Legends never die

Раз два, раз два

Порвалась голова

Раз два, раз два

Порвалась голова

Три, четыре

Открой глаза пошире

Три, четыре

Открой глаза пошире

      Вдох.       Выдох.       Вдох-выдох. Вдох-выдох.       Мысленная мантра не помогает, и дыхание все равно свистяще прерывается задушенными попытками ощутить воздух более, чем каким-то тошнотворным и тягуче-влажным конденсатом, оседающим в альвеолах. Сердце стучит в висках, он, даже не смотря в зеркало перед собой, может представить, как венка пульсирует и шевелит короткие волосы. Его ведет, штормит и сотрясает. Пальцы впиваются в край раковины.       Внутри мир взрывается, строится и судорожно бьется непониманием о границы черепной коробки. Волны накатывают на берег спокойствия, хороня золотой песок тоннами давления. Его пошатывает в их такт, то вперед, то назад, все с большей и большей амплитудой. Ванная комнатка становится вместилищем бренного застывшего тела, но не сознания, метающегося внутри с остервенением и отчаянием зверя, бросающегося на стены. Зверя, врезающегося всей мощной тушей о бетон, скользящего и обдирающего когти в кровь в попытках вырыть выход из сужающегося пространства. Животное внутри истошно кричит от паники, на холке вздымается шерсть, и хвост трусливо поджимается против воли. Оно бегает глазами по углам, стенам, боится и скулит, подбирая лапы под себя.       Разноцветные радужки мечутся от одной руки к другой, выхватывают бледные ногти и шрамы, набухшие вены и незажившие раны, дрожащие мышцы и напряженные сухожилия. Он не чувствует их, не ощущает, они чуждые собственному высшему сознанию, незнакомая плоть, почему-то посылающая сигналы в мозг. Иррационально и мерзко ощущается перекатывание тяжей мышц, склизко от собственной крови и оболочки. Белоснежная чистота эмали давит и кажется еще более неестественной на фоне дымки, застилающей взгляд. Он сжимает руки, но не ощущает этого, смотрит на них, и не понимает, чьи же они, моргает и гадает, реальна ли картинка, что вообще эта самая картинка, и почему он ее видит? Где он, почему тут и кто он такой? Мозг плющит в обеих плоскостях, размазывает между «Это — выдумка, мираж и сон» и «Очнись, блять, очнись и приди в себя! Это — Настоящее!».       Как вообще возможно болезненно отчетливо находиться в реальности, но не быть в ней всем существом? Как возможно быть везде и нигде одновременно? Он — это четкая оболочка, он — это каждая пылинка и молекула, все и ничто одновременно. Окружающая обстановка перелетает за грань лжи, рисует слишком четкие углы и вещи, и оттого ощущается инородной и чуждой, сном на грани реальности, где любое неосторожное действие запустит каскад реакций, в котором итог — крах всего вокруг. Боязнь пошевелиться и нарушить хрупкое равновесие сковывает движения, чувствуется напряжение эластичных сухожилий, скрипящих от мизерных попыток передвинуться на миллиметр.       Он поднимает глаза на отражение. Оно ужасно яркое и далекое для него сейчас — дереализация бьет по нейронам мозга, закольцовывает связи между полушариями и наполняет страхом перед самим собой. Зеркальные нейроны отражают сами себя, играют в кривые зеркала, путая ощущения. Потеря времени и пространства, потеря самого себя…Он смотрит в собственные расширившиеся зрачки и не может поверить, что человек, образ которого он столь жадно поглощает — он сам.       Шрам аляпистым бугристым пятном контрастирует на бледном лице, и на задворках сознания, в глубине памяти, там, где не вытравить и не забыть, уши оглушает визгливый свист чайника.       Боль, фантомная, но та, которую уже не похоронить и не попрощаться, затапливает нервную систему. Контраст температур, крик, агония… Она дает толчок, вырывает из ледяных объятий водоворота утягивающей вниз бездны. Дрожь пролетает над всей поверхностью кожи, холодит и приводит в чувство: Тодороки Шото наконец-то возвращается в реальность.       Тодороки Шото осознает себя в ней.       Противоречие, загнавшее его в это состояние, неверие, пожравшее спасительные ниточки на спасение, всплывают на первый план, возвращая к источнику проблемы. Ледяные когти фантомного Слепого Бога давят на плечи, изморозью ласкают нежную кожу шеи. Играючи царапают грудь в области сердца, не то угрожая, не то забавляясь. Тварь позади прижимается, трется, заключает в объятия неподвижное тело, накрывает и отрезает от всего мира. И глупая мышца за ребрами щебечет, заходится в дребезжании перед собственным властителем.       Он не боится.       Но ему страшно.       Общая картина закрепляется в голове, забивается многотонными гвоздями — каждым воспоминанием, подкрепляющим догадки и отвечающим на незаданные желанные вопросы. Они вонзаются на карту времени, проливают свет на прошлое и якорями останутся на ленте теперь уже навсегда. На эти гвозди повесятся слова, суждения, следующие воспоминания.       Образы сливаются воедино: трутся, ломают друг друга и собирают снова во что-то большее, чем просто «Мидория Изуку — его соулмейт» и «Слепой Бог». Эта химера подвижна. И она заинтересованно смотрит прямо в душу, ожидая вердикта с детским любопытством.       Тодороки вспоминает ласковые руки Мидории и тут же ударяет себя пощечиной картинами выпотрошенных героев. Он не может остановить то, как тонкие пальцы соулмейта окрашиваются кровью, он не может не представить, как эти самые руки ломали кости и чужие личности, перебирали его волосы и гладили по спине. Взгляд изумрудов скрывается под повязкой, но то бесполезно: теперь Шото не может не думать о таящихся под тканью драгоценных камнях, что взирали на него с невыносимой нежностью и спокойным счастьем. Как не представить, как жадная псина, столь нежно рокотавшая под его руками, роется во внутренностях и потрошит людей?       Сзади мерещится скрип. В зеркале дорисовывается чья-то длинная тень, и Тодороки буквально отбрасывает от раковины: он напряженно, готовясь защищаться, таращится на немую неподвижную закрытую дверь, ощущая себя подобно дичи, загнанной в угол. Ему кажется, что если кто-то войдет, то жизнь оборвется прямо тут, закончится без права рестарта, и умрет он, поглощенный страхом, беспомощный в своем поражении.       Собственные силы кажутся теперь песчинкой в море, уверенность в победе падает, но остается поддерживаемой упрямым желанием сопротивляться. Тем не менее он смотрит немое кино, столь щедро подбрасываемое мозгом: пленка прошедших битв, играюче-несерьезное отношение Слепого Бога к их схватке на Спортивном фестивале, тот ужас, который он испытал, едва завидев темную сторону Изуку в переулке в Хосу.       Шото не может не думать о том, что это он сам совсем недавно видел слезы Слепого Бога, утешал и слушал историю его жизни, обнимал и обещал быть рядом.       Руки трясутся. Ноги слабеют.       Он падает на кафель, не замечая боли. Забивается под раковину, запускает непослушные пальцы в разноцветные волосы. Дверь неподвижна и нема, и он костерит самого себя за призраки, что пугают до дрожи. Страхи оживают, прорываются в реальность, и он покорно поддается им, позволяя обвить себя тонкими острыми нитями.       Противоречия душат.       Он никак не мог думать о том, что за личиной беспощадного Слепого Бога мог скрываться Мидория. Даже не рассматривал вариант, что Изуку имеет столь огромное влияние на геройский и злодейский мир.       Нет. Нет. Он не просто преемник Все За Одного, не просто сын злодея, он оживший ночной кошмар для всех. Он — судья и кара, грешник и святой, преступление и наказание… И это выводит его на совершенно иной уровень. Но он также все тот же Мидория Изуку, который смеялся над глупыми шутками Ииды, переживал шутливые тычки от Очако, помогал одноклассникам на тренировках и из кожи вон лез, чтобы защитить всех, кто ему «дорог». Все тот же Мидория Изуку, который — его, Тодороки Шото. Который засыпал на плече в автобусе, после чего на щеке оставались красные и белые отметины от формы, который давал расчесать и гладить собственные кудряшки, едва ли не мурча, тот, который помог ему справиться с прошлыми страхами и идти вперед. Тот, который был рядом и постепенно доверялся ему.       Затылок ударяется о сифон. Тодороки скрипит зубами и жует губы.

J'ai retrouvé l'sourire quand j'ai vu l'bout du tunnel

Où nous mènera ce jeu du mâle et de la femelle?

Du mâle et de la femelle

On était tellement complices, on a brisé nos complexes

Pour te faire comprendre, t'avais juste à lever le cil

T'avais juste à lever le cil

J'étais prêt à graver ton image à l'encre noire sous mes paupières

Afin de te voir, même dans un sommeil éternel

Même dans un sommeil éternel

Même dans un sommeil éternel

J'étais censé t'aimer, mais j'ai vu l'averse

J'ai cligné des yeux, tu n'étais plus la même

Est-ce que je t'aime? J'sais pas si je t'aime

      Ему не страшно.       Но он боится.       Ведь совсем не знает, как поступать дальше.

