История о четырёх братьях Мориарти

Те, у кого ранимая душа, хотели бы навсегда забыть свое прошлое. Но оно будет преследовать тебя всегда, как бы ты не желал от него избавиться.

° Темный дворецкий

      Эдит родилась восемнадцатого ноября одна тысяча восемьсот тридцать четвертого года в небольшом городке Англии, — Брэдфорд. За окном клубился морозный день, пока окна покрывались маленькими яркими узорами, расплываясь, словно грязь весной по дорогам. Все крошечные улицы, полные маленьких каменных домиков, внутри которых горел свет и мелькали тени, застыли, трава исчезла и лишь редкие желтые пятна напоминали о тепле. Город готовился к первому снегу, пока холодный ветер ласкал лица, заставляя их покрываться красными яркими пятнами, словно от сока брусники, укачивал голые ветви деревьев, кажущиеся жуткими для маленьких детей. Кустарники кололи пальцы своими тонкими сучками, а птицы пели всё реже, пока люди кутались в старые куртки и шарфы, а руки становились грубыми и принимали вишневые оттенки, которые не уходили с пальцев до апреля.       Брэдфорд дышал каменными постройками, возвышались вверх шпили башен, чуть ниже которых виднелись арочные окна, красивые и жутковатые одновременно, обычным туманом, который гулял по крышам и перекресткам. Там проходили редкие дамы, пряча лица за полами шляпы, скрывая обкусанные губы и старательно закрывая ранки толстыми слоями пудры, бегали грязные детишки и бродили чьи-то собаки. Шерстяная столица мира тогда только развивалась, а в доме бедного графа, среди накуренных комнат, на свет появилась дочь.       Эдит никогда не знала, был ли отец рад ее рождению, но первый ребенок являлся радостью для любой матери. С возрастом стало понятно, что терпеть ее родной папочка не мог, — «девчонка» звучало как приговор, словно ее измазали в грязи. Глотая слезы, размазывая сопли по щекам, она лежала по ночам в кровати после сказок нянечки и думала, что родителям даром не нужна.       Мама в скором времени была зациклена только на том, что второй ребенок никак не появлялся, закрывалась в комнате, ходила по каким-то докторам, знахаркам, оставив дочь на одну молодую няньку, которая пришла работать только потому что денег не было. Эдит уже и не вспомнит, как выглядела та девчонка, только ее запах навсегда остался, — сырость и рыба.       Папа постоянно проводил время на работе, стараясь добиться высот, а мама только и делала, что получала от супруга, потому что Эдит часто слышала, как раздается удар руки о чужое лицо и рыдала в комнате, укутавшись одеялом с головой. В то время было принято иметь много детей, но, увы, спустя долгие шесть лет кроме смеха Эдит никакого другого в доме не звучало, а все слова только и были, что о наследнике.       Так принято, — в семье обязательно должен был быть сын, крепкое мужское плечо. От дочерей было мало пользы, в них нужно вложить много денег на платья, украшения, косметику, прически, развлечения, обувь, шубки, шляпки, перчатки и разный хлам, который обязательно должен присутствовать дома, а потом еще найти хорошего мужа. Эдит только и слышала, что причитания матери, которая шептала о сыне, завистливо глядела на матерей, которые раздавали подзатыльники мальчишкам, и как-то презрительно смотрела на своего единственного ребенка.       Эдит поняла, что ни маме она счастья не приносит, ни, тем более, папе, который к дочери заходил редко, но, однако, покупал и рюшечки, и ленточки, которые вплетались в волосы, на четвертый день рождения принес красивые золотые серьги, но не улыбался, только сунул в руку коробку и, сославшись на усталость, вышел из комнаты.       К шести годам она сожалела, что не родилась мальчиком. Эдит не стала наследником и гордостью для отца, не ходила с ним на охоту, а все прогулки оканчивались тем, что она аккуратно огибала лужи, стискивая рукой зонтик, или проезжала на лошади по небольшому лесу. Отец каждый раз только пренебрежительно махал рукой в ее сторону, произнося «Это моя дочь», и кто-то из мужчин смотрел на него с огромным сожалением, ведь сына у графа не было.       Мама Эдит была чистой англичанкой из небогатой семьи одного маркиза. Волосы ее были светлые-светлые, как головки одуванчиков теплой весной, лицо аккуратное, круглое, со вздернутым носом и яркими розовыми губами, а глаза сияли сероватыми искрами. Отец никогда не называл ее красивой, но сама Эдит считала свою маму просто великолепной, особенно, когда она, наконец, проявлять хоть какую-то заботу.       Алиса — значит «благородная». Отличавшаяся своим происхождением женщина, чуть капризная, но стойкая, избалованная некогда собственными старшими братьями, которых Эдит никогда не видела, как и бабушки с дедушкой, которых не стало еще до ее рождения. Алиса никогда не показывала своей ласки и нежности, ходила одна и относилась к другим так, словно все вокруг были какими-то обычными простолюдинами, пусть человек, который беседовал, был по происхождению самым настоящим аристократом.       Эдит было десять, когда родители развелись, и отец, вместе с ней, уехал в Лидс. Алиса не кричала и не просила оставить ребенка, только проронила скупую слезу, опустила голову, а потом легко отвернулась от мужа, принимая всё, как есть. Тогда она была обижена, кричала, рыдала, билась в истерике, едва из дома не сбегала, а потом обиделась на мать и даже не обняла на прощание, пройдя мимо и оставив после себя легкий аромат духов. Спустя годы Эдит поняла, что мама хотела лучшего, — денег не было и поднять ребенка одной точно не было возможности, поэтому отдать ее родному отцу было лучшим решением.       Постепенно Эдит стала забывать дом, полный влажного аромата и нежного голоса, читающего ей сказки. Стирались из головы туманные утренние часы, когда летними сезонами дороги размывало от дождей, а потом все ботинки были покрыты отвратительным коричневым слоем. Эдит стирала из памяти улицы, по которым часто гуляла, знакомых, друзей, старые лавочки у небольших особняков, пышные кроны деревьев, трели птиц, весенние ручьи, крошечные площади, рынки и веселье, что, порой, заставляло трястись.       Девушка росла и постепенно забыла маму, — Алиса не писала и никогда не приезжала, отец был против общения с бывшей женой, а обиженная Эдит была юна и пылка, от этого не предпринимала достаточных попыток. Она предпочла полностью отдаться учебе, ведь отец начал богатеть и теперь нанимал ей учителей по танцам, музыке, языкам, манерам и многих других.       Не прошло и года, как отец привел в дом другую жену, — деловитую француженку с льняными кудрявыми, выбивающимися из-под голубоватой шляпки, всегда стройную, высокую, с прекрасной маленькой грудью и длинными ногами. Холодное выражение лица нагоняло тоску своими острыми чертами, а зеленоватые глаза сияли каким-то неизвестной горькой эмоцией.       Жаклин падчерицу не жаловала, но предпочитала проходить мимо, даже на свадьбе, — крошечной, не пышной, — не обращала внимания, обещая собственных детей и обязательно сына. Эдит тогда молча сидела, всматриваясь в тарелку, едва не пуская слезы, а после, как только разрешили, позорно сбежала в собственную комнату, упала на кровать, разбросав все юбки по простыне, и заплакала, — плечи тряслись, а подушка намокла.       Детей не появилось ни через пять, ни через десять лет, от чего Эдит видела, как Жаклин ходит с синяками по всему телу, но прячет их, улыбаясь, говоря, что всё хорошо. Отец постоянно жаловался на то, что вторая женщина ему попалась пустоцветом и не будет у него наследников, даже подумывал жениться еще один раз, но к тому времени был занят тем, что искал дочери достойную партию.       Эдит часто мечтала сбежать из дома, уехать в другую страну, начать жизнь с чистого листа, пусть с каким-нибудь бедняком в холодном порту, быть ему прелестной послушной женой и нянчить малышей, сидя ночами у колыбели. Или хотя бы родиться парнем, тогда, может, отец был доволен.       Эдит было четырнадцать, когда отец разбогател и она оказалась в Лондоне, — шикарная многокомнатная квартира в старинном доме, на верхнем этаже, откуда открывался вид на улицы, вокруг были картины, красивые двери, твердые полы, шик и блеск. Девушка впервые прошла под высокими потолками, украшенными великолепными люстрами, упала на пышную кровать, смогла развернуться, скользит в вальсе по большой гостиной, уставленной тяжелой мебелью, любоваться шкафами с книгами и просто радоваться жизни.       Отец купил ей шикарные платья, о которых только можно мечтать, стал дарить украшения, показывать весь этот великолепный мир, но Эдит понимала, что это всего лишь для достойного мужа.       