Черно-белый аконит

      Он сидел, прижавшись спиной к дереву, и снизу-вверх смотрел на парня, который нервно и эмоционально размахивал перед ним руками. После того, как этот сумасшедший чуть не заехал пару раз пятëрней ему по лицу, Акутагава выпрямился и отсел в сторонку, сильнее подгибая под себя ноги, чтобы сесть удобнее. Зной душил так, словно хватал за горло огромной ладонью, он весь взмок от жары: рубашка неприятно прилипала к телу и казалось, что оголённые части рук жгло как от огня. Пытаясь понять, чего такого могло произойти, чтобы этот незнакомец его разбудил, юноша огляделся по сторонам: вокруг лес, небо голубое, но какое-то слишком яркое, а листья на деревьях такие зелëные… Он знал слова, которыми описывают листву, но в это самое мгновение все эпитеты выбило из головы и на ум не приходило ничего разумного, ничего такого, чем можно было бы описать вид вокруг и собственные ощущения. Он просто смотрел завараженно и удивлëнно разглядывал желтоватые и синеватые прожилки этих самых листьев.       У стоящего перед ним парня пошла кровь из носа, из-за чего взгляд юноши быстро скользнул от деревьев по лицу и телу незнакомца. Ладони у того покрасневшие, мазолистые и поддрагивают, будто бы сейчас не тёплое лето, а самая холодная в мире зима. Может, он хотел предупредить о том, что не стоит сидеть под солнцем? Хотя вряд ли тот, кто стоит в зимней куртке с искусственным мехом и странной массивной шапке, может заикаться о солнечных ударах. Может, этот юноша уже обезумел от жары, вот и машет своими лапищами налево и направо.       Он не понял ни слова из всего сказанного. Какие-то предложения потоком лились из рта сумасшедшего, а смысла и значения всего этого понять никак не удавалось. Сколько он не вслушивался, а всё одно: бессвязное лепетание пациента из психиатрической лечебницы. Ещë постоянно нервно оглядывался и непонятно, чего хотел от расслабленно сидящего юноши. — Ihr seid verrückt? — снисходительно улыбнувшись, Акутагава чуть дёрнулся вбок, лишь бы не соприкасаться больше взглядом с жёлтыми глазищами юноши. — Warum brauchst du so eine warme Jacke und dieser Mütze? Es ist Sommer!       Парень перед ним с силой закусывает губу. Кажется, но он задрожал, в глазах вспыхнуло столько боли и непонимания, столько отчаяния и злости, что Рюноске даже поëжился, ведя острыми плечами, пытаясь смахнуть невидимые листья, оседающие на плечах. Что-то изменилось. Страх перерос в раздражение, а беспокойство сменилось ненавистью. Какие странные люди, неужели они и вправду не ведают, что глаза их выдают? Всегда, везде, где бы они ни были, сколько бы не врали — а по их бледным лицам всё прекрасно видно: от немого восторга до тихого ужаса. — Sind Sie krank? — он приподнимается, тем самым заставляя человека напротив выпрямиться и попятиться назад. Они одного роста, наверное, и возраста одного. Только юноша крупный, плечистый и грубоватый на вид, какой-то не слаженный, кривоватый. Сложно описать человека, полагаясь только на внешние данные, тем более у Рюноске разыгралось воображение, вспомнились все те сложные и заковыристые слова из учебника.       Последнюю фразу передразнивают, по ушам словно бьют и проходятся наждачкой. Голос у сумасшедшего хриплый и басистый, а говор странный, будто не с этой планеты вообще. Да кто так говорит по-немецки? Да кто так вообще разговаривает? Будто всю историю строения языка вывернули наизнанку, показывая мерзкие внутренности. — Sind Sie kein Deutscher? — Рюноске делает шаг назад и оглядывается. Никого. Они тут только вдвоём. Этот странный парень со злобным волчьим взглядом и он, тощий, даже без сумки за плечом или ножа в походных сапогах. Повернувшись