Legends never die

ВНИМАНИЕ! В первом кусочке есть упоминания каннибализма, просьба особо чувствительным не читать! Обратите внимание на примечания перед и после главы!

И есть вопрос, но могут знать ответ лишь тени: Я искажался постепенно или был таким с рождения?

      Он родился таким.       Изнутри пожирал первозданный голод, бездна, что не знала начала и конца — загляни в нее и перевернись, чтобы узреть собственное лицо. Ошалело улыбнись и усмехнись собственной прожорливости. Еще в самой утробе животное желание поглотить мир одолевало все существо. Сила причуды, вплетенная в душу, являющаяся истоком потаенных порывов, составляла личность мальчика. Прочным каркасом проросла в плоть, нанизывая воспоминания и мысли на нервы, сплетала в сухожилия. Она двигала кости, разгоняла сердце, расправляла легкие. Она звала. Просила. Требовала.       Открыв глаза и осознав себя, он испытал дикий, всепоглощающий голод. Под кожей словно бы шевелились и извивались черви — ползали по косточкам, пробирались по нервам и волокнам, жаля несуществующими грязными и острыми зубами. Живот и грудь скручивало отчаянными спазмами. Сухой язык шершаво проходился по неровным сморщенным деснам. Это было первое, что он испытал.       Слезящиеся глаза, увидевшие свет, встретились с прекрасным цветом и запахом железа, что витал вокруг. Он въелся в мозг первым воспоминанием, первым, что встретило его в осязаемом мире, первым и единственным, что ассоциировалось с рождением.       И внутри не было мыслей. Он не знал слов и букв. Но было лишь стремление, желание, знание того, что делать: зудящие десна раскрылись, прорезаемые острыми треугольниками бледных зубов. Рецепторы уловили ускользающую теплоту тела под ним и очаровательный молочный запах. Черви ползали под кожей, скручивали живот, подгоняя и распаляя, и он вгрызся в плоть матери.       На эти инстинкты, как на бусины, нанизывались мгновения и дни: первый глоток воздуха, наполненного железом, маленькая ладонь брата, вкус мяса на языке.       Острые осколки мягко вошли в плоть, разрывая сосуды и кожу.       Пищащие рядом крысы завизжали и забегали вокруг, наблюдая блестящими черными глазками за актом поглощения. Еще теплая жидкость испачкала пухлые розовые щеки, полилась по горлу успокаивающим нектаром. Небольшие куски вырванного мяса мягко прокатывались по пищеводу. Неведомая сила внутри задребезжала, набрасываясь на предоставленное лакомство. Небольшие укусы расцветали маками на коже женщины, наполнялись нектаром, амброзией.       Блажь, что разлилась и наполнила кости, сладкой негой утешила беспокойное нечто внутри. Кожу на груди стягивала проявляющаяся корочка. Не привыкшие к свету глаза жмурились, но выхватывали бегающие шерстяные комочки вокруг, узрели лежащее рядом маленькое тельцо, пыхтящее и покрытое странной пленкой. Странно, но желания поглотить это не было.       Абстрактное «он» сильнее сжал маленькую руку в ладошке, из-за чего это нечто издало хнычущий звук. Он моргнул, понимая, что это среагировало на его действие, и перестал с такой силой стискивать маленькие пальцы, желая прекратить отвратительный звук. Все внимание сосредоточилось на том, чтобы рассмотреть сцепленные пальцы, зажмуренные глаза, розовые щеки и мокрые склизкие волосы похожего на него существа.       Пищащие комки вокруг забегали и ринулись к разрытым бедрам и животу, пропадая в алых рытвинах плоти. Довольное шебуршание и разрываемый треск сопровождали трапезу. Он не отвлекался от изучения чего-то призывно знакомого и теплого, лежащего рядом, пока один из шерстяных комков, опасливо перебирая лапками и шевеля носом, не подошел поближе. Маленькая тварь взглянула черными глазками прямо в его глаза, прежде чем, не встретив никакого предупреждения, вгрызться в податливую мягкую плоть его собрата.       Тельце рядом закричало и задергалось, вырывая руку из несильной хватки. Внутри встало что-то темное, противоречащее тому, что произошло, и неимоверно сердитое. Обожгло корень языка кислым недовольством. Убаюканное сытостью чудовище подняло свою голову. Острые когти выпустились на кончиках пальцев, и он замахнулся на наглую крысу — брюшко податливо разошлось под задушенный писк, полный боли. Неровные желтые зубы покинули плоть, и длинный хвост истерично заметался вместе с подрагивающими лапами. Он подполз ближе, цепляясь взглядом за тушку и созерцая последние секунды короткой жизни.       Мокрая противно пахнущая крыса удобно поместилась в ладонях, дергаясь в предсмертных конвульсиях. Он неумело, медленно поднял ее над головой хныкающего нечто, ведомый мыслью накормить и обеспечить того силой, раз это не может само поглощать пищу. Ведь он же наелся, да? Значит, надо было накормить то, что, как казалось, было неуловимо зависимо и принадлежало ему.       Кости похрустели под пальцами, и он поднес тушку к приоткрытому маленькому рту, извергающему тихий плач. Провернув маленькое волосатое тельце в разные стороны, чувствуя приятное щелканье, выдавил сок жизни на тонкие губы. Красная жидкость с ошметками органов податливо полилась из вспоротого брюха, неосторожно заливая все лицо.       Тельце зашевелилось, забулькало и стало судорожно сглатывать кашляя. Внутри разлилось удовлетворение — неумелая дрогнувшая улыбка исказила лицо. Капли с неба начинали барабанить по головам.       Лил ледяной дождь. В этот самый миг родились два брата.       Два брата, чьей первой пищей стала плоть матери.

***

      — Нет, нет! Блять, да иди ты нахуй! Нет, я сказал!       Творец судорожно бегал по полю, сминал подошвами ботинок прекрасные бутоны, растаптывая в гниющую кашицу. Все вокруг сотрясалось и выло, напряженно трещало, ввинчиваясь в мозги раскаленным болтом. Он с ужасом наблюдал, как к ядру, что светило, подобно монохромному солнцу, тянулись чужие силы. Для него это казалось отвратительным: словно дряхлые, истлевшие руки тянулись к тому, что он так сокровенно оберегал и растил. Собственное бессилие скручивало кости, Творец вцепился в волосы, беспомощно наблюдая, как любовно выстроенный мир рушится под гнетом чужой прихоти.       Небо расчертили ломаные линии просачивающегося света — ожившая причуда смотрела на это и боялась, что небо рухнет на него многотонным молотом, пригвоздит к мягким бутонам огромными осколками зеркального нечто. Творец практически ощущал то, как они бы легко и неизбежно сдавили тело и рассекли кожу, гильотиной разрубили податливую плоть. Собственная сила щерилась и пульсировала в груди, противясь всему, что пыталось влезть внутрь. Но единственное, что ему было возможно — это молча наблюдать за тем, как выверенные планы рушатся, проклиная людей вокруг.       Измотанный схваткой со Все За Одного, перегретый и медленно чахнущий, он даже не обращал внимания, как Монстр в панике носился за ним, оставляя чернильные подтеки нефти, то скатываясь в тень, то судорожно выпрыгивая из нее, не находя себе места. Темные яркие лучи алого ядра окрашивали мир в тревожный красный, и оттого так четко было видно, как чужеродная сила тянется к центру. На поверхности, по всему небу, вспыхивали символы Руны, пытающейся привнести хоть сколь-либо порядок в образующийся хаос. Огромные, небрежно расчерченные по сетке пространства, они четко отпечатывались на обратной стороне век, предзнаменуя кошмар. Вспыхивали подобно молниям, чтобы затухнуть через секунды и появиться вновь.       Лучи медленно, тягуче полились к разогретому ядру, касаясь поверхности того.       Творец истошно закричал.       Раскаленными гвоздями в и без того сложную формулу вгонялись новые символы, тесня извивающийся симбиотический комок, заключенный внутри алого светила. Ядро вспыхнуло и бешено закрутилось, сотрясаясь от силы вмешательства, из-за чего Творец пал на колени, прижимая лоб к твердой земле: напряженные щеки ласково гладили шелковые лепестки, пока он вопил, в кровь раздирая ногти и костяшки. Сердце бешено заколотилось неумолкающим криком в горле, челюсть опасливо щелкнула, а губы онемели, пока он крючился и переживал боль, не сравнимую ни с чем.       Монстр рядом скулил и завывал, растекаясь бесформенным, израненным мраком, не способным удержать в контроле то, что сотрясало мир вокруг.       Ядро над их головами вспыхнуло неестественно ярко, вздрогнуло и пустилось в бешеное вращение, с хлестким звуком обдирая тонкие угольные нити Монстра, что опутывали его до этого. Срывалось с собственной оси, опасно накреняясь и блуждая по небу под силой новой могущественной причуды.       Мир вокруг надрывно скрипел и трясся, тяжело переживая изменения. Куски серого неба с грохотом падали вниз, вгоняясь острыми гранями глубоко под землю, податливо глотая стоны. Зеркальная гладь преломляла и искажала свет, раздирала в клочья прелестные цветы и обнажала после себя зияющую пустоту души хозяина. Жуткий отсвет переполненного ядра множился и бесконечно перебрасывался с поверхности на поверхность, погружая в безумие.       Его мир рушился и стенал от боли.

***

Мне тесно в этом теле. Плоть причиняет боль…

      Он узнал, что такое семья.       Это — странное объединение людей, что принадлежат друг другу по крови. Другая частичка тебя же в мире, полном чуждых взглядов. Некоторые люди считали, что семья не заканчивается на этом. Ему было плевать на сантименты, что разводили люди вокруг, забирая в свою «стаю» кого попало. Он, способный видеть причуды, соглашался только с одним: в мире было кое-что, что было сильнее сохраненной ДНК в каждой клеточке. Если семью связывала кровь, то на более тонком, более неосязаемом и сильном родстве была построена связь между соулмейтами. То, что не подчинялось законам природы, могло соединить совершенно разных людей в любой точке мира и преодолеть года. И, получив свою метку, он знал — человек, что неразрывными путами связан с ним, его душой, причудой, каждой своей частичкой принадлежит ему.       Понял, что такое причуда.       Люди, что назвали способности столь нелепо, совершенно не осознавая исключительность феномена, затрагивающего самые темные частички души, казались шуршащими под ногами насекомыми, лишенными сознания и сокровенного знания. Хотелось разорвать тех на куски силой, дарованной ему самим мирозданием, судьбой и провидением — ласково вложенной ему прямо в руки. Именно благодаря ей он жил и смог выгрызть себе и брату право на жизнь. Способность ворочалась в груди приятным горячим комком, согревая в особо морозные ночи, когда снег мягко ложился на макушку. Она соединялась и резонировала с миром вокруг, как никогда ранее не могли люди, и единение с чем-то действительно незыблемым и богоподобным пропитывало каждую клеточку организма. Он знал, причуда — это часть его. И без нее существовать он не мог.       Постепенно осознал, что означают метки, въевшиеся в кожу.       Сначала в душе поселилось отторжение: гнев и ненависть вспыхнули в мозгу, когда он расцарапывал чужую метку. Он не видел, но ощутил, как причуда завершила собственное становление, обросла коркой основы и была готова к тому, чтобы наращивать мощь. Сила внутри него установила связь, тонкую невидимую и неразрывную нить с кем-то на этом свете. Сама мысль о том, чтобы принадлежать кому-то, ярким оскалом предстала перед взором, отторгаемая в самом зачатке. После же пришло медленное понимание и густое наслаждение: понял, что многотонная обвязывающая связь работает в обе стороны. Потяни за ниточку сильнее, чтобы нужный человек оказался в руках и власти. Поэтому, лишившись зрения на один глаз, лишь усмехнулся, принимая попытки более высших сил связать нужных людей несмотря на все препятствия. Получив же в распоряжение достаточно причуд и знаний, он мог с уверенностью сказать, что связь не привязывалась к плоти человека: она действовала на более тонком и продуманном уровне. Почему? Все очень просто.       Она связывала тех, у кого бы получилось воспроизвести более сильное и способное потомство. Тех, кто сильнее всех повлияет на судьбу друг друга. Тех, кто был идеальным человеком для другого.       Внутри он предвкушал встречу, представлял чужое лицо и пытался настроить себя на то, что кто-то будет стоять рядом с ним. Не позади, не впереди, а рядом. Разделяя жизнь и судьбу, невзгоды и победы, пищу и горечи.       Он назвал своего единственного брата Йойчи.       Их мать, тупая шлюха, что только и смогла, что подарить им жизнь и стать первым пропитанием для крох, сдохла, не дав им имена. Хоть ощутимо сильной связи между ними не было, он почему-то не мог просто бросить его и пойти своей дорогой. Не то что не мог, на самом деле. Просто как-то не хотелось. Да и, в конце концов, брат обязан ему жизнью, значит, он принадлежит ему, верно? Он посчитал правильным даровать имя брату, раз забота о нем легла на его плечи. Брат же в ответ рассказывал о героях, комиксах и силах. Так же даровал ему новое, внушительное, запоминающееся имя.       Все За Одного.       Ему понравилось.       Он был ни чем иным, как связкой, объединением чужих стремлений и сил. Они клубились внутри, переплетались и резонировали, наполняя существо. Он пожирал их и созидал то, что было нужно, утоляя первородный голод. Это было правильно. Потому что все они были за него одного.       Чужая жизнь была хрупка, чувства людей — сложны и непонятны. Но то, что сидело внутри, действовало на инстинктах. Оно не нуждалось в инструкциях и понятиях. Твой брат? Защити. Опасность? Убей. Соулмейт? Найди.       Жалкие безспособные люди неприятным серым пятном отражались в его видении мира. Именно поэтому Йойчи удостоился причуды. Именно поэтому Все За Одного легко строил то, что нужно было. Потому что бесполезные люди должны были кануть в лету, уступая эру новым, сильным людям, берущим и отдающим миру все, что у них было. Человечки должны были смириться с тем, что все вокруг изменилось с первым проявлением сил. С первой нерушимой связью между соулмейтами.       С появлением Все За Одного — сознания и монстра, сплетенного из тысячи других людей.

