Черно-белый аконит

      В тот день была просто отличная погода. Привалившись к дубу спиной он рисовал чужое озеро и видневшиеся крыши домов какой-то деревни. Манил и поблескивал в солнечном свете какой-то купол. Тачихара сказал что он желтый. Дитрих сказал что это церковь. Вольф хотел отчитать за рисунок.       Прохладный ветер с озера ерошил черные волосы сгоняя со лба испарину, которая появлялась от летней жары. Сильнее наваливаясь на собственные, еще хромые ноги, он чиркал карандашом в маленьком блокноте деревья. Честно говоря, то это было довольно печальное зрелище: если в деревне никого нет - они пройдут, оставив позади себя заброшенные жилища, но если там кто-то прячется, выжидает врага и скалиться, то деревню сожгут до тла. Хотя...Рюноске ведет плечом и задумчиво смотрит на покачивающиеся верхушки берез. Когда они приехали сюда, то он подслушал разговор Дитриха и Вольфа, они обсуждали что-то о чистильщиках - страшные люди. Акутагава дергается, сгоняя наваждение и вертанув в руке карандаш, засмотрелся на пархающих над деревней ласточек.       Если пройти через мост, не доходя до Кнайпхова от его дома, то можно выйти к концу Оберхабербергштрассе. Там, среди других тянущихся линией домов, магазинчиков и деревьев, скрывалась кирха Святого Семейства.       Рюноске не задавал матери вопросов о том, были ли они католиками. Его вообще не интересовала религия, вероисповедания и прочая библеская ерунда, а все войны на почве веры считал чистым безрассудством. Но было одно "но" - это то, что в истории вера преподносилась только в исключительных целях, мол: смотрите какие мы крутые, сильные, вообще, лучше нас никого уже не будет. У Акутагавы была слабая четверка по предмету "краеведение Кёнигсберга в Пруссии", но, если ему не изменяла память, то тевтонцы, сами по себе убивающие ради веры и совершавшие крестовые походы из-за веры, врят ли догадывались что Кёнигсберг станет значимой точкой в войне настоящих лет. Город, который они захватывали для того чтобы многобожие укоренить, превратился в передовую точку, где вера вообще не играла никакой роли и скорее пресекалась, нежели поощрялась. Но можно ли считать их режим в стране, и, можно ли считать, что объяснение исключительности их нации - не такая же брехня, как и божественные лики в церквях?       Так вот. В кирхе Святого Семейства стоял орган. И мать водила его и Гин послушать эту странную музыку. Рюноске тщетно пытался понять, чем так привлекает людей трубный, громкий и немного противный звук, но так и не понял. А вот ласточки, которые по непонятной причине селились каждую весну в черепице крыши, запомнились ему на всю жизнь: синеватые пташки с островатыми крыльями, быстро выпарзивающие из своих гнезд на деревья, мечущиеся среди домов. Чего же их так привлекало в этой кирхе, которая наполнялась звуками колоколов, разговорами и утробными мычаниями труб органа? — загадка, такая же загадка как и ласточки, которые селяться вблизи этих чужих церквей.       Руки у него чистые. Он никого ни разу не убил намеренно. И разглядывая выглянувшую из под рукава веточку на ладони, Акутагава задумчиво мычит. Припомнилось, откуда мог взяться в больнице гипс: белобрысый в яме наступал ему на руку. - Ты бы поел, потом опять ныть будешь что жрать охота - Мичизу забирает из самых рук небольшую записную книжку и торжественно вручает военный паек - к вашим услугам и всегда пожалуйста. Жрите-с не подавите-с - Послушай - Рюноске говорит тише, оглядываясь по сторонам, чтобы никого не было и поманив друга ближе, продолжил - если получится получить звание в кратчашие сроки, можно будет подать заявление