Что ты чувствуешь прямо сейчас?

      Гермиона стояла у окна своей квартиры в Лондоне, глядя на бесконечные потоки машин и людей. Обычно этот вид приносил ей спокойствие — она находила в городском движении ритм, который помогал ей отвлекаться от мыслей. Но сегодня что-то тяготило её, она вновь вспомнила о Пэнси. О том, как эта девушка стала частью её жизни, о том, как с каждым их разговором шатенка всё больше и больше чувствовала ответственность за её будущее. И по правде говоря она вообще не понимала как она сможет теперь быть без Паркинсон.       Этот внутренний конфликт, словно тень, следовал за Грейнджер с самого детства. Она всегда была той, кто помогал другим, кто знал, что нужно делать, кто не мог остаться в стороне. Помогать стало её смыслом жизни, её внутренней потребностью, потому что таким образом она самоутверждалась и чувствовала себя нужной. И конечно же, этот этап начался еще в школе.              Гермиона вспоминала свои первые годы в Хогвартсе с теплотой в душе. Она пришла туда юной и амбициозной, уверенной, что сможет справиться со всеми проблемами, которые ждут её на пути. Но вместе с этим она сразу взяла на себя роль «спасительницы». Вечно помогала Гарри и Рону с их домашними заданиями, изучала заклинания и теорию магии, чтобы быть полезной в любой ситуации. Став чуть старше, на открыла организацию для защиты прав домовых эльфов и ей было ужасно больно от того, что никому не нужна была эта общественная деятельность. Кроме того, занимаясь этим, она не получила никакой поддержки от Поттера и Уизли.       По мере взросления события становились более опасными. Девушка спасала Гарри от ловушек Волдеморта, искала пути к спасению мира, помогала своим друзьям во всем — от малейших повседневных проблем до решения глобальных вопросов. Но один из ключевых моментов произошел еще в детстве для неё это был поединок с троллем на первом курсе. Она не просто спасла свою жизнь — она показала Гарри и Рону, что готова пойти на всё ради их спасения, даже рисковать собой. Это был момент, когда в шатенке зародилась потребность постоянно контролировать ситуацию и защищать тех, кто ей дорог.              С годами эта привычка только укрепилась. Во время Второй магической войны она взяла на себя огромное бремя. Исчезновение родителей ради их безопасности, постоянные поиски крестражей, ежедневная опасность — всё это отложило отпечаток на её психике.       Война закончилась, но внутри Гермионы осталось чувство, что её миссия никогда не завершится. Её близкие были в безопасности, но новые вызовы всегда находили её. Она боялась потерять контроль над ситуацией, и её тяга к спасению других стала почти навязчивой, в отношениях с Роном она также пыталась спасти его от алкоголизма и травм войны, что оставили отпечаток на каждом, кто прошел ее.              Когда Пэнси впервые вошла в кабинет Гермионы, это было неожиданностью. Гермиона знала о её прошлом, о её роли во время войны, и не ожидала, что Пэнси обратится за помощью. Но увидев перед собой девушку, сломленную страхами и болью, она не смогла остаться равнодушной. Несмотря на их взаимоотношения в школе, обоюдную неприязнь, шатенка очень сильно прониклась ситуацией Паркинсон, да так, что как все мы знаем они влюбились друг в друга.       Пэнси напомнила Грейнджер многих других, кого она когда-то спасала. Её внешний холод и высокомерие скрывали глубокие раны, и Гермиона почувствовала, что просто обязана помочь ей. Брюнетка пришла к ней, как побитый щенок и девушке очень сильно откликнулось то, что происходило в психике Пэнси и ее жизни.       Гермиона не понимала тогда, что её желание помочь Пэнси было больше, чем просто профессиональная обязанность. Это было её стремление вылечить не только брюнетку, но и саму себя. Она видела в Паркинсон своё собственное отражение — кого-то, кто пострадал от войны, но продолжает скрывать свою боль за маской. Но она продолжала жить дальше, обманывая себя, будто ничего не произошло.       