Перед падением

Halsey — The Tradition

Oh, the loneliest girl in town Is bought for pennies a price We dress her up in lovely gowns She's easy on the eyes Her soul is black and it's a fact That her sneer will eat you alive The buyer always brings her back Because all she does is cry So take what you want, take what you can Take what you please, don't give a damn Ask for forgiveness, never permission Take what you want, take what you can Take what you please, don't give a damn It's in the blood and this is tradition

Тонкие, изящные, бледные пальцы ритмично постукивали ногтями по прозрачному стеклу. В бокале с гранями, отбрасывающими мерцающие блики на шершавую деревянную поверхность барной стойки, едва заметно плескалась светло-коричневатая жидкость. Вероятно, это был какой-то виски сомнительного качества, как и сама забегаловка, в которой она остановилась. После долгих месяцев, а может, и лет (она перестала считать давно, поскольку время потеряло для неё всякое значение), ей захотелось чего-то другого. Даже застывшие камни хоть раз за свою вечность приходили в движение. Она так давно скрывалась… Вообще-то, она скрывалась так долго, сколько себя помнила. Единственное время в её жизни, когда она чувствовала себя в относительной безопасности и очень близко к абсолютному счастью, было почти пятьсот лет назад. Тогда она жила в шикарном поместье далеко от деревень и городов, в тишине и покое, вместе со своей сестрой, Анной, а также женщинами, что дали им новую жизнь и приют: Хильдой, Марией и Хайди. Все вместе они были сильными, статными, божественно красивыми, независимыми ни от кого и ни от чего. Больше никто не бил, не насиловал, не обижал её, более того — она могла дать отпор любому обидчику, если бы захотела, а также, наконец, отомстить всем врагам. Ей больше не нужно было работать сутками, чтобы жить. Не нужно было скитаться по чужим дворам, чтобы незаметно, свернувшись калачиком, переждать метель и мороз в каком-нибудь хлеву, питаясь помоями. В их прекрасном женском клане царила атмосфера гармонии, любви и взаимопонимания, никто не боролся за власть, по крайней мере, не явно — все друг друга поддерживали и искренне помогали. Пока не пришли они. Вольтури. Это имя ей было тяжело произносить даже мысленно — паника и ужас сковывали её мышцы, делая их действительно каменными. Они явились, словно буря в душный летний день: совершенно неожиданно и неотвратимо. Благодаря своему дару, она сразу почувствовала неладное — ещё до того, как они появились в зоне видимости. Они плыли, как по волнам: чёрно-красная смоль среди светлых полей пшеницы перед их домом. Зрелище ужасающее и завораживающее одновременно. Когда самый главный из них, черноволосый Аро со странным, жутковатым мутным взглядом, стал предъявлять обвинение в том, что они обращают слишком много новорожденных, и привлекают лишнее внимание людей, рискуя рассекретить весь вампирский род, всё постепенно, как в искусственном замедлении, стало рассыпаться на части. Она не могла ясно это объяснить: какое-то чужеродное ощущение, чувство необъяснимой тревоги, застревало в её груди, словно ком, не дающий свободно дышать. Жуткая резь и тошнота. Она испытывала такое перед тем, как её били, или насиловали в её человеческом прошлом: ужасающее предвкушение надвигающейся боли, опасности, неотвратимости, и вопиющей беззащитности, отчаянного бессилия. С тех пор, как она стала сильным, быстрым, прекрасным, не подвластным времени созданием, она больше ни разу не подвергалась пыткам, мучениям, унижениям. Более того, на протяжении короткого периода она отомстила всем своим обидчикам из прошлой жизни: их кровь была отвратительной, пропитанной помоями, беспорядочными грязными связями и дешевым пойлом, но её делало чуть слаще чудесное ощущение отмщения, получения долгожданного контроля. На вкус это было, как горько-сладкое