История о четырёх братьях Мориарти

Иногда невозможно объяснить, откуда взялись эти узы… Они соединяют нас, даже когда кажется, что нет пути назад, они связывают нас вопреки расстоянию, времени и логике…

° Анатомия страсти

      Пища на корабле всегда была какой-то особенной, как и атмосфера ресторана, расположенного в нескольких больших, соединенных между собой, комнатах. Казалось бы, всё здесь повторяет интерьер лондонских заведений, где аристократы часто бывали по разным пустякам, думая, что их жизненные события очень важные, хотя на деле это было лишь дуновением воздуха в истории человечества, ничего не значащий прием или обычная беседа за изысканными блюдами.       Белоснежные двери с выкрашенными краской ручками открывали проход в тускловатое помещение, тут же показывая несколько красивых светлых арочных сводов, на каждом из которых были нарисованы мелкие плющевидные растения с непонятными листьями и бледными цветами. Круглые столы с крепкими стульями, обычными, ничем не обитыми, но с изящными изогнутыми линиями, накрытые чистейшие свежие скатерти, от которых исходил легкий дух ароматических масел. Посередине в аккуратной вазочке расположились цветы, которые совсем скоро заменять сухоцветы, ведь невозможно так долго продержать лепестки в хорошем состоянии.       Огромная люстра красивым образом располагалась на самой середине залы, спускалась вниз сотнями кристалликов в виде ромбов, отбрасывала тень и искрилась, словно чиркнувшая спичка. Весь свет создавали светильники на стенах, среди которых непонятным образом в совершенно нелогичной цепочке поместились картины малоизвестных художников, едва ли стоящих хоть какое-то состояние. Там, у дальнего выхода, стояло пианино, такое же великолепное как и всегда, манящее взгляды, с дорогой черной крышкой и идеально настроенным звуком.       Музыкантов было немного, а, точнее, всего двое. Парень, что сидел за виолончелью, опустил прелестную головку с жесткими прядями темных волос, отливающих едва ли не металлом среди проблесков темноты. На вид ему не было и двадцати пяти, во всем его теле была та легкость и непринужденность, присущая лишь юношам, но, с тем, в плечах и спине появилась ровность, серьезность, желание стабильности. Совершенно невыразительный маленький нос на лице с резкими чертами, совершенно непохожими на что-то красивое, крошечные бледные губки, запекшиеся, словно от болезни, а глазки были поразительны, стоило ему лишь на секунду отвлечься и окинуть гостей, — огромные, полные какого-то милейшего настроя и очарования, с крапинками желтизны среди непроглядной серости. Коротенькие черные реснички, почти призрачная кожа, и, однако, никакого вызванного отвращения, лишь сочувствие и какое-то природное спокойствие.       Мужчина за пианино имел средний возраст, низкорослый, худощавый, но спина его была ровна, словно бамбук, пальцы длинны, а среди некогда красивых светлых волос, похожих на россыпи песков пустыни, проскальзывала седина. Играл он умело, совершенно не теряясь, как и подобало, — во всех чертах проглядывалось что-то аристократическое. Больше всего мужчина напоминал людей, появившихся на свет благодаря связи обычной девушки и парня из богатой семьи, в глазах просматривалась та беглая искорка хитрости, горделивости, но, с тем, народного веселья и безрассудности деревенских детишек.       — Добрый день, — произносит официант в выглаженной белой рубашке, брюках и черной фартуке. Альберт приветливо улыбается и Билли приходится отзеркалить данный жест, хотя глаза его полны сонливости. — Прошу, господа.       Мориарти усаживают за стол, тут же преподносят меню, аккуратно наклоняясь, обдавая ароматом еды. Билли осматривает его темно-русые волосы, похожие на старые страницы книг с ветхим переплетом, вглядывается в неаккуратный вздернутый нос, острые скулы, глубоко посаженные карие глаза, почти черные, как волосы цыган. На пальцах есть несколько небольших ранок, которые больше похожи на царапины от кошки, маленькое пятно соуса на краешке ткани, от чего Билли отводит глаза, пытаясь не обращать внимания на любые неловкие моменты.       — Я могу подойти через несколько минут или вам нужно время для выбора? — интересуется мужчина и голос его звучит как падающие камни, такие неприятные, огромные, что пыль летит в глаза.       — Пары минут будет достаточно, благодарю, — Альберт вовсе не теряет своего аристократического воспитания, пусть и ужасно хочется. Билли видел, как брат отчаянно хочет вскочить, бросить всё и ощутить свободу, треплющую волосы, такую сладкую и желанную, что голова идет кругом от одних только снов.       Льюис как-то противно кривит губы, как это делают все дети его возраста, чуть надменно, хотя и не учили, где только понабрался подобного? Меню в руках в красивой оранжевой коже, с приятными выведенными буквами, похожими больше на танцующих женщин, и Билли старается успокоить скопившиеся внутри эмоции. На самом деле, ему было проще остальных — он заснул почти сразу, так и улегшись прямо в одежде поверх покрывала, на что Альберт только махнул рукой, хотя сам окунулся в мир снов через десять минут. Всё это время младшие братья развлекались какой-то игрой с непонятными правилами, но не решились закончить, ведь наступило время обеда, а в животе оказалось пусто.       Они, как обычно, идеальны, ведь именно так принято в обществе, и от всего семейства Мориарти веет каким-то поразительным холодом, так сочетающимся со сладостью, словно оставленные на сугробе фиалки, которым вот-вот придет конец. Альберт, пусть и невыспавшийся, сидел прямо, расправив плечи, с уложенными волосами, так красиво падающими передними прядями на лицо, так привлекающее всех молодых особ. Парень сохраняет манеры, невероятно аккуратно перелистывает странички, облизывает обсохшие губки, и весь его образ становится легким, слегка грустным, как дамы, читающие романы на веранде, пока по крышам стучит летний дождь. Зеленые глазы источали что-то противоречивое, то смешное, что плаксивое, агрессивное и умиротворенное, путающееся и невероятно прямолинейное.       — Спокойно, — шепчет Альберт Билли.       Билл глаза закатил, сверкнул ими, как уличный кот, увидевший мышь, стал весь собой напоминать возвышенные каменные города с лабиринтом закрученных улиц, пустынных площадей с красивым памятниками, мраморными лестница, спускающимися прямиком к морю среди раскидистых оливковых долин. Парень вдруг стал мудрым, словно видевшим сотни лет жизни других людей, источил какой-то приятный успокаивающий аромат, промчался по огромным тропкам, был поцелован соленым морем, а затем, рассмеявшись, вернулся обратно, в край жары и криков птиц над головами. Там шумели волны, пестрели колонны на фоне синего неба, лилось по рукам масло и всё вокруг становилось мягким, пахнущим раскидистыми кустарниками, розмарином, жасмином, тимьяном и легко налетевшей пылью.       — Разумеется, — кивнул Билл, укладывая меню на стол, словно успел просмотреть все позиции за пару секунд, — не стоит волноваться.       Льюис вежливо покашлял, привлекая к себе внимание, но тут же переключился на что-то другое, словно ничего не делал. Его волосы стали темнее от ламп, весь бледный, болезненный, с красивыми длиннющими ресницами и глазками уставшими, бездонными, мальчик казался каким-то эльфом, вышедшим из глубоко леса с текущими ручьями, шумящей листвой и прекрасными нежными цветочками. Мальчик бы с удовольствием скрылся, спрятался под столом, только бы не ловить на себе всех этих подозрительных взглядов, ведь общество все еще не приняло приемного мальчишку с отвратительным шрамом на всю щеку. Сколько бы братья не заступались, как бы не изворачивались, все хорошие чувства для Лу были лишь из-за громкой фамилии, да угроз, которые иногда срывались в губ.       — Выбирай, милый, а не по сторонам смотри, — просит Уилл, легко касаясь чужого локтя, которые не принято укладывать на стол.       