***

      Каждое пробуждение внутри самого себя не то чтобы радует Мидорию. Нет, конечно, круто, что есть место, которое никто не найдет, где всегда есть с кем поговорить и отработать всякие теории относительно причуд без разрушительных последствий, но… Ах, да, «но». Это самое «но» зовут Творец. И именно его в данный момент держит под руки Изуку, не давая с ноги влететь в домишко, который обустроили себе воплощения предыдущих хозяев Один За Всех.       Было достаточно забавно наблюдать за взъерошенной причудой и прогуливаться по собственному внутреннему миру, в котором двойник пытался навести порядок — ну что за милость, прям хозяюшка. Получалось у него, кстати, достаточно сносно: по крайней мере, мир больше не вертелся с безумной скоростью, норовя размозжить их одним из маятниковых движений ядра. От кусков потресканного неба избавиться не получилось, но Мидории даже нравился их немного футуристичный вид и контраст: зеркальные глади отражали свет, перекликались и стояли частоколом как деревья и небольшие холмы, придавая ранее пустынному миру контраст и наполненность. Впрочем, не стоило обманываться их красотой, поскольку края их, резкие и многослойные, еще покрытые крошкой и просвечивающиеся подобно чистейшему льду, были острее ножей и резали одним своим видом. Сам хозяин — Изуку — едва не повелся на их обманчивую притягательность. Хотя Монстру нравилось бегать за своей точной копией и следить за тем, как отражаются в разных гладях цветы.       Как понял сам Изуку из туманных речей причуды, вплетение новых формул сделало Творца и Монстра гораздо сильнее, чему язвительное воплощение не могло не радоваться. Однако соседство еще восьмерых вполне-таки осознанных, если брать в расчет едва видимый силуэт Всемогущего, воплощений его не то чтобы прельщало. С одной стороны Изуку вполне понимал весь гнев двойника, но и поделать, вполне логично, ничего не мог, а, значит, переживать и ругаться нет смысла. Вряд ли сам Изуку сможет в мгновение ока разрешить данную… Как бы сказать… Дилемму?       Именно поэтому предыдущие владельцы Один За Всех, пока Творец занимался своими очень важными делами, не растерялись и, пользуясь связью с силой Творца, обустроили себе что-то вроде небольшого домика, где могли бы скрыться от сварливой причуды и не мозолить глаза.       Как раз-таки в момент праведного негодования Творца от наглости и нарушения всякого, так сказать, сложившегося фен-шуя, Мидория и застал причуду. Монстр тактично не влезал и вполне радостно занимался своими делами, не желая вмешиваться, поэтому только Изуку и оставалось сдерживать воплощение от тактического разрушения нарушающего весь вид домика.       Впрочем, не то чтобы успокоившись или же успев выпустить пар в попытках вырваться их захвата, Творец подостыл и, смачно хмыкнув, спокойно вылез и отошел на пару шагов, недовольно оглядывая постройку.       — Ладно, — словно делая одолжение, выплюнула причуда, поправляя одежду. — Я не буду трогать их хибару только из-за того, что они помогли нам быстро вырасти и прибавили сил. Если бы, — он ткнул пальцем почему-то в Изуку, — было не так, то я бы выпнул их отсюда в первые же секунды!       — Хорошо-хорошо, верю, — не стал сомневаться Мидория, поднимая руки в капитуляции.       Впрочем, от внутреннего злорадного смешка сдержаться было невозможно, ровно как и от детального разглядывания эмоций и поведения двойника. Очень уж редко что-то шло не по плану ехидного воплощения, особенно в таком масштабе, и наблюдать за тем, как тот злится и орет благим матом, непонятно откуда набравшись литературных оборотов, было ну уж слишком весело. Да и видя подобную реакцию у чего-то, живущего только в собственном сознании, невольно начинаешь задумываться о неожиданной человечности ожившей причуды. Как далеко Творец сможет зайти в своей эволюции? А каким он был в самом начале? Как формировалась его личность, из каких кирпичиков? Сколько ему лет тогда? Столько же, сколько и Изуку, или же исчислять стоит в другой системе отсчета? Исследователь в душе ликовал и поглощал информацию, желая узнать побольше, и Мидория не отказывал тому в лакомстве.       Например, он очень даже намеревался поговорить с предыдущими владельцами Один За Всех, желая оценить степень прорисовки личности у такой долгорастущей и существующей причуды, в которой заключено не одно, а сразу несколько сознаний. Сознание отображается в момент принятия причуды? Зависит ли это от времени, которое формула пробыла у обладателя? Столько вопросов!       — Лично я собираюсь пойти и хотя бы познакомиться, — уведомляет причуду Изуку. — И тебе советую. Они будут жить в моем сознании, — парень постучал по лбу пальцем. — А вот тебе придется видеть их частенько. Сомневаюсь, что вражда прельщает обе стороны. В конце концов, вы в одной лодке.       Творец казался практически преданным — очень уж показательно было то, как разомкнулись, а потом и сжались тонкие губы. Нос дернулся в раздражении, руки взлетели вверх, скрещиваясь на груди.       — Ладно, — с той же интонацией, что и раньше, проговорил Творец. — Пошли уже давай, пока я не передумал.       После воплощение быстрым шагом направилось к двери, вполне-таки спокойно, а не ногой и через силу, открывая ту.       — Ну? — вопросительно вскинул бровь Творец. — Идешь?       Изуку фыркнул, но направился внутрь.

***

      Голова раскалывалась.       Она дребезжала и ходила ходуном, мозги свободно плавали и ударялись о стенки черепушки с противным склизским звуком. Каждое мизерное движение, даже едва заметное осторожное дыхание, откладывалось тянущей болью в голове и нестерпимой тошнотой в желудке. Не было желания не то, чтобы встать — даже шевельнуться, подумать о чем-то, кроме собственного состояния, вгоняющего в цикл из непрекращающихся ощущений.       Где он? Что произошло? Какое последнее воспоминание волчком крутится перед взором, но постоянно смазывается и не дает восстановить целостную картинку?       Первым делом стоило понять, где именно находится бренное и ноющее тело. Повезло или нет, но он тяжело дышал прямо в пол, и под щекой ощущался конденсат и затхлость. Со стоном перевернув затекшую окоченевшую шею, он уперся руками в доски, намереваясь встать. Мышцы плечевого пояса напряглись, со хрустом раздвигая позвонки, и в моменте, когда ноги дернулись, чтобы хотя бы встать на колени, живот пронзило адской болью.       Захлебнувшись и не ожидая скрученного спазмического клубка, взорвавшегося в кишечнике, он завалился на бок, сворачиваясь эмбрионом. Казалось, что в мозг непрерывным потоком хлынула информация о каждом рецепторе, наполняющемся кровью сосуде и сантиметре плоти, кричащей в агонии. Ишемия и свободные радикалы отравляли, напоминали о том, что сознание заключено и уязвимо в своей телесной оболочке.       С губ срывались скулящие стоны и мелкое отрывистое дыхание. Он точно не знал, сколько времени так провел — тысячу вздохов, сотни минут, мгновение? Но боль отпускала, медленно, словно не желая покидать, и оставляла холодящие мурашки. Именно тогда веки поддались желанию хозяина и разомкнулись, чтобы пустить на дно зрачков приглушенный свет.       Перед ним предстали темные доски, заливаемые теплым светом, и темнеющее пятно сбоку. Прищурившись, в нем получилось разглядеть неподвижно лежащее тело. Слабые мурашки волной прокатились по спине, оседая где-то в загривке. Только сейчас осознанно стало понятно, что одежда его, плотно прилипшая к груди и касающаяся спины, отчего-то влажная и ледяная. Предельно четко ощущая скрип в шее, он убрал руки с живота с затаенным страхом, переводя взгляд на оголенную кожу.       Весь его живот представлял из себя горячий и красный келоидный рубец. Кожа натягивалась и бугрела от каждого движения, он был впалым и провалившимся, пульсировал и напоминал пронизанную сосудами слизистую. Вокруг зажившей раны ободранным шмотьем висела черная рубашка.       Выстрелом, яркой и ослепительной вспышкой восстановилась картинка пронзающих его острых лап, последних прозвучавших слов и вид собственных разорванных органов.       Он судорожно зажал рот ладонью и накрыл живот, моля, чтобы спазм рвоты не вызвал новой вспышки боли. Почему только сейчас обратил внимание на воздух, пропитанный ржавчиной и железом? На кислый привкус на языке и свербящую на подкорке мысль о близкой смерти и опасности? Руки задрожали, ровно как и мысли, и единственный позыв — бежать! — заставил сердце биться быстрее. Уязвимая позиция лежащего сковала в страхе, и он, превозмогая боль и непослушные ноги, цепляясь пальцами за барную стойку, поднялся.       Адреналин придал сил, и дыхание участилось. Он вжимал разгоряченную бугристую кожу живота вовнутрь, избегая напряжения. Рука была крепкой, но становилось мерзко от ощущаемой пульсации и жесткости прощупываемых позвонков. Рубец казался чем-то инородным, живым, неконтролируемо разрастающимся, и, хотя внутри он понимал, что, возможно, тот спасал от неминуемой смерти, желания отодрать его к чертовой матери все не пропадало. Валяющиеся в самых ужасных позах трупы не слишком располагали к спокойствию и здравому рассудку. Их мертвые стеклянные глаза напоминали кукольные, возрождали взгляд Паука и крики, с которыми те пытались спастись. Он не оставил в живых никого.       Блядский Паук из цирка буквально за несколько секунд убил его, даже не моргнув и глазом. Разорвал брюхо, прекрасно зная, что тот — герой. В его глазах не было ни капли жалости или страха. Нет, он действовал так, словно то было рутиной, которой он наслаждался и упивался.       Нет, нет, стоп. Но почему Шота тогда еще жив? Произошедшее не может быть сном, но больше никого не было, значит, сам Паук спас его? Это было очередное предупреждение? На кой черт? Что произошло, мать их? Если спасли его, то почему других — нет?       Пытаясь отдышаться и успокоиться, он уперся руками в стойку. Закрыв глаза, медленно прокручивал в голове резкие вспышки осознания. Вот он заходит в бар, спрашивает насчет Цирка, а потом появляется…       Легкий спазм прошелся по кишечнику.       Ощущение бессилия, осознание беспомощности и глупая быстрая смерть… Айзава думал, что умер — вон там, на полу, где сейчас высохшим пятном оставалась его кровь. Думал, конец, прощаясь со всем, что успел обрести в жизни. Было до ужаса обидно и страшно умирать в чужой стране, во вшивом подпольном баре, даже не зная, найдут ли твое тело. Он же не успел еще обучить класс, вбить им в головы нужное и прогнать страхи, не успел проститься со всеми и хотел еще так много сделать! Он был там. На той стороне, где только темнота и покой, тишина и бесконечность. Смерть обняла его, поцеловала в губы и уже была готова принять в себя, но… Кто-то спас его. Кто-то выдернул с того света по какой-то причине, наплевав на остальных. Но если и правда он так нужен был кому-то, то почему оставили тут, среди трупов, расслабленного и беззащитного?       Ситуация выворачивается наизнанку: липкие щупальца страха опутывают головной мозг. Его пытались убить. Убить! Заколоть, как крысу, бросить гнить! И ему стоит убираться отсюда до тех пор, пока сюда не нагрянут чистильщики, которые явно не станут церемониться — да и Шота не то чтобы в состоянии сопротивляться. Он пока еще жив, значит, нужно двигаться. Надо кричать, плести свои ноги, бежать, бежать, бежать, пока не узнали!       Цирк Причуд — не просто какая-то там труппа, они самые настоящие убийцы, зло похуже того же Шигараки, поскольку о них не знает никто в геройском мире. И ему нужно бежать, чтобы во всю глотку трубить о змее, которая в любой момент может укусить.       И Шота не знает, сколько ему потребовалось времени, чтобы вылезти из гребаного бара, перетаскивая ноги через чужие тела, и добраться до съемной квартиры, распугав шатающихся ночью пьяниц, дрожащими и ослабшими пальцами печатая сообщение Незу о том, что его убили, но, увы и ах, не особо получилось, но он знает точно: за это время они узнали.       Потому что на столе в квартире, в окружении его же сдутых и воняющих кишок, по которым ползали и бегали маленькие паучки, он обнаружил записку, выведенную иссохшими черными чернилами. Резкий почерк и кляксы по всему листку придавали словам определенный угрожающий шарм. «Иногда стоит вовремя остановиться, герой».