удовольствие, растекающееся по ледяному телу, и согревающее всё, что осталось от её отныне навсегда застывшего сердца. Однако её тело продолжало подавать ей эти странные сигналы, каждый раз возвращая её в тот маленький, тёмный, вонючий сарай, где её до полусмерти, до кровавого месива, жестоко и без сожаления, с каким-то диким садизмом и удовольствием однажды избил хозяин, на которого она работала в качестве помощницы на кухне. В ту же ночь она потеряла невинность. Ей было двенадцать. Она даже не помнила, в чём тогда провинилась: то ли случайно разбила чёртову тарелку, то ли недостаточно чисто подмела… это и не имело значения. Её всегда ненавидели и наказывали больше всех остальных. Её огненно-рыжие кудри, бледно-веснушчатое лицо, ярко-зелёные, словно свежая листва, глаза; всё это заставляло окружающих либо ненавидеть её, либо опасаться, но это всегда были именно негативные эмоции. На долгое время Анна, что пристроила младшую сестру в этот дом, который сперва показался ей приемлемым вариантом, исчезла, а вернулась уже другой. Красивой, как никогда, бледной, холодной, нечеловечески сильной и быстрой. Она нашла её на маленьком захламленном чердаке, окровавленную и избитую уже в который раз за последние годы. Узнав, что всё это время делали с её сестрой, которая не могла за себя постоять, была очень худой и низкой для своего возраста из-за постоянного стресса и недоедания, больной и ослабленной, она забрала её с собой и обратила. Кроме сестры, никто никогда не проявлял к ней доброты и сочувствия. Разумеется, вернувшись спустя какое-то время в тот дом, она спалила его до основания, превратив в обугленное пепелище все воспоминания, которые здесь оставила. Но мучительное, сдавливающее всё изнутри, жуткое до рвоты чувство страха и отвращения — именно такое, какое она ощущала в ту ночь первого изнасилования — теперь всегда преследовало её, когда приближалась любая опасность. Каждый раз оно было садистским, как в первый, привыкнуть к такому было невозможно — но благодаря нему она всегда выживала. Оно ни разу её не подводило. Хильду обезглавили прямо у них на глазах, когда она гневно обвинила Вольтури в несправедливости заведомо ложных обвинений. Когда она крикнула оставшимся женщинам, что им нужно бежать, она думала, что все побегут за ней. Что побежит хотя бы Анна, которая первой выдвинула предположение о необычном даре сестры заранее чувствовать опасность и скрываться от погони. Убегая, краем глаза она успела рассмотреть, как Хайди, названная сестра, член их прекрасной новообретённой семьи, с улыбкой шла к Аро, протягивая ему тонкие руки, а он широко и приветственно улыбался ей в ответ жутким белоснежным оскалом. Хайди, как выяснилось, тоже имела сверхъестественный талант, дар, который от всех скрывала, хотя он стал абсолютно очевиден гораздо позже, когда сложились все карты и открылась общая картина. Все остальные уже скрылись в неизвестном направлении, и она до последнего надеялась, что кому-то чудом удалось выжить. Она бежала ночь, бежала день, переплывала через водоёмы, прыгала по деревьям, старательно путая следы… Прошло около месяца, может, двух, прежде чем она осознала, что за ней никто не идёт. Отвратительная тревога, обычно предвещавшая опасность, внезапно просто исчезла, уступив место душераздирающей, отчаянной боли от потери, которая обрушилась на неё, как прорванная плотина. Она долго не могла поверить в то, что её сёстры не спаслись. Что не спаслась Анна. Они выбрали не тот путь, они должны были следовать за ней… Если бы хоть одной из них удалось выжить, они бы уже нашли друг друга. Такой договор у них был — если какие-то обстоятельства принудительно их разлучат, они обязательно сделают всё возможное, чтобы воссоединиться вновь. В какой-то момент чувства захватили её так катастрофически остро, что несколько месяцев она просто лежала, свернувшись