Коснуться звезды

Я ненавижу людей,

но они в этом точно не виноваты.

Солдаты будут стрелять в детей,

потому что они солдаты.

Вару. Я открыл глаза и подумал: «Снова», — поэтому вновь их закрыл. Первые пять минут после пробуждения я научился давать себе на то, чтобы принять неизбежность нового тяжелого дня. Лежал с закрытыми глазами и думал о том, что сейчас у короля прозвенит будильник, он проснется и потащит меня за собой — в школу. Зимние каникулы кончились несколько дней назад, но я так и не нашел в себе желания показываться в школе. Что уж, если мне требовалось столько времени, чтобы просто встать с кровати по утрам, о каких шести часах в духоте среди двух десятков людей может идти речь? Я удивлялся тому, что Пик потворствовал этому, но что-то мне подсказывало, что после вчерашней сцены его злости из-за моего курения, он изменит свое мнение на этот счет. Ничего не оставалось, кроме как мысленно готовиться к походу в школу. Я лежал и думал, — будто бы ни о чем, — но тяжесть в голове точно была не от боли, а от кишащих там мыслей. Сам не замечая, открыл глаза и глянул в дальнее окно — на голые ветви деревьев, покачивающихся из стороны в сторону. На улицу я не выходил, но по громким вскрикам Феликса понимал, что снега навалило прилично, и ходить по дорогам «по-человечески», как выражался черв, было невозможно. Звон. Блять. Я медленно повернул голову влево, надеясь, что это слуховая галлюцинация, а не будильник моего короля, но был очень разочарован — Пик уже сидел в кровати, потирая глаза, протягивая руку к своему телефону. Такой заспанный, ленивый и утренний он выглядел по-доброму комфортно, и на мгновение мне показалось, что мой король всегда был таким, а злое и раздраженное выражение на его лице я придумал от подростковой глупости; но король оклемался, проснулся, посмотрел на меня долгим пустым взглядом, однако тот быстро превратился из скучающего в злой — видимо, Пик вспомнил, как закончился вчерашний день. — Собирайся, пойдем в школу, — сказал он, подойдя к кровати и силой вытягивая меня из нее. Я позволил этому случиться и безвольной куклой пошел за ним, копировал каждое действие: Пик чистил зубы — я чистил зубы, Пик одевался — я одевался, Пик выходил из квартиры собранным, но я остановился на пороге в странном оцепенении. Мне вдруг показалось, что еще одно действие, и я развалюсь на кусочки, расклеюсь прямо здесь и больше не смогу продолжать жить. Я стоял столбом, почему-то начиная паниковать из-за факта того, что мне придется выйти из дома, и никак на это повлиять не мог. — У меня нет сил, — выдавил из себя я, хотя на самом деле ощущал совсем не это. Страх без причины расползся по всему телу и сконцентрировался в груди, затрудняя дыхание. — Если были силы на то, чтобы курить эту дрянь, то и на десятиминутную прогулку туда-обратно найдутся. Я хотел возразить — десять минут займет лишь путь до школы, а там мне придется сидеть больше пяти часов без возможности выбраться. Открыл рот, но выдавить из себя ничего не смог, закрыл в растерянности, а королю, кажется, это надоело, поэтому он потянул меня на себя, заставляя переступить порог, и потащил вниз по лестнице. Не знаю, почему это так на меня повлияло, но, покинув квартиру, я заметил, что мне стало легче дышать. Мы шли — Пик чуть спереди, так, чтобы боковым зрением поглядывать на меня, а я просто плелся следом. Думал. Король явно был раздражен, может даже по настоящему зол на меня, и я неосознанно сравнил его с дикой кошкой: пока ходишь тихо, не прерывая покой, она не бросится, но только ткнешь палкой, так сразу пиши пропало. Разорвет на куски, разберет по