Черно-белый аконит

      Du und ich: Wir sind eins. Ich kann dir nicht wehtun, ohne mich zu verletzen.

      Трясло. Очень сильно трясло. Приходилось постоянно сжимать челюсти, чтобы ненароком не отцапать себе кончик языка или не прикусить щеку. Живот уже в который раз громко заурчал и пришлось согнуться из-за начавшего сводить спазмами желудочного сока, он растекался от самых ног и до кончиков пальцев рук поднимая рвотные позывы к самой челюсти, наливая рот обилием слюны. Кажется, последний раз они ели вчера вечером. Рюноске тяжко вздохнул подпирая ногой стенку танка и обнимая себя за низ живота, как же ныли и болели затекшие конечности, хотелось выпрямиться во весь свой рост и потянуться. В нагрудном кармане туники еще остался кусочек шоколадки из военного пайка, стоило бы съесть, но почему-то парень не решается и все откладывает такую долгожданную трапезу.       Рядом сидел Тачиахра, который постоянно вглядываясь в прицел и вечно дергал головой в такт движению танка, будто голубь, ей Богу. Чуть поодаль сидел старый, как динозавр, мехвод. Сверху, в башне, довольно молодой для своего звания командир. В танке тесновато: в спину упирались бронебойные снаряды, из-за чего поясница быстро начинала ныть, бедром прижимался к бедру Мичизу и от этого трения становилось жарко и неприятно. Едут они около пяти часов и сонливость накатывала волнами — до новой ямы, когда весь экипаж подкидывало и вынуждало проснуться. Почему-то и страх накрывал так же, как и сонливость — волнами. Из-за чего-то ужас вообще зарождался, словно снег в начале марта — непонятно откуда взявшийся и зачем появившийся, но быстро таявший и не оставляющий после себя ничерта.       Прошло около года с момента принятия их в танковые войска. Два месяца в учебке в родном городе, прохождение курсов в Берлине, определение в один из тысячи полков. Они попали в шестнадцатую танковую дивизию. Хоть Акутагаву и передергивало от того, что двенадцатую им пришлось покинуть и оставить товарищей на перераспределении, но главное, что самый близкий человек остался рядом. Удивительно, какими такими созвездиями их пути с Тачихарой не разошлись еще на распределении, но кто-то свыше, может, хочет, чтобы они шли вместе до своего конца.       В учебке было весело: фотокарточки на память, концерты на праздники, байки от старшин во время дежурки, приезжающая мать и Гин, краснеющий до самых пяток Тачихара. Под покровом ночи, если не выпадал наряд — пиво, карты и забавные страшилки, которые никак не вязались с реальностью. Если не изменияет память, посредственный рассказ про пожарку был самым интересным, имеющим вторую часть, которую Август обещал рассказать в следующую их встречу. Они, всем своим скопом зеленого молодняка, умудрялись даже выбираться субботними ночами в деревушку поблизости. Приходили в какой-то смярдящий гнилью паб, да пили забродившее пиво. Их ласково звали «солдатиками», а эти самые «солдатики», не жалея последник марок и центов, тратили все сбережения на ночные развлекушки.       Там и девочки были, Тачихара облюбовывал всех, кто был хотябы отдаленно похож на черноволосую и сероглазую Гин с длинными ногами. За это, рыжий получал довольно неплохих таких пощечин по утру, гневной тирады и обещаний все рассказать сестре, да еще и в самых мельчайших подробностях, чтобы неповадно было возиться ей с таким бабником. Но каждый раз, глядя как она по очередному приезду неловко убирает прядь волос за ушко и как тихо, нежно и с предыханием разговаривает с идиотом Мичизу — желание что-то ей докладывать о мерзотных поступках друга отпадало. С теми проститутками из паба Тачихара мерзок, с Гин же — он ласков и осторожен. Пусть живет, а может и сам однажды признается.       Сам Рюноске ни с кем не спал. Что уж поделать, когда в голове все оказалось в куче? В куче дерьма из собственных комплексов и неумения нормально общаться, и не просто с противоположным полом, а вообще с людьми. С Твчихарой они спелись на том, что были противоположны, полярны — так сказать, — а с остальными у Акутагавы общение не клеилось и заканчивалось на обсуждении учебных или военных вопросов, зачастую же, инициатором группового сборища был друг, который, словно проводник между двумя мирами переводил для Рюноске диалоги и шутки остальных.       