в позе эмбриона где-то в сырой, покрытой мхом пещере в надежде, что, быть может, если она достаточно долго не будет питаться и двигаться, то просто застынет, превратившись в камень, которым она, по сути, и являлась, если исключить смазывающий суставы яд и горячую кровь, которой ей было необходимо поддерживать жизнь. К сожалению, спустя невыносимо долгое время адская жажда затуманила её разум настолько, что она, впав в безумное помутнение — такое сильное, что перед глазами всё стало кроваво-красным и размытым — резко очнулась посреди незнакомой деревянной хижины. В глаза ударил ослепляюще яркий дневной свет, в уши вибрирующей волной ворвались звуки окружающего мира, ноздри защекотало от какофонии резких запахов — в первый и последний раз она чувствовала подобное, когда впервые пробудилась после обращения в вампира. Она была абсолютно обнажённой, всё её тело было густым слоем залито чужой кровью, волосы слиплись в грязные бордовые ошмётки. А на кушетках, расставленных по периметру у окон, а также на столе, на деревянном полу, лежали посиневшие трупы обескровленных ею мужчин, женщин и детей с разорванными шеями и обезображенными конечностями, словно здесь побывала стая диких зверей. Голова одного из мужчин была практически оторвана от тела — видимо, он попал под горячую руку её припадка бессознательного бешенства первым. Она не могла вспомнить, каким образом преодолела весь этот путь; не помнила, как убивала. Она была уверена, что вампиры не спят, но, должно быть, была настолько близка к смерти, что разум оказался отключен, освободив место инстинкту первобытного выживания. Значит, именно поэтому в истории не было известно случаев, когда вампиры бы умирали от голода — неизвестный вирус, или древнее магическое проклятие, которое породило вампирский род, чем бы оно ни являлось — просто не позволяло умереть своему носителю. Созданный ею пожар вскоре уничтожил любое напоминание о том, что здесь когда-либо кипела жизнь, а она, пребывая в леденящем ужасе от своего деяния, несколько дней стояла неподвижно, как статуя, наблюдая за тем, как огонь неумолимо пожирает языками пламени обуглившиеся, покосившиеся деревянные строения и тлеющую гору трупов, борясь с назойливым желанием ступить в огонь и разделить с ними эту участь. Проявив либо силу, либо слабость, она ещё долго бродила голой и окровавленной по безлюдным лесам и равнинам, питаясь кровью диких животных, стараясь прийти в себя и смириться с обречённостью существования в качестве того чудовища, которым она стала. Она убивала много — на самом деле, она бы не смогла даже приблизительно вспомнить, сколько тысяч человек она выпила за столетия своей второй жизни. Но, хоть она и считала обычных людей жалкими и недостойными ни капли своего сочувствия и эмпатии, она всё же никогда не проявляла подобную вопиющую жестокость к тем, кто её не заслуживал. Вампиры умели убивать гуманно, почти безболезненно, и это было гораздо приятнее. Своё зверское нападение на целую деревню невинных она всегда вспоминала с отголосками стыда и ужаса, которые колыхали слабый огонёк человеческой совести, которой у неё практически не осталось. Несколько столетий она провела в поисках информации о том, могла ли спастись её родная сестра. Она была самой умной, самой быстрой, самой хитрой из всех — было ли этого достаточно? Кто такие Вольтури? Насколько они могущественны? Почему они оставили в живых Хайди? Это всё походило на какой-то сговор. Она скиталась по Европе, по Африке, а позже и по Новому Свету, время от времени вылавливая обрывки новых знаний то тут, то там. Никогда не сближалась ни с кем из вампиров — она больше не могла позволить себе кому-либо довериться. Без крайней необходимости она старалась даже в границах одного материка не приближаться к себе подобным. Ей удалось выяснить, что Вольтури – древний итальянский