Черно-белый аконит

Враг ли я тебе, если моя жизнь ценней твоей? Что ты сделаешь, что скажешь, увидев дуло перед лицом?

— Вольф идет — прошептал Мичизу поворачиваясь на Рюноске, разглядывая его заплаканное и раскрасневшееся лицо. — Miststueck… — из-за слез и появившегося насморка, Акутагава говорил в нос, но посмотрев на растерянное лицо товарища засмеялся — Ладно тебе! Мы еще всех переживем, вместе, мы ведь команда — Команда — и рыжий наконец улыбается, наклоняет голову вбок, закрывает свои светлые глаза и смеется — идем «команда», пока нагоняев и тумаков не получили       И они идут по коридору к лестнице, все еще прихрамывая, а бывший художничек яростно пытается стереть со своего лица остатки слез, остатки сожаления и страхов.       Что же его так растрогало? Что защемило и где? Легкие уколы догадок и дикий ужас перед, ну знаете, не самым радужным будущим. Вольф нашелся на первом этаже. Как бы так сказать, капитан этот был плечистым и довольно крупным мужиком, был в придачу наглым и часто ослушивался приказов Дитриха, на что последний каждый раз угрожал расстрелами, но лишь хлопал мужчину по плечу закатывая глаза и уходил. — И чего ты зареванный? — С лету прилетает прям в лицо вопросительный и немного насмешливый тон — девочка обидела? — Если бы — солдатик недовольно шипит и щуриться, вытягивая руку вперед, словно хвастаясь или надеясь, что ее ему отрубят — Зацени какая татуха, да я почти моряк       Тачихара сбоку хихикает, закрывая себе рот рукой, кажется он выдал что-то типо «или отсидевший», но это утонуло в хохоте Мичизу. Он продолжал тыкать своим локтем в бок, то ли пытаясь утихомирить расплетавшийся язык товарища, то ли в качестве поддержки. Лицо Вольфа стоило этой наглости и возможной оплеухи — округлившиеся огромные глаза, рот, раскрытый в изумлении и большое количество морщин, проявившихся из-за такой вытянутой гримасы. Как маска предсмертная, ей богу. — Вот оно как — мужчина лишь скептически вскинул темные широкие брови разглядывал руку юноши. Он смотрел на цветок без каких-либо эмоций, только вздохнул как-то уж больно протяжно и грустно после чего пожал большими плечами — Ну что поделать? Заматывай бинтом. Тебе вот сейчас врач вещи принесет, и Август, ты бы тоже уже шел одеваться, а не гоготал.       Не то чтобы Акутагава как-то был раздосадован реакцией командира, но что-то все равно не давало ему собраться. Нет, одеться-то он оделся, а вот мысли в кучу сбиваться совершенно не хотели, все разлетались да прыгали в закрытое окно. Вечно мерещилась мама, постоянно, казалось, что смотрит она с укором и неодобрительно, прижавшись плечом к дверному косяку, как смотрела на него в детстве, когда, раскидав игрушки, не желал их убирать. И письмо с фотографией грели сердце через кармашек туники, давали странное ощущение безопасности.       Он всегда боялся и прятался. Всегда со страхом жмурил глаза пытаясь скрыться за детской считалочкой или заговорами бабки из рыбной лавки — и самое удивительное, что оно все срабатывало. Рюноске забывался, терял связь с монстрами, которых подкидывала ему детская фантазия и беря в руки карандаш, только малювал на сероватых листах всякие причудливые узоры. Но в жизни все имеет свой предел, так и перестали действовать всевозможные считалочки, колыбельные, молитвы, заговоры и узоры на полях тетради по математике. Теперь, когда монстры были не выдумкой, а жесткой реальностью, он прятался среди толпы, скрывался за маслом и холстами. Он всегда бежал, всегда пытался ухватиться за спасательный круг и исчезнуть навсегда.       Монстры из Бухенвальда, ужасы Аушвица, жестокости Дахау, кошмары Треблинка и это, не называя имен всех тех «врачей» и «надзирателей», которые взаправду верили в правоту своих «патриотических» действий, или просто искусно скрывали свою социопатию. Страх за свою шкуру был везде, куда бы не сунулся его нос: дома ждала смерть, в дороге ждала смерть, на поле боя ждала смерть. И все эти ужасы, сошедшие с ленты блевотной любительской кинохроники не перебивались рисунками и песнями. Их не стирало ничего и спасало только то, что мозг частенько вырубался из-за выброса адреналина отключая хозяина тела от несправедливой реальности.       