обратно к незнакомцу, Акутагава только отшатнулся ещё на пару шагов назад. Щеку защипало, как-то неприятно закололо в боку. Опустив взгляд, он оглядел красные пятна на своих начищенных чёрных ботинках. — Rote…       Красные. Они красные. Они цветные! А точно ли они не жëлтые? А точно ли они не зелёные? Он никогда не различал цветов, и мир вокруг был красочный. Красочный неправильно. Красочный не так, а будто наперекосяк. А листья? Вот что вызвало восторг и удивление! Они же были яркие, но яркие не так как обычно, а иначе! А глаза этого юноши, на которых он не мог никак сконцентрироваться? Они же жёлтые! Не серые, не чёрные, не белые — они цветные. Может и не жёлтые, может этот цвет называется «синий», Рюноске и предположить не мог, как выглядит море или небо… Ах небо! Оно ведь тоже «голубое». Или не голубое? Вдруг это вообще какой-то иной цвет?       А юноша перед ним, сжимая дрожащей рукой нож, сделал пару шагов вперёд, оказываясь совсем близко. Кажется, он никогда в жизни не смог бы догадаться, почему этот мальчишка перед ним не сопротивляется, а смотрит на свои ботинки, смотрит вбок, за спину, над головой, прямиком в глаза. Тем, кто мир с самого рождения видит таким, какой он есть — никогда в жизни не понять удивления и трепета больных перед настоящим. Кажется, он что-то прошептал, и в это же мгновение заболело в грудине. Громкий, раскатистый стук колёс и звон в ушах заполнили голову, мрак медленной пеленой закрывал глаза. Ох, как же было обидно и досадно прощаться с миром, где столько цветов. Пусть они будут неправильны, пускай они будут не такими, какими должны быть, но главное, чтобы были. Кровь оказывается не чёрная, она более яркая, она… Боль совсем не чувствовалась, словно нож вошёл не в его грудь, а в воздух, но глаза почему-то закрылись. Отдали разум и зрение полному мраку и вечной черноте. Почему он не испугался и поддался этому порыву? Почему ничего не сделал и не ударил аппонента? Неужели цветной мир так сильно озадачил, что собственная смерть и не была чем-то значимым?

_________

      Акутагава часто и прерывисто задышал, хватаясь за грудную клетку и сжимая домашнюю сорочку. Мир был таким, каким был всегда — чёрный, белый, серый. Никаких красных пятен крови, никаких жёлтых глаз, ничего цветного. Всё серо, обыденно и невероятно успокаивающе, пусть и побаливает голова после такого сна. Рюноске сел на постели с рывка и поëжился, раскрывая глаза пошире, сразу потирая их тыльной стороной руки из-за ярко-серого неба, которое виднелось своим краем из-за занавески.       Из раскрытого окна на подоконник падал косыми каплями дождь. Звон из сна повторился, он доносился со стороны улицы, откуда-то снизу, с кровати не было видно ничего, кроме черепицы на башне собора. Забыв про головокружение и про блаженство утренней усталости, юноша соскочил с кровати и, кладя ладони на мокрый подоконник, чуть опëрся на руки, чтобы разглядеть то, что его разбудило. Трамвай. Забавная сероватая гусеница пропускала в своё и так забитое пузо ещё больше людей, она всегда была ненасытной, особенно в час-пик. Потерев глаза ещё разок, юноша стал опять оглядываться. Со стороны Кнайпхофа тянуло неприятным запахом рыбы. Собравшись с ускользающими мыслями, парень улыбнулся, щёлкнув мокрыми пальцами, щелчок этот вышел глухим и не таким впечатляющим, как хотелось бы. Суббота, мама пойдёт на Альтштадтский рынок, наверняка попросит и его с ней пройтись, прогуляться. Но никто к нему не поднимался, только пролетевшая мимо окна чайка громко крикнула.       