клан, взявший на себя странную роль высшего института власти и правопорядка вампирского мира. Какого-то извращённого, ведомого только им самим порядка. Аро читал потаённые мысли и намерения прикосновением руки, и таким образом он узнал о таланте Хайди вызывать сильнейшую симпатию окружающих, которые с радостью принимали её в любую компанию, клан, семью, словно знали её уже столетия. Аро коллекционировал таланты — вампиров, имеющих полезный для него дар. В клане Вольтури есть и многие другие одарённые вампиры, как физически, так и ментально, в том числе Челси, дар которой заставил Хайди почувствовать взявшуюся из ниоткуда верность итальянцам и предать своих сестёр. Их способности причудливым образом сочетались друг с другом, дополняя, образовывая чудовищный непобедимый союз. Также у них есть Деметрий — вампир, обладающий сильнейшим даром ищейки, способный разыскать кого угодно в любом уголке света, лишь раз встретив это существо, или того, кто был с ним хорошо знаком. Узнав об этом, беглянка поняла, что её просто не стали искать, ведь иначе она не скрылась бы при любом раскладе, даже обладая своим беспрецедентным чутьём к погоне и приближению опасности. Никаких упоминаний Анны. Никто не был с ней знаком, никто ничего о ней не слышал ни на одном из континентов на протяжении пяти сотен лет — словно мираж, её будто вообще никогда не существовало. Она покрутила бокал в руках и тяжело вздохнула. Жуткие, болезненные воспоминания и непрошеный, как тяжкая ноша, дар — всё, что у неё осталось от её прежней жизни. От её семьи. От её сестры. Сейчас, в каком-то захудалом пригороде Канады, в канун Нового Года (какого именно — ей было совершенно наплевать), она сидела в паршивом баре, наблюдая, как нажираются работяги, и аккуратно выслеживая добычу — то, ради чего она сюда пришла. Громоздкий деревянный ящик в углу зала трещал, повествуя о том, какой ажиотаж происходит в стране в связи с подготовкой к празднованию новогодней ночи. Никто в баре его не слушал, все были заняты бурными обсуждениями, пьяным хохотом, звонким чоканьем пивных бокалов друг о друга, громыханием столовых приборов о дешёвую безвкусную посуду. Она всё никак не могла привыкнуть к этим странным спутникам двадцатого века: электроника, бытовая техника, автомобили, доступные каждому, даже беднякам. В этом столетии всё развивалось так быстро, что голова шла кругом: человечество старалось всё больше облегчить свои ленивые, жалкие, незначительные жизни, которые в глобальном смысле не весили совершенно ничего — чтобы стать ещё более ленивыми, жалкими и незначительными. Они были просто неразумным мясом, мешками с кровью, за редкими, слишком редкими исключениями, чтобы это не являлось правилом. Не более, чем источник пропитания для таких, как она, и ей подобных. Ресурс. Она никогда не встречала хороших людей. Ни во времена своей короткой, но наполненной страданиями и лишениями человеческой жизни, ни за сотни лет жизни в качестве самого могущественного на планете существа. И если женщины хоть как-то заслуживали быть упомянутыми в истории, мужчины же представляли из себя исключительно жалкий мусор. Гадкие, жадные, уродливые, просто омерзительные — они тысячелетиями присваивали женские заслуги, унижая при этом самих женщин, превращая их в предмет интерьера, заставляя их верить в то, что они действительно лишь полу-люди, недостойные ничего из того, что дозволено мужчинам. Они умудрились даже придумать совершенно идиотскую, не выдерживающую никакой критики теорию о том, что есть высшая и низшая расы, что носитель одного цвета кожи в чём-то превосходит другого — поразительно, как одинаково отвратительно они обделываются, чувствуя приближение смерти и истинный страх. Все они были лишь пищей для тех, о существовании кого даже не подозревали. Зацикленные на себе, самовлюблённые насекомые, неспособные видеть дальше