частичкам и ничего живого не оставит — вот как ощущался Пик. Я даже улыбнулся этому. Интересно, он в ярости на себя или на меня? Хочет ударить, но держится, или винит себя? Какой же мой король непонятный и не собирающийся в одно целое — крутишь вертишь так и эдак, но ответ на головоломку не приходит, хоть убей. Не могу разобраться в его мыслях: то он бьет меня, то говорит «прости», то по мелочи срывается кучей оскорблений, летящих и режущих, словно ножевое, то игнорирует, когда я делаю что-то непозволительное, то говорит теплые вещи, о заботе и волнении, то холодит меня, оставляя безо всякого внимания. Вот бы забраться ему в голову и понять, как он рассуждает — а рассуждает ли? Как можно быть настолько неоднозначным человеком, я не понимал. Хотя, какое мое дело? Мне плевать. Преодолев это тягомотное расстояние от дома до школы, еле перебирая ногами по идиотским глубоким сугробам, в снегу которых я все время увязал, пока в лицо дул пробивающий до дрожи ветер, что настроение никак не поднимал, и, наконец, добравшись до школьной раздевалки, где одновременно шумели десятки детей, мы встретили Блонди, и мне показалось, что я умер изнутри. Вроде бы ничего такого не произошло — всего-то встретил человека с радикально отличающимся от твоего настроением, но как же больно это было, ведь становилось завидно. Почему это она широко улыбается, обнимает близкого друга, начинает болтать и радоваться, а я стою на месте, заставляя свой глаз не дергаться и собираюсь силами для того, чтобы переодеть куртку и снять ботинки. Это нечестно. У меня аж глаза заслезились от вида счастливого Пика, что всю дорогу кипел гневом, но при своей подружке, закатывая глаза, ухмыльнулся. Я развернулся, чтобы не видеть этого и попался аккурат на подошедшего с улицы Витю, раскрасневшегося, с шапкой набекрень, откуда торчала копна рыжих волос, со сверкающими глазами и широченной улыбкой на прелестном личике. Он помахал рукой, и, чуть не падая, но удерживаясь прямо, поторопился ко мне — я был уверен, ко мне, к кому же еще? — на ходу расстегивая молнию куртки, при этом продолжая улыбаться. Я никогда не был близок к тому, чтобы заплакать, как сейчас. Все вернулось на круги своя — Пик, Блонди, Витя и… я? Идиллия. Картинка нормальной, радостной жизни с улыбками, легкими смешками и приятными впечатлениями, в которую я не вписывался. Я был лишним, не созданным, потому и оторванным от реального мира — во мне не было ничего хорошего, одно лишь бессилие и ненавистный страх, перемешанный с отсутствием ощущения комфорта. И прямо сейчас я ощутил это так остро, что это до невозможности разочаровало меня. За секунды в моей голове промелькнули все дни общения с Руной в карточном мире — это я был на месте Пика, а Руна на месте Милы, это мы улыбались, веселились и обнимались, это были мы, а не они! Ярость внезапно нахлынула на меня, но не успел я и подумать о ней, как моментально схлынула, оставив меня ни с чем — снова пустота, затягивающая и не дающая вырваться из нее. Я думал и думал обо всем, что меня не устраивало, но злость не приходила снова, и я расстроился — не почувствовал ничего, но, наверное, если бы мог, то точно расстроился. Хотел бы я снова чувствовать что-то. Витя наконец добрался до меня через очереди детей, уже полностью сняв уличную одежду, и хлопнул меня по плечу, приветствуя и ярко-ярко ухмыляясь. Немного дерзко, чуть-чуть хитро и совсем каплю мягко. Плечо от прикосновения руки горело, а его ледяные глаза не остужали, наоборот, грели сильнее. Я почувствовал стыд и засунул в задницу прошлую свою навязчивую «хотел бы я снова почувствовать что-то». Нет, не хотел бы.