на учебу в офицерском составе - Что? - Тачихара моргает и приподняв бровь хмыкает - зачем тебе к этим крысам штабным? Они только и знают что на картах линии чиркать циркулем, да отсылать больных в ямы на смерть. - Можно попробывать податься в гарнизон дома - Рюноске сжал немного руки в кулаки и открыл паек, не думая доставая шоколад и раскрывая шуршащую фольгу - дома. Тач, дома. Приезжаешь на обеды и спишь в теплой постели, а не... "Зачищаешь" деревни. От кого их зачищать? От людей? А как бы ты отреагировал если бы к тебе в дом постучались со словами: "здравствуйте уебывайте, мы тут кого-то спасаем, но явно не вас"?       Он говорил совсем тихо. Пока они тряслись в прицепе, Рюноске все думал о том, что, он ведь умер. На пару секунд, потом врачи его откачали, но сути дела эти мелкие детали не меняют. Чтобы получить хоть один орден, - а это поможет при подаче рапорта, - нужно сделать определенное "кое-что", что опорочит его как человека, что опорочит его еще сильнее как ребенка, мечтавшего рисовать. Но даже если сейчас он никого не убьет, кто сказал что обстоятельства не вынудят этого сделать через пару минут? - Вернемся домой, пойдем в горнизон. Сразу еще и со званием, с жалованием - он смотрит в хмурое лицо своего друга - Ага, а потом. Ой! А что это у вас пятно в личном деле? Где папаша? Кровь сдать не желаете? Ох ты-ж е-е-е, а пройдемте-ка в камеру? Ты себя слышишь? - Тачихара глубоко вздохнул глянув на купол церкви и раздраженно свалился прям рядом - у нас нет дома. Горнизон место тихое, спокойное, там тебе только кирпичи до блеска натирать и надо. Ну иногда бумажки заполнять. Там еще проверок дохрена, тебя быстро как семечку щелкнут... Тут же, хоть как "герой" помрешь. Без чисток без... - Какой еще герой? - Акутагава смеется, ломает дольку шоколада, а все остальное убирает в карман - который ни разу не выстрелил и уже пятьсот раз пожалел что сюда пошел? Я бы сейчас сидел в своей академии да вазы рисовал, а не сидел бы у врача на кушетке с разорванными связками бедра - Не долго бы ты свой акрил нюхал - Мичизу хмыкает и машет чужим блокнотом у самых глаз - думаешь, что этим ебанутым есть дело до того, чем ты занимаешься и где? - Давай попробуем. Ее же посадили, ты сам сказал. - Рюноске достал соленый галлет, а все остальное аккуратно закрыл и сунул в походный рюкзак. - тем более, я слышал в больнице от врача, что весь личный состав музыканта фюррера еврейский. И личный врач еврей. Может и нас простят? - Ты больной ублюдок, если и вправду считаешь, что с одним-тремя орлятами на груди тебя не расстреляют - Тачихара понуро вздохнул выуживая колбасы из паяка и медленно жуя, повалился спиной на траву - Да ладно тебе, в пятом форту совсем рук не хватало. Пойдем туда, просидим на жопе ровно всю войну и не придется никого убивать - - Тоесть, тебя, человека, который сдал на отлично все стрелковые испытания, пугает то, что ты можешь кого-то убить? - А тебя нет? - С чего бы? Тут все предельно просто: либо тебя, либо ты - Это не так работает - Ой да что ты? А как это работает? Поделись-ка! - Ну во-первых, ты держишь в руках блокнот, который из меня выпотрошили в тот день, когда в теории мы должны были лапки к верху поднять. Во-вторых, мы живы. В-третьих, мне вернули даже ту ебучую дольку шоколада - Рюноске театрально пожимает плечами и приподнимает руки с остатками галлета в пальцах - Не я один боюсь смерти, знаешь ли. Да и ты тоже, не шибко яростно пытаешься кого-то прикончить - Далеко нам до орлят- - А я никогда и не хотел быть подставкой для ног у этих унтер-штрунтел офицеров - - Ты бы потише презирал власть. Никто не виноват что ты решил поиграть в героя в 39-м и променял свою мазню на патроны - Тачихара смеется и зыркает на Дитриха. Но тот занят, тыркает в карту пальцем и иногда что-то кричит Вольфу, стуча мужчину по лбу.       