своей эгоистичной персоны. Мерзкие мужчины превратили её жизнь в ад. Говорящий ящик вновь стал оживлённо транслировать изображения каких-то людей, говорящих банальную пафосную ерунду, не достойную внимания. Стройная девушка в серой форме официантки засеменила мимо неё, покачивая бёдрами, обдавая её ноздри приятным ароматом молодой, насыщенной, не прожжённой дешёвым алкоголем и какими-то веществами, которые были сейчас в моде, ароматной крови. Правда, от неё разило табаком, что тоже сейчас было очень распространено среди девушек, но это не портило общего впечатления. Да, это именно то, зачем она пришла. Она так устала от этой тошнотворной, вонючей крови с городских окраин и трасс, что решила сегодня сделать себе подарок — в конце концов, как много раз бывает в нашей жизни Новый Год? Она усмехнулась собственным мыслям, и вновь устремила внимательный взор на девушку, которую выбрала для своей «праздничной» трапезы. Сейчас официантка стояла возле столика, за которым сидела компания из пяти неприлично пьяных бородатых мужчин с красными потными лицами, одетых в рабочую форму, и бегло записывала в блокнот их заказ, вежливо, но напряжённо улыбаясь одними губами. Один из пьяниц, сидевший ближе всех к девушке, схватил её за задницу, и вся компания разразилась грубым лающим хохотом, а она, явно не привыкшая к подобному поведению клиентов (должно быть, новенькая), густо покраснела и съёжилась, и её вымученная улыбка теперь скорее напоминала выражение лица ребёнка перед тем, как он разрыдается. Мужчина, ещё около минуты лениво сминавший ягодицу официантки, наконец, её отпустил, отвлёкшись на оживлённый спор с приятелями, и она, цветом лица теперь напоминавшая спелый томат, поспешно замельтешила в сторону служебного помещения в другом конце зала. Вдруг в баре внезапно погас свет, послышались возбуждённые вопли и смех, и работник за барной стойкой, держа в руках бенгальскую свечу, во всё горло выкрикнул: «Десять!» Несколько сотрудников с воодушевлёнными улыбками пробежали по залу, раздавая желающим бенгальские огни, и люди стали суетиться, громко гогоча и свободно передвигаясь между деревянными столиками. «Девять!» Голос из ящика с чёрно-белой, дёргающейся от помех картинкой, вторил громким пьяным возгласам, большинство из которых были мужскими. «Восемь!» «Семь!» Кто-то забрался ногами на деревянную лавку, которая служила сидением, и практически сразу свалился оттуда, но его вовремя поймали шатающиеся товарищи. Содержимое бокала оказалось на его клетчатой рубашке, смешав запах выдохшегося пива с чудовищным запахом мужского пота. «Шесть!» «Пять!» «Четыре!» Какой-то мужчина в районе тридцати лет, от которого пахло дешёвым разбавленным виски, похожим на тот, что был в её стакане, решительно направился к ней с недвусмысленным намерением под подбадривающее похлопывание по спине от своих товарищей. За вечер, что она провела, сидя за барной стойкой, выслеживая свою добычу, к ней уже пытались подкатить около пяти раз. Один из них был молоденьким бородатым барменом, который до сих пор грустно поглядывал на её стакан, ни разу не тронутый за весь вечер, в ожидании того, как она, наконец, опустошит его, и он сможет вновь заговорить с ней, наливая новый. Она выстрелила в мужчину лучшим из своих хищных, нечеловеческих взглядов — сегодня её глаза были чёрными, как уголь, поскольку она не питалась уже три недели, что должно было придать её облику ещё больше звериной первобытной жути. Сейчас эти очаровательные, наивные создания стали наиболее твердолобыми и самоуверенными за всю историю человечества — они слишком полагались на так называемый «здравый смысл», который мешал им разглядеть то, что было прямо перед их носом. В мире, в котором родилась она, люди относились с опаской ко всему подряд, и замечали гораздо больше, чем нынешнее поколение, пусть и большинство их объяснений