Начали появляться первые выходы в свет, — огромные залы в пузырьках шампанского, музыке и танцах, сладких духах дам, юбки которых шуршали, извиваясь, а парни засматривались на них, щуря глаза. Эдит вдыхала аромат драгоценных камней, легкого пота, металла и свежести, восхищалась и трепетала от одного вида балов, пока отец позволял ей веселиться, улыбаться и показывать свои наряды.       Отец водил ее по гостям, показывал различным герцогам и графам, хвалился перед маркизами и виконтами, поправлял волосы и подбирал лучшие перчатки, только бы найти богатого зятя, лишь бы не заботиться о будущем. Эдит чувствовала все усилия родителя, которые вкладывались, и начинала смотреть на Жаклин высокомерно, потому что ей не дарили одежды и сережек, не хвастались перед высокими чиновниками, не выводили на замечательные мероприятия. Мачеху жалко не было, пусть на ее лице появлялось всё больше синяков.       Эдит слышала, как отец бьет Жаклин вечерами, повышая голос, и глухие хлопки разносились по дому. Девушка сидела в комнате, затушив свечи и завернувшись в одеяло с головой, только бы больше никто не трогал. Крики были редкими, смешанными со слезами и просьбами прекратить, и иногда сама Эдит получала синяки, которые долго не сходили с рук и ног, когда отец особенно сильно попадал хлыстом для верховой езды, но она терпела, прятала глаза, скрывая слезинки за крупными ресницами.       Эдит было пятнадцать, когда она впервые влюбилась в парня, — молодой виконт заставил сердце биться, а руки дрожать от одного-единственного взгляда темных глаз, похожих на растопленный в маленькой чашке шоколад. Отчего-то совсем не высокий, но плечистый, аккуратное лицо с приятными изгибами от подбородка к вискам, с маленьким носиком, покрытом россыпью красивых видных веснушек. Парень весь напоминал собой осень, — яркую, похожую на шуршание листьев и ручьи, от которых размывались берега, а холодные ветра проходились по голым веткам.       Тогда на все влюбленные женские вздохи, которые обычно бывают в такой юном возрасте, слуги только тихо хихикали, помогая выбрали новый наряд, что должен был смотреться идеально. Мачеха только закатила глаза, тут же отворачиваясь, не находя подобное поведение чем-то достойным, ведь, в конце концов, она тоже была молода и легкомысленно. Жаклин помнила первого влюбленного в нее француза, которого так легко бросила, посчитав чем-то глупым и недостойным, а потом пожалела. Ох, если бы она тогда была более умной и осознанной, не променяла настоящую любовь на какие-то деньги и высокомерного мужчину из Англии.       Отец на такое заявление сказал четкое и громкое: «Нет». Он тогда только тяжело выдохнул на заплаканные глаза дочери, из которых вот-вот должна была политься соленая жидкость, и предложил юного графа Мориарти. Эдит всего пару раз видела его на приемах и наслышана от подружек, что парень гадкий, но жутко богатый.       Эрл был высок, крепок, с широкими скулами, мужественным подбородком и красивейшими зелеными глазами, похожими на изумруды, а губы его были налиты краской, словно распустившиеся маки. Всегда одетый по последней моде, имеющий огромный особняк, несколько лошадей, много связей и красивую внешность, а девушки завистливо поглядывали на широкую спину в пиджаке. Эдит кривилась от его громкого говора, высокомерного отношения, такого наглого характера, что глаз дергался, а еще быстро расползлись слухи, что он редкостный любитель руководить и наверняка будет строить жену. Попадаться в руки такому тирану не хотелось, но отец кулаком ударил по столу и прекратил все разговоры.       Эдит проплакала столько ночей, что и сосчитать нельзя, но дата свадьбы была назначена, — юный граф Мориарти оценил девушку быстрым взглядом, пообщался с родственниками и тут же улыбнулся. Жертва была найдена невероятно быстро, еще и с богатым отцом, так почему бы отказываться от подобного счастья? Может, и худа невеста, зато красива, воспитана, довольна умна, а уж молчать и научить можно.       Помолвочное кольцо была надето приятным теплым весенним вечером, и Эдит в ту же ночь рыдала навзрыд так, что даже Жаклин пришла в комнату успокаивать, абсолютно забыв о муже. Девушка тогда решила, прыгнуть ей в окно или броситься под копыта коней, только бы не выходить замуж за этого гадкого парнишку, что только на пару лет обогнал ее в возрасте. Эдит тогда не могла смириться с одной вещью, — неужели ей действительно было нужно было? Не было других парней? Почему отец не дал согласие на брак с молодым виконтом?!       Эдит было семнадцать, когда отец показал ей шикарное свадебное платье, аккуратно идущее по груди и обхватывающее руки, спускающееся от стройной талии прямой юбкой вниз, с красивыми кружевными оборками. Фата была длинной, белоснежной, а прической обещали низкий пучок, который наверняка накрахмалят, натыкают железных шпилек, а шея устанет еще к концу дня. Жаклин принесла перчатки вместе с крупными жемчужными серьгами, которые так тяжело держались на ушах, что можно было только слёзы пустить.       Выйти замуж и родить детей — главная обязанность девушки. Она должна быть прилежной, воспитанной, не кричать и не перечить мужу, который распоряжается ей, как вещью, растить детей и не показаться кому-то грубой. Эдит с самого детства учили, что ее главная цель — принести в мир как можно больше здоровых наследников. С рождения диктовали, как одеваться, сколько нужно есть и как правильно пить, учиться танцам и манерам, знать иностранные языки, быть спокойной, свои знания никогда не показывать, ведь мужчины не должны быть глупее.       Эдит множество раз говорила отцу, что Мориарти ей ни капли не нравится, только вот в тот день, почти перед самой свадьбой, ее впервые ударили наотмашь тыльной стороной ладони, что она упала от неожиданности, едва не задев стол и рассыпав юбки по полу. Мужчина наклонился близко-близко, оттянул на волосы, а потом вновь разнесся громкий хлопок, который не предвещал ничего хорошего: «Мое слово здесь закон. Ты станешь женой Мориарти, Эдит, не перечь отцу».       Выбора не оставалось, потому что следующая подобная выходка обещала закончится побоями, а идти на свадьбу под тонной пудры не хотелось. Эдит не стала пререкаться, ведь вариант побега был крайне ненадежен, а женщина сначала должна была подчиняться отцу, после — мужу, как бы не пыталось общество ввести равноправие, которое у многих вызывало только смех. Совсем скоро должна была состояться ее свадьба, а после начинался обычный скучный круговорот серых будней и редкими яркими вспышками балов, сидения в беседке с подружками и радостными криками детей, что будут называть ее мамой.       Эдит терпеть не могла эти свадебные хлопоты, которые только вызывали головную боль. Отец уже договорился обо всем с Мориарти, выдав огромное придание вместе с единственной дочерью, — красивое платье, дорогие украшения, целый список гостей, которые происходили из многих богатых семей, нанятые для приготовления ужина повара и слуги, с которыми нужно будет расплатиться. Жаклин на это только молчала и иногда подсказывала, как лучше будет уложить прядь, поправляла красивые бусы с тяжелыми камнями, которые аккуратно ложились на грудь, теряясь среди множественных кружев.       Эдит терпеть не могла этот гадкий день свадьбы, когда Жаклин и служанки крутились вокруг, туго затягивая корсет, накрахмаливая прическу и лицо, потом крепко посыпая пудрой, не давая вдохнуть, а после панически наряжая, когда время начало поджимать.       Погода в Лондоне была прекрасной, — шуршали июльские листья на высоких кронах многовековых деревьев, разнося терпкий аромат по аллеям и паркам. Вокруг тропинок красивыми соцветиями распустились сладкие цветы, приманивая к себе различных насекомых, солнце било в глаза, а на голубом небе не было видно облаков. Жара стояла неимоверная, дамы прятались под зонтиками и полами шляп, уставшие лошади фыркали, проезжая по центральным улицам и стуча копытами о мостовые.       Вокруг магазинчиков бегали детишки, иногда выманивая у запыхавшихся матерей миску воды, пока они недовольно загоняли их в тень, подальше от газет, общего шума и игр, которые проводились прямо около дороги. Игрались на вывесках яркие лучики, а кошки нежились, развалившись пушистыми шерстками на бочках или лавочках, где мирно отдыхали люди, наблюдая, как пролетают вокруг, каркая, вороны.       