Гермиона упрямо убеждала себя, что всё под контролем. Что её жизнь наконец-то вернулась на правильный путь. Она с головой ушла в работу, принимая больше пациентов, чем было разумно, беря дополнительные смены и добровольно участвуя в профессиональных семинарах. Любая свободная минута пугала её, словно открывала дверь в темноту, откуда грозила выбраться реальность, с которой она не была готова столкнуться.       Гермиона погрузилась в работу так, словно хотела стереть из памяти всё, что произошло. Она приходила в свой кабинет рано утром и уходила далеко за полночь, отчего свет в окнах её офиса почти никогда не гас. Бумаги громоздились на столе, тетради с записями сессий лежали открытыми, а на полках росли стопки книг, которые она судорожно перечитывала в поисках ответов.       Она убеждала себя, что должна углубиться в профессиональное развитие. Дни проходили в чтении исследований, составлении подробных планов терапии и анализе записей, сделанных за всё время её практики. Гермиона старалась быть безукоризненной: каждый протокол был оформлен идеально, каждая рекомендация проверена по нескольким источникам. Она будто искала способ доказать себе, что её работа всё ещё значима, что она по-прежнему заслуживает уважения, несмотря на то, что она переступила черту.       Каждую свободную минуту Гермиона заполняла дополнительной нагрузкой. Когда не было сессий, она переписывала старые конспекты, сортировала файлы или устраивала себе марафоны чтения по новым методикам терапии. Её кабинет становился едва ли не её вторым домом — пустая кружка из-под кофе стояла на столе рядом с полупустой тарелкой, которую она забыла убрать.       Однако на этом фоне мелькали признаки её внутреннего смятения. Иногда она ловила себя на том, что перечитывает один и тот же абзац, не понимая смысла. Или внезапно замирает, держа в руках перо, и чувствует, как тяжесть давит на грудь. Она быстро отмахивалась от этих моментов, уверяя себя, что ещё пара часов работы — и всё снова станет на свои места.       В глубине души она боялась признать то, что случилось. Признание означало бы столкнуться с последствиями, а она не могла этого вынести. Поэтому каждый день превращался в бесконечный круговорот дел — лишь бы не было времени задумываться, лишь бы не было места для чувств.       Но каждый раз, когда такие мысли проникали в ее голову, она снова и снова повторяла себе, что разрыв был необходим. Что это был единственно правильный выход из ситуации.       «Это было ради неё»,— говорила она себе каждое утро, глядя на своё отражение в зеркале. Эти слова звучали механически, но она упорно игнорировала внутреннюю дрожь, которая каждый раз пробегала по её телу, стоило подумать о Пэнси.       Когда её мысли, несмотря на все усилия, всё же возвращались к Паркинсон, Гермиона принималась искать оправдания.       «Это была просто профессиональная привязанность»,— убеждала она себя.       «Это всего лишь реакция на стресс, а не что-то большее», - повторяла она себе вновь и вновь.       Она вытесняла даже самые невинные воспоминания: мягкий изгиб губ Пэнси, её низкий голос, искренний смех и взгляд болотных глаз.       Каждую ночь Гермиона укладывалась спать раньше обычного, надеясь, что сон избавит её от этих мыслей. Но даже во сне Пэнси находила её. Она появлялась в мечтах — не как пациентка, не как проблема, которую нужно было решить, а как живая, осязаемая часть её жизни. Проснувшись, Гермиона отмахивалась от этих видений, словно это был всего лишь сбой, ошибка её подсознания.       Она избегала упоминаний о Пэнси, даже в своих собственных мыслях. Каждый раз, когда имя Паркинсон поднималось где-то в глубине её сознания, Гермиона резко переключала внимание — хваталась за первую попавшуюся книгу, начинала перебирать бумаги или чистить шкафы.       Снаружи она выглядела так, будто справляется. Никто не мог догадаться, что в её сердце творится хаос. Она тренировала эту маску на протяжении всей жизни: Гермиона Грейнджер, собранная, уверенная, непоколебимая.       