꩜꩜꩜

Весь день в школе я мог описать лишь двумя словами: пиздец и Витя. «Витя», потому что он, словно приклеенный, ходил за мной по пятам, все разговаривая и разговаривая обо всем, заставляя меня вспомнить октябрь, когда он вел себя точно так же, а «пиздец», потому что мне не было плевать на его болтовню. Рыжик сидел передо мной, повернувшись ко мне лицом, и говорил чепуху, лишь бы меня занять и внимание удержать — болтал о том, как провел свои каникулы, что слетал с родителями в Сочи, критиковал погоду и выбор времени года для полета: — Скукота! Ни в море не искупаешься, ни по горам не полазишь — сиди и тухни в номере с сестрой. Да ладно еще сестра была бы адекватная, но не-е-ет! Она либо игнорила меня, залипая в телефон, — наверняка опять свои флуды и фандомные штуки продвигала — либо ей было настолько на меня не плевать, что ныла и ныла обо всем. А я то что сделаю? Я сам поныть, может быть, хочу! Я невпечатленно смотрел на него, но не думал, что он заметил мой взгляд за очками, иногда кивал, когда он спрашивал, не уснул ли я, и просто слушал. В истории не хотел вникать, но волей неволей не получалось не уловить суть, когда вслушиваешься в чужой голос — такой необычный, не звонкий, как у Феликса, не низкий, как у Пика, не хрипловатый, как у меня, но и не тихий, как у Зонта. У Вити был свой, какой-то особенный вид голоса — такой мягкий, но настойчивый, увлеченный, но мелодичный. Когда он сердился, то звучал чуть тише, чуть ниже и с неловким фырканьем, когда веселился — наоборот, выше, и сквозь слова звучала улыбка. В основном Витя говорил, будто смеялся — по-дружески, не высокомерно, словно рядом был, сам слушал, хотя говорил. Парадокс, но достаточно интересный, чтобы продолжать о нем думать. На одной из перемен, он придвинул ко мне яблоко, разрезанное на четвертинки, сказал все съесть и продолжил болтать. Он рассказал о том, что проколол язык — я удивился, ведь не заметил. Витя хитро глянул и высунул язык, показывая пирсинг — черный, металлический шарик. Я кивнул, засовывая в рот кусок яблока, и рыжик продолжил говорить. Темы плавно перетекали из одной в другую, о пробниках ОГЭ, о том, как легко у него получилось набрать по своим предметам нужный балл («и это даже без толковой подготовки» — хвалился он), после сказал о том, что вторую половину каникул — ну, после отстойного Сочи — провел у своей девушки, а потом стал говорить—говорить—говорить о ней без конца. Остановился лишь два раза — ради того, чтобы сказать «молодец» на то, что я доел яблоки, и для того, чтобы протянуть мне какой-то здоровительный батончик-мюсли. Я сморщился, но еду принял. Я не останавливал Витю, когда тот говорил о красоте Златы, не пытался попросить болтать о другом, — чем угодно, но не о громких словах любви и поцелуях — но молчал, слушая. Впитывая все его слова в себя, у меня не осталось сил противиться истине, что я открыл для себя еще давно, но всеми силами старался отвадить, отрицать, не верить и отталкивать. Мне нравится этот парень. Нравится как тот, кого я хотел бы обнять, дотронутся или поцеловать. Как тот, в чьи глаза я хочу смотреть, не отрываясь, чьи слова слушать, не задумываясь об их смысле. Мне нравится, что он пытается говорить со мной, развеселить меня, растормошить и почувствовать себя живым. Мне нравится Витя, и этому больше нет никаких отговорок и объяснений. Поэтому я ненавижу его. Чувства к нему нарушают все законы, которые только возможно нарушить — моральные, биологические и юридические. Я не должен был считать его даже другом, но он своей настойчивостью мало по малу забрал не просто кусок моего сердца, а разложился, поселился и занял абсолютно все место в моей голове и душе. И от этого я злился, ненавидел все больше, распалялся пламенной яростью в мыслях, ведь