***

      Тошинори стоит так уже больше десяти минут: он не знает, что именно заставило его затаиться и стать молчаливым наблюдателем, но что-то в этом есть — то ли вид заключенного врага, то ли попытка понять его получше в моменты, когда тот один. Ведь люди же всегда ведут себя по-другому, когда на них не смотрят, правильно? Или это касается только нормальных людей? Где же та грань, за которой больше нет ничего человеческого? Переступил ли эту грань Все За Одного?       Тошинори вязнет в своих мыслях: вспоминаются давно ушедшие дни, люди, которых больше нет, и никакого ответа на незаданные, но известные вопросы. Яги старается понять: примерить, посмотреть с другой стороны, рассмотреть каждую грань, но утопает в человеке напротив, и это не океан, это — неизведанная бездна, в которой нет ни начала, ни конца. Мужчина даже через непробиваемое стекло и сдерживающие путы давит своим присутствием, и ощущается, что не Всемогущий пришел к пленнику, а злодей соизволил явиться на аудиенцию.       Словно не Тошинори наблюдает, а лидер Лиги игриво позволяет полюбоваться собой.       От ощущения неправильности холодит кожу. В Тартаре в принципе не получается расслабиться: Всемогущий ощущает себя тут как в клетке. Он — кусок мяса, вокруг — голодные собаки. И убывающие силы как кровоточащие раны притягивают к себе тех, кто готов поживиться. Ему неуютно, напряженно и страшно. Тюрьма нагоняет тоску и отдает зловонием. Впрочем, благо, не ему тут проводить время до конца жизни.       Тошинори нажимает на кнопку, и темное помещение, в котором он находился, озаряют лампы одноместной камеры: стена отъезжает в сторону, давая пленнику знать о посетителе.       Все За Одного усмехается.       — И долго стоял? — лишь интересуется мужчина, совсем не стесненный своим положением.       Тошинори внутренне вздрагивает, но ничего не говорит: впечатление подтверждается, и становится неуютно. Желание нахмуриться или дернуть плечами колит в солнечном сплетении.       — У тебя есть второй преемник, да? — с места — в карьер. Терять нечего, если не захочет — Все За Одного не скажет. На долгие беседы Тошинори в любом случае не настроен.       — Что, прям так сразу? — удивленно и даже разочарованно проговаривает злодей. Склоняет голову в сторону, приподнимая бровь. — А как же хождения вокруг да около?       — Мне не нужен этот фарс. Отвечай на вопрос, — жестко отсекает Тошинори. Пытается давить, но надежды на удачу внутри нет.       — Иначе что? — легко читает лидер Лиги.       Яги молчит. Он знает — Все За Одного прекрасно проинформирован, что крыть герою нечем.       — Боже, ну что за святая простота и наивность, — усмехается он, не получив ответа. — У Вас кишка тонка не только меня убить, но даже шантажировать! Нет сил не только меня прикончить, но и информацию или людей добыть. Не то, что раньше, когда ты направо и налево рубил моих последователей. Геройское общество обмельчало, господа!       — Мы лишь не хотим лишней крови. И, пролив ее, мы не лучше вас станем, — возражает Яги морщась.       — Ну и что же вы готовы дать взамен за информацию? Уютный диванчик в уголок, сборник стишочков или же прекрасный английский чай ровно в двенадцать каждый день? — издевается мужчина, забавляясь положением профи.       Тошинори хмурится, но не отводит взгляд от искореженного лица напротив.       — Чего ты вообще хочешь? — неожиданно вновь прямо спрашивает Яги. — Мирового господства? Денег? Сил?       В ответ слышится приглушенный смех. Мужчина поражен заданным вопросом, он обличает во Всемогущем ребенка, слепо пытающегося угадать истинные мотивы. Они его не понимают — и это его главное оружие.       — Банальные вещи меня не интересуют, — делится мужчина. — Да и не меня вам всем стоит опасаться.       — И кого же? Твоего второго преемника?       — Ну почему бы и да? Возможно, вы все выдумали его, возможно — он или она есть. Возможно, их сотни, — перечисляет злодей. — Возможно, стоит бояться Шигараки. Возможно — Слепого Бога. Возможно — тех, кто еще сидит в тени. Возможно — вы сами себе лучшие враги, — нараспев тянет он.       — Хорошо, — кивает Яги, принимая поражение. — Чего ты желаешь?       — Господин Всемогущий начинает задавать правильные вопросы. Но они все равно не интересуют меня. Мне вот, например, интересно было бы посмотреть на тебя, когда Шигараки закуют в наручники, — медленно, смакуя каждое слово. — Или когда вы встретитесь, и у тебя перед глазами будет стоять образ обожаемого учителя. Твоего мертвого учителя, который был слишком слаб для того, чтобы защитить собственную семью и геройский мир. И ведь это именно ты обрек мальчика на путь злодея, именно ты бросил семью Наны, даже не интересовался, живы ли те! Ты не знал, что у нее есть внук! А он собственными руками убил родителей, скитался по улицам, не зная, что имеет связь с самим Всемогущим!       Каждое предложение злодея глубоким порезом остается на сердце. Пытаться кричать и заткнуть мужчину — добровольная капитуляция, подставленное нежное брюхо под острые когти.       — Ты слаб, Всемогущий, — после тихо шепчет Все За Одного, глядя прямо в потухшие и виноватые глаза профи. — Я чувствую, как исчезают твои силы. На арене появляются новые лица, и ты не в силах контролировать ситуацию. Слепой Бог идет по головам, вырезая злодеев и героев, и вы даже представить не можете, кто скрывается за его личиной. Люди пойдут за новым символом, злодеи — за другим, и только вы, герои, стремительно теряете свой оплот, свой топ-один.       — Чего ты желаешь? — вплотную подойдя к бронированному стеклу, с нажимом, старательно игнорируя все сказанное, спрашивает Всемогущий.       — Да какая разница. Даже если и скажу, то ты не в состоянии понять меня. Всегда есть и будет случаться такое, что взгляды на жизнь и цели у людей разные. Точно так же, как глухой не поймет ценности музыки, слепой не разумеет красоту холста.       — Тогда зачем тебе преемник? Неужели собираешься поделиться властью и престолом, на который возвел себя? — резонно замечает профи.       — Всемогущий, — со снисходительным вздохом взглянул на профи злодей, — для того, чтобы понять меня и мои действия, боюсь, тебе придется прожить еще не один десяток лет. Да и что толку тебе знать? Бесполезная информация. У меня есть преемник, и все. Более для тебя значения не имеет.       Тошинори нахмурился, понимая, что любые вопросы мужчина обходит филигранно. Говорит, рассуждает, но не имеет ничего конкретного в виду. Не отвечает на вопрос.       — Тогда что насчет твоих отношений со Слепым Богом? — выдавливает из себя Яги.       — А они разве есть? — удивленно уточняет злодей.       — Не придуривайся! — рычит Тошинори. — Пострадали твои люди, твои Ному, и я даю руку на отсечение, что ты бы не оставил этот плевок в свою сторону без внимания!       — Какая очевидная критичность, — журит мужчина, с удовольствие рассматривая гримасу соперника. — Вы, герои, боитесь себя заляпать, опустившись в круги преступников, чтобы что-то выяснить, но при этом сами совершаете злодеяния. Если бы вы вовремя заметили угрозу, то и проблем у вас бы не было. Я давно все продумал, каждый шаг и действие малюсенькой пешки, и не беспокоюсь, а вот вы… — Все За Одного улыбнулся, насмешливо говоря: — В вашу сторону надвигается буря, и она неизбежна. Она сметет вас в мгновение ока, и сил ей противостоять ни у кого нет.       — То есть… — медленно начинает Тошинори, вычленяя из сказанного нужное. — Ты уже встречался со Слепым Богом? — понимая, что спокойствие давнего врага имеет под собой основание, поспешно спрашивает, наконец-то находя ниточки, ведущие к главной угрозе: — Кто он и где? Какие у него цели?       — Боже, ну что за рвение, — хмыкает злодей. — Утекающие силы подгоняют, да? Боишься, что не справишься с неизвестной угрозой? — смеется мужчина, с удовольствием наблюдая за набегающей на лицо профи тенью. Восковая маска ложится на заостренные черты, придавая им смертельную застывшую красоту. И только ярко-голубые глаза ярчайшим светом смотрят прямо в душу, обещают кару и испепеляющий огонь.       — Отвечай на вопрос, — давит Всемогущий.       — Ну что ж, — замечает мужчина. — Мне нет смысла отвечать тебе. Возможно — да, возможно — нет, возможно — кто-то другой успел донести мне информацию. Могу как знать, где он, так и никаких предположений не иметь. В этом мире все возможно, — пожимает плечами, вновь заводя известную линию диалога. — Истинно одно — герои бессильны, и скоро наступит ваш крах. Слепой Бог медленно, но верно ползет к самой верхушке геройского и злодейского мира, он олицетворение ваших страхов и грехов. И только вопрос времени, когда каждый падет под праведный суд.       — Господин Всемогущий, — раздается над головами механический голос, — вам пора.       — Значит, ты и Шигараки также попадете под карающую длань? — напоследок спрашивает профи.       Все За Одного улыбается и пожимает плечами. За движением монолитных плит Яги успевает выхватить короткое и брошенное в воздух:       — Возможно.