увиденному были абсолютно смешными и бредовыми. Тем не менее, мужчина, который направлялся к ней с твёрдым намерением исполнить идиотскую традицию целовать кого-то в момент наступления Нового Года, вдруг замер на полпути, глядя прямо в её черные глаза. Она ещё раз, хищно прищурившись, склонила голову набок, и обнажила белоснежные клыки в улыбке-оскале, отчего бедняга резко развернулся в обратном направлении, ещё раз тревожно обернувшись ей вслед по пути за столик, за которым сидел. «Три!» «Два!» «Оди-и-ин!» Зал взорвался оглушительными аплодисментами, криками, смехом, звоном бокалов. На улице, где-то со стороны ближайшего города, загрохотали салюты. На экране деревянного ящика заплясали буквы: «С Новым 1972 Годом!» на фоне вычурных праздничных городских ёлок, и улыбающихся фальшивыми улыбками, машущих руками в варежках, людей. Она начала лениво искать глазами официантку, которую на время упустила из виду, зная, что та точно никуда не денется, а в случае чего, её всегда можно будет отыскать по следу. Но девушка нужна ей в безлюдном месте, и наполненный, пусть и вдрызг пьянючими, потными рожами, бар, определённо, для этого не подходил. Она, как никто другой, знала, чем чревато не сохранение тайны. Изящной походкой добыча вновь прошагала мимо барной стойки, оставив за собой шлейф опьяняющего сладкого запаха, от которого весь рот наполнился ядом, а в горле стало жечь, словно от смертельного обезвоживания. Единственная сторона её жизни, которая ей никогда не нравилась — безукоризненное подчинение низменным животным инстинктам. Но оставаться настолько голодной никогда не входило в её правила, так что этот случай, скорее, был исключением. Она слишком хорошо помнила эту мучительную агонию, разливавшуюся по телу, когда она стояла посреди той хижины и медленно, но неотвратимо приходила к осознанию, что горы гниющих трупов — результат её глупости, идиотского допущения, неосторожности, незнания. В её руках была слишком большая ответственность за свою чудовищную сущность, поэтому с тех пор она всегда покорно и вдумчиво утоляла жажду, не поддаваясь ни единому из порывов, особенно тому, который, словно надоедливое насекомое внутри её головы, безостановочно пищал: «Покончи с этим. Войди в огонь. Ты не имеешь права на существование.» Официантка подошла к сотруднику в похожей униформе, и проговорила, склонившись к его уху, пытаясь перекричать пьяные возгласы: «Я на пять минуток. Прикроешь?» Парень молча кивнул, и зашагал в сторону барной стойки, держа одной рукой поднос с пустой грязной посудой. С поникшими плечами девушка поспешно зашагала в сторону выхода, смущённо опустив голову, и преследовательница уже спустилась с барного стула, чтобы отправиться за ней, как вдруг заметила ещё одно подозрительное движение: мужчина, который до этого бесцеремонно лапал официантку, сейчас встал из-за стола, и с недвусмысленным намерением направился прямо за ней. Она замерла: перед глазами всё поплыло, внутренности сжались в болезненный узел, и тело накрыла дикая тошнота. В ноздри ударил запах сена, дерьма, сырости, помоев, спирта. Слабый голубоватый свет, проникающий из-за щелей в воротах сарая, острая ноющая боль между ног и внизу живота, солёный вкус собственных слёз и соплей, смешанных с кровью. Холод и дрожь в местах, где была задрана юбка. Звук собственных хриплых рыданий, и мужское отвратительное кряхтенье. Шелест прутьев сена, скрип деревянных половиц. Голубоватый свет в щелях деревянных ворот. Голубоватый свет. Она глубоко вздохнула, стараясь унять приступ паники, и хищно огляделась вокруг: никаких подозрительных запахов, никаких новых лиц. Её сверхъестественное чутьё не подводило её, но, возможно, в этот раз всё иначе из-за неудачно сложившихся обстоятельств: та девочка-официантка, которой она собиралась подкрепиться, вот-вот окажется в похожей ситуации. Она положила