Черно-белый аконит

.

.

.

Среди этого непроглядного черного неба мы ищем солнце, способное осветить всю вселенную.

.

.

.

      Мама бы убила его, если бы узнала. Хихикая и не вылезая из-под одеяла, как малые дети, они прятались от глаз врачей как в детстве от чудовищ. Если не увидишь сам, значит, никого нет. Такая простая детская забава, тянущаяся от одной, древней как строматолиты,легенды о бабайках, волках и прочей ереси, которая хватает детей за бока. И вот такая долгая сказка перебралась сюда, под одеяло уже довольно взрослых, по меркам общественности, солдат. — Да тихо ты — почти крича и пихая друг друга, ворчал не пойми кто из них. Наверное, оба и одновременно — А я что? Я ничего и не кричу — Рюноске выкладывает пиковую даму и тусклый свет у выменянного за сигареты фонаря освещает покоцанную картинку — Ты мухлюешь Teufel — рыжий вздыхает, да так театрально, что разгоряченный адреналином, Акутагава, хохочет и тянется к колоде подрагивающей рукой — Ничего я не мухлюю, сам виноват, что за картами не следишь —       Ночные кошмары, монстры из-под кроватей и тянущиеся руки из шкафа, головы в дверных проемах, стуки в окна — где вы все? Куда же девается ночная мука под слабым светом фонаря? Куда исчезают страхи и сомнения, когда глядишь на человека, который тебе дорог? Буквально секунду назад, с придыханием, готов был покончить жизнь прицепив веревку к люстре, а сейчас уже меняя буквы в словах местами, не даешь дурным мыслям зайти под одеяло, а себе заснуть. Почти что дом — подушковый шалаш, состроенный из стульев и маминой перины. И так тепло, уютно, хорошо — в этой больничной палате — даже без перины, — где кроме него больше никого не было. Обманул врач, наврал, будто живет он тут не один.       Утром Рюноске мало что понял: пережрал перветина, словил от чего-то контузию, или как там врач научно это объяснял? Трип? Трип-что? В общем, прилив сил и уставший мозг мало что понял, но дал команду «подъем». Наказано было спать весь день и всю ночь, а они здесь дурью маются — Да блин, Тач, иди нахер из-под моего одеяла — Акутагава пихает друга в бедро здоровой ногой и высовывается наконец из уютного и теплого домика сам. В палате прохладно, ветер проникает через открытое окно от чего волосы на загривке встают дыбом, а мурашки пробегают от пяток до кадыка. Луна светит ярко, со стороны двора залаяла собака и под крышей закурлыкали голуби, создавая дополнительное ощущение безопасности. — Ты так и не снял этот бинт? — Мичизу тычет пальцами в запястье и с интересом присвистывает, за что получает оплеуху — Нет, врач сказал, что гипс снимать пока рано, а я не собираюсь бить его, чтобы ты посмотрел на «хрен-пойми-что-под-бинтом». А это даже не бинт балда — он хмыкает и вытащив из-под себя карты, скидывает небрежно на пол — с чего вообще интерес к лучевому перелому? — Какие умные слова, и перелом у тебя не лучевой, а хуй-пойми-какой-под-бинтом-который-не-бинт — Рыжий ложиться удобнее шарясь по карманам больничных штанов — ты теперь у нас единственный, у кого врачи все личные вещи позабирали. Даже сапог не оставили, зато вон, тапки дали, будешь в них по окопам щеголять. Самый модный! — Да пошел ты — Акутагава недовольно морщиться как от лимонного чая без сахара, который мама давала, когда он болел. Невкусная жижа сводила челюсти, а выплюнуть было нельзя, ведь мать ругать будет и сверху еще кружку нальет — А я говорил, не жри первитина столько, особенно на ночь. Че ты там ночью делал? — рыжий хихикает, пихая друга локтем, вытягивая из него еще один раздраженный вздох и закатанные глаза — Ты там к себе в палату когда планировал планировать? — парень высовывает язык и поерзав на постели, достает из-под себя еще одну карту. Дама пики тоже оказывается на полу, небрежно скинутая и не удостоившееся даже взгляда — Утром пойду, вот у тебя отосплюсь и пойду — — Я не планировал слушать твои храпы, спать с тобой в одной палате, да даже в помещении, раньше, чем мы отправимся обратно —       Рюноске закатывает глаза и устроившись удобнее, оставшееся время до рассвета пихал и толкал Тачихару, получая в ответ такие же толчки. Сон накрыл неожиданно и незаметно, почти что, наяву застелив глаза своей темнотой. Мичизу теплый, жар его тела сильно контрастировал с холодным воздухом комнаты. Нос у Акутагавы замерз, ноги же поджал к животу поближе. Ощущать другого человека рядом с собой было неожиданно приятно. Кто-то близкий и родной, которого не нужно бояться и не нужно избегать, кто-то, кто и сам в одиночестве беспокойно мечется по кровати — сейчас тихо сопел, зарывшись носом в подушки. Кто-то, кто пропах сигаретами и кто-то, кто держит в голове каждый день, что у спящего рядом рыжие волосы, а не каштановые или блондинистые. Наверное, в этом и заключается понятие дружбы — стать друг другу близкими до такой степени, что, обменявшись лишь короткими взглядами, понимать мысли оппонента. Приятное наслаждение, что есть не тот, кто тебя понимает на словах, а тот, кто как две капли воды похож на тебя самого, но при этом, вы безумно разные.