***

      Тенебрис задумчиво перебирает в руках папки, направляясь в лабораторию. Свет в главном доме еще не включен, и это придает дому некоторую опустошенность, столь явственно в том, что в ближайшее время Все За Одного не планирует появляться здесь. Впрочем, Шигараки тоже максимально быстро ушел в свою берлогу в городе, слишком уж взвинченный наставлениями Кеншина и ответственностью, которую повесил на него обожаемый Учитель. Тенебрис в жизни не поверит в возможную радость Томуры от того, что его не соизволили изначально поставить в известность о грядущих событиях. Чего стоит только то, что сначала он не выходил из дома вообще, отказываясь с кем-то контактировать, а после, когда Сэки прилетел и наорал на него, вообще взбесился, и к нему было страшно подходить. Появлялся раз в три-четыре дня, решал насущные вопросы и уходил, никого не оповещая. И дом сразу стал каким-то пустым: Инженер отбыл на I — остров, Норайо отправился на задание, как и Шизука, доктор сидит и работает над Ному, и только некоторые посетители в лице исполнителей и воспитателей иногда заходят, дабы передать отчеты о работе.       Он всегда пугался, когда позади вырастала тень, вырисовывалась в интерьере немым объектом, и каждый раз проклинал Воспитателя третьего дома, привившего своим ученикам патологическую бесшумность. Они входили в дом тенями, отдавали ровно написанный отчет и исчезали, не произнося и слова. Но именно они, немые шестеренки машины, выполняли грязную работу. Вытравив из них личность, искоренив страх перед смертью и внуша угрозу исключительно от самого себя и вышестоящих членов организации, Жрец монолитным объектом и пророком контролировал исполнителей. Эти безликие мужчины и женщины убивали неугодных и выполняли даже самую низкую работу, имея в руках подаренное природой оружие — причуду разрушающего типа. И каждый раз, оглядываясь в пустом коридоре, Тенебрис думал о том, может ли только с виду пустынный дом оказаться пристанищем для молчаливых сторожевых. Прекрасно понимал, что исполнители даже не вздумают заглянуть в бумаги или что-то разузнать без приказа, но камеры, мигающие красными огоньками по всему дому, отражались в их тухлых глазах.       Отбытие лидера в Тартар играло на руку и казалось выигрышем в лотерею: более идеального момента, чтобы разорвать сковывающие путы и вытащить нужных людей, могло больше и не быть. Кретур не знал, что творилось в голове Все За Одного, и не понимал, чего тот хочет по итогу добиться, и неопределенность пугала. Да, он говорил о власти, силе, деньгах, но взгляд его изменился — Тенебрис помнил его в начале пути, когда он действительно горел произнесенными словами, рубил головы и крошил судьбы ради своих целей. Сейчас же губы шевелились словно автоматически, предсказывая грехи и пороки соратников, которые могли бы удержать их сильнейшими путами веры и выгоды.       Кретур остановился, задумчиво смотря на папки в руках. Он старательно отбирал каждого, кого звал и тянул на свою сторону. Эти люди так же, как и он, приварились к организации либо временем, либо нависшей угрозой страшной мести. И если он обеспечит сохранность самого дорогого для них…       Он подставлял себя. Очень сильно и открыто: садясь за стол, показывая папку, он раскрывал и свою карту предателя, и дамоклов меч на тонких ниточках висел над головой. Боже, нет, Все За Одного убивать его не будет, слишком много Тенебрис контролирует и слишком ценен, но лишить всего — другое дело. Никто не помешает запереть его в подвалах, взять в заложники друзей и оставшихся в живых родных, да и ноги, например, ему были не то чтобы прям важны для активации причуды.       Все За Одного — жестокий человек. И, не понимая его целей, Тенебрис будто бы балансирует на тонкой грани, подгоняемый в спину шквалистым ветром. Ему страшно, боязно, и опоры не то чтобы нет — он есть та самая опора, и деваться некуда.       Кретур кусает губы и отрывает зубами кусочки верхнего слоя до тех пор, пока не чувствует на языке железный привкус.       — Принцесса сегодня не в духе? — спокойно спрашивают сбоку, и доктор, едва не выронив папки из рук, прижимает их к груди разворачиваясь.       — Заяц! — шипит он, недовольно оглядывая мужчину, привалившегося к стенке.       — Прости-прости, испугал? — облизывая глазами доктора, капитулирует воспитатель.       — А как ты думаешь? — недовольно огрызается Кретур, поправляя волосы и кривя губы. И почему им всем так нравилось пугать его?       — Ладно, не злись, иначе морщины появятся. Вот, держи, отчет о воспитанниках в лучшем виде, как тебе нравится, — смеется и протягивает документы Заяц, не отрываясь от стенки. Тенебрису приходится самому тянуться за бумагами.       Он быстро пробегает глазами по каждому воспитаннику, задерживаясь на каждом не более, чем на двадцать секунд: первые — рассмотреть фотографию, еще несколько — пункт про причуду и возраст, остальное — особые примечания. Эксцессов в доме Зайца обычно не происходит, а если таковые и есть, то мужчина разбирается сам со всеми проблемами. Кретур кивает и убирает бумаги на папки, накрывая написанные на них имена. Смотрит на воспитателя второго дома, ожидая короткого прощания. Но мужчина лишь молчит и смотрит прямо в глаза доктору. И Тенебрису это не нравится.       — Что-то еще? — все-таки спрашивает он.       — Ага, — довольно выдыхает.       Кретур с подозрением наблюдает за тем, как Заяц отлипает от стены и впритык подходит к нему: приходится поднять голову и прижать папки к груди, чтобы не потерять зрительного контакта. Тенебрис из принципа не отодвигается ни на миллиметр — знает, что мужчина перед ним — хищник, и проявить слабость недопустимо.

Но, детка, я не плохой парень, я плохой человек

      Чужая рука ложится на поясницу и зарывается в пряди волос, свободно свисающих из хвоста. Катает между подушечек пальцев тонкий черный шелк, дивясь ухоженности. Другая рука поправляет все те же волосы, уводя пряди за уши. Заяц смотрит внимательно, изучает каждую микроэмоцию, промелькнувшую на бледном лице. Он наклоняет голову, и одно ухо, черное и бархатное, переламывается посередине, уголком и кончиком указывая вниз. В глазах второго воспитателя — пряная эмоция, тягучая и зыбкая. И радужка глаз его, практически сливающиеся с чернотой зрачков, гипнотизируют — лишь едва видные серые прожилки сосудами тянутся по ее диаметру, приковывая взгляд.       — Кажется, принцесса, — тихо выдыхает мужчина, наклоняясь над Кретуром, — стала как-то подозрительно активна, — сжимая пальцами пряди и заставляя запрокинуть голову. Обвивая ладонью шею, накрывая бьющиеся жилки артерий.       Тенебрис не успевает испугаться, как задыхается в возмущении от непрошенного поцелуя, опустившегося на губы кислотой. Знакомый вкус режет память, отзывается ранее пьянящим лимонным соком и сладким лимонадом, который они пили вместе. Заяц все такой же — отравляющий, кислый, дерзкий, и никогда не спрашивает разрешения.       Его тело — не храм. Оно — вместилище грехов и желаний. И мужчина привык использовать плоть любыми возможными способами, не считаясь с интимностью разделения таких моментов.       Проворные пальцы опускаются ниже, на ягодицы, и после Заяц уверенно толкает доктора к стене. Предплечьем смягчает удар о поверхность, продолжая держать волосы в крепком захвате, все не отлипая от знакомых, но сейчас чужих губ. Кретур упорно прижимает папки к груди, жмурясь и не намереваясь смотреть в проклятые глаза. Молча терпит, думая о том, чтобы не дать мужчине увидеть содержимое папок. Все происходящее кажется больным приветом из прошлого: тот же пустой дом, ушедший символ зла, неизвестность и опасность. И губы Алана, кислые и единственные, что были рядом.       Алан отрывается от него с явной неохотой, зато жадно дышит и осматривает его покрасневшие и закусанные губы.       — Какая недотрога, — весело хмыкает он. — Не расскажешь, что тебя так отвлекает, м?       Мужчина не привык сдаваться, значит, не добившись лучшего результата, он все равно что-то да откусит от задуманного. И неважно, предложили ли ему или пришлось выхватывать желаемое.       — Не твое дело, — резонно замечает доктор. — Отправляйся обратно в Дом к своим подопечным.       — Не хочу, — улыбается Алан, оглаживая бок Тенебриса и лаская большим пальцем щеку. — Неужели совсем ничего не хочешь? — заискивающе шепчет Заяц, с потаенным грехом смотря на Кретура. — А я ведь практически предлагаю себя на блюдечке.       — Если хочешь трахаться — иди и подцепи кого-то в клубе, а от меня отвали, — Тенебрис напряжен и недоволен, он не заинтересован и одновременно хочет, но опасность таится на кончиках пальцев, стережет за поворотом, и карта предателя крепко прижата к груди.       — А я не хочу с кем-то. Я хочу с тобой, — эти слова — как в омут головой. Именно с них все началось. Ими же перевернутыми Тенебрис закончил их связь.       — Сейчас же отпусти меня, — вкрадчиво просит Кретур. Внутри все закипает, плавится, рвется и дребезжит, но он еще держит себя.       — Нет, — легко отказывает Заяц. Тянет чужие волосы до шипения и беззащитно оголенной шеи. Смотрит сверху вниз, встречает в глазах боль и раздражение. И это заводит.       — Какой же ты гандон, — рычит Кретур, пихая мужчину в грудь.       Это всегда бесило его — неспособность дать отпор, рамки сковавшей причуды и спокойная жизнь вне битв. Но именно поэтому он был слаб и беззащитен. Ему требовался защитник, однако такового никогда не было. Обреченный сидеть в стенах, плести сети причуд и интриг, не наделенный потенциалом что-то вершить одной лишь силой, он бился в потолок своих возможностей. И любая, даже самая гениальная идея, схлопывалась карточным домиком, разбивалась хрупким стеклом и разлеталась от применения грубой силы.       Довольная ухмылка скользит по устам воспитателя. Он с содроганием и удовольствием наблюдает за трепыхающимся в руках телом.       — Отцепись ты уже от них, — раздраженно советует Алан, хватаясь за края папок свободной рукой. — Мне плевать, что там, — легко бросает он вместе с тем, чтобы с хрустом вырвать их и бросить на пол. Листы разлетаются, открывая куски текста и фотографий.       Кретур метается в крепком захвате, бьет каблуками о пол и пытается кусаться. Бестактность, наглость, вопиющая дерзость — все внутри клокочет от того, что один зазнавшийся урод пытается вмешаться, и от этого все планы могут рухнуть в мгновение. Он только недавно думал о том, как подставляет себя, и вот, мир вновь рушит все его надежды на корню: получите — распишитесь, вас вновь сломали и обрубили любые возможности.       Получается не слишком сильно и смазано ударить Алана по лицу: его голова дергается в сторону, но вместо закономерной злости на губах мужчины расцветает шальная улыбка:       — Значит, еще помнишь, как мне нравится?       Это подобно сошедшей лавине: не остановить, не спастись, не скрыться. Кретур резко дергается в сторону, желая уйти от непрошенных воспоминаний и происходящего, и это помогает: хватка ослабевает, но теперь они с грохотом падают на деревянный пол, прямо на бумаги. Головой Кретур не ударяется только из-за заботливо подставленной Аланом руки. Однако нынешнее положение еще более унизительно и уязвимо: Тенебрис пытается отползти, но цепкие пальцы удерживают на месте. Кислые уста вновь накрывают его, одновременно с этим заводя руки над головой. И это — конец.       Кретуру больно и обидно. Но он расслабляется, принимая положение вещей — он вообще так по жизни вынужден действовать. Его буйство или попытки сопротивления не то что тщетны, а смехотворны, значит, смысла брыкаться и показывать характер нет. Пускай все получат от него то, что нужно, и наконец уйдут, оставят в покое. У него нет сил им противиться и бежать, поэтому проще для всех поступить так.       Происходящее не вечно. Унижение хоть и будет липким пятном отравлять память и кожу, но все-таки временно. Все произойдет вне зависимости от его желания и чувств, а он перешагнет через ощущения и забудет.       Тенебрису больно и обидно — потому что им пользуются и могут пользоваться. Потому что быть втраханным в собственные наработки и отчеты унизительно. Однако ощущая мокрой спиной то, как прилипают к коже фотографии, он лишь думает о том, что через пару часов будет звонить Инженеру и просить удалить записи с камер. Инженер, несомненно, увидит то, что происходило в коридоре. Но плевать — Кретур не будет этого помнить, он забудет и перевернет страницу, не зацикливаясь на худших моментах своей жизни. Плевать, что Инженер узнает. Тенебрис практически уверен, что давний друг поймет. Для Кретура из будущего этого часа существовать не будет. Как и многих других часов. Проплешины в многолетней памяти, оставленные им самим.       Тут нет ничего стыдного, и это его способ преодолевать трудности. И пускай катится в ад тот, кто его осудит.       На одиноко валяющийся в стороне телефон приходит сообщение от администрации ЮЭЙ: академия желает видеть учеников в своих стенах и открывает общежития для полной защиты подопечных от угрозы Лиги и Слепого Бога. Ему лишь необходимо встретиться с преподавателем и поставить желанную подпись там, где требуется.