Он был трусливым, не на шутку желавшим жить. Вот он и бегал всегда и везде: в родном городе старался редко выходить на улицы, на фронте держался от окружающих особняком и сторонился незнакомцев, в больницах прятался от врачей на чердаке, в казармах вызывался на ночные наряды. Он делал все, лишь бы о нем не было известно ничего, лишь бы не спрашивали о матери и не задавали лишних вопросов про узковатый разрез глаз сестры и не уточняли о «наградах» отца. Ведь единственную награду, которую хотелось бы дать этой твари — это орден и грамотку за трусость.       Трусость. И он разглядывает подъезжающий «ОпельБлитц» и его, уже начавший ржаветь, кузов. Дать награду за трусость? За то качество, которым Рюноске живет и дышит? Он просто хочет жить, да, это точно — просто жить, ничего больше. До начала «новой идеологии» он был простым ребенком, который боялся, пожалуй, только собак. А сейчас он превратился в горсть сожалений и страхов. Но все это лишь чтобы жить?.. Жить как? Что будет когда он вернется с ранением, которое оставит его инвалидом? Не отвезут ли и его как недееспособного куда-нибудь туда, куда отправляют несогласных с режимом?       Ведь люди цепляются за жизнь совершенно по разным соображениям — кто-то из страха смерти, кто-то из желания быть сильнее, кто-то ради кого-то. И он не знал, чего же держит именно его и по какой причине он все время бегает и боится.       Тачихара забавно фыркает рядом, и вчитываясь в отданную ему кем-то газету — Акутагава совсем не заметил в размышлениях, когда и кто другу подогнал это чудо из дешевой бумаги и отвратительной печати, но было весело наблюдать как забавно товарищ щуриться, когда пытается разглядеть смазанные маленькие буквы подписей фотографий. Рюноске, наблюдавший за ним около десяти минут, лишь расслабленно ерошит свои отросшие волосы ладонью вдыхая грудью свежий воздух. — Слыш — рыжий придвигается ближе, пихает ему газету прям в лицо и тычет пальцем в строчки — Бухенвальдскую суку арестовали — Тихо ты — юноша пихает друга локтем и закусывает губу отворачиваясь от мерзких газетных фотографий. Какими бы они смазанными не были из-за низкопробной печати, а воображение само дорисовало кровь, кишки и все то, чего не было на самом деле.       Слухи об этой твари ходили уже очень давно из-за того, что забирали в концлагеря не только пленных и евреев, но и немцев, которые не подходили под рамки и стандарты арийской нации. Рюноске до ужаса боялся всех этих проверок и чисток, у него подкашивались колени когда он случайно подслушивал разговоры об этой надзирательнице, сдирающей кожу с людей, заставляющую насиловать заключенных и прочее-прочее, от чего в последний раз, еще в казармах, его вырвало.       Кто бы кем там ни был, а газовая камера в сравнении с тем, что творила она, казалась раем. Он вдоволь наслышался всех этих слухов и потому, избегает газет — не хотел наткнуться на достоверные факты, подтверждающие его правоту касательно мира, в котором им всем нет места. И сейчас, отворачиваясь, не желая обо всем этом слышать, лишь горестно вздыхал. Хорошо было только то, что правительству тоже не по нраву бесчеловечное отношение этой «фрау» к людям. — Повезло же, что эту тварь наконец судили. Как так можно над людьми издеваться столько лет? — Тачихара скривился, читая газету дальше и перелистывая большую страницу дерьмовой бумаги. Рыжий выглядел вполне себе спокойно, практически не волнующийся за свою жизнь.       Кем бы их там не считали, а им с Мичизу и многими рожденным метисам приходилось с этим режимом жить в вечном ужасе, что их раскроют. Что узнают о них больше. Что накопают про них лучше. И пока они находились далеко за пределами Германии, надзиратели, судебная процессия и прислужники фюрера им не грозили. Они где-то там, далеко-далеко, выполняют свой долг. А то, что с каждой прочитанной газетой начинали трястись ноги — это уже другое. — Ты, кстати, уже слышал об Ангеле смерти? — — Тот изверг из Аушвица? — — Ага — — Давай мы не будем об этом говорить — Акутагава отвернулся в сторону, поджимая ноги поближе к груди. Отцу орден за трусость? Тогда ему нужно первое место с фотографией на первой полосе газеты, которую дружище держит в руках.       