Шпили башен рвались вверх, пока на небольших рынках кричали и суетились, бегая от прилавка к прилавку, женщины, нагружая корзины всем необходимым и иногда одергивая дочерей с сыновьями, что пытались улизнуть поближе к ровесниками. Эдит наблюдала за этим сквозь окно экипажа, пока отец сидел с поразительно прямой спиной, в дорогущем костюме, с зачесанными волосами, а Жаклин только крутила свое обручальное кольцо, как-то грустно посматривая на туфли.       Ближе к месту торжества Эдит начала елозить, за что получила нагоняй, тут же прикрывая глаза, пытаясь расслабиться. Жаклин начала бормотать, что, кажется, опаздывают, на что отец семейства тут же встрепенулся, мотнул руками: «Я вас час ждал, пока одна на горшке насидится, а вторая волосы уложит! Женщины…!».       Эдит ненавидела свое платье, когда чуть не упала, выходя из кэба, а отец ее придерживал, помогая наступить на плитку. Гости подтягивались, мягко расходясь по сторонам, пока новоиспеченной Мориарти помогали идти вперед, пряча лицо за фатой, из-за чего ей приходилось крепко сжимать руку отца, лишь бы не полететь вперед.       Мориарти терпеливо дожился у алтаря. Высокий, в красивом черном костюме, аккуратно подчеркивающем крепкие ноги, широкую спину и смуглую грудь. Стискивая длинные пальцы в кулаки, он осматривал тонкую фигуру невесты, которую быстро вел отец, а после передал в чужие крепкие руки. Эрл видел, как Эдит тряслась, опускала глаза, поджимала губы и еле сдерживала слёзы, которые так и рвались из глаз, только мы не шмыгнуть носом, не показать своей слабости.       — Береги ее, — просит отец, от чего Эдит вздрагивает, чувствуя, как одна из прядей всё же выбивается из прически, касаясь шеи и начиная щекотать нежную кожу.       — Разумеется, — Эрл улыбается лучезарно, словно мог заменить все фонари Лондона, стискивая бледные тонкие пальчики невесты. Сбежать Эдит хотелось прямо в ту же секунду, но она сдержалась, собираясь, не смея даже проявить своего недовольства перед кучей собравшихся гостей и родственников, хотя слезы щипали глаза, словно в них бросили песок.       Эдит не может выдержать собственного вранья, когда поднимает глаза прямо в зеленые омуты Мориарти, а потом громко, срывающимся голосом, произносит «Да». Под громкие крики и улыбки их называют супругами, а слезы с новой силой подступают к глазам, а горло сжимает холодная руки страха.       От мягкого поцелуя в губы рвота оказывается прямо около языка, и она пытается отойти как можно быстрее, только бы избавиться от такого гадкого ощущения бессмысленности всех чувств. В новом доме всё будет совсем другим, Эдит предчувствовала, что гости опять нажрутся, кто-кто начнет орать, танцевать и вся свадьба закончится обычным, совсем не аристократичным, выпиваем бутылок крепкого алкоголя. Наблюдать за этой отвратительной картиной не хотелось, но, увы, выбора опять не оставалось, ведь ей останется только улыбаться, подниматься каждый раз с бокалом, нежничать с мужем, слушать «Кто сказал «тортик»?!» и подобные фразы, что ничем хорошим не заканчивались.       Особняк Мориарти дышал роскошью и высоким статусом, сквозь тяжелые парадные двери прямиком в огромный коридор с красиво расстеленными коврами, небольшими тумбочками из натурального дерева прямо, на которых разместились невероятные тонкие вазы с тонкими линиями цветов и птиц. В нос тут же ударил аромат дорогих сигарет, бумаг и шуршащих штор, а летний ветерок прогуливался по полу, пытаясь ухватиться на ноги, петляя между дверными косяками и лестницами, разлетающимися по этажам.       Сквозь огромные окна коридоров были видными цветущие в саду деревья, и Эдит с легкостью останавливалась между арочными пролётами, наблюдая, как птицы ласково друг к другу жмутся, словно действительно любили. Несколько дней назад Эрл водил ее по особняку, вновь указывая на тяжелые двери, пока их каблуки едва слышно стучали по ковру, тонули в шикарных картинах, — а девушка не помнила авторов, — исчезали в свежих цветах и красивых лампах.       Гостиная была огромной, с камином и расставленных на чистом камне фотографиями в тяжелых рамках и позолоченными часами, что медленно отбивали время. Диваны, привезенные из других стран, мягкие бархатные кресла, множество стеллажей с книгами в красивых дорогих переплетах, и редких бутылках с алкоголем, от которых исходил приятный аромат чего-то древнего. Там, в редкой музыке от фортепиано, что разместилось, словно статуя, посреди комнаты, становились тише звуки, исчезая в шепоте страниц и грустных карих глазах, редком смехе да постоянном потрескивании дров, которых окутывало пламя. Эдит иногда стояла там, вдыхая крепкий аромат дорогих чашек, налитых приятным светом ламп, деревянных досок с различными трофеями и наблюдала, как сквозь нее проходит история этих камней, слушая, как Эрл в красках расписывает покупку новых коней, скорую охоту и то, что комнаты на верхних этажах нужно будет переделывать в детские, потому что маленьким загребущим рукам малышей постоянно хочется что-то сломать.       Эдит была на кухне лишь раз, когда нечаянно свернула не туда, остановилась, осматривая красиво уставленные светлые предметы быта и тут же отошла, стоило столкнуться взглядом со служанкой, что неловко вздрогнула, отложив нож, овощи и вытирая руки о полотенце. Эдит неловко сжала рукой дверную ручку, видимо, нужно было идти направо, а потом сообщила, что ей нужно попасть отсюда обратно в гостиную, как учил отец, не унижаясь и не проявляя вежливости к людям низших сословий, а служанка только кивнула, бросила работу, потому что никого другого рядом не оказалось, поправила сбившийся платок, которым прикрывала волосы, и пошла вперед, через линии и повороты. Вся кухня пропахла цветами, расставленными по всему дому, фруктами, купленными не за малую цену, сок которых аккуратно стекал по пальцам и едва не капал на ткань платья, травяным чаем, что успокаивал и приятно клонил в сон.       Столовая представляла собой комнату, большую часть которой занимал стол, на котором служанки расстилали белую скатерть, а потом расставляли корзинки с вкусным печеньем и яблоками. Эдит медленно бродила вокруг, поправляя тяжелые стулья, выглядывая из окон прямо в сад, аккуратно касаясь пальцами стекла, а потом только терла нос, пытаясь отвлечься.       Спальни гостевые располагались выше, и имели, как особняк, роскошную расстановку, — мягкие кровати с огромными пуховыми одеялами, дубовые столы, красивые мягкие ковры, по которым можно было ходить босиком. В них витал сладкий аромат, который вызывал у Эдит чуть ли не головокружение, и она старалась выйти как можно быстрее.       Слуги медленно ходили вокруг шикарных столов с подносами, расставляя блюда, от которых поднимался крошечный белый пар. Мясо, гарниры, сладости, алкоголь, и столовая наполнилась смехом и громкими криками, от которых хотелось сбежать, но Эдит могла только сидеть, опустив глаза, улыбаясь, рассматривая, как сверкает в свете люстр кольцо. С того самого дня она стала женой.       Гости долгое время не уезжали, хотя за окном уже давно опустились сумерки и весь дом наполнился ароматом ночных цветов, свежести и какой-то непреодолимой легкости, которую Эдит даже не могла описать. Девушка долгое время ждала, пока, наконец, станет тихо, но, с тем, боялась, ведь Жаклин, пусть и была мерзкой мачехой, на ушко шепнула, что будет потом, — в обществе подобные темы были строгим табу.       Задний двор весь покрылся первой росой, когда гости, наконец, поднялись со своих теплых мест и стали собираться, спускаясь к кэбам. Деревья казались огромными темными силуэтами, а по тропинкам гулял восточный ветер, пока Эдит стояла на крыльце, рассматривая забор и смотря на то, как цветы прикрыли свои лепесточки, ведь, в конце концов, холодало. Она улыбалась, прощалась, чувствуя, как внутри тяжело, — то ли еды, то ли от стресса, а потом долгое время стояла, прижавшись к груди отца, не в силах отойти и отпустить дом.       Эрл ждал, удивительно, крайне терпеливо, вдыхая далекую пыль Лондона и провожая бегущие экипажи, тер глаза, словно действительно очень устал, а потом нервно дернулся, стоило Эдит, наконец, отойти от родителей. Сумерки обнимали их, укачивали, словно мать в далёком детстве. Жаклин как-то слишком печально взглянула на молодожёнов, прикрыла глаза, а после развернулась, даже не бросив взгляд на падчерицу, хотя последняя ярко ощущала горечь на ее языке.       Эдит чувствовала, как внутри нее разрастался страх, потому что, честно, она даже не представляла, что будет происходить дальше, хотя и могла представить. Внутри нее всё дрожало и трепетало, ведь ей даже представить было мерзко что-то больше, чем обычный поцелуй, но супружеский долг диктовал правила, которые она не в силах была исправить. Мориарти нависал над ней тучей, от этого сердце стучало быстрее, а по спине тёк холодный пот, медленно скатывающийся от шеи к корсету, и хотелось поскорее раздеться.       