Проклятье

       — Подпиши, — она бросает бумаги Старателю на стол.       Тот отрывает взгляд от компьютера, моргает несколько раз и берёт бумаги в руки, чтобы прочитать. Фуюми надеялась, что обойдётся без этого. Как-то всё молча. Без осуждения. Вместо этого Старатель надевает очки, поправляет на переносице и внимательно вчитывается в каждый иероглиф. А потом вздыхает, будто его дочь причиняет ему неимоверную головную боль.       — Просто объясни, зачем? — он спрашивает у неё устало, потирая переносицу.       — У них красивая школьная форма, — она отвечает так, будто это естественно.       Он подписывает бумаги. Вступительные проходят отлично.       В тени цветущей сакуры Фуюми надевает фуражку с буквой S и уходит во взрослую жизнь.       Не то чтобы она очень надеется, что сможет проучиться три года, а нии-сан не узнает об этом. Нет, конечно, она не дура. Она понимает, что рано или поздно ей придётся об этом рассказать. Но когда Сатору видит её школьную форму, то только говорит, как круто его младшая сестра в ней выглядит. Фуюми выдыхает, расслабляет плечи и улыбается.              Сатору большую часть времени заперт в секретном учреждении геройской комиссии. Сатору некогда исследовать, как одеваются студенты супергеройских школ. Зачем ему?       Фуюми расслабляется. Дышит свободной грудью, приводит несколько одноклассниц домой на чай, и они обсуждают глупых пацанов до двух ночи. Фуюми впервые чувствует себя подростком, которому не нужно пытаться заместить ушедшего старшего брата.       Она слишком расслабляется.              Благодаря домашним тренировкам она великолепна на поле боя. Мисс Шутка первый год преподаёт в школе и даже не пытается приписать какие-то заслуги себе, только гордится своей ученицей и иногда приглашает на чай. Никто не ждёт от Фуюми, что она будет разумной. Не ждёт, что она будет как-то по-особенному заботиться о них. Они поворачиваются к ней, передавая волос сенсея, и Фуюми с помощью куклы сдерживает сенсея на месте, пока остальные выполняют задание.       Она не только герой поддержки. Её карты никогда не промахиваются. Её карты могут отрезать пальцы (неприятный кровавый инцидент на тренировке, благо, всё удалось обратно пришить), если она захочет.       Фуюми чувствует себя на своём месте. На поле боя. В бою. В движении. Направляя проклятую энергию в карты и с размахом попадая в яблочко каждый раз.       Проходит год, и нии-сан до сих пор не знает об этом. Нацуо смотрит на неё осуждающе каждый раз, когда Сатору добирается до дома, чтобы перевести дух. Шото молчит с бесстрастным лицом, потому что он слишком мал, чтобы понять масштаб катастрофы.       Но если даже нии-сану неизвестно, как выглядит униформа Шикецу, это не значит, что этого не знает Ястреб.       Это происходит в пятницу посреди зимы, за неделю до восемнадцатилетия Сатору и за несколько месяцев до его дебюта.       Фуюми открывает дверь, усталая и счастливая. У неё на губе рана от кулака Юу-чан и горящие глаза. Усталость на плечах и тяжёлый портфель с дополнительными материалами по тактике ведения миссий перехвата. А ещё первый снег на белых волосах.       Она открывает дверь и встречает лицо Сатору.       Ей нравятся глаза брата. Правда нравятся. Когда она смотрела на них в детстве, это вызывало бессмысленно чувство всеобъемлющей защищённости и какой-то укол заслуженной боли. Но когда Сатору смотрит на неё, прищурившись, когда видит рану, она может только сглотнуть и сделать шаг назад.       — Драться в школе – это плохо, — произносит он и отходит в сторону, пропуская. Ястреб выглядывает в коридор и улыбается при виде Фуюми. За всё это время между ними сложился негласный союз относительно здоровых психических людей. Фуюми любит Ястреба.       — Да ладно тебе, — Ястреб машет рукой, успокаивая Сатору, одновременно проводя крыльями по её спине, — для будущих героев нормально иногда получать травмы.       