Одно дело стрелять или быть убитым, а другое, слушать о людях, которые погибают и умирают, попадая в лапы ебаных чудовищ. Солдатик стал массировать виски пытаясь отогнать картинки, всплывающие перед глазами. Их хотели отвезти туда на «образовательную экскурсию», но очень кстати их всех вызвали на фронт и вся эта экскурсия, еще в учебных казармах, была накрыта медным тазиком и выкинута за пределы видимости. Он был счастлив не ехать туда, почти все были рады. Каждый тогда мечтал уехать уже подальше, но каждый боялся не вернуться, каждый боялся умереть.       Страх смерти был естественным и Рюноске лишь немного ощущал себя в безопасности в родном городе, хотя заметил, что людей стало в разы меньше, дети с удочками вечно оглядывались и держались ближе к стенам, а старики постоянно хмурились. — Почему? — Мичизу сложил газету в несколько квадратиков и сунул в карман штанов — послушай, у нас больше нет дома. Куда бы мы ни приехали, где бы не оказались — нас никто не примет — Да я и без тебя об этом в курсе, мне кажется что нет смысла это обсуждать — он практически рычит поворачиваясь обратно на друга и клацает зубами, когда тянет руки к его глотке, чтобы встряхнуть хорошенько — А что будет, если мы победим? Получается, что не было разницы в том, где мы находились? Мы бы и так и так умерли. Вопрос только, от чьей руки — — Говоришь так, будто проиграв мы долго протянем — И этот незамысловатый диалог закончился. Никто на них не смотрел и в разговор не встревал, желая остаться каждый при своем мнении.       Когда же он был смелее? В какой из множества дней им не охватывал животный и панический ужас? Ах да, точно… Тот день, когда он смирился со своей смертью, в тот день, когда глядел в те самые глаза парня из сновидений и протыкал на последнем дыхании ножом низкорослому мужику плечо.       Акутагава растягивает губы в легкой улыбке. Да, в тот день он был самым смелым человеком на земле, как ему казалось, а дело было только в том, что он просто смирился со своим положением, со своей скорой смертью.       Приложив руку на сердце, Рюноске задумчиво огляделся. Теоретически, он ведь и умер? Тачихара говорил, что остановка сердца была, а значит, он должен был родиться кем-то новым, кем-то белым, как самый дорогой белоснежный холст. И под бинтами покоилась его надежда на счастливое будущее.       Как перестать бояться? — это вопрос, на который нет никаких ответов. Сколько бы он не посещал курсы и лекции ораторского мастерства, сколько бы не слушал философов, а никто не объяснял. Нужно выбрать тактику для себя и собой лично, нужно как-то выжить с любым исходом событий. За все это время он никого не убил — его совесть практически чиста и не окрашена склизкой черной субстанцией. А это значит, что… — Знаешь Тач, а давай смиримся, что завтра мы умрем? — и он протянул ему мизинец, в детской манере клятвы, которую нельзя ничем разрушить — Как когда ты взаправду на пару минут откинул копыта? — но в противовес словам, рыжий берет мизинец друга — давай, мы же команда. Подыхать, так вместе       Дорога предстояла дальняя и красивая, через захваченные и поделенные земли Польши в сторону новой вражеской страны. Хотя по факту, на плакатах не указывалось конкретно кто там враг, а кто нет. Врагами считались все без исключения. Рюноске устроился поудобнее прикрывая глаза и складывая руки на груди, его потянуло в сон и отказывать себе в удовольствии совсем не хотелось.       Так все же, против кого они сражаются? Ради кого? Кому идут все деньги, что зарабатываются на этой войне? Все это ради?.. Акутагава уже давно не верил в сказку: «Все на благо народа, на благо нации! Все на благо нашей с вами великой страны», все казалось бредом, россказнями больных и умалишенных людей, для которых все происходящее похоже на игру, в которой они могут делать абажуры из детской кожи.       А начиналось ведь взаправду красиво: обещания выправить экономику, избежать Версальского договора, набрать военную мощь, обрести независимость от других стран. Но все это оказалось либо ложью, либо мечтой. По факту же, все что набирало мощи и было назависимо — это испытания оружия, газа и бактерий на людях.       