Так мало того, что у него не вставало на всех тех блуждающих среди гостей красавиц, но даже не дергалось, когда девочки из паба старательно пытались облюбовать «солдатика». А он еще постыдно начинал заикаться при разговорах с ними, краснел пятнами и прятал глаза. Девочки ведь красивые, миловидные, худенькие, полненькие. Разные цвета волос и глаз, разный оттенок кожи. А он… Может, запах гнили, распространившийся по подвалу не давал сосредоточиться, а может, что-то его сдерживало. Даже поднимаясь в комнату наверх, с какой-нибудь молоденькой девахой, когда она изощряясь как может пыталась довести до возбуждения - у него даже мыслей не было что-то сделать, а тело и того, непослушно сжималось и отказывалось воспринимать девичью ласку. Еще и Тачихара подливал масла в огонь, вечно описывая девушек, говоря: «Вон та блондинка — красотка, с голубыми глазами», Акутагава даже близко не мог представить что такое «блонд» или «голубой» в правильном его значении. Но, если закрыть глаза и сильно-сильно зажмуриться, до пляшущих мушек под веками, он отчетливо видел растерянные желтые глазища и злое лицо белокурого юноши. Он навсегда запомнил этот странный оттенок радужки. Ох уж этот красивый и широкоплечий парень в теплой фуфайке и шапке-ушанке под палящим солнцем, заставляющий сердце ходить ходуном по всему организму из-за разноцветных вещей вокруг. Впервые Рюноске видел мир красочным, не важно, правильные ли это были цвета, важно только то, что мир не был монохромным. И наверное по этой причине, Акутагава уже второй год ложился спать с глухим желанием вновь увидеть желтые глаза. Пусть убивает, пусть кричит и машет руками, только бы еще разок взглянуть на этот сказочный мир, который в реальной жизни для него недосигаем.       Кстати, про шапку: Рюноске рассказали Alte Hasen о одежде, которую носят в той вражеской и "ужасной" стране зимой. Описание совпадало и в целом, совпадало вообще все кроме слишком узковатого разреза глаз и бледной кожи. И что самое удивительное, он, за все свои девятнадцать(на тот момент) и двадцать один год(на данный момент), видел такое множество людей с самыми разными оттенками волос: сизые, свинцовые, перламутровые, угольные. Даже не циркон! Чистый, чистейший белый цвет на бошке этого юноши — как вспышка от световой гранаты, — и только чернеющая прядь в волосах, неровно подстриженная, выглядывающая из-за вихря завитков на голове, сильно выделялась.       По лбу медленно стал катиться пот. Акутагаву назначили радистом-стрелком, Тачихару — наводчиком. Подступающий ком тошноты к глотке не давал сосредоточиться. Было тихо, шли медленно. Напряжение, постоянные провалы в сон, серый мир в узком прицеле — давали простор для целого ряда размышлений и цепочке догадок.       Рюноске задумывался о том, почему этот белобрысый юноша, убивший его во сне, вызывал такую бурю противоречивых эмоций, а те девушки из бара, наяву, не могли даже интереса вызвать. Что-то, помимо зрения и худобы, было не так. С ним явно что-то было не так. За весь этот год в казармах, на курсах, на полигонах — он так и не смог выкинуть из головы этот образ, эту красную звезду на шапке ушанке, цветастое небо, листья и яркую кровь.       Веселый голос командира объявляет привал и отвлекает от вороха мыслей, который начинал заводить парня в панику. Командующий, кстати, попался им довольно веселый. Весь в бинтах, как первая их наседка, только улыбчивый и относился к ним как к людям, а не как к собакам бродячим. Рюноске все еще называл своего рыжеволосого друга настоящим именем, а тот, в отмеску, тоже называл его по-настоящему. Тогда-то командир, улыбаясь, прихлюпывая шнапса из горла верещал пьяно и немного сердито: «Дети, имена! Всегда помните настоящее, но говорите поддельные. Вас никто не будет знать если продолжите врать, а это нам на руку».       Когда Акутагава высунулся из танка, было уже темно, но опушку освещала луна и можно было различить силуэты и блеск от бляжек на ремнях. Из леса веяло прохладой и неприятным запахом тины.       