Рюноске стихает, галлет не очень-то и соленый, так еще и черствый. Увалившись рядом с другом, парень хмыкает - Ну вообще, я же тебя не спрашивал хочешь ты в горнизон или нет. Ты пойдешь со мной - - Я знаю. Благо хоть не в этот мифический отряд по поиску приведений и реликвий. Они вообще отбитые - - Они существуют? Я думал это так, байки - - Не, недавно видел в газете, что их финансировать начали на государственном уровне. Я вообще не понимаю кто там работает, но они определенно чокнутые. - - Ты тоже не очень адекватный - - Но я хотябы не ищу следы филистимлян, которые поклонялись Вельзевулу в далекие эры динозавров - - Тебе бы пошла такая профессия, определенно - - К черту тебя - -Только к Вельзевулу - - Ну нет Рю, твой грех Гордыня, буду ждать тебя у алтаря привознося в жертву Люциферу голову козы - - Какой ты мерзкий, все, не хочу обсуждать с тобой такие вещи - - А ты типо верующий? - - Я типо ем - Акутагава хохочет давясь остатками галлета и запивая все водой из любезно принесенной кружки. Нужно всего-то взять пару орлят и сразу на вручении милостливо вымолить у Дитриха характеристику с клятвами и обещаниями всегда помнить своего командира. Пойти в гарнизон. Быть дома, быть рядом с мамой, иметь возможность рисовать - все это так сладко звучит на языке и плавиться на самом его кончике как топленое молоко или жесткие ириски, что при контакте со слюной становятся мягкими и податливыми. И ради этого нужно кого-то убить. Еще желательно "громко", чтобы о нем прознали на родине.       Юноша задумчиво хмуриться и забирает блокнот, вновь садясь прижавшись к дереву. Загубить жизнь ради своих желаний, которые возникли по причине дурости. Это считается лицимерием? Будет ли он от этого хорошим человеком? А плохим? - Я вот все понять не могу. А зачем они тебе все вещи вернули - Тачихара задумчиво смотрит на листву, немного дергая ногой - я понимаю что они не нужные и ценности в них нет. Помимо твоих зарисовок. По ним так-то можно что-то вычесть полезное... - Я так понимаю, убивать нас не планировали - Акутагава быстро чиркает ласточек, пока те порхают над куполом церкви. Странные все же птицы, все время селяться в непонятных местах, где шумно, где громко, а людей бояться - видимо они попали туда так же случайно, как и мы - Вообще, странно это было - И Мичизу немного сводит рыжие брови к переносице потягиваясь, задевая военными сапогами ромашки. Цветы слегка качнулись, но к земле не прижались. - Эй! Надо на разведку двинуть - тень Дитриха легла на них, отчего парни переглянулись - нужно выправлять ваши пролежни в больнице       Походные веши им пришлось оставить в танке. Рюноске застегнул ремни на рукавах летней туники, чтобы не мешались и выдвинувшись с тачихарой, пытался вести себя тихо. Через лес пройти было немного, потом, у одного из покосившегося дома, Акутагава приподнялся на носочки заглядывая в окно. - Ого - он глядел на самую простую комнатку: крупная дутая перина, большие одеяла, картины на стенах, деревянный шкаф. Но почему-то казалось во всем этом что-то другое, различное, как отражение в кривом зеркале. Может, расположение вещей в комнате, а может иконы, что стояли в углу, создавали ваечатление совсем другого мира. Такого, которого он никогда не видел.       