под нетронутый бокал смятую купюру, номинала которой не знала, и направилась к выходу из здания, противоположному тому, в дверях которого скрылась официантка, а после и мужчина, совершенно не заботящийся о какой-либо осторожности и конспирации. Деревянная дверь со скрипом захлопнулась у неё за спиной, и шум новогоднего гуляния немного стих, уступая место завыванию зимнего ветра, приглушённым разговорам в каких-то отдалённых домах и машинах, монотонному бурчанию радио сразу с нескольких сторон. Это было несравнимо с крупными городами, где заглушить гул и галдёж было не так просто: острейший вампирский слух улавливал каждый шорох в бешеной какофонии звуков и голосов, и пусть за столетия она научилась спокойно жить с этим, всё же, захудалые провинциальные городишки и деревни она любила куда больше. Но как же тяжело в них было найти хоть сколько-нибудь приличную кровь! Резко моргнув, она смахнула с ресниц снежинку, и подняла голову вверх: с неба, кружась в завораживающем вальсе, падали крупные белые хлопья, создавая едва уловимую, недоступную человеческому слуху мелодию. Нежнее, чем дождливая осень, мягко и деликатно, новорожденный январь окутывал промёрзшую землю бархатным снежным одеялом. Ей нравился снег. Чистый, белый, холодный, бесшумный — само совершенство. Она поймала одну из пушинок тыльной стороной ладони и поднесла к лицу, чтобы рассмотреть поближе: три прозрачные звёздочки мерцали в свете луны и тусклого уличного освещения, сцепившись друг с другом. Горделиво поблёскивая, они даже не думали таять на ледяной каменной коже. Ей вдруг пришло в голову невольное сравнение: она находила между собой и снегом чересчур много общего. Она со свистом втянула воздух, и ноги в мгновение принесли её к месту, где уже были слышны пока ещё вялые приставания и сдержанные, но наполненные дрожью и тревогой протесты девушки. Спрятавшись за углом, она прислушалась. — Да не ломайся, киса, покажи, что у тебя там. — Пожалуйста… не тро… Уберите руки! — Дерзкая, что ли? Воспитывать будем? — Ты, отойди от меня! Эй! Звук шлепка, расстегивающейся ширинки. Всхлипы, шуршащая ткань. — Щас мы этот рот другим займём. Уверен, туда частенько присовывают. — Хватит, пожалуйста! — дрожащие хрипы. — Я сейчас позову… Ди…Дил-ан! М-м-м! Последний слог утонул в мычании — видимо, девушке заткнули рот. — Кого, зай? Никто не услышит! — низкий хохот. — Хватит ебать мозг. Поднимай. Пора. Рывок, свист ветра — пальцы сомкнулись вокруг потной толстой шеи. В ноздри ударил резкий, отвратительный запах спиртного, от которого её, будь она человеком, давно бы стошнило. Под большим пальцем запульсировала жидкость, которая пахла совсем не так соблазнительно, как сладкая и ароматная кровь девушки, которая стояла, прижавшись к шершавой деревянной стене здания, её причёска была растрёпана, а юбка униформы помята и задрана. К горлу снова подступила тошнота. Голубоватый свет… Глубокий вдох… — Как некультурно, фу, прямо в Новый Год! — она издевательски цокала языком, глядя на мужчину. Его глаза округлились от ужаса, он тянул к ней руки, издавая хрипы и высунув язык. Всё ещё держа неудавшегося насильника одной рукой, она повернулась к официантке. — Девочки должны прикрывать друг друга, а? — она подмигнула, и девушка испуганно всхлипнула. — Ну беги, чего встала? И… причешись, боже. Смотреть страшно. Девушка простонала от ужаса, и посеменила на каблуках за угол бара, спотыкаясь дрожащими ногами. Она снова направила взгляд на пьяницу: он всё ещё пыхтел под её бледными каменными пальцами, вылупив на неё свои покрасневшие от недостатка кислорода глаза. — Видишь? Из-за тебя я упустила прекрасный десертик. Ненавижу быть голодной! Сразу становлюсь такой злобной сукой… — она надула губы в притворной обиде. — Вот чёрт тебя дёрнул куда-то присунуть свой уродливый член! Хотя, чего ещё ожидать от вас, мерзких животных… — она