Командир у них не подходяще для танка высокий, постоянно бошкой бьется о закрытый люк на кочках и глупо моргает когда вытирает кровь с покусаных губ. В общем и целом, юноша был бы даже рад, если бы не зарождающийся ужас и страх, которые окутывали его с того самого момента, как они проехали через границу. Ох уж эта невидимая для глаз черта, отделяющая их, странный и кричащий мир от чужого — такого тихого и спокойного. Поежившись, Рюноске стянул перчатки и поднеся руки к лицу, попытался согреть озябшие пальцы дыханием. Хотелось есть и спать. Они вроде в лагерь какой-то ехали, но краем уха, услыхал, как главнокомандующие что-то говорят о ночлежке. Стало понятно — спать им придется здесь, а кого-то и сторожилой ведь поставят, ну не прелесть ли? Лишь бы дали поесть и вздремнуть пару часиков, хоть на земле, хоть в лесу в болоте. — Слышь — Вывалившийся из люка Мичизу, вроде, выглядел таким же напуганным как и сам Акутагава: суженные зрачки и нервно поддрагивающие кончики пальцев, выдавали с потрахами все его чувства. Видимо, еще не отошел от того, как бошкой треснулся о стенку танка на кочке, или, тоже в ужасе перед предстоящим кошмаром, который оттягивался, который вселял панику в душу и сердце, заставлял вечно оборачиваться даже в танке. — М? — Акутагава зевает прикрыв ладонью рот и с пониманием поглядывает на переминающегося парня. Им стоит отдохнуть. Они почти не спали и ничего не ели, одну воду только хлебали. Удивительно, как мехвод и командир остаются такими спокойными, хотя, там наверное очевидно — опыт. Рюноске подгибает пальцы и разглядывает трясущиеся от паники ладони. Скорее всего, рыжий тоже боится завтрашнего дня, наверное, хочет поделиться переживаниями… — Я отлить хочу, думал что там в танке и обоссусь — Сконфуженно улыбается Тачихара и глупо щуриться, пытаясь привыкнуть к темноте. Никакого освещения не было, приходилось полагаться на отблески луны и звезд. Благо, небо безоблачно, а деревья в этом месте не закрывают все своей шуршащей листвой. — А я тебе хуй подержать должен что ли? Или ты сам за куст отойти не сможешь? — юноша скептически хмыкает и отворачивает голову разглядывая кущи короткой травы, кустов и деревьев. Стало даже обидно что он единственный тут переживает из-за того, что они непонятно куда едут и непонятно зачем. Почему-то новичкам ничерта не сказали, только «ласково» обозначили, что не все им нужно знать.       За время проведенное на учебных полигонах и в казармах Рюноске вполне себе пристрастился к юмору товарищей, перенял некоторые черты их поведения и чувствовал себя эмоционально, немного, но стабильнее. Как же он расслабился, сильно расслабился, даже позволил себе скинуть пару-тройку килограмм пренебрегая завтраками, из-за чего его чуть не развернули на медецинском осмотре. Он был тощий от рождения и в весе набирал тяжело. На гражданке дела обстояли довольно легко — никого не волнует сколько ты весишь, всех волнует только то, что ты можешь им дать. А здесь ты должен соответствовать стандарту: ни больше, ни меньше, ни в лево, ни в право. Только с глазами подозрительно все прокатывало, хотя врачи ведь не идиоты, должны были сразу все понять. Странно, что отучившийся довольно продолжительное время в академии художеств паренек, путает синий от желтого. — Да ладно тебе, мы на территории врага, мало ли че. Хоть жопу прикроешь — Тачихара говорит не громко, хихикает в кулак обтянутый коженными плотными перчатками. Кто-то из солдат спросил, где им спать, кто-то из «новичков» про костер. И вправду, было довольно холодно у леса, но разводить белую, сочащуюся искрами тварину, которая отдавая тепло подвергает опасности — никто не станет. Глупая затея — в ночи костры жечь. — Ты комаров боишься что ли? Не переживай, я читал что они везде одинаковые, не думаю что ты соизволишь обречь на себя гнев «комара-мутанта» — Акутагава улыбается и старательно прячет эту улыбку за плотным воротником туники. Он вообще-то, все еще обижен на то, что переживает тут один из-за незнания всех деталей военных действий. — Я думал ты порнуху смотришь, а не биологию изучаешь — Мичизу на секунду делается правдоподобно обиженным, но сразу открыто ржет. Этот смех можно было бы назвать конским, но увы — нет. Смеялся юноша заразительно, звонко и как-то по-детски. Не смотря на хриплотцу, которая вечно проскакивала в его голосе из-за пристрастия к сигарам, а все равно — смеется, зараза, чисто, как вода в горной реке. Даже печально, у несостоявшегося художника все колкости с языка пропали из-за такого простодушия друга.       