Ужас скрутил желудок, а в горле застрял комок всех непрошенных слов и эмоций, что никак не могли быть произнесены. Мориарти только улыбнулся, и всё это показалось таким неестественным, что желание прекратить это всё только увеличилось. Перед глазами вновь встает милая улыбка виконта, но Эдит жмурит глаза, когда супруг протягивает ей ладонь, чтобы мягко открывать дверь и медленно помочь переступить через порог дома. Страх сильнее сковал ребра, не давая даже шанса нормально вдохнуть, но она следует вперед, как учили, слегка подняв голову, чтобы показать свою гордость, пусть слёзы давно закрывают обзор, а Эрл не мог этого не увидеть.       — Не беспокойтесь, графиня Мориарти, — шепчет мужчина, обдав ее запахом коньяка. — Всё пройдёт превосходно, моя милая жена.       Эдит дрожит всем телом, — особенно видно, как дернулись плечи, — но только кивает, позволяя одинокой хрупкой слезинке скатиться по щеке, стирая косметику. Крепкая грудь прижимается к ее лопаткам, совершенно не стесняясь слуг, которые тут же начинают бегать, суетиться, нести грязную посуду на кухню, чтобы потом долго намывать в старых тазах, а руки потом будут хуже песка в пустыне. Мориарти нежно ведет своими горячими пальцами по пульсирующей венке на шее жены, а потом подталкивает ее вперед, к лестнице, по которой нужно подняться наверх, в спальню. Эдит прикрывает глаза и через силу, ломая характер и давя слёзы, прогнувшись под общество, подчиняясь многолетним устоям, следует просьбам, абсолютно наплевав на себя.       Эдит знала, где находится спальня, но никогда не заходила, — не принято было. Там, внутри, огромная кровать, накрытая красивым красным покрывалом, с тяжелыми тумбочками, на которых находились некоторые вещи, а сквозь закрытые шторы на больших окнах не рвались яркие лучи, и Эдит хотела скорее выйти, но Эрл не дал, вцепившись в ее тонкие плечики. Ковер под ногами, кажется, давил сильнее, чем можно было представить, а красивая лепнина на потолке вызывала раздражение, смешанное со злостью.       Девушка остановилась, озадачившись, чувствуя, как страх расползается по груди. Злость забилась в угол подсознания, оставляя мысли о том, что всё это сон, нужно просто открыть глаза и она вновь окажется в своей спальне, только вот тяжелое дыхание Эрла над ухом говорило об обратном. Вся комната пропахла чем-то холодным, словно кто-то забыл открыть окно зимой, и Эдит ощущала, как начинает болеть голова, только вот супруг даже не собирался спрашивать об этом, хотя ненависть к новому дому всё разрасталась.       Кровать под ней прогибается, а Эрл тут же прижимается губами к открытой шее, абсолютно наплевав на чувства девушки. Тошнота тут же оказывается около горла, не давая нормально мыслить, живот болезненно колит от таких гадких мыслей, что, словно липкий мёд, дергают и не дают расслабиться.       Тяжелые руки скользят по бусам, отбрасывают их на пол, не боясь сломать, дергают фату, от чего она вздрагивает, а ладони Эрла зарываются в пряди, одновременно сжимая тонкую талию, натыкаясь на корсет. Перчатки летят вон, пока мужчина всё исследует губами ее щеки, лоб, шею, находя пуговицы на груди и тут же нервно начиная стягивать платье, от чего Эдит жмурится, цепляясь пальцами за крепкие мужские плечи, вонзая ногти в нежную кожу.       Фата слетает с особым усилием, зацепившись за шпильку, от чего девушка вскрикивает, на что муж тут же шепчет слова извинений, цепляясь губами за нежное ушко, а потом и вовсе добирается до корсета, выпутывая новоиспеченную жену из множества юбок, а потом дергая шнуровку, которая выскальзывала из вспотевших рук. Эдит прикрывает глаза, падая на простыни и одеяла, готовясь к самому худшему, потому что раздевают ее так стремительно, что всё теряется.       Как же она ненавидит это!       Эдит ничего не оставалось, кроме как играть роль прилежной жены, — постоянно улыбаться, красиво одеваться, каждый день крутиться перед зеркалом, представляться самой счастливой перед обществом, не перечить и поддаваться под настойчивые теплые губы. Юная графиня была прекрасна и свежа, как первые цветы, от этого привлекала внимание всех, кому попадалась на глаза, ловя завистливые взгляды других девушек, что никак не могли найти себе богатого мужа. Эдит, может, и не привыкла, но на неё всём было плевать. Всегда. С самого рождения.       Эдит было семнадцать, когда она услышала что-то радостное в своей жизни после всего потока боли и отчаяния, — в её жизни возникнет свет. Пусть её тошнило и знобило, сопровождало головокружение, сонливость, но повитуха обрадывала ее прекрасной новостью и она с радостью ждала появления своего чудесного малыша.       Эдит дала себе обещание, — никогда этот ребенок не познает такой же боли и отчаяния, которые пришлось испытать ей за свои недолгие годы.       Пусть юная Мориарти всем сердцем ненавидит мужа, каждую его привычку, когда он дышит ей над ухом во время сна, трогает, скользя по бедрам и животу, задирая юбку ночной рубахи, но любит ребенка. Плевать хочется на тошноту от одного взгляда на супруга, который явно не собирался ничего менять, его высокомерный смех, постоянно жадные глаза, крепкие руки, что оказываются в подозрительной близости от горла, множественные бумаги, от которых он не в состоянии оторваться. Эдит играла роль хорошей жены, — молчала, терпела и не смела показать свою слабость или боль.       Эрл подарил ей роскошную жизнь, — дорогущие платья, идеально сидящие по фигуре, лошадей, что забавно фыркали, стараясь схватить ее за волосы, веселье. Она была великолепна на балах в свете люстр и под дурманом крепкого алкоголя, а драгоценные камни в украшениях давали новый повод для зависти и сплетен. Эрл отводил ее в театр, брал с собой на охоту, устраивал пешие прогулки по красивым аллеям, прикрывая рыжеватые волосы от солнца различными купленными шляпками, засыпал цветами, когда только хотел, подавал шикарные туфли, укутывал в невероятные пальто и казался прекрасным мужем. Только вот все догадывались о постоянном крике, агрессии, ударах, после которых у Эдит синяки гуляли по телу несколько недель, постоянном «супружеском долге», и множестве других неприятных моментов, — от них только слёзы оставались на щеках.       Женщина не испытывает негативных эмоций к ребенку, — это ее малыш, не важно, кто отец и что произошло раньше. Эдит, как подобает всем женщинам, ждала сына, наследника, опору и надежду семьи, в результате которого получит кучу радостей и благодарностей, а вот девочка явно не была бы полезна в данной ситуации. Дочерям никогда не радовались, как сыновьям, она была всего лишь пустой тратой средств, да еще и мужа после искать, — много забот, мало толку.       Эдит рожает первого малыша тёплым майским днём, — погрузившись в боль вечером, пережив ночь и раннее утро. Было больно, суставы скручивало, словно ее несколько раз придавило чем-то тяжелым, простыни становились кровавыми, тазы с горячей водой наполнялись тряпками, а вокруг сновали девушки, придерживая кувшины и оставляя окна открытыми. Эдит как в кошмаре помнит собственные вопли, разносящиеся по дому, пот, тёкший по телу, сжатые на чужих запястьях ладони, почти что исчезнувшее сознание. Тогда лучшим решением казалось просто провалиться в сон, только бы больше не испытывать ужасающей боли, растекающейся по животу, пояснице, переходящей на бедра и ноги.       Она полюбила ребенка еще с его первого громкого вопля, который знаменовал долгожданный отдых, — Эдит упала на подушки, пока младенец кричал в руках повитухи, беспомощно дёргаясь в нежных женских руках. Тем прекрасным днем у нее родился первый сын, а за окном шумели листья, распространялся крепкий аромат цветов, а теплый младенец на груди только успокаивал. Малыш кривился, вскрикивая, укутанный в простыню, но Эдит уже тогда любила его всем своим сердцем, аккуратно придерживая маленькое тело.       Эрл дал ему имя — Альберт Джеймс Мориарти. Эдит жутко устала, от этого могла только лежать, всё еще не оправившись от боли, которая словно разрывала ее на части, но маленький комочек рядом кряхтел и плакал, стискивая маленькими пальчиками материнскую руку, забавно открывая рот. Всё вокруг ушло на второй план и сосредоточилось лишь на ребенке, обхватившем губами ее грудь и впитывая в себя молоко, и Эдит больше ничего не нужно было, только ласковые крошечные щечки, которые хотелось бесконечно долго целовать.       