Льюис только закивал, словно очнулся от глубоко сна, заморгал, а Уилл только и делал, что поглядывал на семью, не находя ничего лучше. До ужаса похожий на младшего брата, с такими же интересными чертами, только чуть расширенными скулами, да и волосами, больше напоминающими атлас, но невероятный, обещающий разбить множество женских сердец. Уилл мог нагнать ужас только одним своим кровожадным взглядом, окунуть в холодный омут, тут же рассеивать любые попытки самоуверенности, придумать гениальный план мести и вывернуть всё так, что никто не сможет доказать обратное.       — Всё такое странное, — шепчет Льюис, — как будто никогда не в жизни не видел.       — Расположение не совпадает с большинством ресторанов, — пожимает плечами Уилл, вновь пролистывая листочки, пока Билл только вытягивает ногу под столом на небольшой период времени, потому что ее закололо иголками. — Не понимаю, зачем они что-то выдумывают, это не сыграет роли на прибыли.       Альберт как-то тяжело выдохнул, погружаясь в воспоминания. Первые дни после того случая Билли просто лежал дома, мог то реветь круглыми сутками, то утопать в безразличии, не ел, только бесконечно погружался в мысли. Парень видел, как тает младший брат после любых слов, угасает в четырех стенах, не находя сил даже выйти в сад, а любые лекарства, похожие на обычные успокаивающие травы, перестают помогать. Билл стал бледным, передвигался, как призрак, обрел синяки под глазами и лопнувшие капиляры, и он занимался исключительно самоуничтожением, давящим на виски и погружающим в холод Антарктиды.       Лишь ближе к осени начались походы в театр, где Билл сидел ровно, совершенно не интересуясь постановкой, яркими люстрами и сплетнями, рассматривал собственное отражение в зеркалах, обитых золотом, вдыхал дорогие ароматы, а потом возвращался домой и валился без сил. Билли вернулся в свет, хоть был безразличен. Многие заметили, как угас его огонёк, перестал существовать, вмиг испарился, словно случайно вырвавшееся слово, но он не прекратил быть красивым юношей. Уильям, пусть и стал апатичен и печален, не растерял великолепия, внутреннего сияния, что был похож на горячий танец.       В те дни Альберт очень боялся за младшего брата. Кажется, в шестнадцать лет у него начал дергаться глаз и появилось несколько седых волос. Парень пытался уследить за состоянием Билла, уделять внимание Уиллу и Лу, учиться и не пытаться сойти с ума, пока холодный пот бежал по спине, а руки так и тянулись к револьверу, только бы больше не чувствовать этой паники. Альберт был способен выдержать многое и это тоже, просто сидеть ночами без сна, пялиться в открытое окно, на скрытую облаками луну, пока от свечи исходило тепло, а где-то в соседней комнате Льюис смеялся так, словно серебряные колокольчики звенели.       — Поешьте суп, пока возможность есть, а то потом будем на одном вяленом мясе выживать.       Билли молча кивнул. В последнее время, с возрастом, он слушал всё внимательнее, проникаясь речами и не перебивая. Альберт видел, как в глазах появляется мудрость, всё меньше было какой-то детской язвительности, неосторожности, некой звериной грубости, доставшейся от дедушки. Простой этап взросления, через который проходят многие люди, когда ярость и волнение внутри словно гаснут, и наступает тихая летняя пора с яркими солнечными красками, так и идущими из груди.       — На греческом говорят через два стола, — произнёс Уилл словно невзначай.       Билли мгновенно напрягся, бросил быстрый взгляд через плечо, на сидящих парней, в которых явно выражалась чужая, абсолютно непохожая на английскую, внешность. Одинаково высоких, но стройный, подтянутый, с оливковой кожей, четко очерченными скулами и высоким лбом, которые прикрывали темные пряди. Их глаза — голубоватые, похожие на бирюзу рек, характерный нос с горбинкой, пухлые губы и глубокий смех. Мориарти нахмурился, став похож на зимнее утро, он их не знал, даже не видел на корабле, едва ли разбирал, что те твердят, — слишком быстро тараторили.       — Бред какой-то, — произносит Билл тихо-тихо, что, казалось, он едва ли может различить собственные слова. — Что-то про… муку?       — Не подслушивай, — в шутку буркнул Альберт. — Много будешь знать — плохо будешь спать.       — Как будто заснешь после такого.       Альберт безусловно гордился тем, что брат углубился в изучение языков, тем более, таких редких и необычных, как греческих, он и сам помогал, пытаясь отвлечь. Бесконечные книги, практика, диалоги, хождения по комнатам, проговаривания каких-то правил, испачканные в чернилах руки, недовольные взгляды, разбросанные в ярости листки. Шрифт Билли тоже разработал, как и просили, даже очень неплохой, который пришлось редактировать, но, всё же, получилось.       — Жаркое из капусты и картофеля, — произносит Уилл, прерывая начинающую напрягаться атмосферу. Альберт выдохнул легко, понял, что хоть кто-то в их семье имеет некую долю адекватности, хотя все они видели, как безнадежна эта хрупкая нить спокойствия.       — Чаудер, — выдыхает Лу, — и Лемонэйд-скон.       Билли как-то невесело хихикнул, совсем сконфузился, и Альберт понял, что братишка задумал какую-то глупую шутку в своей голове. Сейчас парень казался хрусталем в горах, дуновением морозного ветра, словно мелодия флейты, которая так ловко ложилась в ладони парня. Билл весь серебрился как украшение, хитрый взгляд был похож на что-то волшебное, воздушное, словно нифма, петляющая среди густых крон деревьев.       — Вино, — оглашает Уильям свой вердикт, — белое.       — Давай без алкоголя, хорошо? Хотя бы до места.       Альберт никогда не запрещал, — пусть пробует выпивать, курить папиросы и заниматься подобными вещами, если очень хочется, всё равно не ограничишь до конца. Парень спокойно относился к любым всплескам младших братьев, но сейчас Билли просто накрывало снова, хотелось вырваться из ужасающего состояния, забыться в какой-нибудь вещи. Парень просто хочет больше не чувствовать пустоты, так отчаянно чистящей всё внутри, не давая даже зареветь.       Билли словно онемел, так и смотрел, словно пытаясь вынудить что-то сделать. Скоро отпустит. Он прекратит истерику. Альберт пытался успокоиться: это обычное состояние, что не займет много времени при должных действиях. Никто пить не хочет, лишь бы чувства залить горечью в глотке.       — Прошу, — Альберт едва сдержался, чтобы не схватить брата за руку, как обычно, успокаивая, помогая, показывая, какой путь лучше выбрать.       Билли посмотрел как-то уж слишком серьезно, прикусил губу, но вовремя себя одернул, только бы кровь не выступила сверху, а потом опустил голову, пробежался по строчкам, и старший Мориарти понял, что он даже не старался вчитываться, только делал вид. Это вполне обычная ситуация — Билл никогда не проявлял особого интереса в подобных ситуациях, предпочитая вместо этого глубокие мысли, которые так и лезли в голову, запутывая, утягивая паутиной, которая ложилась поверх переживаний. Парень наткнулся на блюдо, выдохнул, а потом наигранно счастливо протянул:       — Пан-хаггерти.       Альберт удержался от очередного тяжелого вздоха, которые никогда не воспринимались в светском обществе как что-то хорошее. На его лице гуляли разного рода эмоции даже от таких легких слов, потому что парень совсем уж растерялся от такого настырства некоторых личностей и волнения, которое сковывало любые движения и даже помыслить нормально не давало. Альберт просто очень устал, ему бы укутаться в свое родное горе и посидеть так под одеялом час или два, а, может, и вовсе пару дней, только бы скорее прошло то безнадежное чувство ненужности миру.       — Хорошо.       — Ой, опять эти, — произносит Льюис, зыркнув в сторону входа, где уже собрались знакомые, повстречавшиеся утром, особы. — Принесла нелегкая.       — Льюис, — Альберт едва давит смешок от того, каким смелым вдруг стал младшим братишка, раз позволяет себе такие высказывания, пусть и очень тихо.       — Правильно он всё говорит, — вступается Билл. — Вечно их приносит куда не звали.       