Грустно вздохнув и поведя плечами, юноша наконец отрывает свою тушу от танка и идет с Тачихарой глубже в лес. Интересно, а есть ли на окраине этой кущи деревня? Или, может, враги тоже разбили свой лагерь? Тогда им следует прочесать хоть какую-то местность. Думая обо всем этом, Рюноске заходит под густую листву деревьев, куда не проникал свет из-за густоты листвы и со всего своего армейского маху врезается во что-то относительно небольшое и тонкое. — Ебучая береза — Шипит юноша потирая лоб пальцами — Нихера не вижу, дай руку. — Может хобот подержишь? Как слонята, заодно поможешь. — Тачихара улыбается, нервно хрюкает со смеху, но хватает Акутагаву за запястье. Ладонь друга теплая, почти горячая в этих кожанных перчатках. В промокшем от тумана и росы лесу, где походные сапоги вязнут в земле, хочется прижаться поближе к единственному источнику тепла. Довольно скоро руку отпускают и Мичизу отходит куда-то вправо. — Все, отвернись — в тишине посышалось как металлическая бляжка ремня стукнулась об автомат и визгнула растегнувшееся ширинка — Ты дебил? — юноша разводит руками для пущего эффекта. Он не видел ничего, от слова совсем, единственное что он различал в кромешной тьме собственных глаз, так это более темные очертания деревьев вблизи и силуэт самого друга. — А как же мне спасать твою жопу от приведений. Кстати, ты не того позвал себе в охранники. Хоть глаза выкалывай, одно говно — просто черноту вижу. И зачем мне отворачиваться, если я добрел только из-за того что ты меня за руку вел, думаю понятно — хуй твой не увижу.       И все равно разворачивается спиной к тому месту, где предположительно облюбовывал дерево товарищ. Рыжий ему так ничего и не ответил. Ветер тихонько подвыл, где-то запели камыши. Болото видимо рядом, об этом и немного завядшие в земле ботинки говорили. Главное, чтобы этот оболтус далеко не уходил, а то Акутагава вместе с ним в лесу тонуть не хотел, самая тупорылая смерть получиться. Хрустнули ветки где-то сбоку, инстинктивно дернув головой в сторону звука, юноша напрягся прижав руку к ремню, на котором висел автомат за спиной. Неприятно защипало запястье. Он так погрузился в свои мысли и придумывание новых дерзостей, что совсем забыл об инстинктах, которые и так в казармах притупились. Рюноске аккуратно, стараясь не шуметь, снимает с плеча автомат. Так же медленно снимает оружие с предохранителя. — Тач? — негромко зовет он товарища пытаясь определить с какой стороны донесеться голос. Тишина. Тачихару не видать: ни очертаний шлема, ни блика от ремня. Акутагава напрягает зрение как может, старается разглядеть что-нибудь, чуть дальше, вроде дерево. Что-то бликануло по глазам и юноша зашипел, пришлось зажмуриться прижимая ладони к лицу и выпуская из рук автомат. Тот глухо упал на землю, повезло, что курок ничем не зацепило, а то выглядел бы он еще глупее со своей нервозностью и неуклюжестью. — Да все я. Все — Мичизу копошиться с той стороны, где ломались ветки. Шаги приближаются и Рюноске выдыхает, наконец протерев глаза, в которых беспорядочными помехами мельтешили белые пятнышки. Нагибается, поднимает автомат и ставит на предохранитель закидывая на плечо. Значит, это он и поломал что-то своими лапами, медведь гребанный. — пойдем       Запястье неприятно пощипывало. Словно кошка оцарапала и на ранку попала вода. Мало ли какие болячки подцепить успел на учебке. Он — брезгливый человек, достаточно насмотрелся на крыс в казармах и блох в постельном белье, а когда прям в тарелку супа упал с потолка таракан, то блевал дальше чем видел и еще месяц отказывался есть в общей столовой. Однажды брезгливость притупиться, но сейчас хворать из-за собственных психов и всякой ерунды совсем не хотелось, а потому, закатав рукав, Рюноске прищурился, пытаясь разглядеть предположительную рану на бледноватом запястье. Он нежен и дотошен для войны. Крысы в окопах и прочая тварь, которая населяет почти все военные сооружения — его самый дикий страх, который пока не удалось побороть.       Наконец на руку упал отражённый лунный свет. Блеклый и не дающий нормально оглядеться, ограничивающий видимость для слабых глаз юноши, но прорисовывающий какие-то черные точки, будто загнившие ранки от снарядов на его запястье. — Тебя крысы покусали? — Мичизу видел куда лучше и тоже стал с интересом изучать руку друга. Нахмурился почему-то и откашлялся в кулак — ты бы попросил врача обработать, мало ли       Рюноске ничего не ответил, только поднял глаза на небо. Когда Тачихара снимал штаны, то начищенная бляжка от ремня не слепила глаза, но тогда, получается, и надевая штаны, свет не должен был попасть в глаза Акутагавы. Там кто-то был, кто-то, кто и бликанул, попав чем-то металлическим и чистым на лунный свет. Юношу передернуло от догадки, что ломающий ветки мог проводить слежку. — Идем-ка к Дитриху, мне кажется в этом лесу кто-то был, а точнее есть — Акутагава ухватился за рукав туники, спуская его до кончиков пальцев. Запястье вновь щемит и жжет, может, и вправду крыса цапнула, в заболело из-за того, что роса попала на рану.