С кухни доносился приятный запах чего-то съестного. Рюноске развернулся вновь к улице, глядя, как на острове начинают разгружать лодку грузные мужики, которые передают друг другу мешки и коробки, сощурил свои сероватые глаза. Вновь навалившись на подоконник, сильно подогнув локти и зацепившись носками за ржавую батарею, как часто делал в детстве, Акутагава лёг животом на мокрую поверхность, сильно вытягиваясь вперёд. Разбитые окна Синагоги зияли своими чёрными провалами и погоревшими окнами. У больших дверей храма кто-то громко вздыхал и кричал неразборчивые обрывки фраз, возможно, матерился. Юноша дёрнул головой, пытаясь стряхнуть капли дождя со своих волос.       Из подъезда выбежал какой-то незнакомый парень в белом парадном кителе и фуражке. Красиво поблескивали ордена и орлы, нашивки только выглядели странно: такие одинаковые и такие разные оттенки серого печалили, словно все эти почетные вещицы ничего не значили для его глаз. Ах да. Какой сейчас день недели — уже не имело никакого значения. Как и не имело значения то, пойдёт ли мать закупаться на рынок. — Рю! Рю, пора есть! Ты же сам свои сборы и проспишь, а бежать до замка с едой в зубах — удовольствие не самое приятное, — дверь приоткрылась, и из-за неё выглянула крайне недовольная, взлохмоченная после сна Гин. — Давай-давай, не хватало ещё взносы платить за твои опоздания. — Не бурчи, — улыбка с лица так и не сползла. Написать рапорт об уходе или всё же остаться? Пахнет книгами и пылью, с улицы тянет влагой и рыбой, слышится постукивание колёс и трель трамвая. Он дома, но вечно прятаться от самого себя больше не получалось. — Уже иду, пойдёшь со мной? — Мама тоже пойдет, не переживай, — девушка всё же улыбнулась. Наконец, её глаза радостно заблестели.       По-военному шустро оделся в полевую тунику и влез в брюки, по пути с лестницы чуть не свалился, натягивая гольфы. На завтрак была обычная каша с ломтиком серого хлеба и кружкой чёрного чая. Вкусно. Безумно вкусно, да так, что он съел всё за пару минут — может, он просто был голоден после странного сна. — Парадное хоть бы надел, — недовольно проворчала мать. — Куда парадное? Туда-то? Не-е-ет, все придут в полевом, я тоже приду в полевом. Мы договорились, — загадочно улыбнулся парень, откусывая от ломтика хлеба ещё кусочек, стараясь жевать над тарелкой, чтобы крошки не посыпались на стол. — Тогда китель застегни и подтяжки подтяни, а то с тебя, худющего, эти брюки сваляться прям там, — Катрин поднялась из-за стола, собирая тарелки и проследив за тем, как сын приподнимается за ней, подтягивая подтяжки и похлопывая по карманам, пытался выпрямить строчки. — Во-первых, не китель, а туника, — юноша фырчит под нос и, застегивая пуговицы, расправляет воротник. — Во-вторых, чего ты там ладонями мятое пытаешься гладить? Не утюг ведь. Да и в чëм отличия? — женщина аккуратно сложила посуду в раковину, чтобы создавалось меньше шума и звяканья, а после, развернувшись к сыну и смерив его строгим взглядом, шагнула ближе, поправляя рукава туники. — Да хрен его знает, кители у нас только парадные, я вчера его в попыхах напялил, чтобы домой прийти не таким оборванным, в итоге измазал в мазуте, — Акутагава смеётся, когда его шлёпают ладонью по затылку за «хрен его знает», и только улыбается. Лезет к матери в её нежные и крепкие объятия, утыкается носом, так по-детски, ей в плечо. — Да и вообще, я и сам пока разницы мало вижу, просто кто-как называет. «Alte Hasen» назовут так, молодняк — сяк называет, ну, сама же знаешь. — Знаю, да ты за языком следи, а то наговоришь себе… И так уже наговорил много за жизнь, а не прожил ведь толком, — Катрин похлопала сына по плечам, давая понять, что тому пора бы её отпустить, а потом, улыбнувшись нежно, погладила его по волосам, немного приглаживая отросшие пряди. — А раньше с длинными ходил. — Теперь неудобно, думал постричься ещё короче, а-то отросли, — Рюноске ластится под шершавую от вечных хлопот руку матери и жмурит глаза.      