***

Прошу, ответь же,

Лишь ответь мне

Как дальше с этим жить.

В бездонной тьме души есть кто-то мне чужой.

      Открывать глаза не хотелось. Просыпаться изначально тоже, но никто его об этом не спрашивал. Поэтому Изуку хмурился, морщился и пытался игнорировать ноющую головную боль, в тайной надежде на то, что он вновь провалится в забытье глубокого сна. Но она пульсировала и давила на виски и, как бы сильно он не жался носом в пахнущую стиральным порошком подушку, лучше не становилось.       Воспоминания постепенно обретали ясность в голове. Тело тихонько ныло, напоминая о побоях, и Мидория аккуратно провел пальцами по шее надавливая. Притупленная боль охватила сознание. Скорее всего, отец успел оставить ему достаточно ощутимые синяки — никогда раньше он не думал, что кто-то сможет вот так просто выбить почву из-под ног и лишить воздуха. Изуку вообще ненавидел все, связанное с удушением, считая такие игры слишком уж извращенным увлечением. Внутри все поднималось, стоило кому-то положить и сомкнуть пальцы на шее. Тело само трепетало и билось, бежало и билось, защищая хрупкое место. Паника, утекающее сознание, беспомощность… Мурашки прокатились по телу.       Осторожно присев на едва скрипящей кровати, Мидория пережил короткое пошатывание мира, уперевшись взглядом в ровную белую плитку. Лунный свет, проникающий через не до конца закрытое окно, мягко обволакивал комнату и практически не давил на мозги. Прикрыл глаза, вдыхая и выдыхая, справляясь с тошнотой.       Да, вот так, аккуратно, надо только чуть-чуть подождать. Дыши через нос или рот — смотря как легче, успокой сердцебиение и шумящее давление крови на сосуды в голове.       Мягкий прохладный ветер защекотал волосы, и Изуку выдохнул, позволяя себе роскошь мысли. Притупленный обезболивающим мозг работал неохотно, но ситуация не прощала потраченного впустую времени. Сколько дней он потерял, валяясь на койке? Что успело произойти? Кто-то узнал о том, что Лига занимает не последнее место в его жизни? Он должен знать.       Замутненные глаза пробежались по комнате: достаточно просторная одноместная палата — не иначе, чем благословение Всемогущего или вмешательство Кретура, — небольшой комод с часами, указывающими на полтретьего ночи, графин с водой и стаканом, да и все. Мидория потянулся к дверце, чтобы посмотреть, что лежит внутри, как почувствовал натяжение и небольшую боль в правой руке. Рядом что-то неприятно проскрежетало. Он с удивлением поднял голову на капельницу, лениво отсчитывающую жидкость из пакета. Моргнул, пораженный тем, как не заметил тянущуюся от локтевой ямки правой руки ниточку. И как так умудрился?.. В кровати же валялся долго, и ничего не почувствовал.       Перекрыв винтик подачи капельницы, которая была уже практически пуста, вытащил гибкую иглу, намереваясь все-таки достать до комода и выйти из палаты. Впрочем, его ждало разочарование: ничего, похожего на телефон, не обнаружилось. Недовольство скривило нос, и он вновь забрался на кровать с ногами, потихоньку разминая одеревеневшее тело. Мягко, но настойчиво массируя бедра и мышцы, Мидория погрузился в мысли.       Последнее, что он помнил — нахальная, довольная улыбка отца, и его искривленные в похвале губы. Отвращение и гнев прокатились волной, заставляя сжать зубы и сильнее, чем надо, вдавиться пальцами в мышцы икр. Что было в голове у этого человека? Какие цели он преследовал? Мидория думал, он воспроизводил, как ВЗО удивится, разозлится, как раскрытая ложь исказит лицо, но ничего не было. Манипулятор все знал заранее и ловко играл с ним, как кошка с мышкой, что была полностью в его власти. Ему доставляло удовольствие наблюдать попытки Изуку скрыть правду? Нравилось играть учителя? Приносило наслаждение наблюдать за его и Инко страданиями?       Но правда буквально раздавила все стремления, разрушила картину мира и перевернула все с ног на голову. ВЗО знал. Знал все. Он так легко отбросил многолетнюю ложь, все те воспоминания, что строил в роли наставника… так, словно это было чем-то неважным. Мелким. Незначительным.       Но это было ложью. Потому что Изуку проживал эту жизнь, дорожил ею и был частью произошедших событий. Все чувства, что он испытывал, не могли быть поддельными. И реквизит, предоставленный Все За Одного, на самом деле ожил, превращаясь в реальность. Реквизит стал настоящим.       Мидория в нервах закусил фалангу большого пальца и стал медленно раскачиваться вперёд-назад. Это каким-то образом успокаивало.       Пожалуй, это ранило сильнее всего. Гребаный отец построил сценарий его жизни, став режиссером в разыгранной постановке. Продумал причуду, использовал Кретура, Инко, инсценировал смерть, не заботясь о чувствах сына и жены, взрастил в нем плотоядного монстра, а после, когда он, слепой, отчаявшийся, брошенный всеми, буквально молил о помощи… Так жестоко и лживо вернулся в его жизнь, вдохновленный тем, что слепой щенок не сможет распознать все сразу. Он лично лишил его семьи и детства.       Горечь расползлась внутри. Получается, отец смотрел за его страданиями, за тем, как Инко чуть не умерла, за тем, как его избивали… И ничего не делал? Кончик носа защипало. Боже, да он же даже затащил в свою паутину Шигараки! Его, черт бы побрал, соулмейта! Мидория никогда не видел у Томуры столь побитого, столь виноватого и полного раскаяния взгляда. Он был невероятно раним и открыт перед ним. Отчаянно хотел быть понятым и принятым. Был таким же заложником ситуации, времени и места, так удивительно четко попав не в те руки. Обманутый и заверенный в одном, жил в парадигме выдуманных понятий, неловко лавируя между трактовками. Сколько он хотел сказать, сколько раз смотрел на Мидорию и думал о том, что только гнев и ненависть станут ответом? Насколько же тяжело ему было говорить, что соулмейта у него нет?       Мидория потихоньку стал вспоминать, насколько нервным, злым, недовольным и брошенным казался Томура после того, как Изуку обрел зрение и покинул Лигу для задания. Пазл медленно складывался, и ранее незамеченные детали теперь яркими пятнами выделялись в памяти. Ниточки соединялись, обрастая уверенностью и разбивая внутреннюю доску на сектора, заключающие в себе года и места. Первые увиденные слезы соулмейта, отражение тупой боли и обиды в винных глазах, закушенные губы, разодранная кожа и избегающий взгляд… Они оба стали удобными разменными монетами в игре кукловода, что так идеально подогнал условия и куколок под себя и других. Податливо давались в кажущиеся заботливыми руки, доверялись, когда те подбрасывали их жизни и решали судьбу в тайной игре. А ведь они жили вместе — действительно жили, практически стали семьей. Благословением или же проклятьем стало то, насколько идеально они подошли друг другу?..       Изуку уткнулся носом в колени, обнимая себя. Слезы мгновенно и услужливо впитывались в ткань. Это не было истерикой, лишь беспомощным проявлением чувств и осознания. Он не мог ничего изменить, да и поздно было что-то делать — прошлое стальными балками и колоннами держало существующую реальность, и жить нужно было с учетом того каркаса, на котором они стояли. Попытается выбить что-то — и все рухнет, погребая его под многотонным весом и сухой пылью. Поломает все кости в поисках виноватых и подельников, в бессмысленных попытках ворошения прошлого.       Он пока до конца не мог понять, что испытывает к Шигараки. Разум давно и привычно расставил все фигуры по местам, но связь, душа, сердце… Они метались и сбоили, натягивались и дрожали, перебирая совместные вечера и разговоры. Ненависть? Нет. Возможно, обиду? Однозначно да. Липкие путы лжи и недоверия еще долго будут ощутимо давить на кожу, пачкая мысли вопросом доверия. Но пока в душе тлеют угли ярости, им явно не стоит видеться — он банально боится, что в порыве скажет много того, что причинит боль старшему. Ему нужно было разобраться в себе. Сил же притворяться и делать вид, что ничего не произошло, изначально не было. Слишком многое связывало, тяготило и было общим — прошлое, гордые титулы преемников и роль покорных жертв. Слепо обвиняя друг друга, они ни к чему не придут.       Разбитые зеркала не склеить, да и не восстановить. Трещины все равно будут портить изображение, они никогда не пропадут с тонкого напыления серебра. И пока Изуку не найдет себе иное целое зеркало, в которое сможет увидеть Шигараки целиком, а не разбитым на тысячи трещинок, он не заговорит.       Неразгаданным вопросом висела напряженная мысль о том, что преследовал отец, строя жизнь сына таким образом. Все только для того, чтобы забрать «себе» причуду заклятого врага? Чушь какая, неужели он думал, что после такого Изуку добровольно передаст ему Один За Всех? Нет, тут было что-то другое. Его не побеспокоила реакция сына, нет… он словно бы наоборот хотел как можно дальше оттолкнуть его, припечатывая к земле и безжалостно душа. Та сцена была только для них, а не для подоспевшего Всемогущего или других людей. Иначе бы ВЗО действовал по-другому — не стал бы говорить, не стал бы на мимолетные секунды открывать черствую ледяную душу. Пока он говорил, он был отцом. Но, как только рука сжала шею, на лицо опустилась маска самого могущественного злодея. Убить сына он явно не хотел — Боже, ну и бред, растить столько лет только для того, чтобы убить? Увольте, лидер Лиги не настолько туп. Вместо этого он жестко показал Изуку, насколько велика между ними разница, отбросил мрак с пропасти, что разделяла их возможности и волю, и услужливо указал, где его место — в цепких необъятных руках главы Лиги. К тому же, та речь… Жестокая пощечина, что раздирала в клочья всякий выбор Мидории. Даже если он и действовал и думал, что решал что-то сам, ему всего лишь позволяли так считать. Он двигался в рамках заложенного предела ВЗО, ведомый невидимой, но несокрушимой рукой, всегда под надзором, всегда так, как нужно было ВЗО.

Разбита на осколки вновь,

Себя мне не собрать.

      Он не гребаный инструмент! Он не будет поступать, думать и решать так, как то нужно кому-либо. Он — Живой человек, что волен выбирать самостоятельно свою судьбу. Душа, не заключенная в рамки чьих-то ожиданий и сценариев. Тот, кто не позволит никому обезличить себя, накрыть лицо и желания маской, скрывая себя за отведенной ролью.

Прошу, спаси меня…

      Он, черт возьми, хочет быть живым!

Живой хочу быть я.