Но иногда, когда она оставалась одна в своей квартире, реальность начинала просачиваться сквозь трещины её защиты. Всё чаще она ловила себя на том, что стоит у окна и смотрит в никуда, ощущая пустоту, которую не могла заполнить ни работой, ни друзьями.       Но даже тогда она упрямо повторяла: «Я справляюсь. Всё хорошо. Это неважно.»       Словно эти слова могли стать правдой, если повторить их достаточно раз. Гермиона не знала, откуда взялась эта ярость, но она росла в ней, будто огонь, вырвавшийся из-под контроля. Её привычная сдержанность исчезла, уступив место резкости, которую она едва могла контролировать. Гнев вспыхивал внезапно, не спрашивая разрешения, оставляя после себя чувство вины, но лишь на короткое время.       Она злилась на Пэнси. Злилась за то, что та пришла в её жизнь, перевернула всё с ног на голову и оставила её среди обломков.       «Почему она? Почему именно она смогла разрушить мою защиту?», - Гермиона задавала себе этот вопрос снова и снова, проклиная тот день, когда Паркинсон впервые переступила порог её кабинета. Но ещё больше она злилась на себя. Её мысли были полны ядовитых упрёков.       «Почему ты позволила этому случиться? Почему ты не остановилась, пока ещё могла? Почему ты снова вела себя, как глупая девчонка, которая думает, что может спасти всех? Излечи сначала свой спасательский синдром»       Гнев разрывал её изнутри, превращая каждый взгляд в зеркало в немое обвинение.       Её терпения больше не хватало на работу. Каждый раз, когда пациент затягивал с ответом или уклонялся от сложных вопросов, Гермиона чувствовала, как в ней закипает раздражение. Её голос становился холодным, а слова — резкими, что совсем не было на неё похоже.       — Да почему вы не можете просто сказать, что чувствуете? — в какой-то момент сорвалась она на одного из пациентов.       Он замолчал, глядя на неё с тревогой, и только тогда Гермиона поняла, что снова допустила ошибку. Она извинялась, пыталась исправить ситуацию, но гнев не уходил. Он просто прятался, ожидая следующей возможности вырваться наружу.       Она старалась избегать разговоров о Пэнси даже с самой собой, с Джинни она не обсуждала вообще эту тему, потому что не была к этому готова. Этот гнев всё равно возвращался с каждым днем и накатывал с большей волной, подспудно толкая её к тому, чтобы обвинять всех вокруг.       Она злилась на своих друзей за их заботу, которая казалась ей навязчивой. Злилась на работу, которая больше не давала ей утешения. Злилась на жизнь за то, что она была настолько несправедливой. Но больше всего она злилась на то, что эта боль, этот разрыв с Пэнси до сих пор не отпускал её.       Вечерами она металась по квартире, хваталась за уборку или готовку, как за якорь, который мог бы удержать её от мыслей. Но в какой-то момент она просто останавливалась и взрывалась.       Она швыряла книги на пол, разбрасывала бумаги, разбила любимую чашку, крича в пустоту:       — Почему? Почему ты сделала это со мной? - слезы лились градом, пока Грейнджер кричала эти ядовитые слова. После чего она опустилась по стене на пол, закрыв лицо руками.       Она говорила так, будто Пэнси могла её услышать. Говорила это так, будто обвиняла её, но знала, что причина этой боли — в ней самой.       Гнев сжигал её, но вместо того, чтобы дать облегчение, он оставлял после себя ещё большую усталость и ещё более глубокую пустоту, которая сжирала Грейнджер изнутри. Гермиона даже не осознала, когда впервые поймала себя на мысли: «А что, если?»       Что, если бы она выбрала другой подход? Если бы удержалась, не позволила себе переступить грань? Может быть, тогда Пэнси всё ещё была бы рядом, она смогла бы снова прикоснуться к ее мягкой щеке и заглянуть в зеленые омуты. Может быть, они смогли бы справиться, может быть, всё ещё можно исправить.       Эти мысли приходили чаще всего ночью, когда тишина становилась невыносимой и заполняла все вокруг. Гермиона лежала в кровати, глядя в потолок, мысленно прокручивая их последние разговоры. Она перебирала слова, как расколотые стекляшки, пытаясь найти тот момент, где всё пошло не так.       «Если бы я была сильнее… Если бы я держалась профессиональных границ… Если бы я не поддалась…»       Она пыталась договориться с собой, с судьбой, с кем угодно, кто мог бы вернуть её в прошлое.       «Дайте мне ещё один шанс, и я всё исправлю,» - мысленно твердила она.       Иногда, сидя за рабочим столом, она ловила себя на том, что пишет письмо Пэнси. Это начиналось как попытка объясниться, рассказать, что на самом деле чувствовала. Но каждое слово казалось неправильным. Она рвала бумагу или комкала ее, напоминая себе, что это бессмысленно.       И всё же внутри неё звучал голос, шёпот, который она не могла заглушить:       «Ты могла бы попытаться.»       Она представляла, как появится на пороге особняка Пэнси, как она пришла когда - то на их первое свидание. Она бы хотела сказать всё, что так долго держала внутри. Как Пэнси посмотрит на неё удивленно, с легкой улыбкой на пухлых губах и она бы очень хотела увидеть понимание в зеленых омутах и, возможно, прощение. Гермиона торопливо гнала эти мысли, но они возвращались с каждым разом, настойчивые и мучительные.       «Если я начну сначала… Если снова предложу ей помощь, но строго в рамках…»       Её разум пытался создать сценарии, в которых они могли бы быть вместе, не нарушая правил, не причиняя друг другу боли. Эти сценарии были невозможны, но Гермиона держалась за них, как за последний шанс на искупление.       Иногда она искала знаки. Она даже дошла до того, что открыла старую книгу по психоанализу, в надежде найти подтверждение, что её привязанность к Пэнси была просто профессиональным искажением.       «Если это ошибка, значит, её можно исправить. Значит, это не настоящая любовь», - убеждала она себя.       Но где-то глубоко внутри она знала, что это было настоящим. И именно поэтому она продолжала торговаться, пытаясь придумать способ вернуть то, что, казалось, было потеряно навсегда.       Каждый новый день приносил новые уговоры. «Если я забуду об этом, значит, всё было неправдой. Если я позволю себе простить себя, я смогу снова жить.»       Но всё, что она могла — это крутить эту мысль в голове, как неисправную пластинку, отчаянно пытаясь найти способ повернуть время вспять.       Депрессия накрыла Гермиону, как густой туман, заполнивший каждый уголок её сознания. Она больше не боролась, не торговалась, не злилась. Девушка устала. Она просто существовала — без цели, без смысла, без надежды.       Утром она просыпалась, глядя в потолок, слишком уставшая, чтобы начать день. Её руки дрожали, когда она тянулась за палочкой, чтобы зажечь свет, но чаще всего она просто оставалась лежать в полутьме, не находя в себе сил даже на это.       Работа, которая раньше была её убежищем, теперь казалась непосильным грузом. Гермиона едва могла сосредоточиться на пациентах, её мысли всё время блуждали где-то далеко. Она больше не чувствовала вдохновения или желания помогать. Она просто заполняла часы, как можно скорее убегая домой, где её ждала ещё более угнетающая тишина.       Еда потеряла вкус. Она ловила себя на том, что забывает поесть целыми днями, пока голод не напоминал о себе слабостью и урчанием в желудке. Даже тогда она могла лишь уставиться на тарелку, пытаясь заставить себя сделать хотя бы один глоток.       Она перестала встречаться с друзьями. Гарри и Джинни писали, но Гермиона всегда находила оправдание, чтобы отказаться. Она не могла объяснить им, почему всё стало таким серым, почему всё, что когда-то имело значение, теперь казалось бесконечно далёким.       Иногда она садилась у окна с чашкой остывшего чая, наблюдая, как капли дождя стекают по стеклу. Эти моменты были одновременно мучительными и единственными, когда она могла чувствовать хоть что-то. Её мысли всё равно возвращались к Пэнси. К тому, как она могла бы исправить всё, если бы имела шанс. К тому, что этот шанс уже упущен навсегда.       