***

      Не интересно разглядывать висевшие на стенке постеры, изображающие строение человеческой нервной системы, да еще и скучно. Он раздраженно отводит взгляд в сторону и бурчит невнятно под нос очередную порцию оскорблений и матов, но тихо, чтобы врач не разобрал из словесной лабуды раздельные слова. Белые стены и потолок. Белоснежные бумаги и рама с подоконником. Белоснежная койка и даже врач — с белыми волосами и в белом халате. Эта белизна раздражала глаз, хотелось это чистое помещение испачкать грязью, залить своей чернушной кровью стены и походить военными сапогами по белоснежному потолку — что угодно, лишь бы развлечь себя, сидящего уже битый час, пока этот сраный старик проверяет снимки костей.       Мужчина снова и снова расхаживал взад-вперед, все поправлял очки на носу и мямлил сложные названия различных диагнозов, что-то бурчал на латыни и все поглядывал наго. — Думаю, можно снять — Наконец выдает этот истощившийся годами дед. Рюноске был готов от счастья потолок пробить головой. Он весь уже извелся с этим чертовым гипсом и был готов последовать советам своего «умного» друга — разбить гипс и стянуть его самому.       Дело было в том, что сам гипс поставили ему далеко не в первый же день, даже не на второй, а после комы, после разговора с Тачихарой. До того, у Акутагавы просто были бинты, которые тянулись по всей руке от самого предплечья и до кончиков пальцев. То ли врачи с чем-то просчитались в первые дни, толи солдатик проспал и забыл о том, что ему должны были наложить гипс. И силясь вспомнить, был ли гипс в тот день, когда он обожрался первитином и вообще, точно ли он нажрался таблетками во время диалога с другом — он так и не вспомнил. Обрывками мерещилось лицо рыжего, его серьезный взгляд. Вспоминалось как он сам подскочил с кровати и оделся. В какой промежуток времени появился этот гипс, он вспомнить так и не смог, но врачу ничего не сказал и только дакал да кивал.       Пока гипс пилили и резали, Акутагава нервно покусывал губу в предвкушении, словно ему уготован какой-то волшебный подарок или монетка за долгое ношение этой херни на своей бедной руке. А может, гипс сразу и наложили. Не стали бы врачи снимать его через какую-то неделю? Тем более, говоря о серьезном переломе запястья, из-за которого некоторые пальцы попросту не функционируют. И вот, гипс снят, он улыбается как дурак, пару раз пытается сжать пальцы — выходит хреново, но что-то получается, фаланги вроде дергаются. Потом поворачивает руку к себе запястьем и на пару секунд замирает с тупорылым выражением лица: улыбается до ушей и глаз задергался.       Что-то черное расползлось от самого сгиба локтя до ладони. Схожие с гниением, еле видимые лепестки и стебельки, почти заметные бутоны. Он молчит. И врач ничего не говорит. Наверное знал, еще когда бинты накладывал, но это не имело значения, никакого ровным счетом, абсолютно никакого. Цветы чернели на бледном запястье, как трупные пятна на пролежнях у умирающих в больницах красного креста. Не важно, какого конкретно оттенка были бутоны этой срани, название которой он даже не знал, важно было то, что для его глаз, любая особенность на теле человека, от веснушек и до самых родимых пятен являли собой черноту. Исключением, наверное, были шрамы, которые по своей жестокой природе заживали белоснежными рубцами, выжидающе цвели у солдат на спинах, руках, ногах и лицах. Они всегда могли открыться, они всегда могли загнить и с такой же вероятностью зажить и появляться своим эхом воспоминаний только при загаре.       Спросить о цветке не у кого: врач сразу напишет характеристику о врожденной патологии глазного хрусталика и цветовосприятия, а Мичизу засмеет. Вот-жжешь рыжий ублюдок, определенно догадывался, с лисьей хитростью вынюхивал и может, видел краем глаза, но не сказал напрямую. Рюноске долго пялился на свое запястье. Цветок пророс почти полностью, не хватало бутонов на втором стебельке, но это значило лишь то, что в моменте, он со своей судьбой провел довольно продолжительное время, наверное, около часа или больше. Как рассказывали — цветы растут больно, они прожигают насквозь, приносят муки и страдания как прорезающиеся зубы мудрости, ведь рост их медленный, а проведя ладонью, можно обнаружить схожую с рубцами выпуклость.       