      Липкие щупальца поползли по спине, обняли за шею, пробираясь под ребра. Насколько же его жизнь была продумана? Неужели все его существование, все воспоминания и слова, сказанные словно бы с заботой, лишь четко продуманный план и каркас для создания идеального преемника? Наследника столь сильного и безжалостного, что сможет вместе с соулмейтом принять Организацию, чтобы… Что? Сменить бессменного правителя на посту? Стать продолжателями идеи?       Но только… Насколько же гениальный манипулятор продумал его поступки? Продумал ненависть, что сковывает сейчас, боль, что терзает сердце, и одиночество, морозными иглами жалящее кожу? Предположил и сделал ставку на собственном предательстве, плотно окутал в паутину, предугадывая чужие действия на несколько шагов вперед?.. Изуку хоть когда-нибудь решал что-то сам? Он хоть иногда оставался один?       Затхлые воспоминания об Очако, спасающей Бест Джинса, и слова отца раскаленным молотком ударили по мозгам. Он пока не мог принять тот факт, что слишком явно выделялся на фоне. Не хотел принимать.       Мягкое тепло разливалось от груди, и Изуку впервые почувствовал небольшую поддержку от Творца. Не привыкнув к неожиданной нежности, воззвал к тому в голове, но причуда то ли не хотела, то ли не могла облачить стремления в мысли и слова. Мидория нахмурился, прислушиваясь к собственному состоянию. Попробовал воспользоваться «взором» Творца, но, как только причуда активировалась, в голову резко и слишком четко отпечаталась картина мира и окружающих причуд — размозжилась о сетчатку и черепушку, едва ли не оставаясь там навсегда. Ослепила и обезоружила яркостью, четкостью и несдержанностью. Грудь резко обожгло кипятком, а промеж глаз вогнулась тонкая игла, пронзающая от лба до затылка свербящим сверлом. Мидория зашипел и отменил действие сил, судорожно глотая воздух. Сжал руки у груди, давя на ребра и грудину, желая избавиться от боли.       Неужели последствия поглощения более сильной причуды так перегрели ядро и усилили Творца? Мидория сжал губы и кулаки, переживая приступ. Жар постепенно проходил, что невероятно радовало. Теперь была понятна и причина молчания Творца. Что же стало с сознанием причуды, оно в порядке? Иголочка беспокойства за вечного спутника и зрителя мягко ткнулась в солнечное сплетение.       Слишком явно через пару минут пустого дыхания ощутилась бесконечная сухость во рту — Изуку провел языком по налету на зубах и попытался сглотнуть хоть что-то. Пару раз глубоко вздохнув, потянулся к графину с водой. Под весом полной воды емкости пальцы немного тряслись — сил в теле не то чтобы было много. Прохладная вода приятно обволокла внутреннюю сторону щек. Легко стащив салфетку из небольшой стопки, что лежала рядом со стаканом, Мидория протер зубы, избавляясь от налета. Провел кончиком языка по ровному ряду, проверяя, и удовлетворенно сложил и кинул на комод использованную салфетку.       Плитка под ногами оказалась практически ледяной. Дав себе пару секунд на то, чтобы привыкнуть и вернуть утекающее из рук равновесие, Мидория медленно отправился к выходу. Кажется, рядом он успел выхватить знакомую формулу. Сердце требовало лично проверить состояние дорогого человека. Дверь оказалась не заперта, а коридор — пуст и практически лишен света. Рядом на стене висела табличка с его именем. Пожалуй, это сильно облегчит поиски, на самом деле продлившиеся не более, чем несколько минут. Пройдя одну дверь, Изуку выхватил буквы, складывающиеся в уже ставшее родным имя. Ноги сами, без всякой мысли, направились в чужую палату.       Она ничем не отличалась от его, кроме одного — постояльца. На кровати крепким сном спал Шото, рядом висела капельница, бледное лицо украшали пластыри. Лунный свет ярким прожектором освещал белые бинты, а также сеточки и поляны растекающихся синяков. Тоска сковала тело, и, едва не забыв закрыть дверь, Изуку направился ближе к соулмейту. Вина пощекотала нос, оставив глаза на мокром месте. Родная привязанность ютилась на кончиках пальцев, и Мидория не отказал себе в том, чтобы аккуратно провести по мягкой щеке, приглаживая белоснежные волосы. В объятиях мягкой кровати Тодороки казался невероятно хрупким, и Изуку, обычно оказывающийся на месте покалеченного беспробудного тела, ощутил стыд. Значит, именно таким переживаниям он подвергал дорогих ему людей, когда ни во что не ставил собственное здоровье? Он не хотел… Чтобы кто-то испытывал подобное к нему. Если, конечно, кто-то мог испытать такое по отношению к Изуку. Перед глазами теплым воспоминанием пронеслась картина сопящего и обнимающего бедро Шото, слишком уж обеспокоенного состоянием родной души после спортивного фестиваля.       Легкая улыбка расцвела на губах Мидории. Был уж точно тут один такой дурак.       Осторожно присев на кровать, он аккуратными движениями гладил макушку Шото, приглаживая немного взъерошенные волосы. Невероятное спокойствие опустилось на внутренности только лишь от присутствия соулмейта рядом. Конечно, Тодороки был не то чтобы в сохранности, но он был рядом и живым — а это главное. Не сдержавшись, Изуку наклонился над спящим, вглядываясь в красивые завитки ресниц и неровные края шрама. Провел кончиками пальцев по краю, любовно провожая каждую неровность. Оставил невесомый, полный заботы и облегчения, поцелуй на лбу, после чего сам прижался к Тодороки. Ощутил на щеках теплый выдыхаемый воздух, насладился ярким ощущением живого человека рядом и разделил воздух между ними, вдыхая уже теплый, ласково согревающий замерзший нос.       Все беспокойства плавно отошли на задний план. И даже злость на Шигараки, что вверг Шото в такое состояние, опустилась на дно, похороненная пониманием и всем тем, что было между ними.       Полностью забравшись на кровать, протерев ступни о штаны, Изуку по-хозяйски откинул одеяло и осторожно прижался к Тодороки, перекинул руку через живот и вновь накрыл их, зарываясь носом в складки больничной одежды.       Возможно, в его жизни творился полный хаос.       Но пока рядом с ним соулмейт, внутри — ворочаются причуды, толкаясь за место в ядре и мире, и где-то там, за пределами здания, есть люди, что стали близкими и дорогими несмотря ни на что, он знает…       Сознание медленно погружалось во мрак, и Мидория засыпал без опаски, более не терзаемый невыносимым одиночеством.       В конце концов, все могло быть хуже.

***

Знаю прекрасно чудовищ, живущих во мне

«О нас расскажи, чтоб бессмертие мы обрели…»

И знаю я с детства чудовищ, живущих во мне…

«О нас расскажи, чтоб бессмертие смог обрести…»

      В чем смысл жизни? Этим вопросом он задался совершенно недавно. Почему-то подобные мысли не беспокоили его, когда он восходил на свой кровавый трон по свернутым головам и поломанным телам. Возможно, не было времени, более вероятно — желания, практически правда — просто не задумывался.       Всю свою осознанную жизнь почему-то думал в парадигме материального мира. В мире, в котором нет никаких «возможно». Есть только четкое распределение: жив ты или мертв, над кем-то или под, сильный или слабый, либо «да», либо «нет». Тебе что-то принадлежит или же придется вырывать желанное с руками. Такой мир ему нравился, он удовлетворял все потребности и четко расставлял вещи по своим местам. В материальном мире не было чувств, а только результат и количество. Он жил этим принципом — принципом и правом сильнейшего, не ведающий о высшей материи в виде мысли.       Наблюдая за тем, как кошка ест мышь, вспоминая о том, как крысы с удовольствием отведывали плоть его матери, ВЗО понял, что он, как и любое другое животное, — обычная тварь, представляющая собой мясо, бегающее вокруг в попытках удержать в руках быстротечную жизнь — лишь миг в пересчете на Вселенную. Ощутил, как стальные тросы земного притяжения пригвоздили к месту ноги, и он тупо уставился на свои лакированные ботинки, утопающие в свежей траве. Она через пару лет станет обычным перегноем, как и он когда-нибудь. В их мире всё рано или поздно каким-то образом попадает обратно в землю, чтобы стать бесконечным топливом для бесконечного числа поколений после.       Эта мысль… привела его в ярость.       Он хотел быть выше всего этого. С остервенением поглощал причуды, разрывал нерушимые связи, обрекая соулмейтов никогда не встретиться. Власть, даруемая осознанием собственной силы и влияния, ублажала чудовище и голод. В бесчисленных причудах он искал одну, что смогла бы установить с ним связь, способ, благодаря которому сознание вознесется выше, не даст ему сгинуть и превратиться в слой земной породы.       Не было ничего, что было бы выше знакомой материи и родной моментной власти, столь хрупкой, как тонкий красивый хрусталь, заботливо убранный подальше от завистливых глаз. И тогда он задумался. Видя, как люди вокруг растут, как продолжение одних причуд отражается в детях, как силы перетекают и сливаются во что-то большее и весомое, чем человеческая жизнь… Оно действовало выше плоти, тоньше, чем душевная организация. Оно оставалось в каждой клеточке и наполняло мир, резонансом разрывало ранее молчавший эфир эфемерного.       Каждая принесенная в жертву восхождению на вершину жизнь стала ступенькой к осознанию. Он искал не материю, а высшую цель, то, что могло бы жить веками и тысячелетиями, оторвало бы от земли, не давая кануть в лету. Он желал духовной связи и запечатления во времени и пространстве.       Долгие годы потекли рекой.       Когда-то он думал, что, поглотив Один За Всех, сможет разорвать в клочья завесу вмешательства. Думал, что сможет найти соулмейта, чтобы дополнить свою тоскующую половину связи, вытащить из себя свербящее одиночество и бездну. Вращался по миру, собирал лучшие умы, причуды, что давали власть вмешиваться в высшие силы, дарованные им в услужение, искал, искал, искал и искал.       Интерес угасал с каждым годом полного молчания. Радиоэфир и гонка успела начаться давно, но не финиша, ни конца он не то, что не видел — не мог даже предположить.       — Возможно, ваш соулмейт уже умер? — однажды спросил Тенебрис, отрываясь от перекодировки формулы.       Банальная, но не озвученная самим собой будто бы в страхе мысль обожгла сознание бессильной яростью. Все те замки и римские империи, что он воссоздал в бескрайней мысли о конечности пути и нахождении решения, рухнули вниз, рассыпаясь острыми осколками над тем, над чем он был не властен — над временем.       Неутолимое желание найти то, что даровано ему миром и судьбой, то, что принадлежит ему, кусало внутренности. Неосознанное, но ощутимое стремление оставить после себя наследника, преемника, след своего пребывания в мире, раздирало покой в клочья.       Он не мог воздвигнуть высшей мысли своим существованием, лишь строил то, что мог — собственную империю, положенную ради усиления причуд и нахождения ответа на незаданный вопрос. Но с каждым будто бы уверенным шагом вперед он ощущал, как все дальше уходит в неизвестность по ужасающе безликой, бескрайней и бесцельной дороге в никуда.       Смотря в зеркало, он даже не мог сказать, что из себя в самом деле представляет. Огромный комок причуд, набор бесполезных дней и бездна, что никак не может насытиться. Что из этого — он? Был ли когда-нибудь «Он»? Что такое личность и почему он продолжает что-то желать и мечтать? Собственное отражение все продолжало разлагаться и тлеть, ускользало в амальгаму, не отвечая ни на один вопрос.       В итоге же в борьбе за что-то высшее он стал самым низшим существом во вселенной. Низвергнул себя до простой материи, утопая и падая даже ниже, чем был изначально. Отчаянно тянулся вверх, но всем своим существованием доказывал, что не достоин облаков и крыльев. В зеркале видел лишь чудовище, нежить — бесконечную, бессмертную, без цели и пути, что своей плотью привязана к земле сильнее, чем кто-либо из живущих и мертвых. С самой ужасной судьбой бесконечного разложения.

Всем выйти из сумрака

Выйти и зайти нормально

Но как-никак, тут не найти мораль

Но я вообразил по-детски

Воина света из себя и в зеркалах ищу чудовищ, как Антоха Городецкий

И каждым утром нахожу

Оттопырив веки, вижу: смотрит соскалившийся упырь

И во имя добра я бью, но стекло без ответа

Я вдруг понял секундой позже, что нежить та — это я

      Так был ли вообще смысл в его жизни, в том, что он пришел в этот мир?..

