Нить, что крепче всех цепей

Цинцю упорно пытался войти в подходящее для медитации состояние, отринув все неважные мирские мысли и чувства. Упорство — это вообще единственное, чем его природа не обделила, просто потому что у каждого живого существа должно быть нечто выдающееся. Вот и здесь боги изрядно пошутили, забрав всё, что только могло быть у человека, в обмен дали упрямство и невозможность отказаться от поставленной цели. К слову, помогало оно нечасто. Почти никогда. На памяти Цинцю в последний раз оно помогло ему стать главой пика, а дальше как отрубило. Было ощущение, что он забрался на вершину и просто не мог прыгнуть выше. Только и оставалось, что смотреть, как взбираются всё выше и выше более удачливые ничтожества. — Это никуда не годится! Цинцю вскочил из позы лотоса и принялся шагами мерить пространство бамбуковой хижины. Для медитации и восстановления текущей ци нужно спокойствие, которого у Цинцю сейчас и в помине не было. Весь день всё шло наперекосяк. Сначала не смог умереть как полагается, потом Цинъюань под руку угодил, да еще история с подглядыванием и веером. Мужчина и сам себе сейчас напоминал беснующуюся нечисть. Этакий речной гуль, угодивший в заклинательские сети и извивающийся в бесполезной попытке разорвать их. Желательно вместе с тем, кто их поставил. Взгляд метался по хижине в поисках чего-то, способного занять его. Хотя бы ненадолго. Замер на сваленных в кучу свитках на столе. Похоже, за день до нелепого перемещения из будущего, прошлый Цинцю собирался заняться каллиграфией. А займётся ей в конце концов уже он. Начертание иероглифов и роспись тушью успокоит его и примирит с действительностью. Ну или хотя бы сможет занять руки, словно осиротевшие без любимого веера. Опять! Его лишили веера, когда он только его назад вернул! Хорошо хоть руки в дополнение ко всему не оторвали! Цинцю степенно сел за стол, располагая рукава ханьфу так, чтобы не угодили в чернильницу. И скрипнул зубами при взгляде на оставшийся от одного огрызок. Как же ему сейчас хотелось испортить стопку бамбуковых прутьев о спину зверёныша, но ныне эта возможность утеряна, так же как надежда на отсутствие в его жизни Ло Бинхэ. Не хотелось бы, чтобы бамбуковые палки в настоящем превратились в железные пруты в будущем. Только уже по спине Цинцю, потому что Ло Бинхэ — мстительный ублюдок с манией не просто мстить, но уничтожать врага до состояния пыли под ногами. Он ведь не вернет зло той же монетой, нет, преумножит и засыпет любого виновного с головой. И снова это отребье в мыслях. Цинцю едва кисть в руке не сломал, но удержался. Всё же свои каллиграфические инструменты он любил и ценил. Если уж ломать, то что-то бесполезное. Руки зверёныша, например. Ах, ну да, теперь и этой маленькой радости не видать, так же как умных речей от обитателей Байчжаня. Лунного света для каллиграфии не хватало, и потому Цинцю без спешки зажёг свечу. У него ещё вся ночь на раздумья впереди. Пока руки работают, голова занята мыслями. В конце концов, залог хорошей стратегии — это ее тщательная разработка. Пока подобные Лю Цинге и Ло Бинхэ гремят высокими речами и размахивают мечами, Цинцю будет следовать заветам спокойного пика и вооружится знаниями. Разведает обстановку и обдумает как применить полученную информацию. Ему не стоит действовать наобум и спешить. Даже если он зол. Кисть мягко и даже в некотором роде нежно окуналась в чернила. Как роса поутру опускается на зелень прибитой к земле травы, так и чернила оседали на ворсинках кисти. И также степенно оседали мысли в голове заклинателя. Он бездумно водил кистью по шероховатой бумаге и вопреки привычке всё доводить до идеала не обращал внимания на порой чересчур толстые и грубые мазки, всего себя отдавая мыслям. Отринув эмоции, он переосмыслял произошедшее. И сужал список подозреваемых. Девушки с его пика отметались сразу. Учениц он даже представить не мог за столь постыдным занятием, как слежка за учителем. Стало быть, под обвиняющим взором оставались только мужчины, как и всегда в жизни Цинцю. И, скорее всего, те, с кем контактировал Цинцю. Он пришёл к такому выводу по банальной причине несоответствия его поведения сегодня и привычного всем образа хозяина Цинцзин. Хоть он и