Привязанный к ремню шлем неприятно стукнул по бедру, когда юноша дёрнулся, приводя немного в чувства. — Ладно, пора бы уже выдвигаться, а то опоздаем.       Тучи ушли, наверняка их ветром с моря надуло и сдуло, теперь же солнце неприятно припекало голову. Духота после дождя усложняла дыхание, и идти становилось немного тяжелее. Благо, он решил оставить походный рюкзак дома, чтобы вернуться в родное гнездо ещё разок и подышать пылью собственной комнаты перед отъездом в неизвестность.       Люди торопились, люди шли неспеша. Кто-то кидал с окна котам малюсенькую кильку, кто-то читал газету у открывшихся магазинчиков. В такую рань уже шли дети с удочками и ведрами, старики, которые неспеша шаркали в сторону рынка. Город жил. С ним или без него он продолжит жить своей незамысловатой жизнью. Жизнью столицы, жизнью города-крепости, янтарным краем или краем аистов. Не так важно, каким образом в старых дворах будут вынюхивать котов собаки, не так важно, кто кого будет просить скинуть мяч. Во всём этом было нечно прекрасное и завораживающее.       Трамвай и их запустил. С трудом протиснувшись, Рюноске перекидывался с сестрой острыми шутками, на что мать закатывала глаза и переодически извинялась перед стариками, сидящими на неприятных и жёстких сидениях.       Стоит ли вообще говорить о месте сбора? Повсюду флаги-плакаты-знамения. Всюду снуют солдаты, от мала до велика, все торопятся, всем нужно попасть в какую-либо часть этого огромного замка. В замке своя площадь, своё внутреннее королевство, где постоянно что-то происходит. Каким же маленьким он себя чувствовал, когда впервые шёл на сборы, и каким же маленьким он себя чувствует сейчас. Проходя мимо высоких стен, он чуть ускоряется, видя товарищей в шеренге. — О, наш долгожданный Freiwillige вернулся! А мы думали всё, entliefst, — Тачихара смеётся, за что получает грозный взгляд главнокомандующего. Но что взять с рыжеволосого дурочка, который довольно легко отошёл от общего строя, не обращая внимания на довольно красноречивый кашель главного? Сегодня некоторые отряды переформировываются и перераспределяются, а потому и их воевода больше для них никто. — Говорят, что сам фюрер приедет, но мне мало верится, скорее всего, Отто будет этим заниматься. — Вот как, а потом куда? — поправляя брюки и попутно отдавая честь командиру, сразу нахмурился Рюноске. — Я не все вещи забрал. — Да я тоже на голяк, нам скажут уже новые командиры куда, зачем и когда. Не думаю, что сразу отправят на фронт, — Тачихара ведёт плечами и старается не смотреть на сестру Акутагавы. Это было так заметно — опущенный взгляд, покрасневшие кончики ушей и нервно сжимающиеся за спиной руки. Даже забавно. Этот парень ведь такой смелый на словах, чего сейчас жмётся, как собака трусливая?       Душно и жарко. Они стояли в строю почти три часа, и за это время поднявшееся солнце просто несчадно обжигало тёмную макушку Рюноске. Он стоял, слегка покачиваясь с носков на пятку, чувствовал, что уже весь липкий, словно в мёде перепачканный и потный. Командующий ни слова не сказал на их небольшой протест — прийти в полевом. Все, вон, красивые стоят, в парадных кителях и с фуражками. А они решили специально ему насолить и припёрлись в перештопанном и косо перешитом.       