Она прокручивала в голове всё, что они сказали друг другу. Всё, что не сказали. И эта тишина между ними, эта невысказанность, казалась самой тяжёлой.       «Я сломала её,» - думала Гермиона. «И теперь сломала себя.»       Она перестала читать. Книги, которые всегда приносили ей утешение, теперь лежали нераскрытые и недочитанные. Даже их прикосновение напоминало ей о том, кем она была раньше, кем больше не могла быть.       Каждый вечер она пыталась лечь раньше, но сон не приходил. Вместо этого она лежала, чувствуя, как в груди растёт тяжесть и всеобъемлющая пустота. Иногда слёзы наворачивались сами по себе, медленно, тихо, как будто даже её боль была слишком усталой, чтобы проявлять себя громче. У нее больше не было сил рыдать, она как будто потеряла способность что - то чувствовать.       В какой-то момент Гермиона поняла, что избегает зеркал. Каждый взгляд на своё отражение только усиливал её ненависть к себе. Она видела в них не ту Гермиону Грейнджер, которая боролась, спасала, жила. Она видела женщину, сломанную своей же слабостью, своими же чувствами.       Она взглянула на свое отражение: ее волосы, обычно пушистые и тщательно уложенные, теперь выглядят небрежными, будто давно не видели расчески. Темные круги под глазами выдают бессонные ночи и постоянное напряжение. Лицо кажется бледным, даже сероватым, с оттенком нездоровой усталости. Она часто носит простую, невзрачную одежду — свитера с растянутыми рукавами и свободные брюки, словно ей уже не важно, как она выглядит. В глазах заметен пустой, отстраненный взгляд, а плечи слегка опущены, будто на них лежит тяжелый груз.       И эта пустота, этот бесконечный холод внутри казались бесконечными. Словно свет, который когда-то был в её жизни, потух навсегда.       Гермиона долгое время сопротивлялась мысли обратиться за помощью. Её гордость и убеждение, что она должна справиться сама, держали её в этом состоянии слишком долго. Но в какой-то момент даже она поняла: больше так продолжаться не может.       Это был серый, холодный день, когда она наконец решилась. Девушка сидела в своей квартире, окружённая завалами несортированных книг и чашек с засохшим чаем, глядя в окно на мокрые улицы Лондона. Её пальцы на мгновение замерли над номером, который ей порекомендовали, но потом она глубоко вздохнула и нажала вызов.       Голос на другом конце был тёплым и спокойным. Гермиона, с трудом сдерживая дрожь в голосе, объяснила, что ищет терапевта. Она старалась говорить нейтрально, без лишних подробностей, но её голос выдавал её. Секретарь на другом конце предложила удобное время, и Гермиона записалась на приём, чувствуя, как тяжесть на её плечах становится чуть легче.       В кабинет она вошла с опущенной головой, стараясь не смотреть по сторонам. Всё здесь казалось чужим: бежевые стены, мягкий диван, чайный столик с несколькими книгами. Её встретила женщина средних лет с мягкой улыбкой.       — Добро пожаловать, Гермиона. Меня зовут доктор Уитли. Садитесь, устраивайтесь поудобнее.       Гермиона кивнула, садясь на краешек дивана. Она не знала, с чего начать, поэтому долго молчала, перебирая рукав своего свитера.       — Вы не обязаны рассказывать всё сразу, — мягко сказала доктор Уитли, заметив её напряжение. — Начните с того, что вам комфортно.       Сначала слова выходили натянуто, как будто Гермиона вытягивала их из себя силой. Она не могла рассказать в полной мере терапевту из мира маглов о войне, поэтому объяснила с помощью события, что сломало ее и почему она решила помогать людям. О том, как она встретила человека, который сломал её представление о себе. Она не упомянула имя Пэнси, назвав её просто «клиенткой».       — Я нарушила все правила, — сказала Гермиона, её голос дрогнул. — И теперь я даже не знаю, кто я. Я запуталась и очень устала от того, что происходит со мной в последнее время.       Доктор Уитли слушала внимательно, не перебивая, лишь изредка задавая уточняющие вопросы.       — Это звучит так, будто вы несёте очень большую тяжесть, — тихо сказала она, когда Гермиона замолчала. — Но вы уже сделали важный шаг, придя сюда.       Гермиона встретилась с её глазами, почувствовав внезапное облегчение от того, что её слова были услышаны без осуждения.       Сеансы стали её якорем. Гермиона начала открываться больше, говорить о своих чувствах к Пэнси, о вине, которая тянула её на дно.       Доктор Уитли помогала ей разбирать всё по частям: как профессионализм пересёкся с личным, как чувства стали сильнее разума, как её идеализм обернулся против неё.       — Вы любили её, — сказала Уитли однажды, когда Гермиона призналась в этом вслух. — И это не делает вас плохим человеком. Это делает вас человеком.       Эти слова заставили Гермиону плакать так, как она давно не плакала. Это было болезненно, но очищающе.       Терапия не решила всё сразу. Были дни, когда Гермиона всё ещё чувствовала себя сломанной, когда она хотела бросить всё и снова уйти в себя. Но доктор Уитли помогала ей увидеть, что боль — это часть исцеления, что её прошлое не должно определять её будущее.       Гермиона сидела в кресле, как и всегда, напротив доктора Уитли, но сегодня её плечи были напряжёнными, а руки — скрещены. Она чувствовала, как воздух в комнате стал гуще. Это был уже седьмой сеанс, и она всё чаще задавалась вопросом, насколько она готова открыться, насколько ей стоит углубляться в те чувства, которые она пыталась держать под контролем.       Доктор Уитли заметила её напряжение, но ничего не сказала сразу. Она просто кивнула, давая понять, что Гермиона может начать тогда, когда будет готова. В кабинете пахло чаем, а за окнами неумолимо лил дождь. Тишина, но не обременяющая, а та, что даёт возможность думать.       — Как вы себя чувствуете сегодня? — спросила Уитли, мягко прерывая тишину.       Гермиона вздохнула, уставившись в пол.       — Не знаю, — она замолчала. — Всё как-то… слишком тяжело. Я не могу отпустить это.       Доктор Уитли внимательно наблюдала за её реакцией. Она не спешила с ответом. Иногда молчание было более эффективным, чем слова.       — Что именно тяжело? — наконец спросила она, оставляя Гермионе пространство для размышлений.       Гермиона опустила голову, её голос стал приглушённым, будто она боялась, что даже произнесённые слова могут причинить боль.       — Всё. То, что я чувствую. То, что я… сделала. Я не могу себе простить.       Доктор Уитли кивнула, внимательно слушая, и в этот раз не стала перебивать.       — Простить себя за что? — спросила она спокойно.       Гермиона долго молчала, как будто пыталась подобрать слова.       — За то, что я… пересекла границу. Я никогда не должна была позволять себе это. Я… я знаю, что не могла бы ничего сделать, чтобы изменить всё, что произошло, но почему я не остановилась? Почему не видела этого раньше?       — Это нормальные вопросы, Гермиона, — мягко произнесла Уитли, — когда мы сталкиваемся с ситуациями, которые противоречат нашим ценностям и убеждениям. Когда мы чувствуем, что не контролируем происходящее.       Гермиона взглянула на неё, не уверенная, как реагировать. Она чувствовала, как в груди снова сжимается боль. Она опустила взгляд, не в силах смотреть в глаза терапевту.       — Мне не нравится, что я об этом думаю, — продолжила она, почти шепотом. — Я не могу забыть, как всё было, даже если я пытаюсь. Я всё время чувствую, что я недостаточно хороша, недостаточно сильна, чтобы всё исправить.       Доктор Уитли внимательно изучала её выражение, как будто проникая вглубь её мыслей.       — Гермиона, вам не нужно всё исправлять сразу. Это процесс. И когда вы говорите, что «недостаточно хороши», вы забываете одну важную вещь: все люди совершают ошибки. Мы все сталкиваемся с ситуациями, которые ставят нас перед выбором, и не всегда выбираем правильно. Это не означает, что вы — плохой человек. Вы человек, который учится и растёт.       Гермиона закрыла глаза, давая этим словам немного войти в её сознание. Она знала, что терапевт говорит правду, но это не облегчало боли.       — Я боюсь, что не смогу простить себя, — прошептала она, голос едва слышен.       Доктор Уитли сделала небольшой паузу, а затем спросила:       — Что, по вашему мнению, нужно для того, чтобы простить себя?       Гермиона задумалась, её мысли начали метаться в поисках ответа. Она чувствовала себя почти как в ловушке, не зная, с какой стороны подойти к этому вопросу.       — Я не знаю, — сказала она наконец. — Может быть, когда я буду знать, что больше не причиняю вреда. Когда я смогу быть уверенной, что сделала всё, что могла.       — И что если это не всё? Что если есть вещи, которые вы не сможете изменить, но которые сможете принять?       Гермиона подняла взгляд, встретившись с глазами доктора Уитли. Терапевт говорила мягко, но твёрдо, словно приглашала её увидеть что-то важное, чего она, возможно, ещё не замечала.       — Принять? — повторила Гермиона, будто она никогда не слышала этих слов в таком контексте.       — Принять себя и свои ошибки. Это не значит, что вы их оправдываете. Это значит, что вы признаёте их частью вашего пути. И часть исцеления — это именно этот процесс принятия, без осуждения себя.       Гермиона снова замолчала, и на её лице мелькнуло что-то вроде раздумья. Чувства, которые она так долго подавляла, начали немного освобождаться. Но было тяжело — она понимала, что ей предстоит пройти долгий путь.       — Это трудно, — наконец сказала она. — Я не уверена, что готова принять это.       Доктор Уитли мягко кивнула.              — Это нормально. Процесс принятия не быстрый. Он требует времени. Но сам факт, что вы готовы начать — это уже важный шаг.       Гермиона тихо вздохнула, а её взгляд снова стал немного мягче. Он всё ещё был полон боли, но теперь в нём было и что-то большее — нежное согласие. Возможно, она не могла бы сразу отпустить себя от всего, что случилось. Но сейчас, в этот момент, она почувствовала, что по крайней мере начала путь к прощению. Шатенка хотела вдохнуть полной грудью и простить себя.       Гермиона начала учиться принимать себя такой, какая она есть. Она поняла, что её ошибки не делают её слабой или плохой, именно они делают её живой.       И однажды она даже улыбнулась, выходя из кабинета после сеанса. Это была слабая, едва заметная улыбка, но она была. И с этого момента Гермиона начала верить, что она будет чувствовать себя лучше.       Принятие приходило медленно, как едва ощутимый ветер после долгого шторма. Гермиона не могла назвать точный момент, когда это началось, но однажды она проснулась и почувствовала, что туман, который окутывал её так долго, начал рассеиваться. Видимо, терапия начала давать свои плоды.       Это не было облегчением — скорее, усталой готовностью признать правду. Она всё ещё просыпалась с тяжестью в груди, но теперь она позволяла себе её чувствовать, не пытаясь заглушить или убежать. Боль стала её спутником, но больше не её врагом.       Однажды вечером, сидя за столом, она открыла старый блокнот, куда когда-то записывала мысли для себя. Её рука медленно вывела:       «Я любила её.»       Эти слова стояли перед ней, пугающие и освобождающие одновременно. Она смотрела на них, чувствуя, как её сердце сжимается, но впервые за долгое время она не отвернулась от этого ощущения.       Гермиона поняла, что не может переписать прошлое. Она не могла стереть свои ошибки, так же как не могла стереть то, что чувствовала к Пэнси. Она осознала, что её любовь к Паркинсон была реальной, но не могла существовать в тех обстоятельствах, в которых они оказались.       Она начала вспоминать Пэнси не с гневом или болью, а с нежностью. Её улыбку, которая мелькала, когда та позволяла себе расслабиться. Саркастичные замечания, которые иногда заставляли Гермиону смеяться, даже против её воли. И глаза Паркинсон, которые творили внутри Грейнджер настоящее безумие. Она была готова утонуть в них, не пытаясь спастись и сопротивляться       Эти воспоминания больше не резали её душу. Они были частью её, частью того, кем она стала, и теперь она могла их принять.       