обещал ни к кому никогда больше не привязаться, ни к кому не приближаться и не дать другому приблизиться. После этого всегда больно, а потом плохо, я не хочу повторения этого, возможно, я боюсь этого. А Витя все говорил и говорил, то хмурясь, то улыбаясь (смотря о чем заходила тема его монолога), даже не зная о чем я думаю сейчас, даже не зная, как часто я представляю его лицо — такое светлое, очаровательное; никогда не грустное (и, твою мать, Витя, нахуя ты сделал прокол, с высунутым языком). Как часто я думаю о том, как легко я мог бы его поцеловать — и плевать на то, что это мерзко, и плевать на то, что он (как и я вообще-то) гомофоб, и плевать вообще на все. Похуй и страшно одновременно. Сделай я это — получу в лицо кулаком, а потом потеряю рыжего навсегда, не сделай — могу продолжить сидеть и бессовестно думать о чем хочется. С сегодняшнего дня, я уверен, к моим мыслям теперь добавятся представления ощущения его пирсинга языка при поцелуе. Сука. Все эти размышления тонули в непроглядно — как их называл Феликс — депрессивных мыслях о том, как я отвратителен самому себе, а после стану и ему, поэтому молчал. Как трус или здравомыслящий — я еще не решил. Просто знал, что если я расскажу, Витя меня возненавидит — не только за то, что я, оказывается, бисексуал, но и за то, что я — а это главное — би, влюбленный в него. В его глазах я одномоментно стану предателем — тем парнем, другом детства, что годами любил его и молчал. Раньше я осуждал этого неизвестного, но теперь с досадой мог с ним согласится, кивнув в понимании. Чего стоят лишь те ямочки на щеках при задорной ухмылке и по-лисьи рыжие вихры волос? Думая об этом, я чувствовал себя мерзким. Отвращение давало силы, подпитывало нервную энергию, и я остановил бесконечный рассказ Вити, попросив замолчать. Что удивительно, рыжик замолчал и весь оставшийся день напевал песни себе под нос, вечно находясь неподалеку от меня — молчаливой, но крепкой поддержкой. Я знал, что он понимал, что мне хреново, но все равно продолжал таскаться за мной. Мне становилось тошно от себя. Люблю парня, передвигаюсь без сил, чувствую лишь опустошение, и выгляжу в его глазах слабым. Последнее с размаху хреначило по моему самолюбию, заставляя неприятно съеживаться.

꩜꩜꩜

Дни проходили один за другим, словно и не разграниченные вовсе — казалось, это тянется одно сплошное «сегодня», и это угнетало, ведь не было ни «вчера», ни, к сожалению, «завтра». С каждым новым утром Пик вытаскивал меня из постели все настойчивее, потому что я становился все болезненнее. Ходил, словно тень самого себя — не хотелось ни есть, ни пить, ни общаться, ни жить. Умирать тоже не хотелось, поэтому я просто существовал, ожидая, пока что-то не произойдет — что угодно, от неосторожного водителя и моего путешествия в больницу в машине реанимации, до какого-нибудь бодрящего события, типа праздника или стрессово-адреналиновой ситуации. Ничего не происходило. Еле переставляя ноги, каждый день полусонный, нередко спотыкаясь, я ходил за королем и изредка жаловался на головную боль до тех пор, пока Пик не начинал на меня раздражаться (о голове говорил я и правда мало, просто это было единственное о чем я вообще говорил). Она — в смысле мигрень — стала моим нежеланным спутником по жизни, отчего бесился уже я. Будто бы изнутри разрывающих мою голову мыслей не хватало, так еще и это поскудство прибавилось — уже, конечно, с внешней стороны. Самая частая мысль, что посещала меня за эти нескончаемые карусели дней — «хочу заболеть». Я о титуле принца в Пиковой Империи так не мечтал, как сейчас желал увидеть на градуснике непозволительную температуру — тридцать семь и семь, в идеале тридцать восемь. Хотелось быть больным, лежать на кровати не вставая, спать и иногда есть, мучаясь