кону вся их Вселенная, как тут оставаться спокойным? Когда внезапно среди беспроглядного отчаянья появляется возможный путь к спасению, естественно она схватится за него руками и ногами. Если надо вгрызется и зубами, но не отпустит, пока не выпотрошит весь. — Вы знаете о чем. — С нажимом цедит она. Уж кому-кому, но явно не Сано пытаться делать вид, словно они не такие же. Камэ привстает, чтобы взять из футляра карманные часы. С щелчком их открывает и протягивает к рукам дедушки Сано, словно сломанную игрушку — почини. Он, наконец, сдается. Тяжело вздыхает и аккуратно забирает часы. Рассматривает вышедшую из строя ленту со всех сторон и задумчиво стучит сухими пальцами свободной руки по столешнице, словно отбивает ритм. У Камэ вновь захватывает дух. Она вся предвкушение — еще мгновение и ей вернут это починенным. Она покается во всем и со всей искренностью, на какую способна в тот момент пообещает, что больше так не будет. — Я не знаю что делать. — У Камэ звенит в ушах. Барабанный ритм отвлекает. Она хмурится, все еще цепляясь за надежду, что ей послышалось. Но дедушка Сано безразлично откладывает часы в сторону и, разом сдувается, как лопнувший воздушный шарик: — Я больше не Хранитель Времени. — А кто? — Голос проседает, и Камэ с надрывом откашливается, будто надышавшись пыли. — Вы тот, кто был первым. Тот, кто должен был остаться единственным. Всё остальное лишь кукольный театр… — Я давно сдал свои позиции. Времени всё равно, кто его хранит. Особенно сейчас, когда хранить скоро будет нечего. — И некому. — Шепчет одними губами Камэ и кончиками пальцев прикасается к холодной поверхности часов. Водит осторожно, словно по стеклу — боится оставить разводы. Смотрит на извивающуюся ленту. Всë такую же блестящую, всё с той же трещиной. Всё, как в то время, когда они с Ханмой решили сдаться. — Что произошло? — Ничего. Абсолютно ничего. В этом и проблема. «Они вернулись к той комнате в Пустоте. Прошли обратно путь от начала хронологического до начала символического. В этот раз все жизни молчали — оба измотанные, измученные, изувеченные. — Что с твоей рукой? — Она не знает, когда заметила, что его рука как-то странно висит вдоль тела. Скрытая перчаткой и длинным рукавом пиджака — рана почти осталась бы секретом, если бы ее состояние не ухудшалось со временем. Она была безжизненной. Бог Времени практически не жестикулировал ей. А когда двигал, то как-то неуклюже, словно она онемела или он только учится обращаться с внезапно добавившейся конечностью. Ханма подтверждает её догадку своим молчанием. Оно оглушает громче любых слов. — Считай, мы с тобой лучшие подружки. Парная травма — классно, да? — Он прерывает тишину и жужжание киноленты глупой шуткой лишь по возвращению в комнату. Камэ закатывает глаза, пока Ханма закатывает рукав и демонстрирует такой же ожог, словно от удара молнии. А затем падает на диван сломанной заводной куклой. Ханма раскрывает глаза, пока Камэ раскрывает его тайну. Исследует ожог, вглядывается в переплетения черных вен, которые от запястья растянулись нефтяными разливами до предплечья. — Зачем? — Единственный вопрос, который она задаёт, даже не поднимая взгляда на его лицо. Как в былые времена, когда оно было заблюрено. А он опять молчит. И его молчание в этот раз раздражает гораздо сильнее всей его болтовни. Лучше бы опять начал отшучиваться, нахальничать и провоцировать. В его случае, молчание — конец. Всего и всему. Они оба так и замирают. Словно брошенные игрушки с заржавевшим механизмом, покрытые пылью и воспоминаниями. И ничего больше не происходит. Они просто сидят на диване и смотрят кино. Наблюдают за тем, как события доходят до трещины. И сами доходят до безумия, наблюдая за тем, как события отматываются. И всё по новой. А персонажи на киноленте даже не знали, что они в петле. Люди в жизни не знали, что они в петле. Время истерлось, истончилось, будто меловые линии под детской подошвой. Камэ вновь не может сориентироваться через сколько Ханме стало в разы хуже. Черные ветви полностью опутывали руку. А события доходили до трещины и возвращались к началу. А свергнувший себя Бог Времени, наконец, отвечает: — Он единственный, кто пытался меня спасти. — Говорит с трудом разлепляя сухие губы. На лбу проступила испарина, лицо покраснело: его лихорадит. Одновременно кидает в жар и знобит, он с мукой накрывается снятым пиджаком, не в силах создать даже покрывало. — Кисаки. Очкастому засранцу единственному было до меня дело, пока все остальные в этой чертовой вселенной носились за этими чертовыми Сано. Камэ отрывается от ленты. Поворачивается