Заглядывая в окна, но стараясь не заходить в сами дома, парни с винтовками на перевес шли в сторону той самой церкви, над которой порхали ласточки. - Вообще все пыльное. Скота нет, вещей почти никаких не осталось, значит пусто - Мичизу пожал плечами и перед дверью в церковь остановился, с подозрением вглядываясь в покрашенный краской белый кирпич. Но вскоре вдруг перекрестился - Ты верующий? - Рюноске с удивлением наблюдал за другом, а потом хохотнув, прикоснулся к ручке двери, сразу одергивая ладонь. Руку прожгло, словно он ее на раскаленную сковородку положил. Акутагава болезненно зашипел отходя от дверей и сжал ладонь в кулак. Было не сказать, что очень больно, но определенно неприятно. Боль шла в сторону плеча от сгиба локтя и на ладонь, от чего парень отшатнулся от церкви сильнее, зашептав - Там кто-то есть - парни переглянулись. Входить туда желание отбило сразу же. И Тачихара сделал пару шагов назад - Пошли предупредим - он не задавал лишних вопросов, доверяя, кажется, либо интуиции, либо схватившей судорогой руке товарища.       «Открой» - набатом било в голове, рука вновь легла на ручку. Горящая ладонь, от проявляющихся цветов дурманила почти тошнотворно. Там не просто "кто-то", там его судьба. Часть души, осколок сердца. - Пошли - Тачихара шипит, пытается ни кричать и делает еще шаг назад.       «Открой» - вторит другу внутренний голос. Вторит и боль в предплечье. И он не может противостоять собственоому желанию. Зуд в руке отчетливый, почти головокружительный, но он не может в этот раз остаться в стороне. Кто там? - Их разделяет дверь. Кто там? - Ему нетерпиться увидеть. Ему нетерпиться понять, какая немка или немец затерялись среди лесов на чужой земле, в церкви. Кто ты?       И он открывает, широко распахивает громко скрипнущую дубовую дверь. Два быстрых шага вперед, даже не успел снять с плеча автомат. Бросился так резво, словно убегал от зверя и сразу остановился. Под сводом потолка изображен был рай и ад, в пустом помещении, у самого алтаря, сверля светло-серыми глазами стоял парень в военной форме. Черноватая звездочка на его фуражке, пару орденов на груди, перед ним, можно даже сказать что статный молодой человек, а руку жгет. - Kann nicht sein - Акутагава захлопнул за собой дверь, не впуская Мичизу, готового протиснутся в щель, огрождая себя от друга, самолично запираясь с человеком, который смотрит по волчьи и злобно, как дикое животное на другое животное       Белобрысый что-то удивленно говорит. Он тоже сжимает кисть руки, первое время даже еще целиться, наводя дрожаще прицел, но когда дверь закрывается, опускает автомат. Они смотрят друг на друга. Рюноске смотрит на ордена, красную звезду(ему Вольф сказал о красной звезде на форме их врагов. Поэтому видя любую звезду, он пытался сразу обозначить ее как "красную") и глаза. А этот юноша глазел на грязную военную тунику, покосившуюся вбок нашивку с эмблемой родного города и страны. Они молчат. Им нечего друг другу сказать. И Акутагава ощущает животный страх, подступившие к самому мозгу инстинкты, он смотрит в ответ так же дико и удивленно.       Сердце уже дродит в груди. Темп бьения наростает с каждой секундой и вскоре, не остается ничего кроме шумящей в ушах крови, разочарования и ужаса. Рюноске готов зарыдать, забиться в истерике, пристрелить лично этого юношу, он готов поклясться, что сходит с сума под сводом нарисованного рая и ада. Рай, кстати, лиловый, если вы не знали.       