***

      Изуку сонно поморщился и натянул одеяло повыше, утыкаясь во что-то приятно прохладное. Обвил руками и ногами, не желая просыпаться.       — История повторяется? — смешливо спрашивают сверху.       — Ммм, сейчас, минутку, — стонет Мидория, не совсем понимая, видит ли еще сон. Жмурится, стараясь продолжить негу.       — Ладно-ладно, лежи, — спокойно разрешает глубокий теплый голос.       Чужая рука ложится на волнистые локоны, гладит и массирует кожу головы. Изуку практически мурчит, удобнее устраиваясь на чьей-то мягкой груди. Не думает ни о чем, кроме ощущений, впитывая те как губка. Даже не осознает себя до конца, превращаясь в кашицу тактильного голода.       Постепенно разум проясняется, и Мидория приподнимает голову, вдыхая знакомый запах. Осознание мягко вкатывается в голову, но бежать или стесняться уже поздно — парень просто расслабляется и позволяет себе насладиться моментом. Тягучие минуты, лишенные слов, лучше всего передают тоску и радость.       Тодороки знает, что соулмейт проснулся, но ничего не говорит. Мидория все пытается сформулировать в голове хотя бы один правильный вопрос. Перемалывает в мозгах мысли ночи, обрабатывает воспоминания более холодно и рационально. Мысленно морщится и грустнеет, когда беспокойство сжимает сердце. Чуть сильнее обнимает Шото, задавая вопросы:       — Он сильно тебя ранил? Было очень больно?.. — тускло, с обреченностью, спрашивает Мидория.       Шото на миг замирает, задерживая дыхание. Изуку не может этого не заметить, и ему страшно поднимать взгляд, поэтому лишь зажмуривается сильнее, аккуратно начиная поглаживать напряженную спину.       — Изуку, посмотри на меня, — неожиданно просит Тодороки.       Деку пересиливает себя, отрываясь от соулмейта и поднимая голову, встречая в разноцветных глазах тихую гавань, наполненную спокойствием. Сердце пропускает лишний удар.       — Все хорошо. Ты говорил и предупреждал меня, — возобновляя поглаживания, начинает Тодороки. — И я был готов. К тому, что, — он понижает голос до едва слышимого шепота. Смотрит открыто, не пытаясь скрыть что-либо, — Лига — не последняя вещь в твоей жизни. К тому, что будет сложно. Не думал, конечно, о таком знакомстве, но и мирного не предполагал. Жив — и то прекрасно, — легко улыбнулся Тодороки. — В том, что кто-то поступает ужасно, нет никакой твоей вины. Я не держу зла на Шигараки и даже в какой-то мере понимаю его.       — Это… Правда? — в неверии шепнул Изуку. Он никак не мог привыкнуть, что Шото каждый раз принимал и прощал его. Оставался рядом несмотря ни на что. Выслушивал каждое объяснение, охотно хватал крупицы той информации, что преемник ВЗО мог позволить себе сказать. Не мог поверить в столь открытую доброту.       — Правда, — кивнул Тодороки, не сомневаясь ни секунды.       — Прости, — выдохнул Мидория, прижимаясь обратно к Тодороки. Принял слова за чистую монету, не желая думать о возможной лжи. Ругал себя внутри, не давая загубить устоявшиеся отношения. — Тебе пришлось пережить столько и выдержать многое. Я не хотел… Чтобы все произошло так.       — В любом случае уже ничего не изменишь, — легко пожал плечами Шото. Не видел смысла переживать о том, что неподвластно ему и невозможно исправить. — Кстати, тот мужчина… — вспомнил сын Старателя. — Я видел записи с камер. Тот, который сражался со Всемогущим. Лидер Лиги и твой учитель, да?       Мидория уже хотел открыть рот и ответить, как резко захлопнул его и посмотрел точно в глаза Тодороки. Шото приподнял бровь, не понимая, что смутило Изуку в вопросе.       — Да… — медленно проговорил Изуку. А потом, словно решившись и наконец признав вслух, торопливо добавляет: — И мой отец.       — Отец?.. — оторопело моргнул и переспросил Тодороки. — Но он же… Ну. Умер? — неуверенно уточнил он, вспоминая рассказы Мидории.       — Как оказалось — нет, — отводя взгляд, выплюнул второй ученик.       — Расскажешь? — лишь уточнил Тодороки, нащупывая, что Изуку услужливо доверил ему еще одну кроху информации о себе.       — Да, — согласился преемник ВЗО, подозревая, что, если не поговорит с кем-то обо всем, то сойдет с ума.       Тихий шепот полился из уст Изуку. Он рассказал все, за исключением Слепого Бога. Поделился переживаниями и позволил Тодороки утирать его слезы, размазывая по щекам отражение чувств. Разрешил обнимать и внимать. И Шото с благодарностью принял чужое доверие, боясь спугнуть ту искренность, что витала между ними. С содроганием слушал знакомую историю, дополненную подробностями, о которых мог только догадываться. Ценил, как сильное тело дрожало в руках, как тот, кем он восхищался, показывал слабость и не пытался отгородиться, создать образ нерушимой бесчувственной непобедимой фигуры. Мидория был человеком — и был человеком Тодороки.       Тодороки принимал его таким, как есть, укладывал в голове каждое слово, дорисовывая давно начатую картину, испытывал напряжение связи между соулмейтами, трепетающее и волнующее естество. Ужасные сцены проносились перед взором, когда он распутывал пальцами темно-зеленые волосы, и порывы сильнее обнять и утешить атаковали вместе с желанием растерзать тех, кто сделал больно самому дорогому человеку.       Изуку закончил, смущенный собственным видом и проявлением чувств, и не сдержался, когда не увидел и толики осуждения во взгляде напротив:       — Почему ты столь добр ко мне? Почему принимаешь таким? — отчаянно вырвался давно терзающий Мидорию вопрос.       Тодороки внимательно посмотрел на выражение лица Изуку: неверие, опаска, доверие, вложенное в озвученные переживания. И не стал врать или скрываться.       — Мой отец не принял своего соулмейта. Отказался в зачатке, как только узнал о том, что тот беспричудный. Даже не искал, представляешь? — горько усмехнулся сын Старателя. — Я пообещал, что не буду таким. Поклялся, что не обреку человека, что предназначен мне судьбой, на страдания, — четко проговорил Тодороки. — Каждый раз, наблюдая за отношениями между соулмейтами, я завидовал. Завидовал и мне было жалко, что отец лично лишил мать и себя такого благословения. Лишил всех своих детей любви. Отказавшись, он не обрел счастья, что хотел построить сам. Его интересовала только сила причуды, а не сам человек. А я же… — Шото посмотрел прямо в блестящие изумруды, жадно поглощающие слова. Почувствовал, как сердце забилось сильнее и, приблизившись, зашептал: — Неважно, сильный ты или нет. Я стану достаточно сильным, чтобы защитить обоих. Мне плевать, что было в твоем прошлом, если тебе оно безразлично. Ведь отныне есть настоящее, в котором мы рядом, и будущее, что мы можем создать. Все твои враги станут моими, все твои друзья и дорогие тоже станут мне близкими. Я принимаю тебя тем человеком, той личностью, с тем прошлым, что сформировало тебя, и готов помогать и решать проблемы, готов подставить плечо и идти рядом, пока ты позволишь. Какие бы демоны не терзали тебя, что бы ты не сотворил — отныне я часть твоей жизни, и не буду выборочно принимать тебя. Либо все, либо ничего, так? — риторически спросил Шото. — Да и отказываться от того, что даровано нам свыше… Разве не так же глупо, как отказываться от другой половины самого себя? — намекая, улыбнулся Тодороки, склоняя голову.       Изуку не сдержал смешка, вспоминая, как пытался убедить одного упертого барана воспользоваться второй частью силы, что дана ему по праву рождения.       Только через десяток минут, что прошли, пока они говорили и обсуждали все на свете, прерываясь на легкие бои подушками, Мидория заметил, что бинтов на руках у Шото больше не наблюдалось. И он нахмурился, когда увидел новые тонкие шрамы, пересекающие кожу.       — Боже, неужели он оставил на тебе так много шрамов?.. — затхло шепнул Изуку, проводя пальцами по ним.       Тодороки изумленно и с некоторым сарказмом приподнял бровь.       — И это мне говорит парень, покрытый ими с ног до головы?       Мидория резко дернулся, после чего щеки и шею залил румянец. Запоздалая вина и стыд огорошили его. Он как-то… Не задумывался о своих шрамах. Просто принимал, как норму — бывает и бывает, никуда не денешься.       — Ладно ты, не переживай, — разрядил своим смехом обстановку Шото. — Главное, что мы с тобой в порядке, и они остались лишь небольшим напоминанием о пережитых неприятностях и битвах.       Изуку усмехнулся и согласился. Пожалуй, это и правда было главным.       Вечером они сидели, привалившись друг к другу, наслаждаясь уединением и прерывая тишину негромкими вопросами, чтобы, удовлетворив любопытство, вновь замолчать на несколько минут. Дышали практически в такт, ощущая родное тепло и присутствие.       — Мне же не нужно говорить, кто твой второй соулмейт? — тихо спрашивает Тодороки, смотря в окно.       Мидория внимательно смотрит в лицо сына Старателя. Но оно расслабленно и спокойно. Словно Шото просто уточняет. Словно это его не беспокоит. Но отведенный взгляд и едва заметное напряжение выдают хозяина.       — Нет, — спустя пару секунд отвечает Изуку, опуская голову и рассматривая собственные руки. Гадает, что же такого успел сказать Томура. Неужели так просто раскрылся? В голове гуляет ветер, а сердце неожиданно молчит. Сейчас это кажется благословением. Не хочется прерывать приятный момент скорбью.       — И что ты собираешься делать? — ровно спрашивает Шото, едва поворачиваясь.       Деку вяло провожает взглядом складки на больничном одеяле, напряженно думая.       — Не знаю. — честно звучит в тишине.

***

Я верю только в неизбежность зла Не верю в чудеса, как говорят Но это про то, что на алтаре хоть режь козла Я верю в вероятное добро И верю в неизбежность зла

      Мир вокруг взорвался искрами, погружая разум в хаос. Нестерпимая боль, не сравнимая ни с чем, пронзила голову. Он давненько никому не позволял причинять себе такие страдания и опускать от ощущений на колени. Тем не менее, не теряя ни секунды, смаргивая подступающие незнакомые, лишенные чувств, слезы, мужчина рванул вперед. Он только слышал о том, как происходит закрепление связи — со смешком и сморщенным лицом люди вспоминали, как боль сменялась чувством наполненности, а ранее лишенный возможности видеть глаз слезился, жадно впитывая картину мира.       В памяти навсегда отпечатались ее едва волнистые изумрудные волосы и удивление, скользнувшее в того же оттенка радужках, когда он вцепился той в плечи, не веря собственным глазам и ощущениям.       Только одно слово билось о лоб, судорожно прыгая по всей черепной коробке. Плотным кольцом обвило голову.       Живая.       Его соулмейт, черт бы всех побрал, — живой.       Вот она — стоит рядом, напуганная, не понимая, что странный мужчина с искаженным лицом и слезами хочет от нее.       — Нашел, — облегченно-отчаянно вырвалось из губ без спроса владельца.       Он не мог и слова больше вымолвить, с жадностью утопающего поглощая весь ее вид. Все казалось слишком ярким сном: и неожиданно живое сердце, и горячие мурашки, и теплота, разливающаяся внутри.       Зверь урчал, пустота насыщалась и успокаивалась, обещая вернуться с еще большим аппетитом, и ВЗО с трудом сглотнул слюну, останавливая себя от необдуманных действий. Пока что нельзя было пугать бедную девушку, нельзя утаскивать домой, ничего не говоря, обвить контролем то, что он уже никогда не желал терять или делить с кем-то.       В конце концов, он давненько не чувствовал себя живым.

***

      — Значит, ты все-таки передал силу, — ровно проговаривает Ночноглаз, смотря в сторону от объектива. Обдумывает что-то, немного хмурясь и сжимая тонкие длинные пальцы. Губы сминаются в одну едва заметную бледную полоску.       — Да, — не отпирается Всемогущий, немного смущенный разговором. Словно бы испытывая вину за собственные поступки. Не глядит на экран, как нашкодивший ребенок, и, не в силах удержаться, начинает оправдываться: — Невозможно было поступить по-другому. Я буквально физически чувствовал, как причуда затухает. Еще немного — и я бы вообще не был способен передать ее кому-то. Ситуация… — Тошинори кривится, признавая собственное бессилие: — была патовой…       — Ты передал ее тому мальчику, которому хотел? — уточняет сэр Ночноглаз, возвращая внимание на экран, транслирующий бледное изображение бывшего напарника.       — Да, Мидории Изуку, — кивает Яги. — Ты же наблюдал за Спортивным Фестивалем? — спрашивает профи.       — Несомненно, — соглашается Мирай, откидываясь на кресле и вспоминая трансляцию. — Такое трудно забыть. В 1-А классе достаточно много талантов. Я не удивлен, что твой выбор пал на мальчика. Он хорошо ориентируется в битве, не сомневается и знает себе цену. Конечно, я бы предпочел Мирио, — медленно дополняет Сасаки, — но и сказать, что твой выбор плох, пока не могу. Мидорию я знаю исключительно по записям, поединкам и твоим словам. А для полноценного мнения я бы предпочел поговорить с ним лично.       — А ты хочешь?.. — аккуратно уточняет Всемогущий напрягаясь. В памяти все еще живы ссоры, что разлучили их. И Яги боится, что друг до сих пор обижен и не принимает выбора напарника. А ведь только совсем недавно они стали вновь нормально разговаривать и созваниваться, и Тошинори не желал разрушить вновь выстраивающуюся связь и дружбу.       — А почему нет? — вопросом отбивает Ночноглаз, приподнимая бровь. Проглатывая старые обиды и видя столь ранимого символа мира, он просто не может оттолкнуть того и игнорировать. Ведь когда-то они были чуть ли не самыми важными людьми друг для друга.       — Да, да, конечно, — спешно соглашается Тошинори, не упуская возможность и дружелюбно протянутую руку воцаряющегося мира.       — Твой преемник же сейчас в больнице, да?       — Да, — подтверждает профи. — После схватки со Все За Одного и передачи причуды он остался совсем без сил. Завтра как раз хочу навестить его.       — Передача прошла без проблем?       — Не совсем, — морщится профи. — Но врачи мне передали, что сегодня ночью он уже проснулся. Поэтому хочу все проверить и рассказать юному Мидории, что именно я сделал.       — Ты не предупреждал его?! — удивленно и гневно повысил голос Сасаки. Позволил невидимым нитям невероятно прочного беспокойства оплести разум. Допустил возможность заботы не только о Тошинори, но и о его преемнике.       — Не успел… — тихо оправдался Яги.       — Это невероятно беспечно с твоей стороны, Всемогущий! — рыкнул Ночноглаз. — А что, если мальчик повредит себе что-то или поймет неправильно?       Тошинори в голову не лезло ни одно оправдание. Пришлось покорно промолчать, признавая вину.       — Черт, Всемогущий… — выдохнул Мирай, протирая лицо. — Нельзя же так. Тебе необходимо встретиться с ним и обговорить все.       — Прекрасно понимаю, — признался Яги. — Но, может… Ты не против сходить со мной?       Ночноглаз приподнял брови в удивлении. Нечасто он слышал подобные просьбы от профи. Тем более — последние года. По-хорошему, стоило бы ответить отказом, потому что быть третьим лишним не было в планах и характере Сасаки, но любопытство и интерес подначивали. Когда еще выдастся шанс вполне резонно и без подозрений встретиться с учеником Всемогущего? Да и с Тошинори они давненько не виделись с глазу на глаз. Все-таки оценить состояние кумира и бывшего напарника вживую гораздо информативнее, чем созваниваться по видеосвязи.       — Да, — согласился Мирай. — Пойдем вместе.