***

      — Изуку! — радостно и прямо с порога зовет девушка.       Мидория поворачивается и улыбается, раскрывая объятия. Очако спихивает пакет с гостинцами в руки к Ииде, после чего обнимает друга, едва не запрыгнув тому на кровать.       — И не лень вам было тащиться ко мне в такую рань? — спрашивает Мидория, выразительно смотря на еще тлеющею темноту за окном. Часы равнодушно показывали семь утра.       — К сожалению, преподаватели и доктора согласились на наш визит только с условием соблюдения мер предосторожности. К вам всем и так тяжело попасть, учитывая ошивающихся поблизости репортеров, — поясняет Тенья, ставя небольшие пакеты с гостинцами рядом с кроватью.       — Привет, Изуку, — быстренько здороваются остальные ребята. Мидория просто кивает Каминари, Момо, Киришиме и Токоями, указывая на несколько стульчиков для гостей.       — Кстати, где Тодороки? Разве он не с тобой обычно? — удивленно уточняет Фумикаге.       — Нет, он сейчас должен быть на осмотре у доктора. Думаю, вернется где-то через часик. Может, больше. Точно не знаю, — пожимает плечами Изуку.       — Ладно, понятненько, — кивает Киришима. — В общем, скажу сразу и, надеюсь, ты не обидишься, что покину тебя так быстро. У меня вон за стенкой еще один элемент, которому стоит уделить внимание, — с надеждой на понимание улыбается Эйджиро.       — Конечно, без обид, — подтверждает Изуку. — Сейчас он важнее для тебя.       — Спасибо, — благодарит одноклассник. — В общем, вот, — он протягивает пакет Мидории, после чего начинает свою маленькую речь: — Я хотел поблагодарить тебя за то, что не оставил Бакуго и нас в беде, защитил от тех злодеев и прикрыл. Да, знаю, что вы с Кацуки в плохих отношениях, да и постоянно собачитесь, к тому же именно то, что похитили Тодороки, было основной твоей причиной вмешательства… Но мне невероятно важно и приятно, что ты не бросил его там. Несмотря на ваши отношения, ты не бросил его в беде. Я хочу выразить благодарность за то, что ты защитил нас тогда, сражался с тем главным злодеем и пострадал из-за этого. Только благодаря тебе мы смогли уйти оттуда невредимыми. Спасибо тебе, Изуку. Ты — прекрасный герой.       Мидория был ошеломлен. Ему редко говорили подобные слова, и оттого столь ценными они были сейчас. Именно видя столь искреннюю благодарность хочется действовать дальше, благодаря ним понимаешь, что тебя ценят и тобою дорожат, твои поступки — не пустые, и они не забыты, не восприняты как данность.       — Это тебе спасибо, Эйджиро. Твои слова действительно многое значат для меня. И да, передай тому придурку, чтобы быстрее выползал из кровати и перестал трепать тебе нервы.       Киришима смеется и прощается, направляясь в другую палату. Короткий стук в дверь, и Эйджиро заходит. Бакуго, укутанный в одеяло, лежал в кровати и листал телефон. Лишь неохотно стрельнул глазами в сторону двери, но, увидев соулмейта, подобрался и отложил телефон.       — Я уж думал, что не придешь, — глухо выдохнул Бакуго садясь. Киришима перевел столь грубые для других слова как «Привет, я скучал».       — Будто бы у меня был выбор, — закатил глаза Эйджиро. А после, вернув взор к пациенту, резко остановился, неожиданно для себя обнаружив в алых глазах неуверенность и вину.       Ах, да, точно.       Слова застывают на губах: вспоминается, как он гнался за Кацуки в раздевалку, желая помочь, а тот, боясь собственной же слабости, оттолкнул его. Вот, почему в тот вечер Киришима не был рядом. Хотя это совсем не помешало ему сломя голову ринуться спасать соулмейта, оставив позади обиды. Но у Кацуки в больнице было достаточно времени, чтобы осознать все и прокрутить в голове.       — Прости меня, — затхло прозвучало из губ Бакуго. Он смотрел на одеяло, сжимая губы и теребя бинты на пальцах. Голос подводил и ломался, но Киришима смог распознать в звуках нужные слова.       — За что? — мягко спросил Эйджиро, внутренне растекаясь теплым маслом: аккуратно присел напротив, понимая, что для соулмейта данный момент важен. Кацуки признавал свою вину, переживал, и показывал сейчас ему эти самые переживания. Ранее запертая дверь чужой души открывалась навстречу — только не обижай, не думай легко и оцени старания, которые он приложил для того, чтобы преодолеть страхи и гордость.       — За то, что никогда особо не говорил с тобой. Думал, — тут он громко сглотнул, — что ты рядом — данность, что ты просто обязан быть рядом несмотря ни на что. И даже если не буду ничего говорить, рассказывать или проводить время вместе. Не ценил в той мере, в которой должен был. Я… Я-я виноват перед тобой, — изломанные брови, горечь на губах. — И, наверное, готов меняться. По крайней мере, я постараюсь, — совсем тихо прозвучало в конце.       Бакуго в надежде поднял глаза и увидел теплоту и доброту в родных глазах и улыбке. Кажется, с Киришимой по-другому не получается: всегда есть неизменное тепло, патока, сладость на кончике языка. От Эйджиро не ждешь подлости или обвинений, злости и упреков. Он весь совсем мягкий в противовес своей причуде.       — Хорошо, я рад, — кивает осторожно Киришима. — Значит, теперь ты будешь отвечать на мои вопросы? Будешь рассказывать то, что беспокоит?       — Да, — подтверждает Бакуго.       — Тогда ответишь на один вопрос?       — Конечно, — не желая упустить момент и подтвердить свои слова, поспешно соглашается Кацуки.       — Почему ты так сильно ненавидишь Изуку?       Лицо Бакуго кривится: брови сдвигаются, а рот искажается. Плохое начало для откровений. И, видя реакцию соулмейта, Киришима добавляет:       — Я просто не понимаю этого. Сколько знаю Мидорию, он кажется прекрасным парнем, и, даже несмотря на вашу вражду, он во время битвы защищал тебя, хотя мог и не подвергать себя опасности. У него прекрасные отношения со всеми, кроме тебя, и меня беспокоит, что ты так категорично относишься к Изуку. В конце концов, он мой друг и одноклассник.       — Это… Это сложно, — выдыхает Бакуго. теребит пальцами одеяло и смотрит в сторону от Эйджиро.       В голове сразу же всплывают слова Мидории, когда тот припер его к стенке и угрожал лишить всего в случае, если Кацуки посмеет открыть рот. Нет, полной правды он не может открыть. Ни Эйджиро, ни кому-либо еще. Изуку работал и рос с такими людьми, как Шигараки, и реальность угроз сейчас ощущается как никогда прежде: кости ноют, напоминая о прекрасном знакомстве с преемником Все За Одного. Кацуки вообще казалось, что в каждом ударе таилась месть, затхлое правосудие за давно ушедшие дни и поступки.       Он повторяет легенду, сочиненную для Айзавы, ту, которую рассказывал всегда. Лжи в ней как таковой нет: ненависть пошла из детства, застарелые обиды и ненужная ответственность, переросшая во взаимную вражду.       — Ты был неправ, — поражаясь детской жестокости, тихо заключает Эйджиро. Кусает губы и не хочет смотреть на соулмейта. Не хочет думать о том, что Кацуки так мог себя вести и поступать, не хочет думать о том, что родственная душа совершала ужасные поступки.       — Я-я думал, что, раз ты мой соулмейт, то поймешь, почему я так поступал. Что хотя бы ты встанешь на мою сторону… — чувствуя горечь на губах и душе.       Для Бакуго это сродни маленького предательства: почему он маленький должен был нести ответственность за слепого Изуку, почему должен был таскать за собой и чем-то помогать? Он не хотел делиться вниманием своих родителей, не хотел видеть его в своем доме. Эгоистично? Возможно. Но он явно не должен был приносить себя в жертву ради кого-то незнакомого, чужого, класть на алтарь свое время и дни.       Да и было отвратительно видеть, как Мидория филигранно отыгрывал героя, на самом деле являясь той еще тварью.       — Нет, — внезапно резко звучит со стороны Киришимы. — Я ничего тебе не должен.       Бакуго смотрит прямо на Эйджиро, встречая в его взгляде твердость, присущую причуде.       — Мой долг как твоей родственной души указать, если ты неправ и сбился с намеченного пути, и помочь пройти трудности, — уверенно проговаривает Киришима. — Я никогда не буду слепо следовать за тобой. Ты совершенно обычный человек, Бакуго, и тоже можешь ошибаться. Не думай, что мир должен крутиться вокруг тебя. Подумай лучше над тем, как ты отвечаешь людям, которые беспокоятся о тебе, правильно ли и честно с твоей стороны хотеть стать героем с таким отношением к тем, кто слабее и не в состоянии защитить себя.       Парень встает со стула, после чего завершает свою небольшую речь, понимая, что Кацуки пока еще не до конца разобрался в себе:       — Напиши, как подумаешь обо всем.       — Эйджиро! — в неверии зовет соулмейта Кацуки. Глаза его, огромные и удивленные, провожают спину парня. И такой поступок переворачивает их отношения, показывает, что не только Бакуго может уйти, ничего не сказав, оставляя другого в одиночестве.       Кацуки наконец-то понимает, как это обидно и горько.       И Киришима молча покидает палату, не обращая внимания на надежду в голосе Кацуки.       В конце концов, если Бакуго не разберется в себе, то ему бессмысленно что-то доказывать. Эйджиро может лишь наставить на правильный путь, а не тащить его против воли по нужной дороге. Киришима не намерен разжевывать все соулмейту и служить буфером между ним и другими людьми. И пусть Бакуго страдает, пускай познает одиночество и ощутит на себе горечь собственного поведения — Киришима будет наблюдать, а в конце даже утешит, вручая желанный пряник.       Да, он проявит эгоизм, но зато спасет Кацуки.