Но в тот момент Фуюми искренне возненавидела его.       На секунду.       Но на такую, в которой готова переломать каждое перо в крыльях, которые проверяют её на другие травмы.       Сатору разворачивается на пятках и снова смотрит ей в глаза.       — Действительно? — спрашивает он Ястреба, продолжая смотреть ей прямо в душу.       — Действительно, — Ястреб кивает несколько раз, заканчивая осмотр, и подталкивает Фуюми крылом вперёд, чтобы не топталась на холоде и не пропускала морозный воздух.       Только когда Сатору вновь отворачивается и уходит с поникшими плечами, Фуюми замечает, как сильно пальцы Ястреба впиваются ей в ключицу.       Больше всего они боятся не самого Сатору. Не его способностей.       Они боятся его разочарования.       Фуюми обиженно прикасается к собственной губе. Она знает, что может быть лучше. Она хороша, но может быть абсолютна на поле, точно так же, как брат.       Она недостаточно старалась для этого.       Тренировки становятся жёстче. Она выматывает себя, иногда даже не понимая, ради чего, и нии-сан больше не общается с ней как с кем-то, кому нравятся его глаза. Маска, очки, повязка — каждый раз одно и то же. Каждый раз синяков всё больше.       На секунду она смеет заикнуться об этом.       — Разве ты не можешь сама себя?.. — нии-сан резком замолкает, обрывая самого себя. — Точно, извини. Думаю, самое время тебя познакомить кое с кем!       Фуюми знакомится с Сёко — милой ровесницей своего брата. Сёко прячет сбитые костяшки, думает о шестом проколе на теле и курит за гаражом, прячась даже от Сатору.       — Знаешь, — говорит Сёко, — иногда мне кажется, что он знает. А иногда, что не знает ничего. Такой потерянный взгляд у твоего брата.       Именно тогда Фуюми замечает, как при взгляде на неё Сатору разочарован. Точно так же разочарован вспышками Нацуо, точно так же разочарован истериками Шото, точно так же разочарован собственным отражением лица в зеркале.       Фуюми не знает, зачем, но выдёргивает медный волос.       — Извини, просто убрала какой-то мусор. Больно?       — Забей.       Сатору не говорит, зачем познакомил их. Фуюми не говорит, что выдернула волос вместе с корнем.       У Фуюми истощение проклятой энергии и холодок вокруг на несколько метров.       Когда на третий визит вновь ничего не происходит, Сатору дома сам пытается научить Фуюми лечить себя. Это муторно, долго и кажется бессмысленным, но Фуюми всё равно подхватывает бессмысленные пояснения и придаёт им смысл.       Просто, как отражённый от мирового океана солнечный свет, дарующий небу его синеву.       — Кто такая Сёко?       — Я думаю… — Сатору чуть склоняет голову набок, наблюдая за потоками проклятой энергии в её теле, — она кто-то из нашего прошлого. Настолько далёкого, что было бы бессмысленно бередить старые раны.       Фуюми думает, что она была целительницей. Фуюми предполагает, что она была подругой Сатору. Фуюми знает, что её брат жил так долго в отрицании правды, что теперь слишком поздно что-то делать.       День рождения Сатору то уже проходит, то ещё не наступает.       Но Фуюми ещё не преподнесла свой подарок.       — Ты знаешь, что он жив, — обвиняет она Старателя, входя в кабинет с ноги. — И ты ничего не сказал.       Старатель вздыхает, снимает очки и давит на переносицу. Пусть у нии-сана и не плохое зрение, но вот так вот, когда они вздыхают, а очки скатились на самый кончик носа… Они так похожи. До ужаса.       — Я не понимаю, о чём ты.       — Сделай хоть раз в своей жизни что-то правильно. У твоего первенца грёбанные восемнадцать. А он в руках комиссии так, что даже дёрнуться не может. Скажи только честно, ты можешь пожелать такого будущего хоть кому-то?       А у папы на столе фотография в рамке — горящий синим пламенем остров. С этого острова, с этой фотографии, с этого воспоминания папа слышит крики тысячи людей и чувствует запах горящего мяса. Потому что папа — давно уже не папа.       