Маритен зашли, погружая весь ресторан в горьковатый аромат корицы и полыни, которые так и рвались от одежды, словно они жили где-то далеко от цивилизации. Лорд приветливо улыбнулся официанту, тут же начиная незамысловатую беседу, пока Фредерика застыла с прекрасным, но холодным, как снег, выражением лица, прикрыв себя веером, ничего не говоря, лишь изредка оглядываясь по сторонам, упорно ожидая отца. Алиса, ее младшая сестра, появившаяся на свет спустя пять лет, была еще наполнена детской неаккуратностью, имела пухлые щечки, светлые волосики, кудрями бегущие по плечам, и вовсе не напоминала отца. В ней не было и доли элегантности, исключительно капризность и грубость, которых даже в Билли не наблюдалось в таком количестве.       Алиса недовольно скрестила руки на груди, ее розовенькое платье взметнулось вверх, на что Фредерика возмущенно зашипела, готовясь отчитывать сестру, но последняя только недовольно скривилась, отворачиваясь. Билл для вида глаза закатил, Льюис ничего не сказал, предпочитая разглядывать скатерть и собственные пальцы, пока Уилл не без увлечения, чуть повернув голову, наблюдал всю картину.       Вильгельм внимания на дочерей не обращал, старшая уже совсем отвернулась, рассматривая узоры, красиво укладывающиеся в целое дерево, пока Алиса начинала показывать свой характер, топнув ногой, на что аристократы только охнули и начали шептаться о плохом поведении этой юной леди. Мориарти уже знали, что эта девчонка вряд ли выйдет замуж, поскольку абсолютно все общество ужасно относилось к ней, — куда уж лучше нежная крошечная София, такая покладистая и робкая, что просто загляденье!       — Главное, чтобы кричать не начала, — произносит Билл, — и без них голова болит.       — Пусть не садятся к нам, — недовольно выдыхает Льюис, опуская голову еще ниже, окончательно скрываясь за отросшими прядями.       Альберт бросил взгляд осуждающий, непроницательный, словно сама темнота, вызвав очередной смешок у Билли, который, кажется, вовсе уже не обращал внимания на собственное поведение и держался из каких-то последних сил. Льюис, пусть на вид и был скромненьким мальчиком, был далеко не робким и бил в случае опасности сильно, ему не составляло труда достать нож, высказать угрозы в лицо, не меняясь в позе. Кажется, это всё остаточное от воспитания улицы, где не было места слабости, и постоянные слова Уилла, что, порой, казался вовсе безумцем с идеями, укладывающимися в голове ребенка совершенно невольно. Льюис слушал брата, проникался его мыслями, впитывал суть догадки и становился более жестоким, уверенным, готовым стирать всех на своем пути, только бы достичь цели.       Удивительно, но Маритен решили не приближать, видимо, захотели поговорить попозже. Послышались тихие облегченные вздохи, которые братья постарались спрятать друг от друга, хотя вызвали только общий смех, который разнесся по ресторану вместе с музыкой.       Окружение было самое разное, но одинаково напитанное чем-то поразительно легким и высоким, как и полагается аристократам, имеющим достаточное количество денег для обеда в подобных местах. Шуршали при каждом движении шикарными платьями дамы, словно шумела листва в прекраснейших королевских садах, их украшения блистали в тускловатом свете, говоря о статусе, и влюбленные взгляды сливались в одну тихую песню, словно кружилась цыганская юбка всеми цветами радуги. Во всех взглядах — мраморные ступени, позолота и легкие насмешки, танцы, после которых краснеют щеки, муслиновые платья, шепотки и красота колец. Они сверкали, как золото, хотя часто им и не были, открывали прелестные губки, походили на произведения искусства в дорогих квартирах и на широких проспектах. Путались цвета волос, голоса, какие-то небрежные фразочки, что так ярко переплетались между собой, создавая особую атмосферу данного места.       По лицу Льюиса было видно, что сервировка никогда не доставляла ему большого удовольствия. Еще когда мальчика учили, он запоминал легко, но всё это казалось скучным и ненужным, потому что до усыновления Мориарти ели едва ли не руками, грязными, иногда обернув в газету, порой, доставали что-то наподобие ложек, а частенько вовсе голодали, утопая в плохих мыслях и холоде. Привыкший к недоеданию, Льюис изначально довольно скептически относился к такому количеству посуды и пищи, но потреблял абсолютно всё, что было на тарелке, не привередничая.       Лу в первый раз смотрел на всё ошарашенно, едва расправив салфетку. Прямо перед ним лежала плоская круглая красивая тарелка с серебристой каёмкой, — основная. На ней стояла тарелка с неким углублением и широкими краями, — суповая. Самая маленькая — салатная, от чего Льюис начал стремительно моргать, быстро что-то соображая. Рядом стояла небольшая, больше похожая на кошачью миску, тарелочка для хлеба вместе с лежащим сверху ножом для масла. Билли рядом ничего не говорил, язвительных речей не рвалось, потому что волшебный подзатыльник мигом исправлял воспитание.       Дальше — хуже. Салатная вилка, рыбная, обеденная, десертная, для морепродуктов, после разные типы ножей — салатный, для мяса, для рыбы. Спустя добрые двадцать минут от переизбытка правил Льюис вовсе начал путать ложки, вместо десертной хватал суповую, потом бросал, брал чайную, говорил, что это всё лишь бред и желание показаться лучше, а Уилл только качал головой, хотя мысленно соглашался.       Когда Билли вынес бокалы, дело удивительно легче пошло, и почему же это все мгновенно запоминают тары для алкоголя? Стакан для воды, бокалы для вин и шампанского, рюмки, порт и много чего еще, что в голове Льюиса отлично отложилось. Джек на это только усмехнулся, видимо, ничего нового в этом не находя, словно это всегда было обыкновенной чертой обучения.       Поели они мало отчего-то, но никто не решился говорить лишних слов, как будто всё было решено еще несколько лет назад. В Билла не лезло, хотя он упрямо проталкивал в себя вилки, не меняясь в лице, лишь изредка хмурил брови, словно тошнота вставала у горла, но у парня были собственные понятия касательно подобных вещей. Питаться нужно, иначе от голодовки станет только хуже, а лишних проблем им сейчас вовсе не надо, и так хватает лишних переживаний по поводу и без. Льюис спать хотел все больше, глазки слипались прямо во время еды, и иногда приходилось касаться тонкой ноги, чтобы мальчишка не выронил из рук ложки.       Фредерика периодически смотрела на их стол, глаза ее наполнялись интересом, смешанным с жаждой внимания, только вот Билли, главная ее жертва, ни разу не бросил даже мимолетного взгляда в ту сторону, устремив всё внимание к совершенно другим людям. Девушка старалась не показывать, насколько ее это раздражает, — не быть чьим-то миром, — но нервно ударяла вилкой по тарелке каждый раз, когда поглядывала в сторону Мориарти. Альберт от этого хохотать хотел, как порой бывают наивны и глупы аристократы. Билл никогда не позволял себе мыслей о сексе или чем-то подобном, но кокетничать умел и очень даже хорошо, от этого девушки легко впадали в приятные чувства, думая, что молодой граф искренне в них заинтересован.       Единственной, кто вызывал хоть что-то, похожее на любовь, — Амелия, которая совсем недавно была отправлена к тетке во Францию без объяснения причин и даже не отвечала на отправленные письма. Билли, наученный матерью не унижаться, бросил попытки и решил, что мир без нее не рухнет, хотя и внутри боль росла с каждым часов, а Альберт только утверждал, что всё обязательно пройдет. Юный Мориарти не слушал слов симпатии, закрывал уши на каждое «я вас люблю», отметал любые предложения сватовства, а, быть может, если бы Амелия не оставила родную отцу страну, сам бы сыграл свадьбу через год или два.       Альберт никогда не лез в личную жизнь брата, сам он жену не искал, как и Уилл с Льюисом, что были всецело отданы плану. Билли всегда отличался своей привязанность к обществу, желанием жить, как обычные люди, не проникаться в историю или какие-то схемы, от этого искренне наслаждался различными мероприятиями, тонул в запахах и танцах, — разве может молодое сердце успокоиться, когда врывается музыка? Младший брат всегда был другим, но Альберт уже давно понял, что вины ничьей нет, ведь мир устроен так, что люди бывают не похожи друг на друга. Разве можно поменять то, что уже сформировалось?       