театрально вздохнула, и добыча дёрнулась в её руках, болтаясь, как тряпичная кукла. — Ну ничего, сейчас одной такой мерзостью станет меньше, — с этими словами она со звонким лязгающим рычанием впилась зубами в шею мужчины. Сначала он всё ещё старался бороться, тщетно делая попытки поцарапать её алмазную кожу, или пнуть ногами, но вскоре его хриплое кряхтение затихло, руки безвольно обвисли, а спустя пару минут глаза закатились, веки опустились, а булькающее дыхание полностью прекратилось. Она с грохотом отбросила обескровленный труп на подмёрзшую землю, утёрла рот обрывком его рубашки, словно салфеткой, и с отвращением плюнула ему в синюшное лицо смесью яда и его же собственной крови. Вдруг резкий приступ тошноты и спазм в горле вновь нахлынули с новой силой, в висках застучало, а в груди забилась паника. Она повернулась назад, и с ужасом обнаружила всхлипывающую официантку, которую она великодушно спасла от грязного надругательства несколько минут назад, вместо того, чтобы ей отужинать, а за шею и талию её держал в смертельной хватке мужчина лет двадцати пяти. Бледный, словно мертвец, с бордово-чёрными глазами, светлыми длинными волосами, обрамляющими красивое, но грубоватое, хитрое лицо. Хищный оскал, сдвинутые с интересом брови: незнакомец был не удивлён их встрече — скорее, взволнован. — За тобой не так легко угнаться, а? — пропел он шёлковым голосом, наполненным какими-то дикими, животными нотками, которые противоречили его сладкой интонации, выбивались бездарной фальшью из великолепной мелодии, заставляя ощущать тревогу. — Кто ты? — с опаской ответила она, медленно пятясь назад, готовясь в любую секунду пуститься наутёк. Он не был похож на Вольтури, но что, если они всё же решили послать за ней кого-то… спустя столько столетий… разве они бы стали? Официантка громко взревела, и мужчина припал к её уху, с утрированной нежностью прошептав: «Тш-ш-ш». — Я — Джеймс. Очень приятно… наконец познакомиться лично, — мягко молвил он, будто напевая. — Я уже давненько уловил твой след, но всё никак… ты всё время как-то ускользала, и мне стало ужасно интересно! Не пойми меня неправильно — от меня редко кто-то… ускользал, — он хитро прищурился. — А сегодня Новый Год, и какая удача! А тут я ещё и заметил, что ты не доела, — он мягко кивнул в сторону официантки, и та снова отчаянно взвыла, хлюпая носом. — Приятно было поболтать, Джеймс. И прощай, — процедила она, и склонилась в хищном прыжке, схватив за ворот труп мужчины, как вдруг услышала: — То есть ты оставляешь её мне? — лукаво улыбнулся Джеймс. — Ты ведь не собиралась оставить её в живых, правда? Она видела, что ты сделала с несчастным толстячком, — он покачал головой в притворном неодобрении. — Нет, — соврала она с непроницаемым лицом. — Наелась. Она твоя. Может, бедная официантка со сладкой кровью отвлечёт его, пока она скроется от нежелательного преследования? Сохранить ей жизнь сегодня уже всё равно не удастся, но она хотя бы избежала страшного и отвратительного изнасилования. Может, даже умрёт девственницей, попадёт в рай — что там ещё напридумывали люди, чтобы облегчить страх перед кончиной? Она вряд ли когда-то увидит своими глазами, что там, по ту сторону. Она вновь развернулась и рванула в сторону леса, волоча в руках тело, быстро набирая скорость в надежде оторваться от пугающего, подозрительного незнакомца. — Эй! Хотя бы назови своё имя! — вдогонку ей крикнул Джеймс с намёком на улыбку в голосе. — Виктория! — отозвалась она на бегу, решив, что скрывать от него своё имя не имеет смысла, ведь это, очевидно, их первая и последняя встреча. — Виктория… — тихо и задумчиво пропел он, перекатывая её имя на языке, словно пробуя на вкус. Она скрылась в ночном туманном лесу. Последним, что она услышала, было металлическое рычание, и булькающие всхлипы девушки, которой просто сегодня не повезло.