Старатель старается помнить.              — Он сам выбрал то, что выбрал.       Папа смотрит на свою дочь и не видит своей дочери. Хочет прикоснуться к сыну и натыкается на стену ора, слёз и чистой силы, которая ломает его руку. Его не-дочь решает, что это злодей. Его средний не-сын предлагает вылечить с чистыми и невинными глазами.       Это глаза Рей.       Он хочет поговорить с младшим сыном, но выходит только заставить его выдёргивать собственные волосы, а потом, потом Старатель не думает, как вытаскивал своего младшего ребёнка из тени на полу, которая хотела укрыть Шото. Спрятать от него. Поглотить.       Старатель думает, что Боги наказали его за ужасные помыслы и идеи.       Его дети никогда не были его детьми.       Потому что его дети — монстры. С силами, не подвластными ни одному живому существу.       А его старший — самый страшный среди них.       Старатель — не отец. Старатель смотрит на фотографию горящего Тартара и видит где-то вдалеке фигуру ликующего Тойи.       Старатель — не отец. Не отец. Не отец, не отец, не отец-не-отец… Но.       — Хватит притворяться, — требует от него дочь, и её глаза слезятся, и он всегда ненавидел, когда она плачет, потому что ничего не может с этим сделать. Только Рей и Тойя знают, как её успокоить.       — Что ты от меня хочешь?       Он оставляет свои кредитные карты на открытых местах специально. Он ведёт светские беседы с продавцом спортивных товаров из магазина в двух кварталах от его дома, чтобы знать, как дела у Нацуо. Он не убирает алтарь Тойи, поддерживая маленькую игру старшего и младшего.       Он ходит к Рей и рассказывает, что произошло с их старшим за день. Рассказывает про пирсинг и крашенные волосы. Рассказывает про этого раздражающего парня с улыбкой на всё лицо, так похожего на их сына, что, если бы не крылья, в темноте их можно перепутать.       Рассказывает, что их сыну всё ещё нужна помощь.       — Почему? — спрашивает она.       Он не говорит, что это из-за его склонностей, пирсинга или крашенных волос. Он не может ответить на вопрос. Он просто знает, что прав.       — Я его теряю. Мы все теряем, — признаётся Фуюми, и вот поэтому Старатель был прав больше десятилетия назад. — Я не знаю, что происходит там. Но у него дебют совсем скоро. Помоги ему. Не знаю, как. Просто попытайся. Ты должен попытаться. Даже ты не хочешь, чтобы он по-настоящему умер.       И когда Старатель видит следующий раз Тойю мельком без повязки на глазах, он содрогается. Потому что Фуюми права. Потому что его мальчик, юридически мёртвый, зачем-то пытается похоронить себя заживо уже по-настоящему.       Он собирает информацию более активно. Раньше он не хотел иметь с проектом ничего общего, но теперь, после просьбы Фуюми, он выясняет всё: от личных дел до деталей костюмов. И комиссия может думать, что держит его в ежовых рукавицах из-за Рей, но у него есть собственные люди, лояльные люди, в которых горит праведный огонь. А из-за смены президента действительно легко украсть нужные документы.       У него созревает план. Небольшой, но жизнеспособный. Он подстрахует на месте первого дебюта, хорошо отзовётся, упомянет потерянного в пожаре сына. Неважно, подхватит историю Тойя или нет: интернету этого будет достаточно, точно так же, как и комиссии. После сверки ДНК уже не будет важно, что Тойя дебютировал — ибо нет двадцати одного, нет и права пить алкоголь и отвечать за убийство перед законом, — а дальше эта мерзость снизит давление на его сына. У них будет время, чтобы поразмышлять. Возможно, он даже сможет наконец-то официально поздороваться с будущим зятем, а не позорно прятаться у себя в кабинете во время каждого визита.       Это был не очень хороший план. Неважно, насколько он был хорош, ведь данные были верными.       Пока Тойя не решит всё испортить.