Разбрелись по каютам они спустя продолжительное время, когда официант забрал недоеденные блюда, ласково улыбнулся, выводя из ресторана, а Льюис боролся со сном на ходу, странно покачиваясь из стороны в сторону, словно его бросало по волнам вместе с кораблем. Альберт видел взволнованные глаза Уилла, но решил промолчать лишний раз, чем напороться на что-то личное, совершенно секретное, моментами глупое и наивное.       Билли, не долго думая, упал на кровать лицом в подушку, словно не было в нем и доли манер, всегда сопровождающих на протяжении жизни. Альберт аккуратно повесил пиджак, наблюдая, как брат совершенно не реагирует на окружающие действия, пытаясь заснуть. Иногда Билл действительно просто опускался в одежде, полностью окунался в тоску и апатию, замирал и так долго не двигался, что старший Мориарти начинал беспокоиться. В этом не было ничего удивительного, но страшно было наблюдать, как человек, всё время показывающий манеры и держащий себя в руках, вдруг начинает паниковать и перестает показывать былую роскошь.       Казалось — еще немного и можно расплакаться от простого понимания всей ситуации. Билл аккуратно подкладывает руки под лицо, принимая более удобную позу, хотя ноги свисают с кровати под не слишком естественным углом и наверняка вызывают дискомфорт.       — Как ты себя чувствуешь? — интересуется Альберт, присаживаясь рядом, накрывая чужую лопатку, мягко разглаживая рубашку, хотя на ней нет складок. Обычная аккуратность, которую прививают с детства и ругают в любой ситуации, где она лишь слегка нарушается. Посадишь пятно и получаешь злой взгляд матери, которая дома обязательно выскажет всё, что думает.       Волнение Альберта с того времени становилось все сильнее, внутри сдавливало от непредвидимого волнения, в виски ударяло, и, кажется, головокружение открывалось. Порой он не успевал за всем следить, одновременно нужно было учиться, играть роль прекрасного наследника Мориарти, не сбиваться с плана, выслушивать рекомендации врачей касательно здоровья Льюиса. Билли проблем приносил всё меньше, только вот своим состоянием покоя не давал старшему брату, кажется, у Альберта руки тряслись от постоянных переживаний.       В голове крутились сотни мыслей, нервы сдавали, но приходилось держаться, стискивать кулаки, кусать губы и идти. У Альберта три младших брата, которых нужно обеспечить, подарить хорошее будущее, помочь в реализации плана для лучшего страны и он не имеет права подвести кого-то. Вмиг всё навалилось, но отступать поздно, ведь это будет совсем бессовестно и мерзко, — парень привык, что к нему сотни требований, которые обязательно нужно выполнять. Альберт всё волнуется, что не сможет дать мальчишкам лучшее, постоянно не спит ночами, доводя себя едва ли не до истерик, а утром улыбается и вновь всех мирит, гладит по волосам, словно ничего не было. Так уж повелось, а, значит, роль старшего брата надо исполнять до конца, нет возможности вдруг отказаться.       — Не нравится мне Вильгельм во время этих обедов, — бурчит Билл, поворачивая голову в сторону, и его тусклые пряди словно вспыхивают пламенем. Альберт только вздохнул, потому что имел брат привычку, не желая отвечать на вопрос, вдруг переходить на другую тему. — Всё время хохочет как ненормальный.       — Не увиливай, а отвечай.       Билли едва сдержался, чтобы глаза не закатить, лишь недовольно губки надул, как это обычно бывает, вызывая своим поведением неконтролируемое раздражение, поднимающееся с самых низов в грудь, разрастающееся с невиданной скоростью, словно желая утопить в своих непонятных мыслях и вариантах событий. Парень — уже не маленький ребенок, а вполне сформированный юноша, — вдруг поднимает голову, словно желая вызвать головокружение, а потом подпирает щеку рукой, после чего обязательно останется красный след. Иногда казалось, что Билл вовсе оказывается где-то во внутреннем мире, забывает про существование реальности, — это, безусловно, раздражало, но, порой, Альберт хотел сделать точно также.       С каждым годом круг аристократов выводил из себя всё больше, не радовали пышные приемы, вкусная еда, украшения, долгие прогулки верхом, возможность учиться и жить без забот. Альберт чувствовал, как общество тонет в стереотипах, подчинении высшим слоям населения, пока бедность разрастается, проникая во все районы городов, разносится, ставит клеймо. У аристократов хватало ума лишь кривиться да прислугу бить, делая вид, что всё так и должно быть, пока рабочие сутками пропадали и не бывали дома, лишь бы лишний цент принести. За прекрасными платьями и великолепными прическами, за особняка, покрытыми золотом и искусством скрывалась жуткая нищета с постоянными событиями, ничуть не помогающими моральному положению подрастающего поколения.       Альберт чувствовал, как сильно давит на него всё это, сначала играть роль прилежного юноши, танцевать, улыбаться, пока глаза искрятся, как бокалы с шампанским, разлетается смех по огромному залу, а потом жертвовать на благотворительность, помогать сиротам и старикам. Билли был по душе своей изящностью аристократии и никогда не стремился быть благородным, а уж тем более ходить по «убогим заведениям», но старшему брату ничего не говорил, даже заикнуться про потраченные деньги боялся лишний раз. Альберт из круговорота учебы окунался в праздники и обеды, поддерживал репутацию родителей и привлекал внимание девушек, а ночами запирался в комнате, бесконечно думая о плане, в который внес корректировки Уилл, боли, обиде, несправедливости мира. Всё это было осознать в полной мере сложно и могли уйти года на понимание всей классовой системы до конца, со всех сторон, не пытаясь что-то приукрасить или ухудшить.              — Плохо.       Альберт нежно гладит его по волосам, путается пальцами в кудрях, хотя обрел эту привычку только с полтора года назад, а в детстве и вовсе не обращал внимания на чужую прическу. Билли был загнан матерью в плане внешности, от этого постоянно что-то менял, пусть и не так радикально, но лимон уж точно в щеки не втирал и не пытался отпить уксусной воды для блеска глаз и бледности лица. Истерика была, конечно, когда волосы окончательно завились, стали милыми кудрями, прекрасными, прыгающими при каждом движении, только вот матушка, сама имея похожую прическу, считала подобные локоны признаком плохого происхождения, простолюдинским знаком. Билл терпеть не мог кудряшки, постоянно пытался распрямить, на что Мартин только тяжело качал головой, но ничего изменить не мог.       Когда Билли успокоился, опустил волосы и стал выглядеть счастливее, случился Пауль, и кудри были обрезаны ножницами на четыре дюйма, на что Гиббс едва не сел. Даже лорд причитал, недовольно осматривая воспитанника: «Такие красивые пряди были, а ты взял их и обкарнал». Альберт, конечно, новой прической брата тоже был не сильно доволен, но быстро смирился и попросил других отстать от бедного парня, которому и без этого тяжко. Всё же, донимать кого-то было идеей не слишком хорошей, и так крыша едет с этой сумасшедшей семейкой.       — Поспи, — предлагает Альберт, поднимаясь на ноги, — можешь попробовать в одной рубашке, всё равно ведь стирать после.       Конечно, среди аристократов не было принято так относиться к одежде, высокий статус требовал подтверждающих действий. Десятки различных костюмов, выбор ткани, фасона, вечно подчеркнутые элегантные черты, которые должны вызывать лишь восторг, улыбки для других и сияющие глаза. Порой хотелось кричать от количества одежды и ведь стыдно явиться на масштабный бал в костюме, известном публике, обязательно нужен новый, аккуратно обтягивающий грудь, только бы продемонстрировать красоту тела.       Стирка вещей занимала отдельное место в списке нелюбимых вещей, но никто ни у кого особо не спрашивал. Иногда приятно почувствовать себя ребенком, так почему бы не подремать в рубашке, если очень сильно хочется? В конце концов, Билл же не на ночь спать ложится, а всего лишь на пару часов, — тот без лекарств никогда не мог окунуться в мир снов на долгий промежуток времени до вечера. Брат ничего не отвечает, только дышит тихо-тихо, не пряча глаз, думает о чем-то пару минут, а после поднимается на ноги, слегка ударяясь каблуками о поверхность. Парень иногда требовал к себе какое-то количество внимания, и Альберт всегда находил этому четкое оправдание, опираясь на прошедшие года.       