***

      — Меня это беспокоит, — заключает Очако, ковыряясь ложкой в мороженом.       — Что именно? — уточняет Яойрозу, еще не дождавшаяся своего десерта.       У них выдалась свободная неделька после битвы Всемогущего с лидером Лиги, и они девочками коллективно решили собраться и сходить в кафешку.       — То, что я по сути бесполезна в бою. Моя причуда хоть и интересна и много где может пригодиться, но защитить никого я особо не смогу, — грустно делится Урарака. — Даже тогда я только помогла в том, чтобы доставить всех героев в безопасное место, но если бы кто-то напал на меня, то я была бы беззащитна.       — Да-а-а, проблемка имеется, — задумчиво протянула Джиро, откидываясь на спинке и смотря на потолок, жуя губы.       — Но разве ты не круто тогда показала себя на Спортивном фестивале? Если бы Бакуго не заметил, то ты бы победила, — вспоминает Ашидо. — Хоть я и не была с вами тогда, когда вы пошли спасать Тодороки и Бакуго, я уверена, что ты бы что-то придумала.       — Тем более, — вклинивается Асуи, — ты сыграла важную роль в том, чтобы помочь профи и спасти их. Если бы ребятам пришлось одновременно драться, а также защищать и транспортировать героев, то все бы не закончилсоь так хорошо.       — Девочки, — радостно выдохнуло Очако, принимая поддержку. — Спасибо вам, — улыбнулась девушка. — Однако я все равно хочу помогать именно в бою. Хоть чем-то.       — И не забывайте, что Очако также и себя в первую очередь защищать должна, — вставила Кьека.       — Может, тебе попробовать сделать вспомогательное приспособление? Ну, обратиться к классу поддержки, имею в виду, — предложила Тору. — У учителя Айзавы тоже же есть подобное. Его причуда хоть и сильно облегчает тактику боя, но не исключает возможность прямого столкновения.       — Ты права, — кивнула Яойрозу. — Это оптимальный вариант.       — Ну или спросить у Мидории, — пожимает плечами Джиро. — Денки он помог развить потенциал, а еще я видела, как он разговаривал с Шинсо. У Изуку точно должны быть какие-то идеи. А если и нет, то он подумает над этим.       — Тоже как вариант, — согласилась Ашидо. — В отличие от причуд Бакуго и Тодороки, ему нужно постоянно думать и что-то изобретать, поэтому, наверное, можно обратиться сначала к нему за идеей, а к классу поддержки — за исполнением.       — Я не хочу его сейчас беспокоить, — вздохнула Урарака. — Он и так постоянно в больницу попадает, так и я еще тут.       — А мне наоборот кажется, что ему в удовольствие будет поломать мозги над твоей проблемой, — возразила Джиро, потягивая коктейль.       — Тем более, что ты его близкая подруга! — напомнила Цую.       — Ладно, хорошо, уговорили, — согласилась Урарака, доставая телефон. — И так, как правильно написать?       Девочки стали наперебой предлагать варианты и уже собственные идеи, как бы накидывая вариантов развития для Мидории.       Сам Изуку был немного удивлен объемным сообщением от Очако с различными идеями, но вовлеченно вник в суть вопроса.

***

      Он сжигает их. Айзава даже не помнит, каким именно образом и как находит горелку: в памяти остается только едкий ужасный запах паленого мяса, да разбегающиеся во все стороны восьминогие черные комочки. Держит горелку до самого конца, пока она не начинает просто плеваться, и не обращает внимания на то, как поджигает стол, подпаливает пол, испепеляя мохнатые тушки. Утраченные органы превращаются в обгорелую кашицу, от которой тянет блевать.       Паника проходит тогда, когда дым начинает застилать глаза, и в носу отчетливо ощущается гарь. Из скованных спазмом и напряжением рук выпадает горючая смесь. Айзава судорожно, прихрамывая, ищет красный баллон, после чего выжимает тот досуха, поливая всю комнату белоснежной пеной. Где-то в этих снежных лавинах булькают паучки, бешено перебирая лапками, и только после того, как все остается похоронено в химической смеси, Шота выпускает из рук огнетушитель. Тот падает на пол с грохотом, дребезжит и откатывается в сторону. Покидает маленькую съемную квартирку, дрожащими руками закрывая ту на ключ, и мчится в отель, расположенный в нескольких улицах от прошлого жилья.       Ему мерещится, что ненавистные членистоногие успели залезть в костюм, тарабанят лапками по коже и копошатся в животе. Внутри него — целая кучка, плетущая паутину из страхов. Он сжимает бока, ныряет в складки одежды руками и проводит по ледяной от пота коже. В голове бьется раненой испуганной птицей мысль о побеге. Как можно дальше, там, где не найдут, там, где безопасно, там, где он сможет спокойно вдохнуть и избавиться от нависшего ока наблюдения, прожигающего затылок.       Экран телефона двоится в глазах, и он игнорирует ответные сообщения Незу, прося лишь прислать подмогу. После смахивает на карты и, щурясь, пытается понять, куда идти. На улице — раннее утро, часов пять, людей практически нет. И пустынность еще дремлющего города создает впечатление закрученности, брошенности, но Шота собирает себя по кусочкам, игнорируя ощущение впившегося в спину взгляда. Организм сбоит и ноет, но послушно несет сознание по заданному маршруту: мозг старательно игнорирует усталость и боль, пронизывающую мышцы. Личность на грани срыва крутит в кинопленке прошедшие часы, пронизанные страхом и угрозой, болью и отравляющим одиночеством. Собственная слабость оплетает цепями, приковывает к месту, оставляя душу Айзавы там, в подпольном баре, среди трупов, с пробитым насквозь животом и исходом в смерть.       Девушка на ресепшене испугана его видом — бледный, с испариной и синими кругами под глазами, держащийся за живот и едва стоящий на ногах. Однако увидев удостоверение профи, немного успокаивается, выдает ключ в номер и проводит оплату по небрежно кинутой на терминал карте. Спрашивает, не нужна ли помощь и осторожно протягивает уже забытый кусок пластика в дрожащие руки мужчины. Айзава мотает головой, едва не падая, и девушка все-таки помогает ему добраться до номера, а конкретно — кровати. Ему ужасно неловко, что хрупкая девушка вынуждена тащить его на плече, ощущая от него запах гари и железа. Но та даже приносит ему стакан воды, неожиданно не выказывая никакого отвращения к откровенно отвратительному виду профи, и уходит только после заверений о том, что причуда регенерации должна сделать свое. Конечно, никакой причуды регенерации у Шоты нет, но ему стыдно показывать себя в таком виде гражданскому, да и нужно срочно, пока он не грохнулся в обморок, поговорить с Незу. Девушка кивает и заверяет, что пришлет дежурного доктора, как только он придет на рабочее место. Просто на всякий случай.       Айзава невнятно соглашается, слышит щелчок закрывающейся двери и угасающим сознанием принимает звонок от Директора: на все вопросы Незу он успевает ответить только названием отеля и номером комнаты. Дальше — простая темнота и абсолютное ничего, пережеванное в непонятную кашицу прерывистого сна.       Следующее, что он видит — лицо доктора, который с упорством пытается выяснить у него фамилию и оценить состояние, ощупывая шрамы и раны. Обрывки слов долетают до него, и Шота выборочно и коротко отвечает на вопросы, едва ворочая высушенным языком. Расписывается в документах на отказ от госпитализации, на применение физрастворов, обезболивающих и каких-то сложных препаратов и бог весть где еще. Молодой мужчина ставит ему какую-то капельницу, проталкивает в рот несколько таблеток и, приподняв голову, дает запить водой. Прохлада приятно окутывает горло, и Айзава не может сдержать стона наслаждения, жадно глотая. Ему вскользь сообщают, что счет за лечение ждет при выселении, и доктор придет еще раз через пару часов. Обеспокоенная девушка-администратор мельтешит где-то на краю видимости.       Его, кажется, лихорадит — он стаскивает с себя одежду, оставаясь под одеялом, и, вырвав раздражающую гибкую иглу из локтевой ямки, утыкается лицом в подушку, тяжело дыша. В темноте мерещатся знакомые страшные силуэты, обещающие страшную расправу, по телу ползут жуки, но дрожащими пальцами он находит только липкий пот.       Просыпаясь, он кричит от боли. Воскрешает в памяти события прошедших часов, постепенно успокаиваясь, но страх не отпускает: едва видящими воспаленными глазами глядит на дверь, в окно, пялится на шкаф, ощущая, что прямо сейчас оттуда должны выползти насекомые, должен появиться Паук и закончить начатую работу. Шрам бугрится и нагревается, пульсирует и ноет: кишки постепенно пронизывает спазмом, и Айзава сжимается, весь поглощенный ощущениями медленно распадающегося организма. Его тошнит и рвет прямо на ковер, когда в голове прокручиваются слова его убийцы — просто свесив голову с кровати, не в состоянии дойти до ванны, опутанный мокрыми свалявшимися волосами. Рубец бугрится на животе, стонет и шелушится, оставаясь на подушечках пальцев белым налетом. Это похоже на агонию и смерть, размазанную тонким слоем по временной ленте. Зацикленное состояние вечной муки и кошмара, пожирающего тело и сознание.       Он боится выходить из комнаты и оставаться в ней же, преследуемой тенью убийцы. То засыпает, то просыпается от видения, в котором его в тысячный раз пронзают насквозь: вспоминает вид собственных кишок, разорванных и спавшихся, и скрежет, с которым острые концы лап прошлись по позвоночнику. Руки тянутся к спине, находят повторяющий контуры ранения впалый шрам и ощупывают позвоночник. Ему физически плохо от осознания, что на костях остались трещины, что Убийца скрытно пометил свою жертву, оставил вечную память.       Слезы текут по лицу. Ему страшно, ему больно, и он молит о том, чтобы его спасли или же наконец-то добили: в бесконечной агонии пропадает всякий смысл и желание жить, лишь избавиться от мук.       Именно в таком состоянии его и находят Сущий Мик и Ястреб.