***

      «Ну ахуеть просто»       Это было единственным, что гуляло в голове Творца уже не первый час. В его идеальном уединенном мирке со всем комфортом разместились незваные гости. Гости, притащившие с собой свою мини-комнату, стулья и свои недовольные морды. А, ну ещё от их присутствия Творец буквально взрывался и трещал. В его прекрасную однушку завалились непонятные незнакомцы! Разрушили здесь все, оставляя торчать из земли осколки упавшего неба и разогревая ядро до нестерпимых температур.       Кто они вообще такие? Он их не звал! Пошли бы они!..       Пришлось утихомирить собственное негодование в зачатке, повторяя как мантру:

«Я — ебаный цветок сраного лотоса, спокойно плывущий по невъебически спокойной реке. На закате тлеет вся тупая нескончаемая злость, а в воздухе чувствуется свежесгоревший запах ожиданий и планов, рухнувших от некоторых дохуя умных людей, посмевших решать за меня»

      Поэтому, как только «призраки» стали появляться в мире, а Творец осознал, что происходит, он лишь одним словом, но чувственно выразил все свое отношение к сложившейся ситуации:       — Блять.       Облики предыдущих обладателей Один За Всех еще были расплывчаты, не совсем закоренившись и сплетясь с изначальными формулами Изуку, и говорить оттого не могли. Зато вот Творец с удовольствием покрывал их матом, расхаживая по миру и пытаясь привести хоть что-то в божеский вид. Зыркал со всей возможной неприязнью и бесконтрольным недовольством, рыкая и едва ли не пихаясь. Псина же заинтересованно кружила вокруг силуэтов, с таким же интересом рассматривающих излишне игривую и взбудораженную нефтяную кляксу, выныривающую из земли так, чтобы попугать гостей. Тихий ласковый веселый рокот долетал до ушей, и сознание причуды было просто радо, что тварь нашла себе дело и развлечение по вкусу.       Ядро все еще кружилось, вяло расхаживая по небу, склоняясь то в одну, то в другую сторону, припекая постояльцев своим жаром. Творец всматривался в сполохи разных цветов, что реакциями внутри ядра притирались друг к другу, и хмурился. Чувствовал, как в его собственную формулу без ведома и разрешения встраиваются чужие символы. Копошатся внутри, пихаются и калибруются, чтобы ужиться вместе. Это до чертиков нервировало и не нравилось, даже отвергалось всем естеством. Чтобы кто-то лез в его идеальную формулу! Творец с чувством ударил кулаком об один из упавших осколков, завороженно наблюдая за тем, как паутинка с хрустящим и звенящим звуком расползается на зеркальной глади. Щедро осыпает алмазной колкой крошкой.       Ядро в тысячах осколков угрожающе умножилось, заливая лицо алым цветом.       Он шипел, плевался, матерился и негодовал, но отрицать очевидного не мог: чужая колоссальная мощь также усилила и его. Сила начинала звенеть на кончиках пальцев, и он никак не мог дождаться, когда сможет опробовать способности в деле. Пока нельзя было не то, что экспериментировать, но даже активировать формулы. Если же он попытается, то…       Творец поднял взгляд на нескончаемые яркие вспышки в ядре, отражающиеся тупой болью в груди. Нет, даже думать не стоит. Пристанище формулы может банально разорвать, оно перегреется, выжжет поселившееся сознание к дьяволу и унесет с собой жизнь владельца.       Поэтому иногда стоит потерпеть. А ожидание… порой оно стоит многого.       «Результат все же будет ошеломляющим,» — пьяно улыбнулся Творец.

***

       С появлением Соулмейта все в его жизни изменилось. Организация и все «очень важные дела» отошли на задний план. Кабинет в особняке большую часть времени пустовал, а собрания проводились разве что с подачи заместителей и велись ими же, чтобы организация не развалилась. Без твердой хватки ВЗО мелкие сошки почувствовали небывалую свободу и безнаказанность. Главе было плевать на то, что творили пылинки под ногами. Но именно с таких мелочей и начинается конец.       Инко была замечательной. Идеальной для него. Он постепенно, сдерживая себя, узнавал о жизни девушки, слушал и рассказывал, избегая шатких тем. Не хотел пугать единственного человека в мире, что связан с ним более высшей материей, чем кровь и плоть. Даже с братом он не чувствовал себя так — да, немного присутствовало, но в сто крат тусклее. За свою долгую жизнь он научился симулировать нужные, как ему казалось — совершенно неоправданные, эмоции. Но рядом с Инко этого делать было не нужно. Они просто прогуливались по берегу моря, улочкам и паркам, наслаждаясь обществом друг друга и тихими разговорами. Могли вообще не говорить, просто держась за руки или находясь в объятиях, ощущая родное тело и уединение. С ней он забывал обо всем. Цели, что до этого раскаленными гвоздями пронзали мозг, остыли и покинули голову, оставляя место для сладкой ваты и неги.       Еще давно он установил некоторые правила в организации. Они не касались шестерок, но были кодексом для тех, кто знал главу лично и имел вес и право голоса.       Они не были нигде прописаны. Но все их знали: Не угрожать и не искать семьи членов Организации. Не ставить под сомнение важность и сакральность родственной связи. Не принижать и не осуждать за силы и изменение облика. Не убивать членов Организации без суда и следствия. Проиграть члену Организации — не повод для осуждения и позора или сомнения в собственной силе. Каждый член Организации вправе не ставить в известность своих близких и не приводить их в Организацию.       Это, скорее, были моральные правила, но все придерживались их. ВЗО ввел их, подразумевая только гармоничное сосуществование всех членов и собственное ощущение семьи и связи между соулмейтами. Каждый должен был заниматься своим делом, не отвлекаясь на мысли о родственниках или о том, что подумают «коллеги». Вывелись они не сразу, а через многие года, зато работали как прекрасное масло, смазывающее их и не дающее механизму заржаветь. Дарили спокойствие и чувство уверенности. Право сильнейшего работало в их мире, но работало только в отношении чужаков. Внутри же они должны были защищать собственную территорию и интересы. Они не были семьей, но были вместе и рядом. И каждый глава отделения был ответственен за подчиненных и обеспечивал им защиту — точно так же, как подчиненные безукоризненно следовали приказам и не перечили.       Сейчас же за свою предусмотрительность ВЗО мог только поблагодарить себя прошлого и Тенебриса, что успел проесть мозг в своих нравоучениях и стенаниях. Да, в итоге он держал Кретура силой, но он был необходим ему, поэтому доктору не стоило рассчитывать на то, что тот когда-то будет свободен от оков Организации. Погруженный в свои исследования, желавший так же, как и он, достичь некой высшей цели, его не заботили последствия. А когда же осознание настигло… Нет, от ответственности ему не уйти, как не уйти от нее любому другому человеку. Она может проявляться в разных аспектах, вариациях и вариантах, вплоть до того, что сам человек не сможет различить, где грань. Расплата Тенебриса — вечное служение Организации, вечная память о беспечности, жестокости и глупости, что повергли его на самое дно. Однажды по собственному желанию закрыв глаза, открыв их, он более не сможет бежать от реальности, в которой руки запятнаны по плечи, а мир, как и он сам, успел измениться, повернув компас моральных ориентиров на сто восемьдесят градусов.       Медленно, но верно настигает осознание — он больше не нуждается в Организации. Тот плот, что он построил в их хаотичном мире, более не был необходим и любим. Просто остался в сердце, как нечто, созданное им и работавшее отдельно. Потому что он уже не представлял себя в кабинете, не представлял, как причуда расширится настолько, чтобы прорвать ткань реальности и оставить след в самом мироздании. Весь его мир схлопнулся до одного человека, что всего за один год перевесил все старания и десятилетия, положенные для достижения высот. Он не хотел возвращаться в просторный одинокий кабинет, выслушивать отчеты и нести ответственность за огромную машину, прорубающую собственный путь. ВЗО проводил с Инко большую часть времени, совершенно не жаждая чего-то еще, кроме ее присутствия рядом и тепла кожи. Рядом с ней он обретал покой. Не слышал тысячи голосов, шепчущих на уши проклятия, увидел красочный мир и впервые насладился тем, что живет. Монстр внутри рокотал и укладывался поудобнее, найдя место, в котором он должен был быть.       Инко не была наивной. Не была дурой. Мужчина видел, как она перетягивает его всего на свою сторону, просит остаться подольше и не уходить. Она смотрела на него так, что сомнений не было — знает. Знает, что он за человек. Что он делает и делал. И однажды шепнув «Уходи из Организации ко мне», она подписала договор на вечное сосуществование в компании личного монстра.       ВЗО покорно ушел.       И Организация начала разрушаться.

***

Выход где-то был.

Выход был, похоже.

Только ты не уходил.

Значит, я останусь тоже.

Я надеюсь отыскать свободы след.

      — Мне кажется, хватит, — тихо прошептал Норайо, стараясь не смотреть на стол и пол, залитые кровью.       Свистящее и хлюпающее дыхание пленника мелким жужжанием тревожило уши. Такэути неловко мял локоть другой руки, игнорируя стойкий запах мочи и рвоты.       — Хватит — что? — легко прозвучало совсем уж близко.       Мужчина даже не удивился — у родственной души был поистине ужасающий талант передвигаться, не издавая и звука. Может, глава передал ему какую-то такую причуду? Но даже так Норайо мог ощутить тяжелое присутствие Кеншина, грозный неестественно ледяной жар от его тела и острый взгляд, впившийся в лицо. Он не хотел и не желал смотреть соулмейту в глаза, что перестали быть теплыми, и только сильнее сжался, боясь произносить то, что давно атаковало внутренний мир.       — Всей этой… Жестокости. Крови. Разрушений. Разве мы уже не добились того, чего хотели?.. — тускло и со скрипом вырвалось изо рта.       Сэки равнодушно хмыкнул и поднял лицо собеседника за подбородок, желая смотреть точно в глаза. Неприступное выражение встретилось с крайне отчаянной попыткой сдержать собственный страх.       — С нашим-то отступником?.. — отстраненно прозвучало под гнетом бледных губ. — Я что-то не слышал от него информации, что нам нужна.       — Нет, — слабо дернул головой Норайо. — Имею в виду все… Это, — неловко очертил рукой мужчина, с опаской встречая угрожающе взметнувшуюся бровь и налившиеся железом в прошлом родные глаза.

Где укрыться мне?

Здесь только пустота.

Давит страх извне,

Ведь жизнь очень дорога.