_____________

      Пахло как-то странно: гарью, потом, порохом и кровью и запахи мешались между собой, создавая какофонию, раздражали своей тяжестью. Акутагава спал всю ночь плохо — вечно ворочался в танке в сидячем положении и постоянно просыпался, сразу вглядываясь в прицел. Рюноске полностью развернулся в сторону командира, насколько позволяло их тесное положение и уперся коленками в бедро Тачихары. Дитрих выглядел сильно бледным даже в полумраке танка и кажется, был встревоженным. Где-то сбоку разорвало снаряд, танк тряхнуло и Акутагава врезался головой в голову Мичизу. Шлем, конечно, спас от самого тупого и идиотского получения сотрясения, но прокушенная до крови губа сразу начала болеть. — Miststueck, Рю — Рыжий дергается, кричит, чтобы его голос перекрикивал мотор. Экипаж был в какой-то панике. Постоянные крики, брань, вечно забивавшися в ноздри запах гари. Суматоха вокруг и не только в самом панцеркампфвагене, но и за его пределами.       Рюноске пропустил начало этого безумия, он отвлекся на что-то в прицеле, — словно кошка в кусты проскочила, — а потом все это и началось. Выехали они еще ночью, когда все отлили и размяли кости. Командующие решили не рисковать, ведь, если в лесу кто-то был, то стоит заранее подготовиться к атаке. Днем они напоролись на заброшенную деревню и сразу же началось все выше перечисленное. Пусть все и действовали довольно слаженно на виду, но внутри каждого танка происходило нечто сродни хаосу. — Вперед. До упора давай, просто вперед — командир нахмурился, облизываясь прищурился и нервно сжал руки в кулаки. Акутагава в этот самый момент и перестал стрелять, руки сильно затряслись, он не мог нормально наводить прицел. Только на каком-то шестом чувстве юноша резко прильнул к Мичизу, свалившись с ним на бронированный пол. В то место, где пару секунд назад сидел Рюноске попал снаряд, сминая все и окутывая «бронированную коробку» пылью и смрадом. Адреналин ударил в голову, правую ногу что-то неприятно сдавливало, руку прожгло новой волной боли. Что-то она его беспокоит вот уже пару дней, а врач говорил — не стоило так перенапрягать вывихнутое запястье и таскать коробки со снарядами. Честно признаться, Рюноске совершенно нихрена не понимал. Нет, он был вкурсе о «боевой готовности» и вообще-то сам сообщил о возможном шпионаже, но его, словно маленького, оставили в кругу незнакомых взрослых, которые лепечут о том «как ты сильно вырос» и тебе задают странные вопросы, на которые не знаешь ответа. Вот и он не знал что сейчас делать. Вроде ответ на поверхности, он так понятен, но в то же время, мозг отказывался действовать по инструкции. Командир возможно мертв, приказов не слышно, только Мичизу под ним шевелиться из-за чего в ногу постоянно стреляет и мышцы сжимаются, создавая ощущение что он что-то сломал.       Во рту отчетливо стал чувствоваться привкус железа. Лицо Тачихары медленно становилось черным, быстро покрывалось какими-то пятнами и Акутагава искренне не понимал откуда берется эта стекающая по щекам друга вода. Из приоткрытой пасти бывшего художничка быстро стекала кровь, она перемешивалась вместе со слюной становясь более вязкой. Кажется, все происходящее длилось целую вечность: и то, как широко раскрылись глаза товарища, как он утер лоб от чужой кровищи и даже то, как быстро он среагировал вышибая с силой боковой люк двумя ногами предварительно сбросив с себя Рюноске. Может, все это длилось медленно, но перед глазами пронеслось вихрем. Инстинктивно дернувшись следом, юноша вывалился из танка оседая на земле пару секунд чтобы перевести дыхание. В поднявшейся пыли ничего не видно, только сапоги, которые наровили исчезнуть в сером облаке. Почему-то в голову не приходило никаких решений и мыслей, только легкий страх касался кончиков пальцев и опустошал разум наделяя тело инстинктами. Из-за боли притупилось сознание, перед блеклыми глазами все серо, даже свистящие пули переставали пугать — заставляли на автомате поджаться животом к земле и прикрыть голову руками. — Тачихара, эй, Тачи, стой — Рюноске хватает собравшегося уползать друга за ботинок, почти снимает и пытается подтянуться, прижимаясь к его ноге — Тачи, мне плохо, меня сейчас вырвет… Ты куда? Ты куда уходишь? Надо вытащить командира, Тачи, Тачи… Что с тобой?       