***

      На улице — глубокая ночь, но Мидории не спится. Мысли роятся в голове, образы тревожат покой, и сон никак не находит на беспокойное сознание. День на самом деле был довольно насыщенным: сначала его навестили ребята, потом всевозможные процедуры, сообщение от Урараки, а под конец дня, когда Изуку хотел заглянуть к Тодороки, тот почему-то сильно испугался его в коридоре и сказал, что ему нужно немного времени побыть одному.       Это было странно, особенно — откровенный испуг и некоторый страх в разноцветных глазах. Он будто бы пожирал Изуку глазами, следил за каждым движением и сразу же отошел на несколько шагов, сохраняя дистанцию. Преемник Все За Одного лишь согласился, уважая личные границы соулмейта, но теперь беспокойство и желание наведаться к нему в палату и поговорить все не покидало.       Оно отбивалось беспокойный ритмом постукивания пальцев, бесцельным кручением телефона в руках, в кнопке включения и выключения, заставляющей озарить экран с медленно плывущим временем. Мидория никак не мог сосредоточиться на чем-то другом, плывя мыслями от Шото до событий сегодняшнего дня, и полноценно не мог обдумать что-то одно.       Телефон неожиданно пиликает: Изуку вздрагивает и едва не роняет тот, но успевает перехватить. Включает экран, ожидая чего угодно, но застывает, видя знакомую аватарку. В непрочитанных висит уведомление о сообщении от Шигараки. И пока он гипнотизирует скрытую паролем плашку сообщения, приходит еще одно, а потом — еще. Мидория удивленно моргает и протирает глаза, зная, что Шигараки не особо любит писать отрывочными предложениями, обычно либо звоня, либо выдавая нужную информацию одним полноценным текстом. Любопытство, несмотря на обиду, подбивает открыть диалог, в котором висят десятки пропущенных звонков и сообщений сначала от Изуку, а потом уже и от самого Томуры. Забавная статистика, но они почти равны в своем стремлении дозвониться до того, кто разговаривать явно не намерен.       Изуку       Изуку прости ммменя пожалуйства       Мне так плых о без теяб, пожаойсвта ты бы знад       Короткие сообщения с ошибками летят подобно пулеметной очереди, и Мидория решает просто сначала дождаться конца, и уже тогда решать, что делать.       я так тя любл ю ты кд знаешь да?       ты лкучшее что случалсо ь в моей жизни       что ьы я делал без тебя, а? ты занешь, как я орадовался когда узнал в 3 доме, что мой суомейт родился? А когда я понял что это ты?       снаала я не хотел принимать это. но потом онял. что ты лучший. мы же так близки, лиже некуда       Да дакже без жтйо греанной свзяи нам было хорошо! 1 мы жили вмсете. были рядом. помогал друг другу!       Я честно! Честно! был уверен. что ты гненавилиш своиз соулмейтов! Я просто не хтел рушить то. тчо было у нас понимаешь?       Изуку не составляло труда понять то, что писал Шигараки даже с учетом ошибок. И из всего текста он понял, что тот безбожно пьян.       Прости меня! Порсти! Я виноват перед тобйо и хочу все исправить! Только скажи как скади, ответь!       мне плохо без тебя. мне так хуева от того. чо тупой тодороки может ыт рядо с тобой а я нет.       Отвть       Пожалуйста       Я Соскучился по тебе       Пожалуйста приди хоть нанемного       Давай поговрим с обсужим все. Ф отвечу на всн вопросы, прошу       Изуку, я правда люблю тебя

T'es la meilleure chose qui m'est

Mais aussi la pire chose qui m'est arrivéе

Ce jour où je t'ai rencontréе, j'aurais peut-être préféré

Que ce jour ne soit jamais arrivé (Arrivé)

La pire des bénédictions

La plus belle des malédictions

De toi, j'devrais m'éloigner

Mais comme dit le dicton:

«Plutôt qu'être seul, mieux vaut être mal accompagné»

      Мидории физически больно: Творец внутри сжимается и бьется непослушным сердцем, и те чувства, которые он испытывал к Томуре, никуда все-таки не делись. Изуку дорожил им, беспокоился, Шигараки стал неотъемлемой частью его жизни, и он не хотел его бросать, вычеркивать и забывать. И видя то, как старший страдает, как отчаянно пишет ему в ночи наглухо пьяный, признаваясь в любви, Изуку ничего не остается, кроме…

Где ты сейчас?

      Изуку!       Изуку спасир спасибо       Ты ответил! Я у тея дома, где оы жил       На кухне

Никуда не уходи. Я скоро приду. И больше не пей.

      Хоошо! Да! Я жду       Это кажется ошибкой. Добровольной капитуляцией и предательством всех возможных принципов. Боже, какой же он тупой придурок, раз идет на поводу и на самом деле собирается сбежать из больницы, дабы проследить, чтобы пьяный Шигараки не натворил дел. Разве его недавно не терзала смертельная обида? Куда делась вся злость, вся ненависть? Почему в тот же момент, как первая злость отпустила, как Томура оказался слабым и беззащитным, он готов простить ему все? Они оба — заложники, запутавшиеся в нитях лжи и правды, заключенные собственных принципов и прошлого. Мидория не может отбросить года, проведенные вместе, не может не думать о том, как самому Шигараки было тяжело слушать от него слова ненависти в сторону соулмейтов. Он поспособствовал заключению Томуры в порочный круг, но… Боже, ему просто обидно, что все произошло именно так. Почему Шигараки не мог сказать об этом в тот день, когда Изуку обрел зрение? Зачем нужно было похищать и избивать Шото, просто зачем? Почему нельзя было сказать об этом в любой из вечеров, когда они сидели на кухне или в гостиной?..       Ему больно и сладостно: от обиды и теплых слов, он до одури дорожит Шигараки и все еще не может до конца простить за ложь.       Да к черту.       В конце концов Томура ему не просто соулмейт, а человек, с которым он вырос, с которым был в самые ужасные моменты жизни, который поддерживал и прикрывал. Кем бы Изуку стал, если бы не Шигараки рядом? И кто он такой, чтобы сейчас бросать Шигараки одного, предоставить не свою, а компанию молчаливого горячительного спиртного, загоняя родного человека в еще большие переживания и рамки? Все За Одного, их главный враг, отошел, и нужно было развеять мрак в их отношениях.       Да и прав старший: им не нужна была никакая связь, никакое подтверждение и одобрение вселенной, чтобы быть рядом и дополнять друг друга.       Решение принято, отступать некуда.       Мидория сначала хочет воззвать к Творцу, но внутренний голос причуды предостерегает его:       Нельзя. Еще рано. Иначе расщепишься по пути, и все, никакого задушевного разговора и шуры-муры.       Изуку хочет отвесить ему несколько ласковых, но решает смолчать. Значит, придется немного нарушить правила. Хотя ему не в первый раз же. Он надевает еще одну футболку сверху пижамы, чтобы не мерзнуть, кроссовки и выходит в коридор. Лестница находится быстро, и Изуку как можно тише сбегает с пятого этажа на второй, где, как он помнит, только кабинеты диагностики и не должно быть постовой медсестры. На первый спускаться слишком опасно — сразу заметят, да и проходной этаж. На этаже находится незакрытое окно, оставленное на проветривание, и ученик Всемогущего, недолго думая, прыгает в него, покидая стены больницы.       Единственное, чего не замечает Изуку — это пару разноцветных глаз, внимательно наблюдающих за ним.

My body's on the line now

I can't fight this time now

I can feel the light shine on my face

Did I disappoint you?

Will they still let me over

If I cross the line?

Take a seat

But I'd rather you not be here for

      Мидория совсем не удивляется, когда приходит домой и видит уснувшего на столе Шигараки. В любом случае у Тенко всегда были запасные ключи от любого из домов Мидории. Тот уперся лбом в сгиб локтя, продолжая удерживать стакан с недопитым виски, и мирно сопел. Экран телефона оказался незаблокированным и был открыт на их диалоге. В строке, еще неотправленным, висело кратким обещанием:       Я всегда буду ждать тебя       От этих слов защемило где-то в сердце — эти слова редко срывались с губ Томуры, но Изуку всегда знал, что так и будет. Шигараки весь шершавый: аккуратно убери корочки, смажь кремом заботы и любви, и тебе откроется нежная кожа, дарящая мягкость. Это был его панцирь, след от причуды, отпечатавшийся на телесной оболочке. И Изуку аккуратно отодвигает ломкие сухие волосы с лица Шигараки, чтобы с неодобрением встретить глубокие темные круги, бледную и сухую шелушащуюся кожу и покрытые алой коркой губы — корочки натягивают тонкий слой, чернеют на фоне розоватого оттенка. От старшего разит спиртным уже при входе, и Изуку аккуратно поднимает с пола и стола пустые бутылки, выкидывая в мусорку.       Адекватного разговора в ближайшие часы от Шигараки можно не ждать, поэтому Мидория лишь забрасывает крепко спящего соулмейта на спину, чтобы донести до кровати. Раздевает, бросая уличный черный плащ с оборванными полами на кресло, накрывает одеялом и выключает свет, направляясь к дивану в гостиной. Сна еще меньше, чем в начале ночи, и Мидория просто падает на мягкие подушки, закрывая глаза рукой.       Он не представляет, о чем говорить. Внутри, несмотря на нежность, клокочет обида и злость, и от них совсем не избавиться — боится, что наговорит глупостей в запале, ранит сильнее других черствую, но ранимую душу, и обрежет неосторожно красные нити, соединяющие их. Да, он примчался по первому же зову, но это совершенно не значит, что произошедшее не повлияло на него. Наоборот — сделало в сто крат тяжелее и противоречивее. Метания из стороны в сторону, желание сначала оборвать всякую связь, а потом вновь оказаться в родных руках, маятником раскачивают спокойствие. В особо тяжелые моменты хочется все бросить и забыть. Но тут ж в памяти всплывают прожитые года, люди, которых он встречал и помогал, то, что образовало его как личность, что создало Слепого Бога.       Прошлое нельзя отпустить. Оно — часть тебя, и всегда им будет. Можно извлечь из него уроки, принять, но никак не отказаться или забыть. Ведь отказавшись от него, ты перестанешь быть собой.       Обретенной силой, появившимися соулмейтами, найденными друзьями и созданием Слепого Бога, своего нутра и центра, он обязан Лиге и своему отцу. И от этой правды не убежать, как и от того, что рано или поздно ему придется нести ответственность. Перед друзьями и Всемогущим за огромную ложь во благо, перед соулмейтами за раннюю ненависть и ту же ложь, придется выбирать между личиной героя Озэму Руна и маской Слепого Бога.       Ненавидя ложь всей душой, он более всех оплетен, скован и создан ею.       И Изуку это пугает.