Тачихара ломиться, пытаеться открыть дверь. А Акутагава бореться с желанием стиснуть на шее этого парня руки. Блять. Классная такая немка, аш русская, а еще с членом. Всегда ему везет. - Geh weg - белобрысый его не поймет, а потому, Рюноске взмахиыает неопределенно рукой и кивает в сторону каких-то помещений и почему-то это срабатывает. Уходят, долго глядя в глаза и вскоре парень будто тает в черноте помещении одной из комнат. - Ты чего?! - мичизу кричит обиженно, почти злобно и смотрит так обеспокоенно - Ничего - бывший худодник придумывает причину, он очень надеется что ему поверят - просто руку свело, видимо не зажили суставы до конца. Вот и показалось что кто-то есть. - пойдем. Тут чисто - Ты даже не проверил - Мичизу хмуриться, оглядывая помещение церкови холодным взглядом - а еще, ты держал дверь Hündin - Просто собака видимо пробежала. Я их боюсь, пошли... Мне здесь хреново, пахнет ладаном до сих пор и еще чем-то, не нравится мне этот запх       Да. Ему не нравится запах смерти, ни своей ни чужой, - а факт гибели будет неизбежен, если Тачихара сунеться вглубь церкви или, если, например, этот юноша выскочит своего укрытия, каким бы оно ни было.       Привал растянулся. Они ждали вторую танковую дивизию, которая сильно опаздывала. И заселяться пришлось в деревне из-за чего некоторые двери вскрывали. Приказом было ничего не разбивать, не ломать и не воровать. Не опускаться до уровня свиней. Хотя Акутагава видел краем глаза, как Роммель прихватил со стола серебренный ножик с гравировкой.       Тачихара громко щебетал о том, что не сильно верит в байки про собак и галлюцинации и под пристальным взглядом Акутагавы, с довольной рожей шел проверять церковь. Но ничего не нашел. А художничку пришлось собрать в кулак всю свою выдержку, ту жалкую выдержку что у него была, чтобы не заскулеть от боли в запястье. Где-то прятался этот чертов юноша и очень-очень близко.       Завтрак был вкусный. Повар сделал бульон какой-то и им повыдавали черного хлеба. Это было намного лучше сухих галлетов и ужинали все вместе, смдя на ступеньках парочки домов. Единственное, на что пришлось всем закрыть глаза - погребы. Из которых они доставали закрутки и припасенный алкоголь. - Ну и самогоночка - занюхивая собственны рукав шипел Дитрих - будто мне снова двадцать и я спер у отца бутылек       Когда начало темнеть многие из их роты просто повырубались на чужих кроватях. Кутаясь в перину, набитую птичьими перьями, спали по-двое или по-трое в одной кровати. Рюноске вызвался на дежурство ночью и зажигая в церкви свечи дрожащими руками, нахмурился сжимая запястье, на ладони уже отчетливее виднелись завершающие бутоны. Они ползли до самых кончиков пальцев. Какое же блядство. Будто не акониты, а настоящая лоза.       Страшно стало, но всего на секунду, когда спиной почувствовал что-то теплое. Думать не надо. Тачиахра вызвался на дежурку с ним и завалился спать в одной из комнатушек храма. Сомневаться не надо, ведь забившееся сердце само все сказало. Обернувшись, Акутагава оказался прижатым к алтарю, спиной ощущая холодное дерво.       Они не поймут друг друга. Им не о чем говорить. Они оба разочарованы. Может, этот юноша ожидал, что придет девчонка его нации, с подмогой, с помощью, а вместо красавицы перед ним стоял тощий танкист, весь в пыли, мазутке и грязи. Со слипшимися от пота волосами, с трясущимися руками и зашуганным взглядом с поддетыми серой пленкой глазами.       Волчий взгляд. Акутагава все еще слишком отчетливо помнил как на него смотрела собака, когда вгрызалась ему в ногу в детстве. Такой же. Точь-в-точь. Злобный, боязливый. Он тоже боится, но страх перерастает в ненависть и обиду. Это напоминает безысходность, когда тебя готовиться сожрать медведь, напуганный, но злой.       