И, увы, но не было никакой больной романтики в том, что он видел своими глазами. Не было ни отчаяния, ни радости — как он представлял тогда у моря, — была лишь кромешная тьма, оседающая на плечах своеобразной мантией спокойствия. Он не знал, как ему реагировать на этот силуэт цветка на его тощем запястье. Как? — Вопрос хороший, висящий в воздухе. Врач наверняка знал, какого цвета трава за окном и голубое ли небо и точно ли это голубой, а вот Акутагава даже не догадывался, но предположил, что будь цветок черным, то скорее всего, дед бы посочувствовал для приличия, а не лукаво лыбился из-за чего морщины складывались на лице гармошками. — Спасибо — краткий кивок и перед ним встает второй вопрос: как прятать эту зияющую тварь? Может, она не бросается в глаза окружающим? Он кусает губы, глядит на бинты, стоящие на столике у окна. Все его вещи изъяли врачи, у него не осталось ни носков, ни даже завернутого кусочка шоколада. А здесь бинтов навалом, врятли этот дед заметит пропажу одного. — У меня немного болит голова со вчерашнего дня, у медсестры не додумался попросить, может у вас будет какая-нибудь таблетка? — он ловит на себе довольно пугающий взгляд: дед смотрит исподлобья, хмуро и чуть ли не как на умалишенного, а потом понимает. Улыбается краешком губ, и выходит это настолько отвратительно, что Рюноске отворачивается — Спрятать хотите? Знаю я, у вас же под одеждой видно не будет, чего-ж перевязывать лишний раз? — врач выглядит как-то мерзопакостно, такой у него вид блевотный и морщины эти, которые поселились на лице как в родном улье — Я понял — кратко кивает Акутагава и встает. Цветок длинный, очень длинный. От сгиба до ладони. Такой рукавом туники не прикроешь. Особенно эти маленькие бутоны у линии жизни и судьбы.       Чертыхнувшись и выругавшись под нос, он наконец выходит. Нужно поймать медсестру помоложе, она то даст бинт. Без сомнений даст. Либо через окно по крышам и до магазина — бьет по лбу раскрытой ладонью: все марки в походном рюкзаке, у него даже монетки нет в карманах, — как же судьба то его любит. Как же не вовремя, когда они с Тачихарой договорились снова всю ночь играть, а рукава больничной сорочки короткие, еле прикрывающие подмышки. Сказать, что портак набил? — Ну совсем бред, в такое даже собака дворовая не поверит. Начиная расхаживать взад-вперед, как тот врач и кусая губы, он пытался в срочном порядке что-то придумывать, говорить правду раньше времени совсем не хотелось.       Рюноске остановился у окна разглядывая дерево. А какую правду он не хотел рассказывать? Он ведь и сам не в курсе, когда появился этот цветок и в какой момент и при каких обстоятельствах. Он слишком долгое время чувствовал боль по всему телу, что даже не мог предположить, когда конкретно прорезался бутон. — Вот ты где! — Он разворачивается на крик. Вспомнишь солнышко — вот и лучик, но в случае с Мичизу, скорее подойдет: «Вспомнишь говно — вот и оно». Акутагава закатывает глаза и готов поклясться, что он их под самую роговицу завернул. Как же вовремя. — Сняли гипс? — Рыжий сгорал от любопытства и нетерпения, будто впервые видел человека, которому накладывали странную и тяжелую хрень на руку — Покажи! Я же говорил тебе, что странно это, что тебе эту штуку всего на неделю наложили. Разве переломы так быстро заживают? — Ну сняли — парень жмется к стенке, пряча за спиной руку и решая, какую эмоцию стоило бы изобразить: изумление? Страх? Отчаяние? — Что подойдет лучше всего, что опишет его пустоту на сердце ярче? — в общем-то, вот, — и не решает ничего лучше, чем просто показать руку выставив ее вперед, будто чем-то хвастаясь. Лицо Тачихары меняется с веселого лукавства на неподдельное изумление. Его зрачки расширены, сам он будто покраснел. А ведь Рюноске и не догадался бы, что его лучший друг рыжий, если бы ему об этом не сказала Гин — почему-то именно эта мысль сейчас заполнила всю голову. И Акутагава с дотошностью всегда напоминал себе — Тачихара рыжий. Он рыжий, а черные пятнышки