Только вот она смотрит на Эрла, словно никогда не видела, и с криками прижимает младенца к себе, не давая вынести в коридор, только бы показать наследника мужу. Нет, он не заберет у нее ребенка так быстро, но повитуха только и делает, что качает головой, посылая юную девчонку с удивительно пронзительным взглядом рассказать, что это всего лишь остаточное после долгих родов и скоро пройдет. Эдит крепче прижимает сына к себе, прикасается губами к макушке и шепчет: «Не бойся, мой славный Берти, мама всегда будет тебя любить. Мама не даст тебя обидеть».       Как бы сильно не хотелось, она вновь встречается с супругом уже на второй день, пока Альберт мирно спит в кроватке под одеялом, а из приоткрытого окна доносятся птичьи крики. Эдит всё еще хватает сил только всматриваться в милое личико, протянув руку к крошечным пальчикам и рассказывая обо всём подряд, — Лондоне, красоте травы и цветов, великолепных балах, которые только ждут его появления, пусть малыш ничего не понимал.       Эрл не спрашивал разрешения и ничего не говорил, подошёл, навис над кроваткой, усмехнулся так, словно хотел сделать что-то ужасное, а Эдит только встрепенулась, подскочила со стула, готовая порвать глотку за своего ребенка, но муж ничего не сделал, — только ласково коснулся чужого носа, на что Альберт дёрнул губами. Мужчина глянул так, словно Эдит действительно сделала что-то не так, упёрлась рукой в спинку стула, второй — в бортик кровати, стиснула до раздраженной кожи костяшек ладони, а после прикусила внутреннюю сторону щеки, тут же ощущая мерзкий привкус.       — Надеюсь, это не единственный наш наследник, — говорит Эрл, делая шаг назад, а его зеленые глаза сверкают опасностью, — ты хорошо постаралась, мальчишка прелестный получился.       Эдит ничего не ответила, только проводила долгим взглядом, пока дверь не захлопнулась, и вновь опустилась на стул, взглянув на ребенка. Альберт продолжал спать, не обращая внимания на то, какая буря сейчас творится в груди его матери, и только тихая песня лилась над ним, словно весенний ручей. Эдит рассказывала о дворцах и трущобах, о огромных песках пустынь, тропических лесах и водопадах, красивых звездах и обширных базарах, где пахнет травами и деревом. Сказки о драгоценных камнях, золоте и серебре, легенды о рыцарях, упоминала Робина Гуда, вторила о красоте гор и великолепии рек, о том, как приятно пройтись по траве или проскакать верхом среди шумной аллеи. Эдит повествовала ему о том, что где-то есть Скандинавия, а люди там холодны и решительны, как снег и огромные скалы, раскинувшиеся на мили, и ходят легенды там о Валькириях.       Эрл избил ее через четыре дня, накричав, а после дав такого леща, что она упала, держась за красную щеку, пуская слёзы на дорогой ковёр. Множество ударов не было нанесено, лишь легкий шлёпок по рукам, только вот Эдит так и оставалась сидеть на полу гостиной, пока муж высказывал ей абсолютно все недовольства, которые сыпались таким шумом, словно сходила снежная лавина, а слуги попрятались по комнатам, предпочитая на глаза лишний раз не попадаться. Она тогда только сжималась, пряча лицо в ладонях, едва не тряслась, тихо всхлипывая до тех самых пор, пока не услышала плачь Альберта, с которым в это время должна была сидеть из нянечек. Эрл нахмурился, глянул на жену, а после бросил: «Успокой его, глупая баба».       Эдит тогда не сказала слова поперёк, только утёрла сопли и пошла в комнату качать сына, который только и делал, что надрывался, ища мать, так приятно пахнущую молоком.       Так прошел месяц. Её били до кровавых следов, а по телу огромными фиолетовыми пятнами расцветали синяки, которые, казалось, уже никогда не исчезнут, а она могла только глотать слёзы и держать себя в руках. Эрл грубил, кричал так, что оставалось только опустить голову, ему не нравился чуть увеличившийся вес, уставшие глаза и уже не такая идеальная кожа. Эдит терпела, пусть и ночевала с сыном в одной комнате, подальше от мужа, руководствуясь тем, что приходившие пару раз повитухи говорили, что мальчику явно не хватает материнской заботы.       Порой, довольно редко, в ее голове поселялась неутешимая паника, что давила, вызывала слёзы, заставляла трястись и тяжело дышать. Эдит чувствовала огромное желание убежать, скрыться где-то в лесу, в норах, только бы больше ее никто никогда не трогал, забыть и мужа, и ребенка, всю свою жизнь, начать с чистого чиста, словно она никогда не была графиней Мориарти или кем-то из аристократического круга. Может, оказаться в тихой деревне где-то на берегу реки, проводить свои вечера за камином, развешивать белье на веревках и просто быть счастливой в гордом одиночестве, где ее никогда не оскорбят и не ударят. Там, среди забытых лесов и тихих весенних дождей Эдит смогла бы стать собой, и никогда бы не вспоминала мазурку, которую заставляли танцевать, звон бокалов и ужасное отношение со стороны мужчин.       Почти в то же время, прогуливаясь с мужем по одной из огромных улиц Лондона, пряча лицо под полами шляпы и дорогим зонтом, Эдит увидела в толпе его, — молодого моряка. Он был высок, под красивой белой рубашкой были видны мышцы, а персиковая кожа привлекала внимание проходящих мимо девушек. Парнишка, на вид лет двадцати, стоял под палящим солнцем, а его темные курчавые волосы казались неухоженными, возможно, из-за морской воды, острое лицо выглядело крайне симпатичным со слегка вздёрнутым носиком, пухлыми розовыми губами и впалыми щеками, а глаза его сияли серо-зеленым оттенком. Говорил он по-английски с явным акцентом, коверкая множество слов, и Эдит про себя подумала, что тот наверняка не француз, возможно, немец или итальянец.       Она пересеклась с ним взглядом, и почувствовала, как краснеют щёки, отвернулась и подумала, что перчатки хорошо скрывают обручальное кольцо. Эдит шла в красивом зеленоватом платье, аккуратно закрывающем шею, длинными рукавами, что на конце обтягивали прекрасные запястья, непышной юбкой, в ушах — дорогущие золотые серьги, а вся она показывала собой самые лучшие аристократические черты красоты. Уложенные волосы могли бы блестеть рыжиной, не падала на локоны тень, но всё равно была видна усталость от постоянно кричащего ребенка, но Эрл шёл так, словно рядом с ним стояла едва ли не королева, хотя графиня действительно привлекала внимание старых знакомых.       По улице прогуливались благородные дамы, цепляющиеся за руки своих супругов, иногда гладили по голове подросших детей, шутили и смеялись, останавливались около Мориарти, шепча о наследнике. Эдит улыбалась на все вопросы, пока супруг хвастался рождением сына и говорил, что это далеко не самый последний мальчик, которого ему подарила супруга.       Моряк возник неожиданно, как будто был ветром и за секунду переместился с другой стороны улицы, вихри подскочили, а он улыбнулся, от чего у Эдит тут же затянуло внизу живота, расплываясь приятной сладостью. Мужчина раскинул руки, пронёсся мимо графини, не спуская с нее голодного взгляда, а после скрылся среди толпы, оказываясь в глубине дворов, подальше от дорогих магазинов и сладких женских духов. Эрл, в которого едва не врезался моряк, крикнул ему парочку оскорблений, проследил за взглядом жены сквозь пышные юбки и петляющие лабиринты столичных кварталов: «С тобой всё хорошо? Задел тебя?». Эдит только тогда очнулась, сжала зонтик крепче, надеясь, что в этот момент не видно, как становятся туманными глаза, а после покачала головой, бросив, что запах от него исходил ужасно солёный.       Эдит ничего о нём не знала, но, кажется, влюбилась, как девчонка, мгновенно забыв о супруге и ребенке, твёрдо решив вернуться на следующий день, пройтись по улице, руководясь тем, что ей хочется купить новое платье и перчатки, а Эрл наверняка даже не поспорит, да и сам подарил ей дорогие украшения на рождение сына. Может, она поступала далеко не как благородная супруга и нежная мать, но кто не изменял в их аристократическом кругу? Все они играли всего лишь спектакль, притворялись счастливыми семьями, а, тем временем крутили романы с какими-то слугами, возвращались домой, нянчили детей, которые, в свою очередь, после делали тоже самое.       Эдит была молодой женщиной, которая явно требовала к себе мужского внимания. В конце концов, Эрл тоже имел любовницу, — одну из служанок, — и точно не собирался останавливаться, пусть и для женщин это считалось позором, но она так устала от всего этого грубого отношения, что сбежать и провести несколько ночей с красивым юношей, который вскоре всё забудет, не казалось плохой идеей.       