от мигрени, мыслей и, так уж и быть, жара от гриппа. Я просто хотел покоя. Я не хотел находиться в школе. Утверждение неудивительное, сколько раз я уже об этом говорил, но причина иная — больше не душные кабинеты, занудные учителя и огромное количество раздражающих детей. Теперь все куда хуже: свелось, сконцентрировалось в одной точке. В такой хорошей и идеальной, что винить ее нельзя, поэтому остается лишь бесконечно ругать себя. Я не хотел видеть Витю. Не хотел видеть людей, чувствовать поддержку рыжего, что не знает о моих мыслях о нем. Он вообще ничего не знает! Весь состоящий из заботы, добра и теплого веселья, он не сможет понять меня; он не знает, какого это — любить парня. Это противно и мерзко, а самое обидное, раздирающее до души, то, что ты не можешь ненавидеть объект своего внимания. Ты просто не способен почувствовать искренне желание избавиться от человека, который тебе нравится, тебя тупо тянет к нему на каком-то первобытном уровне и в этом винить можно только себя. Это я мерзкий, отвратительный, неправильный, лживый, жизни не достойный. Это я ублюдок, каких поискать — продолжаю молчать и своих чувствах, лишь бы удовлетворить свое эго и остаться рядом с Витей. Как же мерзко. Мерзко—мерзко—мерзко! Я не мог находится в школе. Мне не на что было отвлечься. Спереди рыжик, уводящий вниз по спирали самых разнообразных мыслей, каких я сам от себя никогда не ожидал; сзади Блонди, что вызывает во мне детскую злобу, взрощенную на идиотской обиде, в образовании которой девчонка даже не принимала участие (улыбнулась, хихикнула и обнялась — разве это повод?); чуть слева — мой король; а повернусь направо — утону в собственных мыслях, что являются смешением всех вышеперечисленных сторон. Пик отдельная история — видеть его не хочу, но не так, как раньше, а совсем по-другому. Обычно я терпеть его не мог из-за повышенного внимания, опеки и чуть ли не слежки за мной (хотя иногда я параноил, думая, что это вообще-то в стиле моего короля — прикрепить ко мне gps—трекер), но сейчас я раздражаюсь на его поведение. Казалось бы, о чем мечтал прошлый я сбылось — больше свободы, меньше контроля, чем не счастье? Несчастье в том, что не самое удачное время для этого Пик выбирал. Причем всегда. Когда мне нужно одно — он берет и делает все наоборот, нужно другое — снова наперекосяк! Когда мне приходилось ходить по улице, я почти физически чувствовал, как мои конечности тяжелеют и мне хочется лечь на землю и совсем-совсем не двигаться. Мне казалось, что передвижение — лишняя трата моих и так ограниченных ресурсов, поэтому я пытался заглушить мысли и сидеть на скамейке или, что лучше, лежать в кровати. Я так устал от всего этого, заебался чувствовать то, что чувствую изо дня в день без возможности разорвать это тянущее опустошение и жить нормально — как раньше. Как в Пиковой Империи, как с хорошим Пиком, как со статусом принца, как с Руной. Я не просил отправлять меня сюда, не просил «вызволять» из карточного мира. Не такой ценой. Все мои настоящие проблемы появились с пробуждением других эмоций, справиться с которыми я не в состоянии. Не могу уместить их в себе, словно посудина со сколами и трещинами — все выливается в никуда, не оставляя мне совсем ничего. У меня было либо слишком много чувств, либо совсем не было, и все из-за того, что я не мог справиться с таким количеством новых эмоций. Ебучий Федор, что отправил нас сюда. Все мои несчастья из-за него — мне не было плохо в карточном мире, не надо было вырывать меня оттуда, во имя «спасения». Лучше дал бы развалиться вместе с Пиковой Империей, чем мучал сейчас так. Единственное, что я, хоть и слабо, но испытывал — агрессия. И если злость на себя, Пика и Блонди ко мне приходила легким шлейфом, словно неуловимо тонкий