      — Что ты хочешь сказать этим? — напряженно прозвучало непозволительно близко и отрывисто.       — Я… Я… — скулящее беспокойство сжирало четкость мыслей, но Такэути сглотнул и осторожно сказал: — Разве мы не хотели, чтобы люди просто могли использовать свои причуды? Не хотели свободы для того, чтобы не бояться?       Кеншин перед ним напрягся, выпрямился и острым взором впился в него.       — Я слышу слова, похожие на те, что ты сказал мне перед тем, как уйти, — грубо, низко и предостерегающе проговорил Сэки. Диким металлом смотрел прямо в яркую сирень, трепетающую на ветру. Тонкая волнистая черная прядь упала со лба, резко очерчивая скулы старшего мужчины. Слова эти стелились по полу туманом, кусали и давали понять о надвигающейся буре.       Предупреждали.       Норайо вдохнул неожиданно тяжелый воздух, сделал небольшой, мизерный шаг назад, и попробовал вновь:       — Я не понимаю, куда мы идем. За что мы боремся и для чего. Я понимаю, что Лига для тебя важна, что она стала нашим домом и мы обязаны ей многому, да и ты стал тем, кто поддерживает Организацию всеми силами. Но ты также знаешь, что я не могу без тебя. Что я не знаю как быть без тебя, — едва слышимо, более интимно и открыто, чем признания в любви, шептал Норайо. — Раньше я был рядом, потому что мы — родственные души. Потому что у нас также была цель, которая объединяла. Мы шли и жаждали ее, претворяли в жизнь. Но сейчас, — на секунду замолчав и буквально губами добавив «да и в прошлый раз», отчаянно выдохнул: — я не вижу ее. Лишь покорно делаю и творю то, что от меня хотят и нужно. Поэтому…       Норайо поднял глаза на соулмейта, содрогаясь всем естеством, когда его встретил животный, дикий в нечеловеческой жесткости блеск в металле глаз. Резал без ножа, проникал между ребер и прокручивался внутри, самым жестоким образом лишая всякого желания и голоса. Сердце пробило лишний удар в страхе за собственную жизнь. Столь ледяной и животный взгляд у соулмейта он видел впервые.       Но даже это не остановило от того, чтобы сказать последние слова и хрупкое желание, скрываемое среди комплексов, страхов и проглоченного молчания.       — Не пора ли нам уйти из Лиги?

Кожа да кости — рви, что есть.

      Рука впилась в длинные волосы, с колоссальной силой дергая вперед. Норайо не успел даже рук выставить, как тело прошвырнуло за сильной рукой, чтобы со всей жестокостью встретить чужое лицо с краем стола.       Раздался противный хруст.       Несколько тупых ударов сотрясли древесину и ломкие кости.       Переносица ласково смялась и впилась внутрь, и Такэути рухнул на колени в тот же момент, как большая рука, до этого сжимающая скальп и безжалостно и размеренно ломающая его лицо, пропала. Собственные дрожащие руки в неверии взметнулись к лицу, кончиками пальцев ощупывая нос и вытирая текущие струйки крови. Вскинул затравленный, испуганный взгляд на Кеншина.       Ледяная ярость обожгла сетчатку.       — Только посмей еще хоть раз сказать подобное, — шипением скользит в уши. — Второй раз предательства я тебе не прощу. Я убью тебя, если ты покинешь меня.       Мрачное обещание пугает до потери воздуха и пульса. Сжимает грудную клетку и обвивает мозги колючим венцом. Норайо знает — Сэки не врет.       — В тебе не осталось ничего человеческого, — совсем необдуманно, совсем искренне вырывается из уст хрипящим неверием.       Кеншин проглатывает слова, рассматривает дрожащего у своих ног соулмейта. Сердце и душа из железа скрипят и стонут, но металл остается металлом.       — Как прекрасно. Более меня это не тревожит.

Привет, дом твой здесь.

      Уходит, звонко отбивая каждый четкий шаг каблуками туфель и даже не оборачивается. Кажется нерушимым монолитом, бесчувственным, бесчеловечным, огромным и одиноким.       Норайо сдерживает истерику и глотает кровь. Понимает, что самый родной человек окончательно стал чужим. Тот, кого любил, стал тем, кто в душе вызывает только лютый страх и боль.       Со льдом в словах и сталью во взгляде воскрешает тоску по времени, где все было хорошо.

Как это мило — быть одной,

Сердца хрусталь и мыслей рой.

***

Я холоднее Хеля.

Я истинное зло.

Да, ты прав, я ужас во плоти.

Кто же подчинен?

      Он помнил, как приходилось добиваться желаемого. Отбрасывая чужие трупы, ломая судьбы и ступая по дороге, усыпанной сломанными жизнями. Вспоминал при взгляде на каждого человека цену, которую пришлось заплатить за то, чтобы привязать живое существо к себе сильнее чего-либо. Лишь взглянув на Тенебриса возвращался во время, когда тот, сломанный и хотевший покинуть Организацию, рукой Все За Одного лишился друзей и родителей. Прекрасно помнил, как Кретур истошно кричал, пачкая руки в разорванных телах, и проклинал его. Смотрел с четким намерением убить и выпотрошить. А после заткнулся, услышав обещание сделать то же самое с младшей сестрой и остальными друзьями.       Тенебрис рыдал в запертой лаборатории днями и ночами, размазывал слезы и бился в истерике, не обращая внимания на бессознательные тела и копию причуды Шиги, выведенную на доске. Ненавидел собственный гений, что обрек его на существование в руках самого страшного монстра. Проклинал причуду и стремления. До хрипа в голосе напевал любимую мамину мелодию и утопал в жалости к самому себе, встречая безоружным всю вину и ответственность за собственные решения.       Для мужчины было нормально сделать все, чтобы добиться желаемого. Естественно.       И именно поэтому ВЗО без всякой жалости сжимал в руках шею Кеншина, столь нагло решившего наведаться на порог его дома.       Дома, в котором жил он и его женщина. Настоящего дома. Где он забыл о той прошлой жизни, похоронил воспоминания и смог запереть пожирающую бездну, удовлетворенную, как странно, самой обычной жизнью. Неприкасаемого дома. Где не было врагов и тех, кто хотел убить. Там, где начался новый виток его жизни. Дома, за порогом которого он оставил цели и идеалы Все За Одного.       Сэки хрипел, лицо его багровело, а губы практически синели, открытые и дрожащие. Стальные глаза в панике и отчаянной мольбе смотрели на мужчину. Клинки, вызванные паникой, судорожно дергались за спиной, но Кеншин даже не думал о том, чтобы напасть и попытаться отбить свою жизнь. Он пришел на порог главного и самого сильного монстра, согласный добровольно принести в жертву жизнь, не стоящую ничего в масштабе вселенной. Да и ничего она не стоила — ему в последнее время даже казалось, что он сам желал смерти.       Пустота, оставленная в душе после ухода соулмейта, подтолкнула на безрассудные действия.       Вот почему сейчас ожидаемо жалко висит в руках главы, поглощаемый внутренней бездной мужчины. Навлекший гнев на себя.       — Ты посмел прийти ко мне после того, что я сказал? — мрачно выдохнул Все За Одного.       Кеншин нелепо свистнул выпорхнувшим остатком воздуха, вскинув руки к ладони злодея. Глава разомкнул пальцы, позволяя сильному телу хрупкой фарфоровой куклой рухнуть на бетонные ступени, ведущие к двери в дом. С оглушающим грохотом сзади рухнули клинки. Сэки быстро и нетерпеливо глотал воздух, разминая шею. Радовался, что не расстался с жизнью уже на этом этапе.       Встретив твердый враждебный взор главы, решил аккуратно начать рассказ, взывая ко всему тому, что знал об этом человеке.       Практически отчитался о том, как Организация медленно разрушается в его руках. По памяти перечислил всех, кто покинул стены главного дома, более не сдерживаемый оковами высшей силы в лице Все За Одного. Рассказал, что мафия и Арис, словно почуяв запах крови, начали набеги на их базы. Смотрел прямо в нахмуренное лицо главы, описывая, как все труды, все старания, положенные им на воздвижение гиганта злодейского мира, идут ко дну, разбазариваются людьми и разламываются в пыль.       Замолчал, не сводя взгляда и не вставая со своего места — распластанный у ног главы, слабый и просящий. Гордость валялась примерно там же, где и собственные никому не нужные силы. Он в открытую признавался в слабости и беспомощности, буквально приполз на коленях молить о том, чтобы тот, кто игриво и так естественно держал неподъемную для него власть в узде, вернулся на свое законное место.       Кеншин не мог наблюдать, не мог покорно дать Организации сломаться и забыться. Для него она стала приютом и домом, идейным вдохновителем и альма-матер. Тем, что составляло всю его жизнь. Практически детищем.       И именно к таким чувствам он взывал внутри Все За Одного, безоружно преклоняя колени и моля.       Так и не сказав ни слова больше, с мрачным выражением лица и искривленными в отвращении губами, мужчина развернулся и зашел в дом, оставляя след прошлого на пороге.       Это было практически победой.