***

      Шигараки снится сон. Он о минувших днях, о времени, когда Все За Одного помогал в развитии причуды и очень много разговаривал с ним. И это было славное время. Он посещает его из-за слов, сказанных Учителем однажды, о цели к существованию, которую он получил от наставника.       Чужая рука осторожно и нежно гладит по волосам, приглаживая выбивающиеся колкие ниточки волос.       — Молодец, — хвалит мужчина, созерцая одну лишь пыль после уничтожения предавшего Лигу злодея. — Твоя причуда растет вместе с тобой, закаляется. Прогрессирует. Следующая твоя ступень — возможность перешагнуть за ее ограничения, — спокойно проговаривает он, смотря в глаза Тенко. И улыбается тепло, добавляя: — Но это все потом. На данном этапе ты отлично справился, мальчик мой. И заслуживаешь отдыха и награды. Чего бы ты хотел? — интересуется Все За Одного.       Томура задумчиво наблюдает за тем, как практически прах мелкими волнами стелется по траве, едким дымом оседает на тонких волосках и поднимается в воздух, распадаясь на частицы, тлея, стирая существование человека из этого мира. В чем был смысл жизни и предназначение только что умершего? У него была какая-то высшая цель? Что заключалось в плоти, что осталось в пыли, есть ли в ней искра и жизнь, хоть молекула от прошлого хозяина?       Шигараки смотрит на собственные руки, способные только отнимать, и неожиданно задумывается. У него не было каких-то ярких желаний. Он не мечтал о власти, господстве или разрухе. Смысл? Ему было просто приятно, что Изуку, его дорогой соулмейт, рядом, он может ему помогать, и они проводят время вместе. Он живет в теплом доме, ест и может пойти туда, куда пожелает. Существует одомашненной дикой кошкой, таскающейся за хозяином. Занимается иногда чем-то по делам Лиги, скрашивая ожидание нового дня. У него есть Учитель, титул, который он носит с пренебрежением и неохотой и предполагаемое место главы организации. Будущее, которое на него возлагают другие люди, видя в нем не начало чего-то, а слепое продолжение. Однако последнее совсем не отзывается внутри. Какой из него лидер, раз у него самого нет никакой мечты, четких убеждений, а в руках исключительно сила отнимать, а не даровать? Изуку гораздо лучше подходит на эту роль: у него есть и личина Слепого Бога, и способность, да и, чего таить, Шигараки все равно останется подле, чтобы помогать. Томура бесцельно проводит дарованное время, развивая причуду, путешествуя по улочкам мрачным силуэтом, слепо ища вещи, которые могли бы даровать наполненность внутри.       Только вот как-то грустно и пусто, когда Мидории рядом нет.       Но они разные люди, и нельзя срастись с Изуку, чтобы стать его частью, вечной тенью. Да и правильно ли тогда будет называть их соулмейтами, партнерами, где оба человека являются не просто довеском к другому, а целыми мирами, которые, синергируя, создают и разрушают, резонируют и развиваются? Томура не хотел быть частью Изуку. Он хотел быть вместе с Изуку.       И Мидория тащил его, прикрепил маленький маячок, озаряющий дни Тенко, и указывал дорогу, по которой они шли вместе. Соулмейт шел к намеченной цели, и Шигараки с радостью составлял тому компанию. Только совсем не мог разглядеть блещущий впереди свет, о котором все толковал Изуку.       — Учитель, — наконец спрашивает Томура, смотря на мягкую улыбку мужчины. Ища искренней поддержки и ответа, который сам не в силах себе дать. — В чем смысл моей жизни?       Все За Одного удивлен: он застывает на секунду, пораженный вопросом. Никак не мог предполагать, что у мальчишки до сих пор гуляют в голове подобные вопросы. Думал, что цель его уже намечена, и должна только обрасти плотью и действиями к ее достижению.       Но уже спустя мгновение мужчина смотрит в открытые и одновременно пустые глаза Шигараки совсем по-другому. Личность мальчика в планах злодея сделала неожиданный кульбит, вырисовывая поразительную идеальную траекторию. Лидер видит, в каких направлениях может подтолкнуть подростка, и эти направления открывают широкий обзор на грядущее будущее. Чистый лист, направь только как нужно, и он двинется вперед, прорубая препятствия подобно атомному ледоколу, ни на миллиметр не сдвигаясь с курса.       В этот же момент перестает существовать Шигараки Томура и Шимура Тенко, теперь он — жертва, средство достижения нужного результата. В нем нет личности, нет отличительной истории, двигающей вперед и нетленным огнем горящей в сердце.       Пазл складывается идеально, зеркало преломляет лучи именно так, как того требует постановка, и мужчина строит личность мальчишки перед собой на основе будущего своего сына, кладя маленькую, но многообещающую жизнь в фундамент становления Слепого Бога.       — Я вижу твои метания. Вижу пустоту, с которой ты проживаешь дни без Мидории рядом. У тебя нет мечты, да? — зная ответ, спрашивает мужчина, удовлетворенно хмыкая на кивок со стороны ученика. — Раз у тебя нет того, чего бы ты хотел, то постарайся помочь дорогим людям в достижении желаемого. Стань участником их жизни, опорой и поддержкой, — медленно смакует почву для следующего предложения Учитель. — Как насчет того, чтобы создать те условия, при которых твой соулмейт, Изуку, вознесесется к своей цели выше всех? Так, чтобы путь к вершине оказался не так труден с твоей поддержкой, с твоей компанией? — предлагает он. — Не хочешь помочь ему вырасти, протянуть руку, как я когда-то тебе, даруя нужные знания, декорации и людей? Представь, что ты сможешь подготовить идеальную сцену для Слепого Бога, — вкрадчиво рисует Все За Одного, продолжая мягко поглаживать Тенко по голове.       — И что мне для этого надо сделать? Быть рядом с Изуку? — наивно спрашивает Шигараки.       Взрослый мягко смеется на непосредственность ученика. Качает головой, трепля Тенко.       — Нет, это ты и так делаешь, — снисходительно сообщает Все За Одного. — Задумайся, что Изуку никогда не сможет сделать?       — Ну… — задумался Шигараки, отмечая, как черный прах практически совсем исчез в земле. — Убить? — с надеждой и догадкой спрашивает Шимура.       — Правильно, — подтверждает лидер. — Изуку никогда не сможет убить по собственному желанию. Он никогда не станет злодеем в своей истории жизни. Ему уготована судьба Слепого Бога — судьи, мессии, спасения мира от лицемеров и ублюдков.       — Но разве так про себя не говорят герои? — удивленно уточняет Шигараки, поправляя лезущие в глаза волосы. — Мол, они пришли защитить людей от злодеев, стать спасением и вся прочая херня, — небрежно машет рукой Шигараки, едва не закатывая глаза.       — Именно так, — довольно улыбается мужчина, понимая, что мальчику не придется разжевывать каждый аспект грядущего представления. — Тогда что же нужно сделать, чтобы вознести идею отмщения и справедливого суда Слепого Бога над героями и злодеями? Как сделать так, чтобы он стал ориентиром и мессией для людей?       Шигараки хлопает глазами, смотря на предвкушающее лицо наставника, и одобрение с ожиданием, которые отражаются на нем, подстегивают самому найти ответы на вопросы.       — Нужно очернить героев… Или же… — медленно проговаривает Тенко, пробуя слова на вкус и боясь предлагать то, что поразило мозги стрелой осознания.       — Или? — подталкивает мужчина ученика, предвкушая.       — Или создать еще большее зло, — выдыхает Шигараки, смотря на Все За Одного в поиске одобрения.       — Мой мальчик, ты абсолютно прав, — счастливо заключает мужчина, кладя обе руки на щеки воспитанника, заставляя смотреть прямо на себя. Внушая каждое слово, вливая стремления в пустые страницы: — Стань тем, на фоне кого Слепой Бог явится мессией и спасителем, стань самым страшным злодеем в истории человечества, дабы пасть от рук праведного вознесенного Бога, своего дорогого и любимого соулмейта, даруя тому целый мир, будущее, самое страшное оружие во вселенной — веру и верность, а грешники и овцы пойдут за своим Богом. Они воспоют о его деяниях, озарят светом судьбу и возведут на пьедестал, вознося над собой и обычной человеческой системой морали. Ты станешь творцом Слепого Бога, тем, ради кого он стал Богом и благодаря кому вышел за пределы человеческого.       — Значит… Мне нужно разрушить мир для Изуку, так? — тихо, восторженно, принимая каждое слово, спрашивает Шигараки, не в силах оторвать взгляда от лица Все За Одного.       — Именно так, мой мальчик. Разрушь его, чтобы Изуку мог создать совершенно новый. Погрузи людей и города в хаос и пламя, дабы Слепой Бог снизошел благословением и спасением для страдающих грешников.

I'd let the world burn/Я бы позволил миру сгореть дотла,

Let the world burn for you This is how it always had to end/Так оно всегда заканчивалось.

If I can't have you then no one can/Если ты не можешь быть моей, то не можешь быть чьей-то.

I'd let it burn/Я бы позволил миру сгореть дотла,

I'd let the world burn/Позволил сгореть,

Just to hear you calling out my namе/Лишь бы услышать, как ты зовешь меня по имени,

Watching it all go down in flames/Смотря, как мир исчезает в пламени.

Fear in their eyes/Страх в твоих глазах,

Ash raining from the blood orange skу/Дождь из пепла с кроваво-оранжевого неба.

I let everybody know thatyou'reminе/Я даю всем понять, что ты моя,

Now it's just a matter of time/Теперь это лишь вопрос времени.