Мать с Гин сидели на скамейке где-то, глазами юноша найти их не смог, но он знал, что далеко они уйти не могли, вроде говорили ведь, где подождут, а он, дурак, пропустил мимо. Стоявший рядом Тачихара уже высунул язык, умирая от жары. А ночью ведь шёл дождь, утром тоже капало, а сейчас духота, как в духовке. Они слушали наставления и прочую чепуху, которую принято слушать. По отмашке командиров вскидывали руки и больше ничего не делали. И вот на третий час стали перераспределять. Их вторую пехотную дивизию перевели в двенадцатую танковую.       Акутагава моргнул один раз, второй, третий, часто-часто заморгал, пытаясь привести себя в чувства. Ребята вокруг него заулыбались, стали перешептываться и хихикать, а он не мог понять, каким таким чудом, его, с его-то глазами, в танк. Что было дальше — он смутно помнил, на самом деле, вроде к ним после всего этого концерта подошли, долго-долго с ними говорили о чём-то очень важном. Вроде никто не говорил о его проблеме с глазами, вроде никто не намекал, даже товарищи попритихли, хотя любили тыкать в бока и спрашивать какой цвет он видит. Потом их отпустили «погулять до вечера». Тачихара вроде ныл про какие-то кастрюли и тарелки. Откуда-то появившаяся мать нежно хлопала по плечам, улыбалась, говорила, что «Не зря мы тогда дали на лапу тому врачу». Гин что-то мямлила про рынок и про то, что им с товарищем следует помыться. Они даже Хигучи встретили, она прижимала палец к губам, когда рыжий пытался крикнуть её имя. Белый передник ей был к лицу, не то что та заляпанная в тине и грязи рубаха. Она куда-то бежала со старшими медсёстрами Красного Креста. Возможно, они уже никогда не встретятся, а он в своей задумчивости даже не кивнул в знак приветствия. — Приди в себя, ты чего раскис? Нужно радоваться такому повороту: «Бедняга Гуинплен, не имевший права сорвать полевой цветок, будет срывать с неба звезды!» Радуйся, а не корчи такую мину, будто тебя в концлагерь под ручки несут. — Ты когда поумнеть решил? — Акутагава морщится, ему не нравится то, что его решили поучить жизни. Кому-кому, а не этому рыжему дураку решать правильность этих рассуждений. В адекватное состояние он пришёл только тогда, когда Гин и Мичизу стояли и рассматривали какой-то утюг. Всюду шум и гам, под локоть его нежно придерживала мать. С её лица уже долгое время не спадала улыбка. Товарищ пару раз хлопнул себя по карманам, видимо, желая приобрести утюжок. — Рю, представляешь, поющий утюг! — сестра хохотнула, убирая выбившуюся прядь волос за ухо и зашептала: — Oh, du lieber Augustin, Augustin, Augustin… — Мы вроде шли за твоими тарелками, — Рюноске, оглядываясь, откашлялся. Посудный рынок не изменился совсем. Хотя что должно было меняться? Только вещицы поновее и удивительнее стали появляться на прилавках, вот этот поющий утюг, например. — Ты же не будешь брать эту дурость? Иначе тебя прижгут потом этим утюгом. — Да чë ты опять начинаешь? — оторвав свой взгляд от поющей сестрицы товарища, Тачихара нахмурился и, сложив руки на широкой груди, нахмурился. — Вечно ты такой заносчивый. Чуть что, сразу как старик причитать начинаешь. — Кто бы говорил. В поезде затираешь о влюблённости, а на дембеле сразу руки в карманы и типо не при делах. Может, хватит переобуваться в воздухе? — Рюноске скрипит зубами, сжимая челюсть. Ощущение такое мерзкое на душе, хотя он понимает, что рыжий дуралей желает ему добра, но почему-то сам юноша эту заботу принимать не хочет. Странно это, столько пережили вместе, а он в родном городе шикает на товарища, как на нашкодничавшую собаку. — Хватит вам ругаться, — Катрин вмешалась в этот незамысловатый спор легко и непринужденно. — Рю, я думаю, тебе бы тоже не помешало купить запасное бельё. — Какое еще бельё? — юноша оторвал озлобленный взгляд от Тачихары и взглянул удивлённо на мать. Та лишь загадочно улыбнулась, подражая улыбке сына, которая скользнула на его лице за столом, когда он говорил о причине, по которой не надел китель. — Мам! — всё сразу поняв, Рюноске покраснел неровными пятнами от ушей до грудной клетки. — Ну ты как обычно, бесишься без поводов,— кажется, Тачихара тоже всë понял, иначе чему бы ему так нервно хихикать? — Я? Я ещё ничего не начинал, — Рюноске дёрнулся в сторону друга, забывая и про сестрицу, и про мать, и про народ на рынке.       