Билл неспеша стягивает с себя пиджак, пока старший Мориарти подходит к окну, складывая руки на груди, и всматривается в бесконечную гладь океана. Бирюзовая, светлая, с белыми оттенками у самого берега, успокаивающая, она сменилась на темные воды, совсем непроглядные, где дно настолько глубоко, что туда вовсе не проникает свет солнца. Всё это напоминало старинные легенды о морских чудовищах, былые рассказы, где-то услышанные или кем-то пересказанные. Альберт предпочитал не верить в это, но невольно прислушивался к подобным разговорам, которые манили занавесом тайны и чего-то пугающего.       Были и легенды о прекрасной нимфе Калипсо, что жила на острове Огигия, на котором Одиссей провел долгие семь лет. Вокруг зелень, леса, огромное количество цветов, великолепные постройки, а вокруг только бушующая морская пена, которая во время шторма наводит ужас. Там практически нет людей, — одна нифма и ее рабыни в прелестных одеяниях, прячущиеся под тенью тополей, шумящих кипарисов, пропитанные терпким ароматом растительности и ее легкой горечи.       Можно ли забыть о морских девах, у которых вместо ног рыбьи хвосты? Их волосы прекрасны и украшены драгоценными камнями, а голоса столь завораживающие, что мужчина не в силах противостоять, тянут руки к прекрасным женщинам с обнаженной грудью. Когда не видно берега, а вокруг лишь темнота глубины, пугает не само расстояние или наличие воды, а то, что скрывается внутри, ведь у людей крайне мало представлений о том, что прячется там, куда нельзя доплыть.       Никто точно не знает, сколько кораблей таится там, на самом дне океана, как много сундуков осталось лежать, правда ли существовала Атлантида, есть ли там красивые русалки, что не могут жить на суше, и как много чудовищ и прекрасных мест прячется в темноте. Может, там есть волшебные леса, источающие яркие краски, самые настоящие цари и народы, но люди еще не нашли способа это исследовать. Возможно, и правда существует кракен, огромный, нападающий на корабли, не жалеющий кого-то и заставляющий моряков дрожать от одного только упоминания.       Альберт помнил, как Билли рассказывал о Кристиане, побывавшем в Шотландии из-за какой-то работы отца, и ему старики повествовали о неком чудовище из озера Лох-Несс, первое упоминание о котором передается уже много-много поколений. Альберт на это махнул рукой и попросил не дурить никому голову; Крис был выдумщиком редкостным и в обычном светлячке смог бы разглядеть целую загадку, а тут таинственные места, постоянные туманы, непонятный дом и озера, — конечно, его юное воображение разыгралось. Как бы сильно сам Билл не отрицал подобные истории и даже какие-то непонятные упоминания келпи, всё равно верил в некоторые легенды и заслушивался ими, восторженно распахнув глаза.       Альберт прижал ладонь ко лбу, выбрасывая все лишние мысли из головы, потому что это сейчас никому не было нужно. Всего лишь какие-то бредни, мифы и сказочки, передающие с незапамятных времен, ведь никто не доказал, что какое-то чудовище правда существует, основываются люди на рассказах моряков, которые могли что-то перепутать или на собственном страхе, заставляющем сердце биться чаще. Всё будет хорошо. Точно. Главное убеждать себя в этом до самого конца и когда-нибудь настанет прекрасное время без забот и боли, проникающей во все уголки тела.       — Что ты там такого интересно рассмотрел?       Билли разделся вплоть до нижнего белья, даже рубашку скинул, и, не найдя вешалку, всё сложил на стул, разглаживая линии, только бы они оставались в такой же состоянии, как и были до этого. Альберт пробежался глазами по нешироким плечам, худенькой груди, впалому животу, но парень не казался хрупким, наоборот, его украшала такая стройность, унаследованная от матери; легкая смуглость хорошо смотрелась в сочетании с пышными волосами, а легкая усмешка игралась самыми яркими красками.       — Англичанин благороднейшего происхождения, — выдыхает Альберт, потому что не позволяется аристократом стоять в одних кальсонах.       — Вовсе нет, это ты у нас по папочке господин, мама у нас не такая уж и благородная, — выдыхает Билли, тут же укладываясь на кровать и накрываясь одеялом, отворачиваясь лицом от окна. — Я по отцу, может, и вовсе какой-то бродяжка.       Альберт понял, что зря вновь упомянул это, но промолчал. Они привыкли, ведь даже сама матушка однажды совершенно открыто в этом призналась с просьбой не говорить ничего графу, да и сам Билли пытался не думать об этом. Он понимал, что отца никогда не встретит, но ведь для общества так и оставался вторым сыном Мориарти, родным, наследником, который довольно сильно напоминает старшего брата. Каков шанс того, что Уильям сможет хотя бы узнать свое происхождение?       Сон был одним из немногих моментов расслабления после тяжелых дней, но только если не снились кошмары. Контролировать этот процесс было невозможно, сколько бы не было выпить чая из трав или не звучали слова убеждений, Альберт все еще видел пламя, выпрыгивающее из окон, липким ужасом растекались чувства в груди, а крыша особняка трещала, грозясь провалиться в любой момент, дом с невероятной быстротой окутывало красными языками. Посреди ночи можно было подскочить на кровати с воспоминаниями о каких-то отрывках, бегом по улице среди темноты, тянущихся рук из глубины Темзы, каких-то древних построек. Альберт не мог объяснить откуда вдруг возникли все эти образы, почему в кошмарах предстают озера, пустынные улицы, какие-то пыльные помещения, едва горящие свечи в огромной зале, где должны танцевать вальс. Парень просто предпочитал всё это забывать, ведь сны не имели никакого отношения к реальности и были всего лишь проблесками подсознания, что являлись абсолютно нормальным явлением.       Альберт подходит, садится рядом, сдерживаясь, чтобы не положить ногу на ногу, а потом прикрывает глаза, желая просто провалиться в мыслях, — приятных, о котах и солнечных денечках, счастье и сладостях. Иногда ему действительно не хватало беззаботности, пусть братья и доставляли радость своим смехом, шутками, разговорами и просто наличием, но, всё же, постоянные беседы с лордом, наличие большей суммы денег и руководство ими, пока мальчишки не станут достаточно взрослыми, примирение ссор, собственные ошибки не давали покоя. Мориарти ощущал, как чувства копятся в груди, прикасаются холодными руками к спине, но никакого спокойствия это не приносит, только головную боль.       — Альберт, мне страшно.       Парень привычно накрывает плечо брата рукой, поглаживая выпирающие кости. В первое время он даже сидел с Билли, пока тот не заснет, потому что бросить себе рискованнее. Альберт боялся, что брат в любой момент может взяться за старое, вновь нанести вред, схватиться за лезвие или, что хуже, веревку купит. Разве можно оставлять человека одного в подобном состоянии? У старшего Мориарти просто совести не хватило бы забыть, что он и сам допустил некоторые ошибки.       Голос Билли прозвучал глухо, вероятнее всего из-за того, что он уткнулся в подушку, сжав руками ткань, всё еще пахнущую свежестью, мылом, но уже успевшую пропитаться морским воздухом. В каюте есть какой-то непонятный аромат рыбы, водорослей, скал, теплого песка.       — Спи, — просит Альберт, чтобы всё это быстрее закончилось, — я рядом.       Билли иногда засыпал часами, постоянно ворочаясь, обнимая подушку, скидывая одеяло, меняя позы, едва ли не передвигая кровать в другую сторону комнаты, от чего Альберт бесился, не понимая, почему просто нельзя успокоиться. Порой Уильям окунался в сны буквально за минуты, ведь это такая вещь непредсказуемая, что даже доктора толком не могли объяснить, только и давая рецепты того, что стоит купить в аптеке да компрессы делали из воняющих тряпок.       