Ему никто и ничего не ответил. Парень перед ним замер, пригибаясь к земле еще ближе, пытаясь слиться с ней, а после, с силой дергает ногой, за которую ухватился юноша. Он не пытается его лягнуть или заставить отпустить, скорее всего, Мичизу даже не понял со страху, что тяжело ему ползти от ноши, которая вцепилась ему в икру пальцами и ногтями.       Ползли по ощущениям не долго и когда они добрались до какой-то впадины от снаряда, то Тачихара сделав последнее усилие, повалился туда, сразу перекатываясь на бок. Акутагава задрожал, чужая икра выскользнула из пальцев, словно друга унесло волной, не видя ничего, как слепой котенок, Рюноске решается ползти вперед и неудачно упав сверху на рыжего, зашипел от острой боли в ноге. Голеностоп был вывернут в левую сторону и ботинок опасно сдавливал его.       Юноша сжался застонав и заворочавшись на земле. Тачихара не окликался, Тачихара его не слышал, Тачихара отключился. От боли и его меленно покидало сознание вслед за другом, смотреть на собственную ногу, безвольно лежащую, словно не его собственную, было невыносимо тяжело. Он так ничерта и не понял: ни того, когда все началось, ни того, когда его законтузило и мир погрузился в болезненную, но такую сладкую негу из глючного представления обрывков воспоминаний.       Что-то его тряхнуло. В нос ударил резкий запах гари и пота, который успел забыться. Глаза открывать было страшно, но его били по щекам, на него кричали и чего-то требовали. Господи, если бы он понял хоть слово, но в смятении, опасливо, приоткрыл серые глаза, следом раскрыл и рот. Он кричал? Он молчал? Он не знал наверняка, ничего не слышал от звона в ушах. Лицо. Господи. Это лицо из сна. Этот юноша, только, кажется помоложе. Все тело затрясло, по подбородку стекала слюна капая на ноги, может это вообще была кровь, может рвота. Акутагава не был уверен в том, что именно происходило с ним во время контузии. В первый такой раз, он пытался застрелиться, во второй блевал, пока не осталось чем блевать. Его откровенно колошматило в держащих за плечи руках, как червя, которому отрезали половину тела чтобы проверить, будут ли половинки дружить. Но как-то хреново у него получалось дружить со своими мозгами, которые желали вновь вырубить его из-за эмоционального потрясения. Юноша перед ним хмурился и что-то рычал хрипящим голосом, пару раз вмазал по щекам для профилактики, но это не сильно помогло кричащему придти в себя. Белобрысый повертев головой, кого-то подозвал и с осторожностью опустил Рюноске на землю. Слишком опасно юношу колоебило, словно эпилепсика в припадке. Рыжий, — у Тачихары такой же оттенок волос, — низкий, с глазами светлыми и злыми, пригнувшись, скатился на корточках в яму. — Эй, шваль, ты говорить можешь? — с явным акцентов заговорил подошедший. Акутагава задыхался, он не ощущал собственного тела, только голову вбок повернул сблевывая водой и желудочным соком. Почему это он шваль? Нет, он все прекрасно понял, но в ответ выдал только болезненный и сдавленный стон. — Отвечай же! — этот низкорослый мужик врезал ему куда-то в район живота, от чего Рюноске вырвало снова, но уже чем-то черным, он не понял, только напуганно задергался по земле. Белобрысый что-то говорил этому мужику, что-то на непонятном и ужасно злом. Юноша ощущал себя раздавленно, напуганно и потерянно, ничего не понимал и его не прекращая било крупной дрожью. Единственная причина, по которой он все еще не свалился в отключку — это широкоплечий парень с хмурым лицом, который с дотошной переодичностью наступал на вывернутый голеностоп. Острая боль приводила в чувства моментально, вырывала из дремы и любых отключек. Пара криков от низкорослого, режущие слух, и вдруг, по карманам туники и голифе начинают шариться довольно большие для такого коротышки, ладони. Молодой солдатик долго всматривался в правое запястье Акутагавы, когда с него стянули тунику, в яме повисло что-то напряженное, но этот белобрысый садист садиться на корточки, закрывая от рыжего мужика своей ногой запястье юноши. Довольно простым, сука, образом — наступив на больную руку и навалившись слегка, словно Рюноске в своем состоянии мог убежать.       