на его лице — это родинки. — Поздравляю? — Как-то неуверенно произнес парень, начиная мяться и превращаясь за долгие секунды из вечно веселого и громкого солдата в засмущавшегося мальчишку — или сочувствую? Я не очень понимаю, как с нынешним положением в мире реагировать на это — Я тоже не знаю, а еще, я не знаю какого эта Scheiss цвета — он впервые был честен с ним. Впервые решил сказать напрямую то, что тревожило. Обычно, он прятал свои эмоции и чувства от друга, никогда не делился с ним тем, что больше всего беспокоит, страшась насмешек — Что? — Мичизу первые пару секунд глупо моргает, а потом поняв смысл слов, переводит взгляд на цветы — Они голубые, Рю, голубые… Этот человек жив Жив. Рюноске переводит взгляд на цветы, на такие длинные цветы и вспоминает эти лепестки в черной вазе. Вспоминает теплую улыбку своего преподавателя, когда он говорил, что хочет нарисовать их так, как видит: «Кино ведь черно-белое, так почему акониты не могут быть такими?». — Акониты… Это голубые акониты —       И они молчат стоя в коридоре больницы у окна. Они оба не знают, что сказать друг другу, они не знают, что чувствовать. Акутагава лишь разглядывает цветы. Что же это значит? Неужели, он встретил свою судьбу, но, как и ожидал, не понял, что это она? Неужели, сквозь всю ту боль, которая пронизывала его тело все эти недели, он даже не удостоился взглянуть на руку? Почему-то очень захотелось домой, в объятия мамы, чтобы она успокоила, сказала, что все будет хорошо. Хотелось проснуться маленьким мальчиком в своей теплой постели от трели трамвая, от криков мужиков с Кнайпхова. Хотелось вновь пройтись по Ратслинденштрассе возле Академии художеств и порыскать в садах на Карл Петерс штрассе и вновь, держа маму за руку гулять по парку Луизенваль Совсем не хотелось стоять здесь, в больнице на окраинах Хайлигенбайля разглядывая свою руку с цветами после трехнедельной комы зная, что совсем скоро явиться командир и они вновь поедут на чужую землю, так и не повидавшись с родней, не увидев тех, кого они любят. На смерть, на свою погибель, под чужими именами и ничего неумеющими, кроме как трусливо жаться, надеяться на скорое отбытие домой и стрелять.       В какой момент по его лицу потекли слезы он не понял. Единственное что он осознавал в данный момент — так это то, что он совсем не хочет своей судьбы. Его судьба предрешена, она заведомо втоптана в землю военными и грязными сапогами, ее похоронили под кипой патриотических плакатов, ее убили речами ораторов. Он умрет на чужой земле, пропадет там скинутый в канаву. Два раза чудом спасшийся, он не верил в третье воскрешенье. Почему они вообще пошли туда? Почему не отправились под руководством лиса пустыни в Африку? Они же могли подать заявления после участия в вторжении во Францию.       Они молчали, все еще молчали. Рюноске тихо плакал, не отрывая глаз от цветка. Черно-белые акониты были последними, что он нарисовал после того, как ушел в армию забрав документы из академии. Акониты были последними, что он увидел перед тем, как уехать из города, когда гулял вдоль Прегели. И сейчас ощущение безысходности накатывало на него волной, он ощущал смерть так отчетливо и так близко, что не мог сдержать своих эмоций.       Тачихара смотрел в окно, не поднимая глаз на друга. Не хотелось смеяться. Он лишь закусывал губы в безуспешной попытке не поддаваться этой леденящей душу реальности, пытался не сломаться в стерильных стенах больницы. По дороге к главным дверям шел их командир в мундире, с красной повязкой на руке и с фуражкой на голове. И по мере его шагов, что-то с хрустом ломалось внутри, хотелось спрятаться, забраться под одеяло и никогда не вылезать. Наверняка, Акутагава тоже это чувствовал, тоже понимал, что это своеобразный конец чего-то очень важного. — Вольф идет — Прошептал Мичизу поворачиваясь на друга — Miststueck… — из-за слез и появившегося насморка, Акутагава говорил в нос, но посмотрев на растерянное лицо товарища засмеялся — Ладно тебе! Мы еще всех переживем, вместе, мы ведь команда — Команда — и рыжий наконец улыбается, наклоняет голову вбок, закрывает светлые глаза и смеется.

Вместе.