Альберт помнит, как Билли иногда приходил в слезах, текущих неконтролируемым потоком по щекам, дрожащий, словно при лихорадке, с треснувшими губами, и ему приходилось долго сидеть рядом, говоря что-то успокаивающее. Альберт такими ночами не спал, а потом мучался от слабости, всматривался в окно, пока брат после истерики посапывал рядом, иногда всё же порываясь проснуться. Кажется, если бы это длилось чаще, парень бы точно с ума сошел, а ведь никто толком помочь не мог, Уиллу было глубоко плевать, Льюис и сам точно не осознавал, что происходит, Джек явно не нанимался в няньки, а лорд чаще всего внимания не обращал на воспитанников. Альберт, старший брат по своей судьбе, был единственным, кто искренне желал помочь, как бы сильно слезы не рвались наружу.       Билли просто был его семьёй. За три года всё изменилось слишком сильно и ненависть сменилась любовью, такой огромной, необоснованной, какая есть у многих членов семьи. Всё стало как-то иначе, но Альберт всегда находил этому довольно обоснованные объяснения, пусть Билла нельзя оправдать, он всё же является неплохим юнцом. Время неизменно летело вперед, менялись чувства и мысли, путались, достигали своего пика и опять падали в бездну, сплетались невообразимыми нитями в цветастый ковер, который доставлял только удовольствие, порой, сменяясь на грусть.       Альберт любил брата через ссоры, скандалы, крики, редкие драки, постоянные истерики, непонимания, потому что сердце каждый раз сжималось от одного грустного выражения лица. Парень вполне может контролировать свои чувства, хотя частенько пытается просто заглушить, лишь бы казаться спокойным и не доставляющим проблем. Не забылось прошлое, но утихла боль, и в чужих глазах поселилась уверенность, теплота, некая мудрость, которая будет расти с возрастом, и Альберт радовался этому, ведь Билли из нервного ребенка превращался в осознанного самостоятельного мужчину.       Парень и сам рос. Бежали дни вперед, сменялись годы, Британская империя шла вперед, распространяя свое влияние, рядом появлялись новые люди, и Альберт чувствовал силу своего богатства и власти. В голове медленно появлялись новые мысли и эмоции, вырисовывались планы, хотя основная цель была таже, — изменить классовое неравенство. День за днем организм менялся, преобразовываясь во что-то взрослое, крепкое, смышленое, то, что так хотелось показать миру.       Альберт улегся рядом, прижался ближе, и, кажется, чувствовал, как стучит чужое сердце и обжигает дыхание. Билли тёплый. Спать вовсе не хотелось, но сейчас было бы хорошо просто подремать и сбросить весь лишний стресс. Их дыхания слились в единый поток. Всё обязательно будет хорошо.       Уилл, восседая на кресле, смотрел на брата, ожидая, когда на него обратят должное внимание. Льюис всегда прекрасно чувствовал на себе чужие взгляды в силу некоторой мнительности, доставшейся от отца, который постоянно думал, что за ним кто-то наблюдает, сколько бы матушка не старалась его переубедить. Уилл сам довольно смутно помнит те годы, но, всё же, некоторые особо яркие воспоминания отлично отложились в хрупкой детской памяти, впитывающей все яркие эмоции.       Тогда они жили в небольшой комнатке на втором этаже, куда вела скрипучая серая лестница, — матери едва хватало денег на это помещение, не то что на еду. Уилл помнил, как по пятьдесят человек ютились в забитом матрасами с клопами и тряпками пространстве, там же ели, пили и занимались прочими делами, а вонь стояла такая, что кружилась голова. Тогда вокруг были только старые каменные домишки, прижатые друг к другу, грязные от дыма, валящего из труб, с выбитыми стеклами, которые прикрывали тканями и найденными бумагами. Вокруг не было света фонарей, потому что чинить их никто не собирался, все скопление было у редких забегаловок, где обычно собиралась вся местная пьянь, да дальше, где улочки начинали вести к центру города.       Уилл помнит лишь старый матрас из которого торчали пружины, больно впивающиеся в бока, суетливо бегающую мать, которая всё волновалась из-за задерживающегося отца, что часто не ночевал дома. Порой, мальчик думал, что тот лучше бы вовсе не приходил, ведь с каждым появлением начинали ссоры, крики, скандалы, и, порой, удары, только вот денег всё равно не хватало. Мама работала прачкой, одновременно подрабатывала в ателье у одной дамы и помогала в булочкой утрами, иногда принося лишние куски хлеба в дом. Уилл всё еще помнит эту мягкость и свежий аромат муки.       Каждый день за окном слышались драки, брызгала кровь, летели бутылки, а утром Уилл переступал через пьяные тела, чтобы выбраться наружу. Часто происходили ссоры, соседи кричали и спорили, а в местном баре — всего лишь крошечной комнатушке, где продавалась какая-то дрянь за центы — был вечный мордобой. Летом жара стояла жуткая, а вонь становилась ярче, Уилл едва мог найти какую-то подработку в столь юном возрасте, да и матушка не разрешала, говоря сидеть с братом.       Зимой за окном выли ветра, холод сочился из щелей и в хлипкие деревянные ставни, которые утепляли чем только могли. Мама не раздевалась ночами, постоянно грела их своим телом, укутывала в одеяло, забившись близко-близко к стене, ведь больше ничего и не было. Только небольшой стол, таз для белья, веревка, растянутая под потолком, где часто весело грязное полотенце, да какие-то безделушки. Отца дома можно было ждать раз в месяц, Уилл уже вовсе не помнит, кем он был, а мама и не говорила о нем, только глядя по волосам, предпочитая не вспоминать человека, с которым по глупости обручилась. Тогда мальчишка дрожал, ощущая всю суть зимы, пока Льюис рядом едва зубами не стучал, но другого выхода вовсе не было.       Сколько Уилл себя помнит, Лу болел, от этого куда лучше было жить в своей комнатке, чем с целой оравой и в грязи. По правде, их район отличался отсутствием санитарии, но другого выбора всё равно не было. Матушка старалась как могла, ночами не появлялась дома, берегла каждый цент, а в конце месяца пересчитывала сбережения, только бы было чем платить за жилье и хватало хоть на какую-то еду. Льюис порой становился всё хуже, вечно кашлял, а Уилл только и видел, как мама плакала, склонившись над ним, и ее волосы волнами падали на худые плечи. У них не было средств на нормальное пропитание, откуда им взяться на докторов и лекарства?       Однажды мама сказала, что папы больше нет, но Уилл увидел по ее глазам какой посыл несла женщина. Совсем скоро мамы не очутилось рядом, — всего лишь несчастные случаи, распространенные в районе, где постоянно холодно и каждый день совершаются нападения. С тех самых пор из комнаты их вышвырнули, а денег, разумеется, никаких не было, от этого быстрый путь в приют был заказан, чему Уилл вовсе не радовался.       Льюис стал бледнее, прижимая руку по лбу. Сидя на кровати с ногами, мальчишка подозрительно шатнулся, прикрывая глаза, словно его что-то сильно тревожило, и он едва ли мог сдержаться от плача во время накатывающей боли. Лу задышал тяжелее обычного, от чего страх мгновенно кольнул в легкие, — Уилл обещал матушке позаботиться о младшем брате, который является его единственным родным человеком.       — Что это с тобой? — парень поднимается на ноги, подходит к кровати, тут же прижимая ладошки к побледневшим щекам, которые медленно начинают покрываться холодным потом.       — Нехорошо как-то, — выдохнул Льюис, закрывая глаза на пару мгновений, а потом всматриваясь в лицо брата, потому что он понимает, что врать в этой ситуации бесполезно. Глазки наполнились непониманием и болезненностью, от чего сердце Уилла зашлось в ударах. — Голова кружится и тошнит.       Уилл наблюдает, как брату становится хуже. Размышления быстро проносятся в корабле, — бледность, пот, головокружение, предпосылки рвоты, и мальчишка впервые на корабле. Уильям прижал ладонь к чужому запястью, прощупывая пульс, — учащенный. Не хватает только озноба, снижения аппетита, тошноты от запахов, нервозности, раздражительности и дезориентации. В голове быстро возникает нужный диагноз, который точно окажется верным, ведь Уилл достаточно хорошо знает младшего брата.       — Морская болезнь, — выдыхает Уилл, тут же стряхивая мокрые пряди с чужого лба, пытаясь сделать немного лучше. — Я сейчас вернусь, хорошо?       Льюис медленно кивнул и Уильям тут же отскочил, как ошпаренный, но мгновенно вернул ледяное спокойствие, медленно вышел из каюты, чтобы найти хоть какого-нибудь рабочего. Мужчины ходили по палубам в черных одеждах, не стараясь отвлекаться на какие-то мелочи, но всё равно не могли отказать аристократам даже в малейшей просьбе, ведь знали, что последует за каждой дерзкой выходкой. Уилл, получив статус и фамилию, ощутил некий прилив власти, ведь никто из простых людей отныне не смел даже слова поперек сказать, прекрасно понимая, что Мориарти далеко не безызвестная семья. Такое положение тешило и подталкивало к ужасным действиям, которые мальчишка раз за разом глушил внутри, только бы не допустить чего-то мерзкого, безысходного, похожего на гадкие мысли остальных. Разве Уилл виноват, что эмоции бывали сильнее?       Страх расползается по груди липким темным пятном, которое задерживает дыхание в глотке, скручивает живот, вызывая тошноту. Уилл не позволяет панике до конца захватить тело, как может сдерживает дрожь, медленно бегущую с потом по спине, только старается не показать своего тяжелого дыхания. Это всего лишь морская болезнь, ничего серьезного, что могло бы значительно повредить здоровью, но Льюис его единственный родной человеком, лучик солнца, который никто не смеет трогать. Уилл точно не сможет вынести этой потери, хотя самое страшное давно позади, прошло несколько лет, организм успел восстановиться, но иммунитет хорошо пошатнулся, в результате чего нельзя было и двух месяцев спокойно прожить без визита доктора. Столько нервов и ночных слез было потрачено ради теперешнего спокойствия, и мальчишка при каждой болезни не находил себе места, ведь нельзя было допускать ошибок.       Уилл замечает рабочего лишь спустя несколько поворотов от кают, вглядывается в мужчину, — тот явно был не молод, на некогда русых волосах проступила седина, широкое лицо начало впитывать в себя морщины и воспоминания. Он что-то рассматривал на стене, весь ровный и мускулистый, но какая разница, если дело касается чего-то родного? Уилл уронит всю Великобританию, если кто-то посмеет причинить серьезный вред его единственному сокровищу, которым он так дорожит.       — Извините, вы не дадите мне какое-нибудь ведро? — Уилл опускает руки, словно желая показать, что ничего не держит в ладонях. — Моего брата укачало, мы не хотим испачкать ковёр.       Рабочий удивляется лишь слегка, приподнимая густые дуги бровей, но ничего не отвечает, лишь услужливая кивая головой, ведь даже не посмел перечить аристократу. Связываться рабочие с родителями подобных детишек не хотели, поэтому проще было исполнять маленькие капризы, нежели перечить и показывать свою гордость, которая успела накопиться за столько прожитых лет. Уилл улыбается мягко, стараясь казаться дружелюбным, но не покачивается на детский манер, только терпеливо ожидает, пока слабый свет играется в его медовых волосах, словно пахнущих полевыми цветами.       — Минуту, — просит рабочий и разворачивается, демонстрируя широкую спину, обтянутую куском ткани, но Мориарти не двигается с места, так и застывает в небольшом коридорчике среди далеко расставленных друг от друга дверей, словно ему вовсе некуда торопиться.       Паника накатывала волнами, как это обычно бывало, сначала легко, а потом всё сильнее, стискивая руками грудную клетку и шею, не давая вдохнуть. Уилл предпочитал не показывать страха, лишь в глубине зрачков можно было прочитать удивление или истинный ужас, который быстро покрывался пеленой неизменного холода, что так похож на морозные зимние денечки. Ждать иногда казалось просто невыносимым, но мальчишка привык, что для всего нужен определенный период времени, ведь, в конце концов, в семье Мориарти ничто не происходит мгновенно.       Уилл никогда не отрицал человеческой натуры, которая всегда руководила действиями определенного слоя населения. Парень не перечил многовековым законам, упорно выжидал, понимания, что торопить некоторых вовсе не стоит, от этого приходилось лишь складывать руки на груди и привычно показывать готовность терпения. Ох, иногда это раздражало до ужаса, но Уилл мог только кусать внутреннюю сторону щек, болезненно жмурится от слишком сильных ранок, которые не заживают больше недели и одергивать ложку супа от треснувшей во время злости губы.       Альберт отличался редкостным спокойствием, которое давало трещины только в присутствии Билли, и Уилл оценивал это лишь как высшую степень доверия, ведь братья действительно были довольно похожи друг на друга, даже если не особо вглядываться. Льюис всё еще казался слишком юных для подобных рассуждений, но мальчишка знал, как много таится в этой головке разных мыслей, что постоянно не дают какого-то обыкновенного спокойствия. Разве иногда требовалось так много? Билл и вовсе был довольно взбалмошным парнем, вечно нервным и неусидчивым, но общество это принимало, а некоторые даже приукрашали.       Рабочий протянул ему обычное деревянное ведро с крепкой ручкой, в котором когда-то давно, вместо тазов, приходилось что-то замачивать и таскать с ближайшего места воду в комнату, чтобы потом воспользоваться. Уилл мгновенно его принял, придерживая руками, — оно пахло не так противно, как некоторые вещи на корабле, но всё равно имело какой-то соленый оттенок, который, вероятно, уже ничем не смыть. Стоило только ступить в морские воды и ты невольно погружался в этот ароматом водорослей, скалистых берегов и вечных свободных ветров.       — Благодарю.       Уильям улыбается ему, а после резко разворачивается, и, застучав маленькими каблучками, удаляется в сторону каюты. Самое главное сейчас хоть как-то облегчить пребывание, ведь Льюис обязательно будет себя корить, если рвота окажется на полу, потом еще и в полусознательном состоянии станет порываться убираться. Мальчишка и вовсе не помнил, чтобы кто-то из родителей с таким рвением относился к уборке, но, видимо, Лу пытался компенсировать свою «бесполезность» подобными способами. Уилл не хотел, чтобы брат брал на себя больше, чем сможет выдержать, но тем самым невольно перекрывал ему пути к свободе, хоть какому-то кислороду, а Льюис, полностью уверенный в словах старшего, не смел спорить.       У Уилла чаще бьется сердце, когда он оказывается внутри, а Льюис лежит, бледный, смотря в стену, пытаясь хоть как-то отвлечься. Может, качка со временем перестает чувствоваться как в первые часы, но мальчишка отчаянно пытался занять какую-то удобную позу, чтобы получить хоть долю расслабленности. Уилл и представить себе не может, как брату сейчас плохо, а ведь это терпеть еще долгие дни, но Лу ни за что не позволит себе сойти с корабля, — упрямости не занимать в некоторых моментах.       Мальчишка ставит около кровати ведро, когда Льюис глаза прикрывает, набирая полную грудь воздуха, а потом наклоняется вперед, пытаясь справиться с головокружением. Внутри все замерло от одного такого болезненного вида брата, но Уилл заставил себя держаться, пусть и хотелось кричать, отчаянно плакать, забиться в уголок, обняв коленки, и тихо выть, не допуская даже мысли о чем-то хорошем. Рука сама ложится на чужие волосы, мягко поглаживает, аккуратно цепляется за ушко, а потом спускается ниже, касаясь выпирающих ключиц.       — Сейчас я найду лимон и чай, — произносит Уилл, панически прокручивая в голове все прочитанные когда-то тексты и услышанные разговоры. — Потерпи.       Льюис находит в себе силы лишь для слабого кивка, хотя бледность отвечает сама за себя, — только бы сидеть, свернувшись над ведром, а вокруг повисла тишина. Уилл никогда не был дураком, прекрасно знал, что любые продукты стоят определенную сумму, и, хотя мог попросить записать всё на счёт Альберта, не хотел позволять себе излишней наглости. Старший брат, получая большую сумму денег, всегда оплачивал покупки, капризы, потребности, никогда не задавая лишних вопросов, за что получал благодарность.       