Приподняв медленно руку, художничек упирается кончиками пальцев в чужую грудную клетку, прося таким образом отодвинуться от себя. Его на удивление слушают: отодвигаются, но смотрят все так же дико. Пальцы перестают на секунду ныть от зуда, когда подушечки прикоснулись к чужой грудной клетке. Но одернув руку, Рюноске потупил взгляд на ореденах. Он пытался вести себя аккуратно, как с диким животным. Растегнул тунику на две пуговицы, чтобы удобнее было достать из кармашка шоколад и протянуть его юноше. Тот какое-то время смотрел на него, потом на шоколад.       Усмехнулся. Видно по искоркам в глазах, что не верит тому, будто не отравлено и не испорчено. С тяжелым вздохом, Акутагаве приходится разломать на две дольки, полностью снимая фольгу и вытянув перед тем две равные части, с вызовом смотрит. Юноша кивает в сторону выбранного и Рюноске кладет дольку в рот, спокойно разжевывает и прикрывая глаза, распробует, почти смакуя.       Юноша взял предложенное, тоже съел.Что-то там в глазах его блестело, но бывший художник не разобрал. Не умел он читать эмоции людей по взгляду, но рассудил, что, должно быть, юноша голодный и шоколад ему пришелся по душе.       Что этот белобрысый вообще делал здесь один? Разведчик? Тогда очень хреновый.       Акутагава тихонько, стараясь не шуметь, прошел в комнату, - проскальзывая под рукой юноши, - где спал Тачихара. Присев на корточки, он выудил из своей сумки вчерашний паек. Ладно, ничего, он умеет игнорировать голод.       Выйдя со своим вскрытым пайком, протянул юноше. Тот отказал, отмахиваясь головой. Рюноске недовольно заворчал, сунул ему паек в руки, глядя недовольно, почти так же, как на него смотрела родная мать когда отказывался есть.       Взгляд белобрысого на пару секунд теплеет. Молча кивает. Забрал все же. И оглядевшись воровато, словно кто-то мог придти, приподнял рукав, показывая расстекшийся по руке аконит. Черный. Наверное настоящий цвет красивый. Голубой может. Может синеватый. Рюноске повторяет движение, приподнимая рукав туники. Кончики пальцев покалывает, но не болит уже.       Повезло так повезло. Они вдвоем отворачиваются, молчат, каждый о своем. Определенно не такого подарочка ожидал Акутагава. Не в виде уже награжденного за убийства, поражения и победы, юноши. Он и смотрит на него как на собаку. Не считает наверное даже за человека. Блять. И Акутагава морщиться от неприятных мыслей - Würdest gehen du- Рюноске подходит ближе, надавливая снова кончиками пальцев тому на грудную клетку, чтобы зуд пропал совсем - Du hast hier nichts zu tun       Но его очевидно не понимают. Но хотябы больше не смотрят так озлобленно и нервно, правда, все еще с опаской, приближая голову, чтобы разобрать немецкий шепот. В нем даже достойного противника не видят скорее всего. Туника вся в пыли грязи, местами перештопана. Разочаровывает. Акутага хмуриться и мысленно ставит галочку выучить русский. Если на французском он разбирал некоторые слова в речи, то этот язык совсем не понимал и слова сказать не мог. - Schneller - Акутагава подталкивает парня в сторону дверей. Пусть уходит туда, откуда пришел. Пусть уходит, но хотелось бы, чтобы он выжил, жаль что Рюноске не может разглядеть оттенки цветов на своей руке и для его глаз этот юноша давно уже мертв, с самого появления цветов. - geh, bitte geh       Юноша цокает, чуть улыбается. Кажется, белобрысого это забавляет. - гЭх, гЭх - и бубнеж, тихий, понятный, такой противный, режащий слух. Акутагаву аш коребит и он, указав пальцем на какую-то дверь, недовольно смотрит.       Что он тут забыл? Узнал ли он его? Что произошло в той яме? Как же хотелось узнать обо всем этом, спросить.       Сам голос у незнакомца приятный, слышно, что молодой еще, только чутка хрипит. Может они одного возраста? Из-за впалых от голода щек не очень понятно. Ну и глаза цепкие, сразу видно что не за трусость награжден.       