Вот маленький блокнотик с зарисовками товарищей, вот обрубок обычного карандаша. Вот семейное фото. Пачка сигарет для Тачихары и маленький кусочек шоколада, оставленный с позавчерашнего дня. Вот Зольдбух — солдатская книжка, она как бы считается среди солдат удостоверением личности. Снова что-то крикнули и пока этот раздражающий глаз низкорослый возился с его вещами, белобрысый юноша стянул с юноши сапоги вытаскивая из них нож и присаживаясь рядом с вывернутым запястьем, обхватывая ногу руками. — Клаус значит? — Лицо мужчины становится каким-то слишком довольным, словно это имя ему хоть что-то давало — Значит, говорить не будешь, а, Клаус Ляйхенберг?       Рюноске судорожно дернулся и уперся головой во что-то мягкое. Как же ему сделалось страшно от этого тона. Акутагава кое-как дернул ногами и сделав одно единственное, истратившее все силы усилие, перевернулся на живот. Перед ним Тачихара. Глаза закрыты, из рта кровь течет. В светло-серых волосах черные пятнышки. — Эй, эй, проснись — Рюноске хрипит, он не уверен что вообще говорит в этот момент. Полностью упав на землю грудью, он тянется к лицу товарища, чтобы проверить дышит ли он. Руки дрожат, не получается сосчитать дыхание. Легкое дуновение губами на фаланги и он вздыхает, скулит, окончательно свалившись на землю, прижимается головой к чужому животу. — Мы с тобой опять влипли — шепчет юноша, прежде чем отключиться — Так ты орал как резанный почти час — ему кто-то ответил, но Рюноске уже не услышал, не разобрал кто говорил и только нервно дернулся от вибрации, которая прошлась по телу Мичизу от грудной клетки. Он ничего не услышал вообще, в этот самый момент тот еблобрысый урод вывернул его ногу, вставляя голеностоп на место. Но как же это было больно.       Заорав почти нечеловечески, вцепившись в руку друга, Рюноске с силой брыкается, его только не подкидывает от боли. Сразу после такого потрясения, его начинает отпускать. Сон накатывает липко и уже определенно. У него все болит, ему хочется домой к маме и сестре, но он больше не может произнести ничего вслух — горло сдавливает, сглотнуть не получается из-за чего слюна просто стекает по подбородку. И все что удается разобрать — это какие-то разговоры на непонятном языке вдалеке, слышимые словно под толщей воды. Юноша валиться во тьму, снова все черно, но он почему-то чувствует, с какой силой его бьют по щекам. Он слышит, с какой переодичностью летят свистящие пули. Акутагава так не хотел просыпаться. Он так не хотел вставать. Вроде, на две секунды глаза закрыл, а его уже пинают, да что за изверги, они же видели сколько ему лет и сколько крови потярел. Хотя, если быть честным и припомнить их с Тачихарой первые сражения, то возникает вполне резонный вопрос: разве имеет хоть какое-то значение возраст в данной ситуации? Они с Мичизу пленники, наверное. Как вообще эти двоя их нашли? От танков же отползли не так далеко, значит, рядом должны были быть и остальные товарищи. — Слышь ты, шавка ушастая, а ну очнись! — Его бьют снова и снова. Методично так. Это почти успокаивает. А вид на Кнайпхоф из дома заманчивый, да и рыба, оказывается, пахнет не противно и мужики, разгружающие ящики, не такие дикие, какими кажутся. — Хватит… Хватит. — он опять хрипит, чувствует бульканье в сосбтвенной глотке — я ничего не знаю… Хватит…       Под спиной что-то ерзает. Почему их не пристрелили сразу? Двоих в одной пробоине от снаряда. Зачем мучить, для чего оставлять в живых? Чтобы что? Чтобы они проблевались кровью, истекли как собаки избитые и издохли после потери сознания? — Это ты вызвал подкрепление щенок? — опять удар. Чернота сменяется картинками: вот его академия, вот кабинет большой. Там, на небольшом столике ваза с голубыми аконитами. Правда, для Рюноске они белые, а где-то черные. Он так их и пишет: черно-белыми. Знает какую краску использовать и с какой мешать — баночки подписаны. Но он берет побольше белил и только отшучивается: «Да ладно, кино тоже черно-белое, пусть и акониты будут черно-белыми.»       