***

      — Мидория, мальчик мой! — радостно и облегченно звучит сразу после того, как дверь открывается.       Мидория едва не давится водой, не ожидавший визитера. Неактивный Творец кажется неподъемной тушкой на плечах, общая нервозность от потери контроля над пространством кружится над ним. Изуку это не нравится — и то, что теперь он не может ощутить чужое приближение, и то, как, оказывается, полагается на причуду. Пока, правда, не знает, что больше беспокоит, но факт остается фактом.       — Всемогущий, — с улыбкой приветствует профи парень.       — Как ты, мальчик мой? Ничего не болит? Все хорошо? Кушать не хочешь? — закидывает вопросами наставник, по-свойски ставя рядом с тумбочкой огромные пакеты. Ученик не может подавить желание заглянуть в — как он полагает — пакеты со всякими гостинцами, но не успевает, поскольку про-герой привлекает все внимание. Подтаскивает поближе и садится на небольшой стул рядом с кроватью.       — Все хорошо, — качает головой Изуку, оценивая геройскую форму Всемогущего. — Только не могу пока что пользоваться причудами.       — Ох, — виновато выдыхает Всемогущий, и тень опускается на его опущенное лицо. — Прости меня за это еще раз. Я без спроса передал тебе столь важную ношу и ответственность… — Тошинори жует губы. — И полностью виноват в том, что сделал это практически насилием. Я приму любое твое обвинение и постараюсь помочь всем, чем только смогу, пока ты будешь привыкать и… — Яги сглотнул, не смотря на Мидорию. — Пойму, если ты захочешь передать причуду кому-то другому.       Мидория удивленно оглядел профи. Он ждал… Немного других слов. Неужели Всемогущий думал о том, что Изуку захочет перекинуть ответственность за причуду и силы кому-то другому? Или откажется и ни в какую не станет принимать столь ценный подарок?       — С чего Вы так взяли? — все-таки уточняет Изуку.       Яги разгибается из поклона, в котором успел согнуться, прося прощения, и смотрит прямо и открыто, начиная говорить:       — Ты и так довольно сильный парень. Даже без моей причуды тебе бы удалось закончить Академию и попасть в топ героев. И те трудности, что я услужливо передал тебе без твоего согласия… — Яги в нервах затеребил край костюма. — Перекинул ответственность за историю причуды, за Все За Одного, буквально обязал и не предупредил о борьбе, в которую кидаю тебя… Связал с собой и жизнью, положенной на спасение и победу над Все За Одного, — грустно улыбнулся понимая: — Сомневаюсь, что тебе, юный Мидория, будет в радость положить себя на плаху и перенять прошлое, стоящее за Один За Всех, — с горькой усмешкой закончил Всемогущий.       Изуку внимательно всмотрелся в профиль мужчины, неожиданно замечая неуверенность и нервозность, столь свойственную обычным людям. Такого Яги хотелось подбодрить и помочь, хоть Изуку и не был экспертом в таких тонких делах. Такой Тошинори больше всего был человеком, а не образом Всемогущего.       — Так Вы же выбрали меня, — улыбнулся Мидория. — Пришли ко мне и попросили стать учеником. Я сам согласился на все, что Вы тогда сказали мне. Даже подразумевал, что не просто так вы взяли заботу обо мне. И я не сержусь на то, что Вы сделали тогда, после поединка со Все За Одного. Для меня наоборот честью будет понести огонь Вашей силы. Возможно, будет трудно, особенно пока причуда встраивается и пытается найти место для себя внутри меня, но разве меня или Вас когда-то пугали сложности?       — Ты искренен в своих словах, мальчик мой?.. — с надеждой уточнил Тошинори, ища капли лжи в выражении лица и интонации голоса.       — Конечно, — кивнул Мидория, начиная разминать суставы на ладони другой рукой. — Я уже заметил, как Ваша причуда постепенно угасала благодаря видению Творца, — поделился Изуку, — но не думал, что она разложилась настолько, что Вы решите передать ее мне в столь сумбурных условиях и так спешно.       — Так ты видел, что силы покидают меня? — ошеломленно спросил Тошинори.       — Да, — вновь кивнул Мидория. — Из-за ранения и использования в сломанном виде Ваша причуда теряла некоторые свои частички, но благодаря моим способностям вполне возможно вернуть ей первоначальный вид. Возможно… — парень скосил взгляд на живот и грудь Всемогущего, где располагались раны, что не заживали и медленно, но верно забирали жизнь профи. Отец действительно постарался, когда бился с Яги — причуда и правда была повреждена, как и тело героя номер один. — Возможно, у меня даже получится немного помочь с теми ранами, что тревожат Вас.       Мидория тут же вскинул взгляд, чтобы поймать реакцию профи. Мимолетный испуг о раскрытой тайне, удивление, неверие и немой вопрос.       — Я не говорю, что точно получится, — тут же дал заднюю Изуку, избавляя себя от ненужных завышенных ожиданий. — Но я постараюсь помочь, раз Вы доверили мне столь важную часть себя и то, что несли в себе долгие годы.       — Мидория, мальчик мой… — полным благодарности и теплоты голосом выдохнул Яги. Глаза его ярко блеснули влагой. — Ты уже сильно помогаешь мне тем, что столь спокойно принял и согласился на причуду. Поверь, — обещал профи наполненным чувствами тембром, — я не оставлю тебя. Стану опорой и плечом, на которое можно положиться. Расскажу и покажу все, что только попросишь или нужно будет. Сделаю как наставник и учитель все возможное, чтобы ты смог стать настоящим героем и освоить силы. Прошу, если будет что-то нужно — говори. Ты стал моим преемником, и я не отвернусь и не покину тебя до тех пор, пока ты сам не скажешь мне об этом.       — Всемогущий, — тихо посмеялся Мидория, аккуратно перебивая тираду мужчины. — Да Вы прям романтик.       Нелепый и милый румянец расползся по щекам профи — тот задержал дыхание и поборол желание отвернуться, лишь неловко жуя губы, расползшиеся в улыбке. Все беспокойства разбились от обезоруживающей непосредственности и спокойствия ученика.       — Хорошо, раз мы решили с этим, то позволишь познакомить тебя с одним моим другом? — спросил герой, после чего добавил: — Он один из немногих, кто знает всю правду о том, что было и что происходит. И ты можешь доверять ему.       Мидория дал себе пару секунд на размышления: во-первых, было неожиданно услышать подобное заявление сразу после разговора «по душам», во-вторых, быстро начал прикидывать в голове людей, что могли бы подходить под описание, в-третьих, из-за невозможности использовать Творца, осознание невольного гостя рядом с ним неприятно холодило спину. А если бы это был не про-герой, а кто-то из шайки Чисаки, удачно подгадавший момент слабости преемника ВЗО?       — Да, почему бы и нет, — пожал плечами парень, все еще не совсем уверенный в своем решении.       — Ночноглаз! — позвал Всемогущий, видимо, давая разрешение другому герою войти.       Изуку тут же вздрогнул, напрягаясь, в неверии смотря на Тошинори. Ну да, как же он не нашел ответ сразу же. Бывший напарник Всемогущего, с которым они разошлись на почве разности взглядов. И Мидория был бы рад познакомиться с сэром Ночноглазом, да вот только причуда у него была опасная для него — возможность видеть будущее. К сожалению, они так и не выяснили, при каких условиях профи активирует ее, а, значит, Изуку придется быть невероятно осторожным. Рассекретить себя таким образом в момент, когда силы совсем не слушались — что может быть хуже?       Профи, до этого невольно подслушивающий и подпирающий собой дверь с другой стороны, развернулся и все-таки вошел, заинтересованно оглядывая фигуру мальчика на кровати. Да, он не хотел стать слушателем разговора Тошинори и ученика, но внутренний червячок недоверия заставил напрячь слух, чтобы оценить мальчишку и его реакцию на кумира. Заочно определить, как относиться и как воспринять преемника Всемогущего.       Цепкий изумрудный взгляд сразу же впился в него, как только Мирай зашел. Оценил его полностью и в ожидании впился в лицо, силясь понять настроение и отношение бывшего напарника Тошинори к себе.       — Добрый день, сэр Ночноглаз.       — Приветствую, Мидория, — так же кивнул и обозначил заочное знакомство с учеником профи.       — Видимо, в представлении друг другу вы не нуждаетесь, — растянул в улыбке уголки губ Яги. Встал со стула, чтобы не заставлять друга стоять в одиночку. — Но все-таки скажу. Мирай, это Мидория Изуку, мой драгоценный ученик и тот, кто унаследовал мою причуду, — показывая на парня ладонью, проговорил мужчина. — Юный Мидория, это Мирай Сасаки, более известный как Ночноглаз. Мой бывший напарник и друг.       — Приятно познакомиться с Вами, — услужливо кивнул Изуку, пытаясь прочитать профи.       — Аналогично, — согласился Сасаки, протягивая руку для рукопожатия.       Мидория отметил длинные тонкие, но сильные пальцы героя, протягивая руку в ответ. Посмотрел четко в желтые глаза, намереваясь не вызывать подозрений и расположить к себе профи. В тот же момент внутри что-то щелкнуло: Творец взбрыкнулся внутри, полоснул грудную клетку царапинами недовольства, противясь действию чужой причуды. Изуку в испуге разорвал контакт, пораженно уставившись на Мирая, заинтересованно приподнявшего бровь.       — Что-то не так? — как ни в чем не бывало спросил Ночноглаз, поглядывая на собственную руку, из которой ученик столь быстро и спешно вырвал ладонь.       Мидория едва не поперхнулся от наглости. Мало того, что причуду использовал, так теперь шлангом пытается притвориться? Преемник Всемогущего проглотил слова возмущения, лишь с молчаливым обвинением смотря на Мирая. Не хотелось в открытую заявлять о том, что план Сасаки раскусили, но и доверчивым и невинным идиотом показаться тоже.       — Ох, — понял профи, опуская руку. — Прошу прощения. Не думал, что заметишь, — признался он.       — Зачем Вы пытались прочитать будущее? — нахмурившись, не стал больше молчать Изуку.       — Всего лишь хотел понять, хорошая ли идея была передать тебе Один За Всех, — спокойно пояснил Ночноглаз.       — И что же Вы увидели? Удовлетворили любопытство? — позволяя себе нотку осуждения, продолжил парень.       — Контакт был слишком короток, — покачал головой Мирай. — Увидел всего лишь, ориентировочно, недельку-другую. Ничего такого. Твоих гостей, восстановление причуды и сил. Тренировки. Никаких потрясений или неприятностей. Впрочем, — Ночноглаз посмотрел на Яги, недовольно глядящего на коллегу. — Кажется, своим порывом рассердил я не только тебя. Еще раз прошу прощения. Но прошу также понять и меня, — заметил профи. — Один За Всех не та причуда, которой можно было бы разбрасываться и передавать кому попало.       — Пожалуй, согласен с Вами, — медленно проговорил Изуку.       — Что же, пока что твой выбор, Всемогущий, — Мирай обратил внимание на Яги, — мне по нраву. Мальчик сможет раскрыть потенциал причуды и умножить ее силы. Не глуп и знает, как себя вести. Ну а я… — Сасаки вернул золотой взор на Деку. — Буду наблюдать и помогать по возможности.       Тошинори удовлетворенно хмыкнул, довольный тем, что Мирай принял ученика и пообещал участвовать в становлении Мидории.       — Ну а теперь не буду мешать. До встречи, — попрощался профи, уже разворачиваясь. Словно бы убегая от них.       — До встречи, — эхом повторил Изуку. Проводил взглядом удаляющуюся спину и закрывающуюся дверь. — Кстати, — вспомнил он, возвращая взор на задумчивого Всемогущего. — Спасибо за отдельные палаты.       — Это была идея Ночноглаза, его и нужно было благодарить, — отмахнулся Яги.       — Да?.. — моргнул Изуку, не совсем сопоставляя образ Мирая с заботливым взрослым.       — Да, — подтвердил Тошинори. — СМИ бы съели тебя, юного Бакуго и Тодороки, если бы вы лежали в общих палатах. Особенно с учетом всей шумихи и похищения учеников Лигой.       Мидория согласно хмыкнул, по достоинству оценивая подобное решение. А потом, как бы вскользь, спросил:       — А Все За Одного? Что с ним?       — Он в Тартаре, — быстро и четко ответил Яги, кривя лицо.       Изуку понятливо хмыкнул, зная, что отец позволил заключить себя там только по собственному желанию. И пусть высшие силы сохранят жизни охраны, когда Все За Одного решит вернуться.

***

      «Высшая» цель померкла в сознании еще давно. Успокоилась под градом лет, отзываясь тупым напоминанием и небольшим капризом. Покинув арену злодейского мира, он стал задумываться о собственных поступках. Инко, как некий человечный ориентир, с удовольствием объясняла мотивы и цели поступков разных людей. Мораль мягкими и незаметными корнями прорастала внутри, расставляя понятия по полочкам и соотнося каждое воспоминание.       Прожив долгую и трудную жизнь, ВЗО, глядя на современный мир, понял одно: Зло существовало, существует и будет существовать. Вопрос лишь в том, какой линейкой меряют поступки и в какой системе отсчета существуют люди. Можно ли убивать? Лишать свободы? Забирать что-то дорогое? А если это наказание? Стоит ли цель затраченных усилий? Как, однако, трудно.       Провожая взглядом новых героев и злодеев, ВЗО позже добавил: Зло не непобедимо. Оно просто неизбежно.       Его нельзя измерить, поставить на чашку весов или изобразить. Это просто пожирающее изнутри человека чудовище, нашептывающее разные вещи. Рано или поздно мысли каждого человека скатываются и окунаются туда. Вопрос лишь в том, допустит ли человек его исполнение в жизнь.       Забавное наблюдение пришло еще чуть позже.       Иногда зло — это всего лишь отсутствие добра.       То же самое, что и с темнотой. Мрак — есть состояние, в котором нет ни капли света. И точно так же отсутствие как зла, так и добра, кажется для «светлых» невероятно черным. Люди смотрят на тебя, анализируют и не понимают: вроде и не хороший, но и не плохой. Да вот только чаша весов все равно почему-то склоняется в сторону «Зло».       Забавные эксперименты чужих жизней развлекали — было интересно наблюдать за людьми и тем, что произойдет вокруг в ответ на их действия и решения. Новые маски легко надевались и снимались, подстраиваясь под ожидания окружения. Но заигравшись, он совсем не заметил, как пролетело время.       На его пороге оказалась живая весточка из далекого прошлого. Такого недалекого в расчете на длинную жизнь, но ощущающегося как пропасть с его стороны.       Гнев и негодование разлились внутри. Злость на то, что люди так нелепо бросили его детище, сбежали как крысы с корабля, сжимало зубы и селило горечь в душе. Давно забытый мираж пустого просторного кабинета неожиданно вызвал тоску. Знакомые имена полоснули по мозгам тонкими лезвиями. Хотелось одновременно заткнуть и приказать Кеншину не останавливаться в рассказе. И, не желая показать истинности эмоций, он молча ушел.       Сэки приходил еще много раз. Ночью, когда Инко уже спала, не догадываясь о визитах гостя из прошлого, с которым, как ей казалось, она уже выиграла битву.       Все За Одного не удержался и наведался в главный дом. Вид пыльных коридоров и закрытых комнат омрачил мысли. Дом казался таким, каким он когда-то был сам. Одиноким. Неживым. Пустым.       Мужчина возвращается. И отдает четкие приказы Кеншину.       Смотреть за гниением собственного детища он все-таки не в силах.

***

      Вечером приходит Тенебрис. У него на лице неопрятная щетина и огромные круги под глазами, но на ногах держится крепко. Окидывает жалостливым взглядом Мидорию и протягивает несколько тонких шприцов и пачку сигарет, так хорошо знакомых Изуку.       — Используй их, чтобы причуды получше притерлись и не поглотили друг друга. Советую сначала вколоть препарат, а, как только почувствуешь дискомфорт и жжение от ядра, то покури. Сигналки на дым не сработают, — устало проговаривает Кретур. — Спрячь в подпространстве, а то могут отобрать, если увидят. Надеюсь, это поможет сгладить отдачу от получения Один За Всех.       — Спасибо, — благодарит Мидория, принимая препарат. Тут же снимает крышечку с иглы, скидывает одеяло и оголяет бедро, чтобы безжалостно вонзиться в мясо. Жидкость идет туго, но верно.       — Как самочувствие? — тем временем спрашивает Тенебрис, наблюдая за проводимой манипуляцией.       — Не могу пользоваться не то, что Творцом, но и Руной, — правдиво отвечает Изуку, решая вколоть остальную часть препарата в другое бедро. Массирует образующийся шарик, разгоняя вещество. — Сразу же больно и чувствуется напряжение ядра.       — Неудивительно, — понимает Кретур. — Один За Всех передавалась многие поколения и многократно усилилась за это время. При этом предыдущие владельцы также вплели свои причуды в нее. А тебе хватало и двух причуд и монстра, чтобы едва не разорвать ядро, — мрачно вздыхает доктор, сминая лицо в ладонях. Давит на глаза, думая и прикидывая в голове. Молится всем, кому только можно, и благодарит мироздание, что подопечный смог выдержать то, что явно было выше всяких ожиданий.       — В Лиге сейчас хаос? — интересуется Мидория.       — И не говори, — жалуется Кретур. — Лидер хоть и проинструктировал нас, но проблемы все равно возникают. Шигараки то срывается с цепи, то выглядит, как побитый щенок. Кеншин не то чтобы понятливый и эмпатичный человек, чтобы прощать ему психи, вот и цапаются…       — Он мне рассказал, — перебивает доктора Мидория.       Кретур обращает внимание на Изуку и смотрит на него, ожидая продолжения. Да вот только парень хранит молчание, вперившись взглядом в пустой шприц.       — Рассказал — что? И кто?       — Отец, — коротко и отрывисто выплевывает Изуку. — Что, мол, знал про все это. И просто подыгрывал. Сказал, что уверен, будто бы Вы уже успели рассказать мне большую часть правды.       — Ох, — тяжело выдыхает Кретур, — черт.