Спать совсем расхотелось, а если убьет? Если тут еще кто-то есть? Все спят в домах, вдруг этот лишь отвлекает, поэтому в наглую вышел, поэтому не уходил так долго. Рюноске слабо сжимает руки в кулаки. Столько противоречий в душе и все разом. - их бин аллен - тихо, почти на самое ухо шепчат, словно догадываясь. Противный же у него немецкий, прям тошнотворный, пусть лучше на своем непонятном бормочет, так приятнее. -es ist klar - Рюноске уводит взгляд, смотрит в пол под собой и считает. Один. Два. Три. Четыре... Кажется юноша наклонился к нему ближе, глядя на открытое запястье. Эти цветы у них двоих длинные, от кончиков пальцев и до самых плеч, одинаковые, идентичные. Страшно даже, зачастую Рюноске видел только небольшие цветы, кое-как расползающиеся хотябы до начала ладони       Умирать не так страшно, когда ты полностью свыкся с осознанием скорой кончины. Когда люди идут побеждать, то они рыдают ночами, ведь проигрыш означает разочарование. Такие люди, зачастую, которых кличут победителями - наглые, трусливые и лицимерные. Проигравший идет умирать с улыбкой, ему нечего терять кроме собственной жизни, ему не о чем просить и никто не в состоянии ему помочь. Для себя самого все решено:       Я иду умирать улыбаясь. Потому что скоро я умру, а это ли не прекрасно? - У такого человека нет усталости, нет предвзятостей и он не строит предубеждений. Он открыт, прост и спокоен. Вот в чем разница между живыми и мертвыми людьми.       Дело в победе, дело не в проигрыше. Смерть не является спасением или утратой. Она не является признаком чего-то хорошего или плохого - это обстоятельства. Может, будь они в другом времени, в других условиях, то и умирать смысла не было, а может, дело все в незначительном и простом: человек инстинктивно идет туда, где его поджидают опасности.       Рюноске домашним мальчиком не был, он не рос в тепличных условиях и мать наседкой с ним не носилась, но это не ставило крест на его страхах и сомнениях. Это еще не значило, что он не любил вкус победы и ненавидел лицезреть собственные поражения, какими бы они ни были.       Тот, кто стоял перед ним был из рядя тех смертников, которые во времена газовых атак, с тряпками на лицах, мертвые, но еще чуть-чуть живые, бежали в наступление. Этот юноша готов умирать, а от того и за жизнь будет драться яростнее любой голодной собаки       Необъяснимо, но тех, кто от этого мира отказывается, что-то постоянно удерживает и заставляет крепко стоять ногами на земле. А тех, кто любит жизнь и боится не открыть глаза - эта земля поглащает в себя, оставляя пару личных пожиток, которые с наступлением весны прикроет цветами.       И смотрел белобрысый с какой-то жалостью: «Себя пожалей, сука». И было обидно под этим сводом рая и ада, что белобрысый щенок награжден за отвагу, бесстрашие, стойкость и безрассудство, а на нём даже шефрончика нет, ни одного. - Ich werde dich noch einholen - Акутагава смотрел исподлобья, из-под отросших черных прядей. Это не игра, где приз конфетка. Это жизнь, где проигрыш смерть. И если так рассудить, если ему уже некуда возвращаться, если его нигде не ждут, то можно поклацать зубами напоследок. Стереть эмаль в порошок, раскрошить кости руками. Ведь смотрят на него, как на ребенка, с такой невозмутимостью, жалостью, смешком. На него, который в грязи и пыли На него, у которого дымкой поддеты глаза. И от этого воротит в районе желудка когда юноша удаляется.

«Я тебя еще догоню, я еще поквитаюсь за твою жалость. Однажды ты посмотришь на меня, как на равного тебе»