аромат чего-то терпкого, то Зонт стал тем, кто мою шкалу разрушил и вывел на эмоции (и это было так удивительно, что я не знал, мне его благодарить, или послать к черту. Делал сразу два — благодарил внутренне; посылал с надменным видом и выставленным средним пальцем) В пятницу, когда у Пика были какие-то дела (это я так думаю, потому что его не было дома, а где он находился — для меня загадка), в нашу комнату зашел трефовый, — это уже, согласитесь, недобрый знак — и, стоя в дверях, сказал что-то о том, что у меня депрессия и мне нужно сходить к психологу. Я оскорбился так сильно, что даже не стал объяснять ему, что никакая это не «депрессия», я всего лишь устал от этой суматохи — сейчас полежу и встану, это просто такой период. Сказал Зонту, что он высасывает проблему из пальца и то, что если он ходит к своему мозгоправу, не значит, что нужно бродить и надумывать нормальным людям (это я за других ответил, себя, на самом деле, я нормальным не считаю, но все же я просто ненормальный, а не больной) свои болезни и пропагандировать дебильных психологов. Он что-то пытался мне втереть, типа «Вару, не говори так», «Не реагируй так остро» и бла-бла-бла, а я просто сказал ему, пусть с агрессией и курением своего парня разбирается, а меня оставит в покое, и выпихнул его за дверь. Подумал тогда: «Хочется спокойствия». Смешно, как бы долго я не размышлял над всем, что произошло полгода назад и к чему это произошедшее привело — итогом было лишь одно желание. Было странно-забавно, что я начал мыслить о самом больном для меня событии лишь спустя шесть месяцев и принял его только сейчас. При всем при этом, я никогда не рассуждал о смерти, как бы я себя не чувствовал, а сейчас эта идиотская мысль реально прочно поселилась и крепко обосновалась в моей голове. Нет, умирать я не собираюсь, конечно нет, я же не слабак и не мудак, чтобы так поступать. Просто было лишь два варианта, когда меня могут оставить одного: болезнь и смерть — вот я и думаю об этом, хоть и не хочу. Еще и мысль очень легко возникает, вновь и вновь возвращается к одному — посмотришь на проезжающую машину, на девятиэтажную хрущевку, на таблетки от головы, да на те же ножи, что лежат повсюду в свободном доступе и думаешь: «Вот была бы шутка, если бы кто-то прямо сейчас на моих глазах что-то с этим сделал», — а потом одергиваешь себя, типа: «Какого хрена я об этом думаю?» — Насильно мыслишь о другом, но снова ухмыляешься и думаешь: «Вызвали бы полицию? Я стал бы свидетелем? А если я что-то сделал бы, были бы у меня свидетели?» Лишать себя жизни — хоть и такой, что существовать в ней не хочется — глупо. Это не оправдание и не желание показаться оптимистом, как Феликс со своим «все будет замечательно!», это просто факт. Самоубийства — глупость. Я понял бы, если бы была безвыходная ситуация, прямо такая, что тебе не изнутри плохо, а извне, — кто-то бьет тебя или ты алкоголик или, например, тот подъездный дегройдный нарик с отваливающимися конечностями — но даже так это глупость. Объяснимая, приемлемая, но тупая. И вот эти вот рассуждения о том, что что бы не происходило — жизнь все равно находится в моих руках, придавали мне сил и внутреннего равновесия. Я могу распоряжаться ей как захочу, и я не хочу делать глупости, поэтому все равно ежедневно открываю глаза и, не споря с Пиком, иду в школу, чтобы почувствовать себя самым мерзким, черствым, злобным человеком в городе, прийти домой более уставшим, уснуть и с утра снова открыть глаза, не споря с моим королем. Иногда мне становилось лучше, когда я оставался дома или чувствовал голод (чего обычно у меня не случалось) — это незначительно, но маленькие успехи уже успехи, верно? Надеюсь, верно, потому что иначе это была бы слишком грустная человеческая жизнь в реальном мире.