Акутагава так и не пересекся ни с одним человеком, который был бы на «другой стороне баррикад». Тот единственный раз с теми двумя в яме от снаряда и только. Но… На них смотрели как на животных, а не как на спасителей. Хотя, как еще на тебя должны смотреть? Как бы смотрел ты, если бы в твой родной дом постучали с ружья? — Нет-Нет-Нет! Стой! Стой! — он почти кричит, задыхаясь от острой боли в руке. Словно что-то горит, будто об него тушат бычки — какая же это ядерная смесь болевых ощущений: растущие по запястью цветы, которые срезают.       У него высокий болевой порог, а потому, он боится боли. Тваю же мать, сколько всякого дерьма он боится, но увы, с этим ничего не поделаешь — он готов стерпеть перелом или пулевое отверстие, но он не может не орать, когда одна и та же режущая боль пронзает тело слишком долгое время. Это уже сводит с сума и с силой дернувшись, пытаясь вырваться, он лишь ощущает холодные цепи, которые приковывают его полуобнаженное тело к столу за запястья и лодыжки. — Отпусти меня! Шваль! Тварь! — и он повышает голос, не в силах сдерживать терзающие горло крики.       Цветастые желтые глаза с лукавством и какой-то садисткой насмешкой заглядывают в душу. Это сон — это слишком очевидно, но этот белобрысый парень зачем-то срезает акониты, и он не может перестать кричать и дергаться, он не может позволить ему это сделать — срезать последнюю надежду.       Они голубые, светлые такие, с крапинками белыми и коричневой веточкой. Они красивые, почти нежные, почти такие, какие он рисовал, но цветастые. Они почти любовные, не будь по природе ядровыми. И их срезают ржавым ножом — как бесчеловечно! Нечестно! Аморально! — Да что я тебе сделал сука?! — Акутагаву выгибает. Этот белобрысый мудак еще и так медленно это делает, будто знает, что долгие болевые ощущения становятся для лежащего почти адским мучением.       Рюноске зажмурившись, дергается вперед, ударяется о чью-то голову и тяжело дыша, хватается за грудную клетку, стягивая полевую тунику в кулак и комкая. — Блять… — его трясет, но он не ощущает страха, лишь злость и раздражение. Да как он посмел? Кто дал ему право измываться? Уничтожать то, что не принадлежит ему? — Ты чего? — лицо товарища вытянутое и будто напуганное, он смотрит немного исподлобья, но глаз не разглядеть, вообще, кроме силуэта ни черта не видно. — Сейчас ночь? — Акутагава пытается промогаться ощущая немного помявшуюся фотографию в кармашке — Ага, фары вырубили, едем тихо, дышать боимся, а ты орешь как ебанутый — по голосу можно определить, что Мичизу хмуриться и скорее всего кусает губы, слишком приглушенный — че тебе снилось то? — Ничего — он все еще массирует виски. Видимо, кошмар всплыл из-за нервного истощения и перед тем как погрузиться в сон, он сюразмышлял не о самых приятных вещах.       Вокруг темень, только луну видно и звезды: созвездие ковша большой медведици. С родного пляжа под Пиллау очень хорошо его видно, тут словно не так отчетливо, будто тускло. Рюноске потянулся разминая кости и мыча. Все спали, только Тачихара натирал и так блестящий перочинный ножик с кривыми инициалами на лезвии. Вольф тоже посапывал уткнувшись в воротник. Водитель их приглушенно с кем-то общался из кабины. — Ты чего не спишь? — Акутагава пиахет друга в бок и садиться удобнее, чтобы икры прикасались ног товарища напротив. Прикосновение создавало ощущение мнимого тепла, так что зевая и готовясь видеть второй сон, юноша лишь поглядел на бликовых зайчиков на холодном оружии. — Не хочу — отстраненно отозвался тот, еще и отвернулся.       Но Рюноске слишком сонный и он слишком устал чтобы выпытывать, но и совсем игнорировать не мог. — Не ври мне Мичизу, я тебя знаю, что случилось? — устроив голову на чужом теплом бедре, парень зевает закрывая обратно глаза. — Есть хочу — почти обиженно мычит рыжий и бывший художник почти хихикает от этого тона. — У меня в походном был кусочек шоколадки, можешь съесть — — Правда? — над ухом веселый и приободрившийся голос. Потом шуршание, шелест фольги и довольное «спасибо»       Но Рюноске уже не слышал, только тихо посапывал совсем успокоившись и пригревшись среди товарищей, которые разделяли с ним одну и ту же судьбу, одно и тоже будущее, которое ничего не сулило ни в выигрыше, ни в проигрыше.