Моряки, как рассказывали Эдит, — люди ветреные, дома их может дожидаться жена с детьми, а в плаваньях направо и налево спят с молоденькими девушками, что готовы отдаться за простое «здравствуйте». Конечно, она не могла быть уверенном в том, что мальчишка встретиться вновь где-то в огромном порту, но попробовать стоило, отвлечься нужно было от бесконечных заботах о сохранении лица. Это всего лишь небольшое развлечение, кому могло повредить?       Следующим днем, оповестив обо всём Эрла и нежно поцеловав сына в лоб, Эдит ушла, и, на своё удивление, наткнулась на парня среди вчерашней улицы, только вот молодой моряк, широко улыбнувшись, тут же поманил рукой и зашёл за ближайший угол. Графиня даже не могла подумать о том, что в голове мужчины может быть каким-то странным, в уме были совершенно другие вещи, — красивый, молодой, и, по всей видимости, легкомысленный.       Эдит пошла за ним, проскальзывая мимо дам и мальчишек, что пытались сунуть ей газеты в руку, оказалась в темноте, складывая зонт, а моряк ждал ее среди бочек, наполненных селедкой, от чего, по всей видимости, платье придётся стирать, если не выбрасывать. Интересно, как же потом оправдываться перед мужем?       Моряк улыбнулся и выудил из-за спины букет лилий, — красивых, белоснежных, — и улыбнулся так обворожительно, что можно было падать в обморок. Эдит так и замерла, устремив на него полный какой-то странной гармонии взгляд, замерла, крепко стиснув ладонью зонт, а после легко усмехнулась, принимая цветы. Оба прекрасно понимали, что это лишь мимолетная игра, которая закончится этим вечером, а букет будет оставлен в снятой комнате, только бы Эрл даже мысли об измене супруги не допустил, но, всё же, юные сердца трепетали.       Эдит предполагала все события, которые могут произойти, если кто-то узнает о том, что она провела ночь с неизвестным моряком. Единственное, что удалось узнать, — имя. Графиня смаковала тёплое, как солнце, Леонардо, всматриваясь в красивые глаза вместо привычных зеленых, похожих на летнюю траву.       Эдит отдалась ему в какой-то крошечной комнате со скрипящей кроватью, отбросив зонт и шляпку на пол, уронив букет под ноги, пока Леонардо сбрасывал с нее слои дорогих тканей, распутывал волосы, выбрасывал ленты в сторону закрытого окна, от чего создавалось ощущение, что она зашла в крайне душное помещение. Простыни и одеяла под ней перепутались, а всё еще не восстановленный до конца организм вновь давал о себе знать, острой болью проходясь по бедрам, но она кусала губы и терпела, вцепившись руками в крепкую спину.       Эдит ненавидела мужа, даже одна мысль о том, что ей много раз придётся переживать его глупые замашки и вспышки агрессии доводили до слёз, но Леонардо был другим, — нежным, мягким, словно распустившиеся цветы. Он пах бурей, холодом, водорослями, длинные изящные руки подхватывали под бёдра, аккуратно приподнимая, сильные ноги упирались в матрас. Эдит помнит его светлую грудь и пульсирующие вены на руках, как утыкалась носом в шею, а волосы липли к спине, но всё закрывал жар, такой трепетный, словно в первый раз.       Леонардо был красив, и всё внутри графини подлетало от одних мыслей, что это может быть навсегда, а не на один глупый раз, который уже никогда не забудется. Эдит дома ждал супруг, который наверняка занят тем, что имеет очередную девчонку где-то в кладовой, закрыв ей рот рукой, чтобы никто из слуг не посмел даже мысли допустить о его бесчестии, а в кроватке спит сын, которому совсем скоро вновь захочется к матери на руки. Почему-то внутри ничего не скручивало и всё сосредоточилось исключительно на стонах, тепле, которое проходилось по ногам, собственном ощущении эйфории, притупляющем боль и том, что рано или поздно всё закончится.       Эдит с тех самых пор не представлялось увидеть Леонардо вновь, — он сказал, что на рассвете отправляется домой, его давно ждёт молодая супруга с маленьким сыном, и обязательно стоит уплывать из Англии. Эдит ничего не ответила, оделась, долго сидела и поправляла причёску, видя грустный, сожалеющий взгляд моряка, который, кажется, ничуть не жалел и с радостью бы остался, только вот не был уверен в собственных чувствах.       Эдит просила ее не провожать, гордо поднялась, забрала перчатки, надела шляпку, поправляя бант и быстро удалилась из комнаты, стуча каблуками. Леонардо долго всматривался ей вслед, чувствовал аромат свежих духов, поднял букет лилий и с размаху бросил в окно, понимая, что уже никогда не забудет молодую графиню с красивыми глазами, похожими на осенние листья.       Корабль отправлялся из порта ровно через шесть часов, поэтому желательно было поспешить, оставив в памяти эту красивую нежную ночь, чтобы потом, дома, вместо имени супруги шептать «Эдит».       Спустя месяц скрывания, избиений, криков и постоянной боли, которая прерывалась лишь кричащим сыном, — Альберта отдали кормилицам и нянькам, поэтому ребенок даже не получал молока родной матери, — графиня начала что-то подозревать. Эдит часто плакала, утыкаясь носом в подушку, дрожала, а потом вновь поднималась, замазывала синяки под глазами, которые уже так ярко выделялись среди белой кожи, и вновь притворялась счастливой женой и матерью.       Повитуха сказала, что милой графине вновь повезло, — она ждет второго ребенка. Эдит, даже не смотря на то, что спала с мужем, прекрасно понимала, что малыш под сердцем точно не от Эрла. Разобраться с этим было довольно легко, хватило лишь пары золотых, чтобы назвать неправильный срок, отбросив пару недель так, чтобы казалось, будто графиня никогда и не думала об измене.       Эдит прекрасно понимала, что произойдет, если кто-то узнает об этом… Позор на всё общество, развод, Альберта она никогда не увидит, его отдадут каким-то дальним родственникам или в специальное учреждение, заподозрив, что по крови он не принадлежит Мориарти. Воспитать детей в одиночку она не сможет, только если не уедет и не найдёт там другого супруга, если малышей получится заполучить, а нет, так вся ее жизнь в мгновение станет бесполезной, ненужной и останется только пройти на высокое здание, забыться и не останавливаться.       Эрл бесспорно рад второму ребенку, а Эдит чувствует, как краснеют ее щеки от такого бесстыдного вранья. Следующий месяц она провела в температурой, тошнотой, головокружением и слабостью, пока в окно врывался ветер, принося сладкие летние ароматы. Графиня могла только думать о красивых цветах, пышных палатка, набитых едой, веселых играх детей и прохладной журчании рек. Было бы славно отправить на прогулку среди вековых дубов, вновь вспомнить рассказы о короле Артуре, принцессе Кентербери и редких других персонажах, забываясь в шуме крон. Солнце едва пробивалось сквозь зеленые листья, а вокруг царил покой, изредка слышались крики птиц, которые только и делали, что гонялись за букашками, стучали копыта лошадей, а пот медленно выступал на спине и лбу.       Повитуха говорила, что такое плохое самочувствие из-за того, что между детьми крайне мало времени, Альберт даже голову не научился держать, а графиня уже принялась за нового, порекомендовала беречь организм, несмотря на то, что единственная цель женщины в детях. Только вот Эрл на такое глаза закатывал, приказывал не говорить ерунды и поменьше беспокоить жену, выпроваживая старую женщину, попутно отсыпая ей монеты, только бы скорее отвязалась.       Граф уезжает поздним июльским вечером во Францию по каким-то важным делам, которые Эдит не сообщили, только упоминали вскользь какую-то дальнюю сестру, родственников, на что девушка только хмурила брови, держась за дверной косяк. Слуги обещали позаботиться о графине, кивали головами на все крики, пока Эдит только и могла, что сидеть в кресле, устремив болезненный взгляд в окно, где уже вовсю бушевали сумерки, укутывая красивые пейзажи особняков в ночные сны.       Графиня спокойно выдохнула только когда кэб отъехал от дома, а после погрузилась в длительные месяцы ожидания, наблюдая, как быстро растёт Альберт, одновременно ощущая странное удовольствие от осознания, что скоро у нее появится второй ребенок. Даже слуги стали как-то безразличны, словно туман, всего лишь силуэты, бродящие по дому, лишь нянечки да кормилицы привлекали внимание графини, погруженный в собственные размышления и беспокойства. Никто не узнает об измене, да и не следует им даже думать о подобных вещах, это уже исключительно аристократические проблемы.       