***

      Гордость побеждает. Скрывая стыд, вину, боясь смотреть в глаза Инко, он проводит все свободное время в отчетах и разъездах. Восстанавливает Организацию по крохам, едва не срываясь на соулмейта. Липкая маска четко и податливо скользит в пазы, укрывая каждую его жизнь от другой. Тонкая шторка из обмана, полупрозрачная и легкая, отделяет мысли обычной жизни от бесконечных битв и угрожающих слов. Он проходит сквозь нее, ощущая страх и скользкое гнилое презрение. Страх — за свой маленький мир, презрение — за измену, более сокровенную, чем он может представить.       Организация мелкими лапками цепляет его за кожу, оставляя в своих стенах все дольше и дольше. Затхлое ощущение власти в руках привычно ублажает.       Это кажется бесконечно правильным и неправильным.       Инко говорит, что беременна.       Первая мысль, да даже не мысль, а всепоглощающая радость, окрыляет. Краски взрываются внутри, он все никак не может поверить в то, что воплощение их связи будет действительно, будет иметь собственную душу и судьбу, перетекающую из их жизней. Мужчина с остервенением защищает свою обычную жизнь, не дает никому из того мира потревожить покой. АРИС и мафия окончательно понимают, что высший злодей и монстр вернулся, возвращаются на свои места, забывая о попытках поглотить Организацию.       Они называют сына Изуку.       Все За Одного проводит время в кабинете и думает о том, что не видит будущего у Организации — причины первого ухода нагоняют вновь. Возможно, у членов Организации и есть оно, но вот он сам прозябает тут в анабиозе, застопорившись на высшей точке. Бьется и бьется о собственный потолок, столь знакомый и ненавистный. Если раньше его гнала мысль о возвышенном, то сейчас ему не хочется ничего такого. Прошлый запал угасает, тлея в душе угольками блаженной прихоти. Его устраивает и такая жизнь.       Но все меняется, когда мужчина начинает различать силу причуды в сыне.       Монстр, упокоенный внутри под слоем лет и воспоминаний, поднимает голову. Рычит, обращает на себя внимание и беснуется. Кричит прямо в мозгах о том, что произошло то, о чем они когда-то только грезили. У них появился наследник. Более сильный обладатель дарованной мирозданием власти. Все За Одного вспоминает часы, проведенные в собственных мыслях, годы в попытках отразить себя в истории, подарить бессмертие. Он смотрит на Изуку и понимает: сын — это его продолжение. Тот самый нерушимый, самый сильный след, который он способен оставить после себя.       В голову приходит ужасающая Идея.

***

      — Да у меня прям какие-то дни визитов, не иначе, — усмехается Мидория, свешивая ноги с кровати.       — Я не вовремя? — тихо уточняет Шинсо.       — Да нет, все нормально. Просто удивлен тем, что ты пришел.       — Я… — Хитоши осматривает комнату, смущенный. — Я тоже.       — Ох, прежде, чем начнем говорить, предупрежу; если ты попытаешься использовать причуду на мне, то я не ручаюсь за свои действия. После битвы я немного не контролирую свои силы.       — Л-ладно, — соглашается парень, проходя в глубь палаты. — Можно? — указывая на стул, спрашивает разрешения.       — Да, конечно. Располагайся. Чего-то хотел? — участливо спрашивает Мидория.       Вспоминает, как однажды с незнакомого номера пришло сначала безликое «Спасибо», а после фотография перчаток, снабженных электрошоком.       — Да, я тут подумал, что правильно все-таки было бы лично отблагодарить тебя за помощь, — тепло произносит Шинсо, из-за волнения хватаясь за шею и потирая кожу. — И передать некоторые гостинцы. Ты все-таки пострадал.       Мидория с благодарностью принимает небольшой пакет, полный фруктов.       — Не знал, что тебе нравится, вот и взял всего понемногу, — пожимая плечами и тщетно пытаясь скрыть румянец, поясняет Хитоши.       Изуку тихо и счастливо смеется. Кто же знал, что столь грубый и нелюдимый парень окажется таким заботливым милашкой.       Хитоши задерживается в палате Изуку на несколько часов. В итоге они вдвоем съедают все принесенные фрукты и бесконечно обсуждают причуды. Шинсо показывает чертежи и то, как делаются его вспомогательные устройства. Рассказывает о классе поддержки и всяких курьезных случаях.       В конце концов они уславливаются встретиться после выписки Мидории для того, чтобы потренироваться.

***

      Кретур в штыки воспринимает идею главы по усилению природной причуды. ВЗО же несгибаем — задача поставлена, значит, ее нужно выполнить, совершенно не взирая на затраты и жертвы.       В голове гуляет план шального будущего. Такого, в котором его сын воплощает в себе его личность, Идею, что не имеет тела, но осязаема до боли, такую, которую не вытравить из умов и не забыть, настолько мощную и масштабную, что другие концепции и мысли меркнут.       Мужчина понимает, что низменное желание власти, жестокости, материального никогда не воплотится в высшую материю. Для того, чтобы создать такую Идею нужно что-то более важное и яркое, неординарное и животрепещущее для людей во все времена.       Каждый раз скатываясь на дно самых жутких стремлений, Все За Одного раз за разом убеждается, что зло — неизбежно. Оно будет существовать всегда, каждый рано или поздно коснется его, почувствует и встретит.       Но зло то безлико и измеряется огромной зловонной массой, то бессмысленно и не несет в себе ничего элегантного, что можно было бы почитать и восхвалять. Оно настолько низменно, что станет питательным перегноем для других.       «Идея» героизма кажется логичной в парадигме вечности. Но она претит самим своим существованием, отзывается притворством и маскарадом. Каскадом масок, что появляются и исчезают. Он верит в вероятное добро, но проблема в том, что оно не будет точно и всегда — так, вспыхивает яркими ослепительными вспышками, чтобы осветить тьму существования, и уходит обратно, затухая. Не всякий человек сможет так вспыхнуть, но вот низвергнуться в пучину тьмы… Каждый рано или поздно оглянется и ощутит отвращение к самому себе.       Озарение случается, когда он открывает глаза, смотря на ослепительно яркий свет фонаря в ночи. Стоя под ним, его неугасимым светом, что не заметен днём, но так необходим ночью, Все За Одного дополняет: Зло неизбежно. Но не непобедимо.       Идея обрастает внутри костями и мясом в тот момент, когда он, на грани срыва собирая вместе с Кретуром ошметки формулы собственного сына, осознает, что своими действиями прочно, навсегда связал и предрешил судьбу преемника.       Он сам себе кажется самым отвратным и низменным злом, что запятнало даже свое продолжение, пустило корни дальше, отравляя другие жизни. Он сам обрек сына на несчастную, полную сложностей и невзгод судьбу.       Набатом в голове проносятся воспоминания и мысли. Смотря на спокойное лицо Изуку, на Тенебриса, что кажется белее взошедшей Луны, Все За Одного так же беспощадно решает и свою судьбу.       Он станет самым ужасным, самым неотвратимым и жестоким злом. Таким, на фоне которого его сын станет мессией и спасителем, Творцом и создателем, сосудом и воплощением Идеи. Услужливо укажет путь к возвышающемуся трону, став фундаментом и ступенькой, невидимой рукой и взором провожая путь преемника.       Ведь его свет засияет ярче всего только в кромешной тьме.

***

      Смысл жизни рушится вместе с Инко, что отныне обречена спать бесконечным бессмысленным сном. Он ненавидит себя, проклинает и даже хочет покинуть этот мир, ведь больше не видит смысла в существовании.       Организация давно перестала быть домом. Она перестала нести в себе смысл — лишь разрушение и власть, ничего более. Но он настолько пресытился ими, что даже тошнит. Единственное, что его держит в живых — это сын. Изуку, что смог создать себе собственный смысл и Идею. Он чувствует, он знает, что обязан сделать — воссоздать идеальные условия, чтобы преемник взошел на трон настолько высокий, что даже небожители не могли бы оспорить его право. Мужчина пишет историю лжи и предательства, боли и страданий, чтобы взрастить в наследнике личность, достойную идеалов.       Душа стонет, он возвращается к лежащему в кровати телу и молит о том, чтобы отведенное ему время поскорее подошло к концу. Он мечтает, чтобы Слепой Бог возвысился над материей, злом и добром, став новой верой и мерой измерения. Просит у мира, чтобы Идея, выращенная Изуку, стала его стержнем и судьбой.       Ему некому и не для чего проигрывать. Чтобы победить, надо превозмочь и одолеть противника, что сильнее его самого. Перед мужчиной была же лишь безграничная пустота и все время Вселенной, и они не то чтобы воспринимали его за противника. Им было безразлично, и единственное, с чем он боролся — это с собственным существованием, неправильным и искаженным так, как никогда не искажались зеркала.       Он смотрел в собственное отражение, принимая, будто сам кажется искажением, что рушит образы других людей. Пропускает через призму, круговерть завитков, и выплевывает пережеванную судьбу позади, ведомый только своими целями и желаниями.

«Друг друга отражают зеркала Друг друга, и взаимно искажая отражение» А что, если не так? И правда в том, что зеркала не искажают ничего, а отражают искажение? Что, если сам и есть я искажение И был таким до зеркала давно Это дивно или дурно?

      Давно стало понятно, что само его существование выбивалось из картины мира. Встав перед зеркалом, приняв за него людскую мораль и принципы, он лишь видел свое уродливое скрученное и перекошенное лицо — то, как его видели другие, как не принимали за человека вовсе и отторгали всем естеством. Смотрел в отражение Инко, приблизившись к постулатам и законам людского мира, но, как не старался и не хотел, возвращался на свое место. Лишенный чужого правильного присутствия, вновь вставал перед зеркалом, наблюдал собственную извращенную картину мира. Родился ли он таким, стал или кто-то обрек его на такое существование? Кто бы знал.       Однако изменить свою душу он не мог — как бы не ненавидел и отрицал, что корнем всего было рождение злодея по имени Все За Одного. Мироздание подарило ему эту силу, погладило по голове и столкнуло в бездну, где переваренное древнее зло покрыло молодую оболочку многотонным слоем ледяного безразличия, лишая чувственности человеческого сердца.       Мужчина понял — сам он в сути своей самое первородное искажение.       И раз ему дарована такая участь, такая роль, то он перевернет все с ног на голову: встанет перед зеркалом так, что, искажая свет, лишь многократно его усилит, разгоняя мрак. Станет указателем и оружием, частью одного огромного механизма, приводя все хаотичные лучики в порядок, неизбежно обезличивая себя и позабыв о людской плоти, что составляла его и привела в мир. Сам создаст нужных Богов и Творцов, сам изберет меру измерения и подстроит зеркало так, как ему необходимо для того, чтобы стать вечной, незаменимой деталью реальности, прошлого, настоящего и будущего.       Он готов, он уже делает все для того, чтобы История подошла к нужному концу. Он скрупулезно воспитывал сначала любовь, а потом и ненависть в сыне. Отведя себе роль, специально стал самым ужасным человеком в судьбе Слепого Бога. И если для достижения высшей цели, для создания лучшего мира и вечного существования нужно будет стать частью чего-то большего, услужливо стать ступенью для наследника, то он полностью готов.       Все идет четко по плану, по сценарию, написанному еще давно.       Он сотворит Бога, что будет во сто крат лучше героев и в тысячу раз страшнее любого злодея.       Он верит, Все За Одного — неизбежное зло.       Зло неизбежное.       Но не непобедимое.

Ах, так много на кону И я могу всё проиграть Но мне не ясно только проиграть кому? В игре судьбы, игре ума, добра и зла, воображения Я верю в неизбежность, но не верю в поражение И никак не сходится, ты как не подведи Но я клянусь то, что когда-нибудь свяжу всё воедино И затяну небрежно два узла. Я верю не в его непобедимость, верю в неизбежность зла.