оставался собой, но не мог повторять точь-в-точь свое прошлое поведение во многом потому, что за годы пребывания в подводной тюрьме сильно изменился. И как раз приметив это несоответствие, за ним захотели проследить. Очередной мазок кисти оставил два расходящихся причудливыми изгибами пятна. Чернила потекли вниз из-за неловкого движения, скручиваясь в спирали, напоминающие завитки волос, черных как смоль и даже на вид непослушных. Цинцю планировал нарисовать летящих журавлей или нечто столь же возвышенное и прекрасное, но, видимо, не судьба. Что ж, значит, будут волосы и портрет. Неважно кого. Он не мог отвлекаться на столь несущественную мелочь, как образ, что вырисовывают руки. Пусть себе творят, пока он подбирается к разгадке, точно охотник к зазевавшемуся фазану. Еще немного, и сетью накроет. Его странное поведение сегодня лицезрели только двое. Юэ Цинъюань и эта грязь под ногтями, Ло Бинхэ. Братцу, травмированному до глубины души, вряд ли бы в голову пришло сунуться на тихий пик, пока Цинцю не отойдёт от обуявшей его справедливой злобы. Стало быть, оставался только зверёныш… По росту и общей щуплости он как раз подходил. Поганец. Мало того что следил, выкрал веер, так еще и посмел пытаться его обмануть! Прикинулся спящей белой овечкой и смел так сладко сопеть во сне, зная, какое преступление совершил. Ни стыда ни приличий! Кисть взмыла в воздух и со всей силы ткнулась в бумагу, добавляя заключительный штрих портрету на бумаге. Последняя лихо закрученная прядка длинных, куда ниже плеч волос. Цинцю дрогнул всем телом и, отринув прочь всякую бережливость к кисти, бросил ее в стену, оставляя на ней уродливые пятна стекающих чернил. Сам того не замечая, он отполз назад от столика. В упор на него с бумаги глядело лицо Ло Бинхэ с широкой, поистине демонической улыбкой. Лицо в разы старше его нынешнего обладателя. То самое, что он годами лицезрел подвешенный, как кусок мяса. Чертов Ло Бинхэ. Пошатываясь на затёкших ногах, мужчина поднялся и с небывалой неуверенностью стащил со столика пергамент, стараясь не смотреть на сотворённый портрет. Руки дрожали, наученные горьким опытом, что ничего хорошего образ того Ло Бинхэ не несет. Уперев взгляд в испорченную чернилами стену, Цинцю силой ци, не обращая внимания на занывшие каналы энергии, поджег портрет, не оставляя от него даже жалкого кусочка бумаги. Всё-таки в нынешнем его положении он нашёл позитивную сторону. Здесь, в прошлом, его не сможет достать тот Ло Бинхэ. А уж нынешнего мальчишку он сможет осадить. В сравнении со своей взрослой версией его действительно можно было назвать безобидной овечкой. Как раз и повод вытурить его появится. Выведет наглеца на чистую воду и без сомнений передаст другому учителю. Или вовсе в другую школу его отправит, подальше. Чтобы никогда более не увидеть, во что превратится это маленькое чудовище. Только претворять это следует без лишнего шума и огласки. Позорить мальчишку не следует, нет, тут нужно мягче. Сделать так чтобы он сам пожелал уйти и взмолился отправить его хоть куда лишь бы от Цинцзин да от его хозяина подальше. Пригрозить публичной оглаской и намекнуть на менее порочащее имена их обоих решение... До рассвета всё ещё оставалась уйма времени. К каллиграфии руки более не тянулись, и Цинцю подозревал, что после произошедшего не сможет взяться за кисть с месяц точно. Несмотря на раздрай в душе, мужчина понемногу продумывал. Действовать нужно было осторожно. Филигранно, как при начертании иероглифов… Взгляд метнулся к кистям и чернильнице, горстке пепла, и Цинцю, чертыхнувшись сквозь зубы, решил, что размышления на сегодня закончены. Пусть он и поведёт себя как последний крестьянин, а не заклинатель, но отправится спать. С мыслями, как с чувством голода. Чтобы лишиться и первого, и второго на время, лучшее средство — сон. Цинцю нервно покопался в склянках, переданных Му Цинфаном. Обычно он их коллекционировал и не применял, но теперь брат с пика целителей может радоваться, ведь он выпил одну залпом. Без снадобья он сегодня не заснёт. Цинцю лежал в постели со смутным предчувствием грядущих неприятностей, но, как и ожидалось, сон отгонял мысли лучше любого лекарства, и веки Цинцю опустились, отрезая его от тяжкой реальности.