Акутагава ничего не отвечает на заявление о подкреплении. Нет ну правда, каким образом он должен был его вызвать? Он даже не понимает, одет ли, а точно ли ему вложили в тунику вещи, которые взяли? А вернули ли на него эту тонкую, изляпанную в грязи, рвоте и крови, куртку. Рюноске хмурится, ухватывает из воспоминаний вазу: она была черна как смоль и только белый блик цветов и лампы разбавлял эту пугающую бездну. — Каким образом? — он раскрывает залитые кровью глаза, чувствует влагу на лице, безумно хочется умыться, но только скалится от боли и спазмов пронизывающих тело. Оказывается, закрыл глаза он не на две секунды, раз находились силы говорить и мир вокруг был уже чернеющий. Или это второе дыхание? — Каким образом я должен был это сделать, если даже руки поднять не могу? — Аргумент — мужчина отпускает его плечи и Рюноске падает на спину, но не встречает земли хребтом — упал на Мичизу, который все еще лежал рядом с ним. Значит, за ними пришли, кто-то вызвал подмогу. Пораскинув мозгами, судорожно стараясь придумать хоть что-то, Акутагава сдавленно рычит — надо встать. Нужно хоть что-нибудь сделать. Этот мужик скоро допрет что от молодых толку мало, информацией никакой не обладают, а потому, стоило бы и убить, а не мучить ни их, ни себя. Акутагава нащупывает пальцами штык-нож, прикрепленный к ремню Тачихары, смотрит неотрывно на повернувшихся спинами солдат, сверлит белокурую голову. Идиоты, даже к трупу спиной поворачиваться нельзя. Сорвав единственное оружие, которое было в досягаемости его рук, резко поднимается на колени с силой вогнав острие прям в плечо рыжему мужчине и чуть ли не падая на того. Удивленно хлопает глазами. Собственное тело словно провели через мясорубку, а он так резво подскочил. Оборачивается и растягивает губы в подобии улыбки. Тачихара, с силой впившись в землю пальцами жмет ногу к его спине. Значит, подтолкнул. Вот она — дружба. Та самая, о которой помалкивают, та самая, о которой не говорят. — Schlampe тут только ты, wichser. Развяжите меня! — Тачихара дергается в попытке вырваться и извернуться из веревок. Акутагава задумчиво мычит, странно, что руки связали они рыжему, а не ему. Странно, что не забрали этот ебучий ножик, который… — Scheiße! Ты же его с другой стороны штанов носишь! Какую гадость я держу в руках! — Акутагава истерично смееться, плюет кровью в удивленное и вытянувшееся лицо низкорослого мужика, сильнее сжимает нож, вытащенный из штанов друга. И смееться, смееться, смееться. Смееться, когда его с силой швыряют в землю и смееться когда ему попадают ногой в живот. Смееться, сблевывая чем-то черным и выплевывая зуб. — Какая мерзость! — Мне это говорит человек, блюющий сейчас собственными кишками — Мичизу с силой упирается ногами в землю, с трудом приподнимается и единственное на что ему хватает сил — это дернуться вперед впившись зубами белобрысому юноше в запястье. Нож из руки того выпадает, его хмурое лицо делается обезумившим от удивления и боли. — Ну ты Teufel, Тачихара — в глотке булькает кровь. Акутагаву опять воротит, но полностью оперевшись о земляную насыпь, он лягает наклонившегося рыжего в лицо — как я вообще этот нож достал из твоих трусов — Скажи спасибо что нож, а не хуй. — друг истерически гогочет, падает навзничь и прихватывает зубами упавший нож — Господи, застрелите меня, это сюр. — Рюноске хихикает и расслабляется. Он устал. Этот прилив сил ничего им не дал: вот курок, вот дуло, вот его голова. Хоть посмеялся с другом в последний раз. — Это и вправду бред. Полный бред… Два изувеченных, почти калеки, наваляли двум вооруженным врагам. Если выживу, всем расскажу…       Уши закладывает из-за хлопка и оглушительного звука выстрела. Рюноске зажмурился, то ли от страха, то ли рефлекторно. Он растерял последние силы. На ногу упала голова Тачихары. Он тоже устал. Определенно устал. Вот оно — тьма, преследующая его ночами и вечерами. Не дающая свету фонарного столба проникнуть чуть дальше окна. Привет, адская тишина и смесь из воспоминаний. Привет, пролетающая жизнь перед глазами.

Du musst die Minute lernen zu überleben, wenn es dich scheint, dass alles verloren ist.