Эдит родила младшего сына восемнадцатого марта, в криках, боли, постоянном полусознательном состоянии, пока за окном во всю лились дожди, размывая остатки зимы. Где-то внизу рыдал Альберт, которого не могли, порой, успокоить няньки, а даже подойти к нему не было возможности, боль накрывала волнами, пока вокруг суетились девушки, нося простыни, тазы с водой, тряпки, бегая по комнате, только бы не помешать.       Облегчение наступило раньше, чем в первый раз, но усталость была жуткой, неестественной, словно ее придавили камнями, пока повитуха только осматривала младенца, укутывая в белоснежные тряпицы: «Поздравляю, очередной наследник появился на свет».       Эдит принимала ребенка с трепетом, тут же бросаясь рассматривать носик и губки, вглядываться и понимать, что сын совершенно точно на нее похож. Мальчик рыдал от холода и непонимания, пока молодые девушки только и делали, что искали пропавшее куда-то одеяло, а старая женщина всё занималась какими-то другими делами.       — Уильям, — шепчет графиня, абсолютно забыв о том, что имя для второго ребенка супруг так и не назвал. Наверное, Эрл не обидится такому, ведь не быть же малышу без имени всё это время? Значит «хранимый судьбой», «тот, кто защищает свою волю» или «тот, кто имеет сильную волю», — здравствуй. Ты бы знал, как я тебя ждала.       Ребенок ее, конечно, не понимал, продолжая плакать. Эдит мягко гладила его по щеке, всматриваясь в знакомые нос и черты лица, проводя пальчиками по шее и лбу, словно это действительно было чем-то до ужаса важным. Одна из служанок, кажется, Хельга, подошла совсем близко, вновь обмакнула тряпку в тазу, провела рукой по лбу графини, словно боясь, робея, постоянно пряча глаза.       — Где Альберт? — спрашивает Эдит, не обращая внимания на то, как девушка удивленно распахивает глаза, а рука ее вздрагивает. — Принеси.       — Ich verstehe nicht, — голос ее дрожит, как маленькие веточки на ветру, а лицо приобретает оттенок ужаса. — Ich weiß nicht, wer Albert ist.       — Прошу ее простить, леди Мориарти, — шепчет одна из нанятых пару месяцев назад девушек, что обычно суетилась на кухне, но приносила тазы. — Сейчас я принесу господина Альберта.       Уставшая, Эдит совсем не хочет разбираться, что здесь делает немка, почему она не понимает английского и как посмела войти в этот дом. Уильям был очень похож на нее саму, в отличие от Альберта, который являлся практически точной копией отца, только чуть светлее и с менее грубыми чертами подбородка и скул, только вот взгляд такой же жестокий, прямой, порой, высокомерный.       Эдит всем своим существом ощущала, что естество у старшего сына с мужем одинаковые, когда надо — спокойные, но бушующие внутри так, словно ураган окутал целый город, одинаково гордые и невозмутимые, следующие только собственным убеждениям. Им обычно не бывает дела до чужого мнения, если решили, значит, так и будет, плевать хотелось на иные чувства и волнения. Разве можно принять неправильное решение? Ох, нет, Альберт наверняка будет всегда уверен в своей правоте, не слушая взрослых и даже не пытаясь принять другую позицию в споре.       Альберт, будучи ребенком, ничего не понимал, только пустился ползать вокруг матери, разглядывая всех присутствующих удивленными глазками-бусинками. Уильям в простыне тихо хныкал, привлекая внимание другого ребенка, на что старший сын графа только наклонил голову, упираясь ладошками в материнскую руку.       — Твой брат, — шепчет Эдит, ласково проводя пальцами по щеке мальчика. — Будешь о нем заботиться?       Альберт её не понимает и только забивается под бок, находя драгоценное тепло и почему-то знакомый запах, но служанки быстро уносят его, тут же пытаясь успокоить выступившие слёзы, заглушить капризы, пока Уильям, явно голодный, начинает вторить брату, тут же усиливая звуки рёва. Эдит прикрывает глаза, желая погрузиться в сон, но капризы мальчиков давят на нее своими громкими вскриками и болью, которая вырывается из крошечной груди.       Единственное, о чем графиня может подумать, помимо этого, — хорошо, что не дочь. Уильям никогда не будет испытывать принижения, ощущать себя обязанным всем, не посмеет быть задавленным, как девушке, старшим братом, подчинять окружающим и быть способным только родить детей. Мальчишка обязательно выучится, станет хорошим юношей и прекрасным мужем, либо Эдит, как любой матери, хотелось в это отчаянно верить.       Уильям Джеймс Мориарти родился первого апреля, чтобы никто ничего не заподозрил, а пятого числа вернулся его «отец», но Эдит встретила его бледная, худая, растрепанная от температуры и слабости, пока дома плакали двое детей, каждый из которых требовал внимания. Эрл только улыбнулся, даже ничего не сказал про имя, рассматривая второго наследника и даже хорошо обращался с женой пару дней, подарил красивое золотое колье, а графиня только и могла думать о том, что Билли не имеет к супругу никакого отношения. Леонардо, наверное, и думать о ней давно забыл.       С тех самых пор года понеслись с невиданной скоростью, дети медленно росли, — научились ходить, говорить, смеялись, словно раскачивались колокольчики на ветру и улыбались так невероятно, что дыхание перехватывало. Альберту исполнилось четыре, Билли был на год младше и Эдит не подозревала чего-то плохого, ведь ее мальчики были такими прелестными, — одно загляденье!       Старший сын всё больше походил на отца своими пронзительными зелеными глазками и приятными каштановыми волосами, от которых постоянно пахло летом, но, всё же, черты его лицо были другими, более плавными, северными, откуда была родом графиня, а губки не отливали такой смуглостью. Альберт учился быстро, как и младший брат, пока Уильям всем своим существом походил на мать, — такой же почти кудрявый, с прекрасным ровным носиком и похожими на сакуру губами, глубоким омутом глаз, да остренькими чертами в теле. Только вот Эдит каждый раз читала в чужой улыбке, оттенке кожи, случайно дрогнувших руках Леонардо и не могла избавиться от этого неприятного чувства собственной вины перед супругом, который относился к Билли так, словно тот действительно был его родным ребенком.       Эдит любила своих сыновей, старалась воспитывать, но общество всегда диктовало модель поведения. С самого раннего детства они были аристократами, — музыка, танцы, языки, манеры, литература, математика и все присущие науки, — с ними ходили няньки и гувернантки, садили верхом на лошадей, учили обращаться с охотничьими собаками, одновременно кружа в вальсе и подсовывая под нос умные книги. Графине, как матери, оставалось только наблюдать за фехтованием, прекрасным музицированием Билли, легкими попытками мальчишек сочинять стихи, рисовать утренние пейзажи и быть благородными, занимающимися важными делами.       Эдит терпеливо ждала, когда дети из милых маленьких мальчиков станут прекрасными юношами, а позже — благородными мужьями с глазами яркими, как звезды. Общество всегда влияло на нее, как и на детей, диктовало модели воспитания и послушания, и иногда графиня срывалась на собственных малышах, кричала так, что на молодых глазках наворачивались слёзы, полыхали детской обидой и злобой, а потом и вовсе становились темными, словно ночь. Альберт всегда старался сохранить лицо холодным, несмотря на юный возраст, только хмурил бровки, а Билли быстро вторил материнской истерике, показывая свои эмоции и чувства. Эдит закрывала лицо руками, могла отвесить пару ударов, а потом же сама жалела, лезла обнимать, брала детей на руки, укачивала, словно совсем крошечных и иногда долго протяжно плакала, за что позже, как обычай, получала от мужа за излишние нежности с сыновьями.       Эрл ненадолго успокоился, совсем скоро заговорил о других детях, — разумеется, наследников нужно много, но, раз уж такова судьба и двое мальчишек появилось, то можно попробовать и принести в свет крошечную девочку, прекрасную, как лунный свет. Эдит только качала головой, беспокоилась всё, что Уильям ни капли не похож на отца, но, кажется, никто мысли не допускал, что он не является родным Мориарти, а, оттого, спокойнее на душе становилось. Спрашивать графиню, разумеется, никто никогда не собирался, только нагло валили на кровать, использовали, как подзаборную шлюхю, называя своей женой и оставляли лежать, утыкаясь носом в подушки, взбитые до отвратительного состояния.       