Уилл прекрасно помнил, каково это, жить без каких-либо средств, поэтому они с Лу просто не могли не воспользоваться возможностями накопления. Конечно, в новой семье они вовсе не нуждались в подобных предохранителях, но некоторые чувства не давали покоя, а Альберт не высказывался против подобных моментов. Уильям мог спокойно себя контролировать, но, рассуждая о строении государства, специфике аристократического общества и еще нескольких аспектах, возвращался к тому, что какая-то, пусть и небольшая, сумма денег должна находиться в личном распоряжении. Льюис не особо планировал их тратить, просто откладывал, ведь старший брат ерунды не придумает.       Уилл прикидывает в голове сумму, а после улыбается Лу, только бы поделиться долей уверенности, которая обитает внутри, но мальчик вовсе не реагирует, так и лежит с закрытыми глазами, пока пряди липнут к мокрому лбу. Корабль довольно большой, с различными дверьми, тонущими коридорами, темными углами, где, кажется, кто-то постоянно лазит, с неизвестными полосами ходов и петляющих линий, похожих на древние узоры. Морской воздух проходился по легким, сначала напрягал их, после расслаблял и всё вмиг становилось проще, чем на суше, но, с тем страшнее. Сколько кораблей затонуло, так и не сумев достичь берега? Тысячи, и то, лишь тех, о ком содержится информация в открытых источниках, а неизвестных и вовсе не сосчитать.       В газетах пестрели заголовки и зарисовки, сияли в книгах и старых плакатах страшные новости, которые никак не могли уложиться в голове, ведь все подобные случаи приносили невыносимую боль. Руки дрожали от одного осознания, что там, среди морских глубин, лежат обломки сотен кораблей, а остается только жмуриться и сожалеть. «Королева Шарлотта» и многие другие суда, не только британские, были потеряны и навсегда скрыты под водой.       Уилл выходит за пределы каюты, замирает около соседней двери лишь на пару секунд. Нет смысла тревожить старших братьев, они лишь поднимут лишнюю панику, которая сейчас вовсе никому не нужна. Для уверенности парнишка дернул за ручку, прекрасно понимая, что дверь, скорее всего, закрыта, негромко постучал, но никто не отозвался. Внутри комнат стояла тишина, е прерываемая даже разговорами, значит, точно легли спать.       Уилл ни коим образом против не выступал. Им обоим нужен отдых. Альберт и Билл всегда отличались непростыми характерами, которые сталкивались, сливались, переходили то в лютый холод безразличия, то в яростные вспышки, тем самым едва ли не каждый день спорили о какой-то ерунде. Они были самыми обыкновенными братьями, связанными крепкими нитями, но, с тем, постоянно ссорящихся, недосягаемых, прекрасных, как звезды. Молодые Мориарти привлекали внимание девиц, хотя вечерами дома разражался такой скандал, что оставалось только уши затыкать, — Джек всё говорил, что ругаются как они как пятидесятилетние кучеры, хотя совсем еще юнцы. Уилл не вмешивался в эти непростые отношения, которые не всегда складывались хорошо, оставлял Билла на старшего брата, что еще давно обещал позаботиться и контролировать, поэтому у приемных детей Мориарти не было смысла волноваться и напрягаться.       К ресторану путь довольно близкий, но Уильям всё равно предпочитает ускориться, чтобы хоть как-то облегчить страдания Льюиса. Конечно, сильно беспокоиться об этом не стоило, от морской болезни никто не умирал, но, всё же, внутри таился непреодолимый животный ужас, заставляющий сердце биться чаще и думать о различных последствиях. Уиллу стоило определенно сохранять спокойствие, пока шел к официанту, держащему в руках натертые бокалы, принесенные из зала.       — Извините, — выдыхает мальчишка, привлекая внимание молодого парня, которому едва ли исполнилось двадцать пять. С непонятными азиатскими чертами, едва ли смахивающий на европейца, он выглядел слишком уж необычно для рабочего британского корабля. Черные, словно краска, волосы, темные глаза, вовсе не теряющие красоты из-за довольно узкого разреза, но, с тем, довольно узкое лицо и пухлые губки, должно быть, обычный метис. — Мне нужен чай и лимон.       — Конечно.       Говорит парень без акцента, словно английский был его родным языком, он тут же отворачивается, демонстрируя стройную фигуру, отходит на пару метров, ныряя в дверь, ведущую на кухню. Людей в ресторане стало меньше, быть может, все посетили данное место в самом начале пути или ждут ужина, но Уиллу это особой роли не играет, ведь даже молоденький официант начал глупить и вовсе не поинтересовался, нужно ли выдать вещи сейчас или отнести в каюту. Мориарти ругать не собирался, только терпеливо дожидался, оглядываясь на редких дам в сопровождении отцов, кавалеров и братьев; детей, что уже устали сидеть на стульях и хотят быстрее домой; мелькающих от света люстр тенях.       Такие места особого доверия не внушали, всё здесь было чересчур темно, странно, тихо, как будто вовсе неживое. В элитных ресторанах всё сияло и наливалось музыкой, показывая статус, прекрасную атмосферу и наличие денег, какие-то дешевые бары были наполнены ором и дракам, говоря о том, что бурлит в людях энергия. В этом заведении, кажется, даже лишнего дыхания не было, а это напрягало, заставляло осматриваться по сторонам и искать какого-то подвоха.       С кухни доносятся приятные ароматы чего-то сладкого и мясного, когда официант выныривает оттуда, придерживая в руках изящных металлический поднос, довольно красивый, не теряющий чего-то интересного. На нем аккуратно расположились чашки с расписными синеватыми цветочками, заварочный чайник, довольно маленький, но всё равно крайне красивый, отливающий желтой краской, а на крошечном блюдечке, которые не состоит труда удержать в руках, нарезанный лимон занимал особое место, становясь положим на солнышко.       — Прошу, — выдыхает юноша, придерживая поднос одной рукой, — молоко, сахар? Что-то еще?       — Нет, благодарю, — Уилл протягивает руки, наблюдая, как лицо официанта тут же окрашивается смесью удивления, ведь аристократы не носили еду себе в каюты, а постоянно кого-то нанимали для этой работы.       Быстро взвешивая в голове все факты, юноша, решив, что его за это за борт сбросить не должны, смирившись, вручает вещи Мориарти, перед этим убедившись, что в руках удержит. Уилл улыбается, кивает головой на отложенные на стол деньги из собственного кармана, на что официант только приветливо растягивает губы, хотя глаза его полны усталости и желания исчезнуть с этого корабля. Уильям не видит смысла дальше продолжать незамысловатую беседу, вряд ли он предложит что-то действительно стоящее, от этого только разворачивается, чувствуя аромат черного чая, который вместе с бледной струйной пара поднимается в воздух, и следует обратно в каюту.       В подобной ситуации главное аккуратно идти и не споткнуться, огибая все острые углы, о которые можно удариться бедром, а потом стоять и закусывать губу, не произнося матерное слово, за которое обязательно получишь от лорда. Конечно, сначала вырастя в бедном районе, а потом имея двух старших братьев, невозможно остаться в неведении бранной ругани, но, всё же, молодые аристократы не должны позволять себе подобных вольностей. Общество порицало любые плохие вещи, хотя многие совершали их, — главное в этом не раскрывать оплошностей.       — Лу, — тихо зовет Уилл, прижав к себе поднос и заходя в каюту медленно, только бы не уронить всё на пол, — я вернулся.       Характерные кашляющие звуки говорят о рвоте, и внутри всё вмиг замирает, от чего старший Мориарти застыл лишь на секунду, после толкая дверь ногой. Всё обязательно будет хорошо, нужно немного терпения, крепкий чай, чуть-чуть кислоты и Льюису точно станет легче. Мальчишка приподнялся на локтях, склонившись вниз, пока светлые пряди упали вниз, открывая часть прелестного личика, которое привлекало внимание общества. Как же Уилл ненавидел такие моменты.       — Сейчас выпьешь и станет легче, — выдыхает Уильям, оставляя поднос на столе и приближаясь к брату, удерживая в руке чашку. — Потом ляжешь спать, а я побуду рядом.       Льюис знает, что старший брат никогда не посмеет его обмануть.