к нему. Вместо ответа лишь кладет холодную руку на его лоб. Да, температурит. Воспалительный процесс обострился. Вокруг буквально ничего — только Пустота. У Камэ против воли сжимается сердце от бессилия. — Самое смешное, он не делал из этого спасения подвига. Даже не знал о нем… — Ханма тяжело сглатывает и прикрываете глаза. Чувствует холод от чужой руки, который словно забирает невыносимую пульсирующую боль в висках: — Он просто был. Просто жил. Но это, видимо, роскошь для тех, кто не является главным героем. Для всех, кто не Сано и не Ханагаки. Только им можно быть спасенными. — Горькая усмешка и едкая ирония. Камэ опускает руку и пожимает плечами. Неуверенно произносит: — Он злодей. — Думаешь, он сам это выбрал? — Ханма тут же распахивает глаза, словно ждал этой фразы. Будто адвокат на судебном заседании, подготовивший оправдательную речь. Ярость придает ему силы. Он готов биться с неверующей до конца: — Ты всё еще не поняла, что всё это просто кукольный театр? Высшие силы дергают за ниточки и ставят нас, как им захочется. Влево, вправо, раком — любой их каприз. Неподчинение — поломка. Тебя изымают, если ты как-то связан с героем чинят и возвращают. Если нет — просто выкидывают. — Ты сам был высшей силой. — Случайно попался под руку настоящему Богу Времени. То есть Хранителю, как он себя называл. Я просто сыграл очередную роль даже с божественной силой. И уж я, как никто другой, знаю, что в каждой истории нужен и герой, и злодей. Поэтому, я жопу рвал, чтобы поменять их местами. Чтобы хоть одну историю, у него был нормальный финал. Не счастливый, просто спокойный. Всего один раз, я что так многого прошу? Он говорит сбивчиво, торопливо. Изначальная вспышка злости прошла. Конец своей речи он произносит полушепотом. Почти взмаливается. Камэ внимательно смотрит на него, будто видит впервые. На его шее вздуваются вены. Чернеют прямо на глазах. Ханма начинает задыхаться. Но всем своим видом показывает, что ни о чем не жалеет. Внезапно видит в нем себя: такую же загнанную и отчаянно старающуюся спасти сына. Тогда, ей казалось, что у нее получается. Ему тоже? Внезапно находит его в себе: такого же испуганного и судорожно бегущего от одиночество. Тогда ему казалось, что у него получается. Ей тоже? — Борись. — Она резко наклоняется к нему. Дрожит, словно лихорадка перешла и на нее. Шепчет прямо в лицо: — Борись, и я буду бороться за тебя, клянусь. Не оставляй меня здесь одну — я никогда не оставлю тебя одного там. Она пораженно молчит. А затем его лицо кривится от боли, когда она сжимает его обожженную руку своей такой же и спазматически повторяет: — Не оставляй меня здесь одну. Не оставляй меня здесь одну. Не оставляй меня здесь одну. Не оставляй… — Она задыхается от боли, когда чувствует, как его почерневшие пальцы до костей сжимают её кисть в ответ. Но всё равно находит силы продолжить: — Я здесь только из-за тебя. И непонятно упрек это или благодарность. В целом, бывают такие люди, с которыми всегда всё непонятно, даже проведи с ними несколько жизней, как они с Ханмой. — Ты обещаешь? — Камэ настолько не ждет ответа, что вздрагивает и в удивлении смотрит на Бога Времени, словно забыла о том, что он здесь. Суетливо кивает, почти не дышит в ожидании, когда замечает такое редкое — серьезное выражение на его лице. Он сжимает ей руку. В этот раз оба игнорируют боль. — Я исчезаю. Но энергия — нет. Она просто перейдет в Пустоту, поменяет форму, но сохранится, чтобы передаться следующему Хранителю Времени. Или нет. — Он улыбается. Как обычно нахально. Даже чуть-чуть приходит в себя в нарциссическом припадке самодовольства. Когда он слишком доволен собой, это ничего хорошего не сулит. Камэ знает на опыте. А еще на опыте знает о том, что только его наглость столько раз ломала эту систему. Если кто-то и может вытащить ее отсюда живой или мертвой, то только он — живой или мертвый. — Пока мы шли вдоль ленты, наши энергии смешались. Ты этого не заметила, естественно. — Камэ закатывает глаза, пока тот продолжает взахлеб: — Но я почувствовал сразу же. Моя смерть даст импульс для выпуска энергии. Вместо того, чтобы дать Пустоте забрать ее, я перенаправлю ее на тебя. — И? — Камэ старается сосредоточиться на его словах, но видимо недостаток обучения в школе Богов Времени не позволял полностью охватить весь его план. Вместо ответа Ханма лишь по-старому ухмыляется. Приподнимается на диване и резко щёлкает по носу напряжённо наблюдающей за ним Камэ. А затем счастливо смеётся, заливистый хохотом играющего ребёнка: — И мы разъебем этот мир окончательно. Но ты вернёшься.