Гермиона также приняла свои ошибки. Она больше не обвиняла себя за то, что переступила границу. Это был неправильный выбор, но он был её выбором, её слабостью, её человечностью. Она перестала искать оправдания и просто позволила себе быть несовершенной. Принять в себе то, с чем она упорно боролась, ведь она всегда хотела быть идеальной: ученицей, подругой, партнером. Она так боялась быть несовершенной, что это мешало ей жить.       Грейнджер снова начала выходить из дома. Первый раз это было сложно: прогуляться по улице, почувствовать свежий воздух на лице. Но с каждым разом это становилось легче. Она даже начала отвечать на письма Джинни, пусть и не сразу.       Работа тоже начала возвращать ей смысл. Она училась быть терпеливой с собой, училась не требовать от себя невозможного. Иногда ей казалось, что она снова чувствует тот огонёк внутри, который когда-то заставлял её хотеть помогать другим.       В какой-то момент она нашла в себе силы написать Пэнси письмо. Не для того, чтобы отправить его, а для себя. Она написала всё, что никогда не смогла сказать: о своей любви, о своей вине, о том, как сильно она хотела бы всё исправить. Когда письмо было закончено, она сложила его, положила в ящик и почувствовала, что отпустила что-то важное.       «Дорогая Пэнси,       Я не знаю, зачем пишу это письмо. Возможно, это мой способ поговорить с тобой, даже если ты никогда его не прочтёшь. Возможно, это моя попытка отпустить тебя.       Я часто задаюсь вопросом, как ты сейчас. Надеюсь, что у тебя всё хорошо. Надеюсь, что ты нашла покой, который я не смогла тебе дать. Ты заслуживаешь его больше, чем кто-либо другой, несмотря на то, что ты сама, наверное, в этом сомневаешься.       Мне так хочется сказать, что я сожалею. За всё. За то, что нарушила границы, которые обещала защищать. За то, что спутала свою роль, позволив своим чувствам взять верх. За то, что причинила тебе боль, пытаясь помочь.       Когда ты появилась в моей жизни, ты стала для меня чем-то большим, чем я могла себе представить. Ты была сложной, противоречивой, но живой. Ты заставила меня увидеть в тебе — и в самой себе — то, что я скрывала. И, возможно, именно поэтому я не справилась. Ты стала отражением моих собственных страхов и слабостей, и я не знала, как быть рядом с тобой, не теряя себя.       Но при всём этом… я любила тебя. Люблю до сих пор.       Это не была любовь, которую можно назвать правильной. Она была запутанной, болезненной, иногда даже меня пугали чувства к тебе. Но она была настоящей. Ты дала мне почувствовать что-то настолько глубокое, что я до сих пор не могу это объяснить.       И всё же, я знаю, что поступила неправильно. Я переступила ту черту, которую никогда не должна была переступать. Я не могу вернуть время назад, но могу признать свои ошибки и попытаться жить с этим знанием.       Ты, наверное, никогда не поверишь мне, но я всегда хотела твоего счастья. Хотела, чтобы ты научилась видеть в себе то, что видела я: силу, страсть, гибкость твоего ума, невероятную красоту твоей души. Я бы хотела, чтобы ты смогла увидеть себя моими глазами. Тогда ты поняла бы насколько ты потрясающая. Если это письмо хоть когда-нибудь дойдёт до тебя, знай, что я благодарна за то, что ты появилась в моей жизни.       Я отпускаю тебя, Пэнси. Не потому, что хочу, а потому, что должна.       С любовью и сожалением, Гермиона»       Гермиона больше не ждала, что боль исчезнет. Она поняла, что часть её всегда будет помнить Пэнси, будет любить её. Но эта боль больше не была чем-то, что разрывает её на части. Теперь это был шрам — напоминание о том, что она жила, чувствовала и сделала всё, что могла.       Она смотрела в зеркало и впервые за долгое время увидела себя. Настоящую, без масок и преград. И это была не та Гермиона, что жила до встречи с Пэнси, но это была она. Человек, который прошёл через хаос и нашёл в себе силы жить дальше.