Одним утром, после очередного наглого вмешательства и принуждения, графиня укуталась в халат, медленно прошлась по коридорам, рассматривая раннее лето, поглотившее Англию. По крепкой лестнице наверх, туда, где из чердака вело наружу маленькое окно. Эди вцепилась в пальцами в деревянные перекладины, пока теплый южный ветер ласково целовал растрепанные волосы, забирался холодом под одежду и кусал пальцы. Шумели кроны деревьев, играясь зеленью по особняку, шептались между собой травы и закрывшие на ночь головки цветы, переливались редкие капли росы, а вдалеке виднелись крыши чужих домов.       Июньское утро пропахло дребезжащим рассветом, свежестью и чем-то дальним, но знакомым, с отблеском огня в печи и веселым смехом с реки. Эдит вдыхала аромат, запрокинув голову, всматриваясь в собиравшиеся дождевые облака, которые только и делали, что наводили тоску, то наклоняясь вперед, пока пятки отрывались от стула, то вновь утопая в темноте маленькой комнатушки, но так и не решилась сделать отчаянный шаг вниз. Девушка, совсем еще юная, пусть и имеющая мужа и двух прекрасных сыновей, не посмела лишить Альберта и Уильяма матери.       Так уж сложилось, что других детей графиня так и не родила, — девочку потеряла еще до первого крика, а второго и вовсе тогда, когда не догадывалась о положении. Повитуха тяжело качала головой, но ничего не говорила, только вот попыток Эрл не оставлял, а Эдит уже давно отчаялась, подчиняясь супругу, радуясь, что хотя бы двое замечательных мальчишек у нее есть.       В те тяжелые ночи супруг орал, не переставая, до тех пор, пока не начинал хрипеть, а горячие слёзы стекали по лицу Эдит, вырываясь отчаянными воплями по детям и собственной беспомощности. Графиня просто не могла осознать некоторых моментов, но грустить было не положено, от этого пришлось быстро вытереть слёзы и забыть печаль. Альберт и Билли грели ее глубокими ночами, пока няньки с утра не относили обратно по комнатам, но совсем скоро и мальчишки перестали принимать ее за что-то достойное.       Уильям всегда горько смеялся, указывая на место женщины, только вот Альберт смотрел как-то чересчур осознанно, поджимая губы, подобно бабушке, а потом уходил к себе в комнату, не награждая мать и брата словами. Эдит чувствовала, как каждый раз комок слёз подступает ко рту: «Замолчи, матушка! Я здесь мужчина и не нуждаюсь в нежностях и, тем более, твоих ничтожных советах».       Графиня любила детей и терпеть не могла одновременно все годы, до тех самых пор, пока Альберт не начал интересоваться сиротами. Эдит не понимала, откуда у ее старшего сына такое огромное желание сделать мир лучше, помочь абсолютно всем брошенными малюткам, но предпочитала оставлять это супругу, окунаясь в собственные дела, коих было крайне мало. Билли на брата смотрел, как на сумасшедшего, пусть и сам отличался редкостными садистскими наклонностями, а Эдит прекрасно знала, что те появились с тех самых пор, как Пауль исчез из дома.       Графиня не знала, как реагировать на ситуацию, но в тот момент злость полностью завладело телом. Эдит могла только думать о том, что это Уильям всему виной — разве взрослый человек полезет к ребенку, если тот сам не покажет желание? Да зачем конюху сдался какой-то мальчишка-аристократ, у которого молоко на губах не обсохло? Помнятся только собственные крики, удары по голове, обвинения, — Билли стал шлюхой, обычной подзаборной подстилкой, который загрязнил имя Мориарти.       Эдит ничего не испытывала, когда супруг таскал сына за волосы, орал, хлестал ремнем, попадая пряжкам по лицу, а Билли весь оставался в синяках и кровавых подтёках, полностью залитый собственными слезами, задыхающийся, дрожащий, на полу огромного кабинета. Альберт — их единственная надежда, прекрасный мальчик, только бы Билл своим поведением не испортил ему жизнь, ведь не должны аристократы быть использованы какими-то конюхами. Эдит думала только о позоре и не видела боли в знакомых, ее собственных, карих глазах.       Когда супруг стал говорить об усыновлении, графиня понять не могла, отчего все к ней так несправедливы. Она родила двух хороших наследников, чего же в благородство играть? Ох уж эти молодые подстилки, только и готовы, что глазками моргать, да к чужим мужьям подходить, словно никто не догадывается об истинных намерениях. Эдит могла бы понять, возьми Мориарти одного малыша, совсем крошечного, но, нет, мало того, что доверил выбор несмышленому юному Альберту, который толком не понимает, что от жизни хочет, так согласился на двух взрослых сироток.       Графиня прекрасно знала, чем подобное заканчивается, — мальчишек уже не перевоспитаешь, они насквозь пропитаны отчаянием, тоской, улицей, только умеют, что воровать да пить, если волю дать. Эдит пыталась донести до супруга, что эти сироты ни к чем хорошему не приведут, когда-нибудь стукнут по голове палкой и всё, но Эрл даже слушать не хотел. Графиня кричала и кидалась, говорила, что деньги, выделенные на лечение Льюиса, можно потратить на нужные вещи, но одного удара по губам хватило, чтобы точно обозначить позицию и ее мнение в данном вопросе.       Приятное тепло разливалось по груди, когда Билли высокомерным взглядом окидывал двух приемных братьев, фыркал и старался как-то насолить. Эдит такое влияние на старшего сына не одобряла, — не хотела, чтобы безродные мальчишки как-то испортили ее прекрасного сына. Почему всё так сложилось? Может, роди она других детей, всё было бы иначе, но в груди только и делала, что разливалась болотом ненависть к супругу и детям, что поразительно походили на отца и взяли в себя ужаснейшие черты общества. Эдит не хотела иметь с ними дела, но бежать было слишком поздно, как и менять всю жизнь, к которой ее готовили едва ли не с рождения. Нужно было просто терпеть.       Когда ночью она просыпается от дыма и скрежетания балок, бежать поздно, но Эдит вскакивает, порывается в поглощённый яркими вспышками коридор, к детям, хотя супруг хватает за руки и шепчет до ужаса правильные слова: «Если они успели, то уже ушли. Ты им не поможешь». Графиня может только медленно выдохнуть, утопая в кашле, готовая пойти туда, за пределы комнаты, охваченная ужасом, зная, что сыновей, возможно, вовсе нет.       Страх не сковывает движения, только адреналин бешено стучит внутри, одновременно с ледяным спокойствием и осознанием того, что всё поразительно быстро заканчивается.       — Я тебя никогда не любила, — выдыхает Эдит, медленно опускаясь на пол, чувствуя, как дым обжигает лёгкие. — И знала про измены.       Граф смотрит на нее глазами, полными обыденности, словно его ни капли не удивляют подобные речи, как-то просто, совсем невиновато, а Эдит хочет зарыдать так, словно ей снова пятнадцать и рядом никого нет. Сейчас можно ничего не скрывать, это всего лишь трагичный конец, который никогда не расставит все точки на «i», но хотя бы даст некоторое успокоение, прежде чем всё оборвется, — ради этого графиня столько лет терпела ужасное отношение к своей персоне. Бояться уже было совершенно нечего.       — Уильям не твой сын.       Граф смотрит на нее широко открытыми глазами, словно вмиг понял все непонятные сходства Билли с какими-то далёкими людьми, которых ему удавалось видеть в командировках и в порту. Ох, как ему, наверное, неприятно узнать, что все годы растил чужого ребенка! На лице графини расцветает победное удовольствие.       — У тебя есть другие дети? — усмехается Эдит, хотя прекрасно знает ответ на этот вопрос.       Эрл за свою жизнь спал со многими женщинами и не всегда это обходилось простой ночью без последствий. Измена мужчин считалась нормальной, а большинство детишек даже не подозревали, что являются детьми графа, который предпочёл поиметь их матушек одной длинной зимней ночью или ранним летним утречком, пока никто не видит. Эдит знала, по крайней мере, о пятерых таких малышах, — самому старшему тринадцати не будет, его мать работала в Лестере на шерстяной фабрике, воспитывая мальчишку в одиночестве, потому что так и не нашла себе мужа. Графиня никогда не погружалась в жалостливые истории этих женщин, порой, ребят в глаза не видела и не платила денег, просто была в курсе, что у Альберта есть четыре младшие сестры и брат, помимо Билли.       — Не знаю, — в глазах Эрла страх, перемешанный с нездоровым безумием, которое в любой момент может вырваться наружу, — мне никто не докладывал, шлюха.       Эдит только хохотать хочется, но дым, попавший в лёгкие, мешает. Всё вокруг становится мутным, пока жар волнами проходится по коже, заставляя согнуться, а слезам выступить на глазах, чувствуя, что это конец. Они никогда не любили друг друга, всё это было лишь притворством, а, может, не будь такого жестокого общества, были бы счастливы.       — Подонок.       За пределами особняка Альберт и Билли смотрели на языки пламени, быстро поглощающие дом.