Что может быть ужаснее потрясений, которые вываливают на нас, как песок на голову? Они выбивают из реальности, размешивают в нутри тела разнообразные и несовместимые чувства, ощущения и эмоции. Как правильно реагировать на безобидные разговоры, когда в голове возникают, как комары вечером, вопросы? Неужели никого не поразил тот факт, что Акутагаву приняли в танковые войска? Все забыли о его проблеме? Все решили скрыть довольно важную информацию и сочли верным просто скинуть груз ответственности на него одного? Если он ошибётся, если он что-то неправильно разглядит, если цвет будет иметь значение и они погибнут по его вине?       Странный сон, нервное пробуждение, непонимание собственных чувст относительно родного дома, скука церемонии и медленно настигающее ощущение тревоги, информация, которая потрясает и ставит под сомнения трезвость ума окружающих.       Командующий. Ох, их командир! Этот мужик должен был догадаться о проблеме Рюноске, но почему он умолчал? Этот скверный человек должен был выложить о всех проблемах «японских» убожеств. А стоял молчал. Молчал и мерзко улыбался, неужели никак не волновали возможные гибели, которые произойдут по вине его подчинённого?       Липкое ощущение паники и страха перед собственным не самым красочным будущим, только усугубляло ситуацию, подкидывая в воспалённый от мрачных мыслей мозг ещё больше новых вопросов. Тот парень из сна, что же он кричал? О чëм говорил? Почему его лицо так исказилось, словно он собаку помойную увидел? Что же было не так? Столько вопросов, а никаких ответов не дают. Не то чтобы Акутагава пытался задавать их вслух.       Страх исказился раздражённостью, ужас вывернулся в злобу. Что же творит с нами жизнь, когда нам приходится переживать столько потрясений. Он должен радоваться, что остаётся со своими сослуживцами, а не хватать Тачихару за воротник туники. Он должен быть благодарен судьбе за возможность обнести свою жалкую тушу железной броней, а не трясти напуганного товарища как куклу. Он не должен злиться, он не обязан глядеть оторопело на всех вокруг. Но как же было необходимо заглянуть в эти глаза, в которых блики света тонули в страхе.       Рюноске знал, что Тачихара рыжий только потому, что ему однажды об этом сказала Гин. Юноша не имел ни малейшего представления, какого цвета у друга глаза. Голубые или зелёные, серые или карие — это не имело никакого значения, когда ты красный цвет светофора от гнили отличить не можешь.       Рука матери нежная и сильная. Она сжала плечо, приводя в чувства и рассеивая пелену, застилавшую глаза. Тачихара что-то прокряхтел, немного нервно заулыбался, сразу извиняясь перед прохожими, когда его отпустили.       Весь оставшийся день Акутагава держался в стороне. Когда они оказались дома у Рюноске, даже быстрый душ и сытный обед не смогли вернуть его в ощущение реальности. Прощался с родными как-то нервно и быстро, словно убегал. Наверняка потом пожалеет о том, что не задержался на пару минут в объятиях мамы, что не потрепал сестру по заплетëнным в косу волосам. Пожалеет, что не бросил взгляд на Кнайпхов и башню собора. Но это будет уже потом, когда удивление уйдёт, когда все обострившиеся чувства притупяться в голове. А сейчас он только разглядывает бледноватое лицо Тачихары, на котором чёрными пятнами расползлись веснушки по щекам.