***

      Шото не хочет видеть Сатору. Не то чтобы это действительно сложно — его брат максимально облегчает это желание, не появляясь толком дома.       Последний раз, когда он его видел, был месяц назад. Может быть, больше. Может быть, меньше. Самый неловкий семейный ужин, который у них когда-либо был, если честно.       Они едят в тишине, и Сатору пытается мило улыбаться, пока в его глазах чистейшая пустота. Он отправляет Фуюми подальше с кухни, и Шото уходит вслед за ней, потому что она выглядит чертовски напуганной. Но он всё равно успевает услышать обрывки фраз.       — Тебя действительно злит, что Фуюми хочет стать героем? — Нацуо спрашивает прямо в лоб, и это настолько вызывающе, что Шото останавливается посреди шага, чтобы послушать дальше.       — С чего бы? Это её дело. Причём здесь я? — Сатору смеётся в ответ, но Шото не слышит смех. Слышит только скрип чистых тарелок, которые послушно вытирает Ястреб полотенцем.       — Потому что ты злишься. Это увидит даже слепой, — услужливо подсказывает будничным тоном Ястреб.       Шото чувствует движение воздуха и быстро уходит из коридора.       Фуюми сидит в своей комнате, держа в руках кепку. Она так пристально смотрит на эмблему, что в сердце что-то щемит.       — Тебе не надо обращать внимание на придурков. Если тебя не остановил Старатель, почему тебя должен останавливать Сатору? — он мягко спрашивает, пытаясь улыбнуться, но по лицу Фуюми понимает, что у него это не получается. Тогда он призывает своих волков, чтобы они обнимали их вместо глупого старшего брата, который не может порадоваться за собственную семью.       Фуюми очень грустно улыбается и гладит одновременно двух волков.       Шото всё сложнее увидеть в ней Кугисаки. Иногда он сомневается, что она вообще была Кугисаки. Тепло, которое излучает Фуюми, и ответственность, с которой она подходит к заботе о их семье — всё кричит о том, что это другой человек.       — У него достаточно расстройств в жизни, кроме меня, — Фуюми улыбается и даёт волку лизнуть себе лицо. Она милая. Немного потерянная. Немного грустная. Но больше всего она напугана. — И я поступила на геройский факультет не по совсем верным причинам, понимаешь? Не то чтобы я горела желанием спасать людей.       Кугисаки любила деньги. Любила дорогие вещи. Любила комплименты своей внешности. Хотела, чтобы её заметили.       Фуюми всего лишь очень хочет найти себе место в этом мире.       — Ты в этом хороша. Сатору тебе не указ. Неважно, какова мотивация, и неважно, что он злится, если тебе это нравится.       — Знаешь, — она говорит, отталкивая морду волка от себя, — именно в такие моменты я вспоминаю, что не твоя сестра.       — Ты… ты моя сестра, — несмело говорит Шото, слегка отодвигаясь. Он не замечает, как у него дрожат руки.       — Нет. Ты решил притвориться, что я твоя сестра. Что Рей — твоя больная мать. Старатель — твой плохой отец. Нацуо — твой надоедливый старший брат. Только с Тойей-нии ты не притворяешься, и его это огорчает. А я путаюсь и перестаю понимать правила этой игры.       Она не пытается обидеть.       Она не пытается задеть.       Она не пытается вывести из себя.       Но в Шото закипает такая ненависть, что он снова слышит противный голос.       — Я твой брат. Мы родились из одной плоти и крови, ты меня воспитывала, ты…       — Дети твоего возраста так не говорят, Мегс, — она прерывает его, и это имя выбивает из его лёгких воздух. — Ты вообще знаешь, сколько тебе лет?       Конечно, он знает.       Шото открывает рот, и…       «Подделка. Ты никогда не был нормальным ребёнком».       Он закрывает рот, выходит из комнаты и возвращается на кухню.       — Нет же, тарелки надо вытирать вот так...       — Какая к чёрту разница, как вытирать тарелки, это не великая наука…       — Смотри, даже Нацуо правильно вытирает, птичка.       — Опять же, какая к чёрту разница, если они всё равно сухие?       — Потому что разводы…       — Тебе обязательно всё контролировать в этой жизни? — Шото слышит свой голос, надломленный, резкий, с хрипами, лишь со стороны.       Сатору поворачивается к нему с тарелкой в руке, недоумённо смотря своими пугающими глазами.       — Тарелки и правда лучше вытирать…       — Ты знаешь, что я не про это! Кугисаки и школа, я и моя голова, Юджи и даже грёбанные фильмы — тебе нужно, чтобы всё было под твоим надзором!       — О да, — Сатору усмехается и отдаёт тарелку, а потом засовывает руки в карманы, — бегу и падаю, чтобы посмотреть, как ты убьёшь себя, — он больше бормочет, чем отвечает по-настоящему, но Шото слышит. Нацуо сзади слышит. Ястреб слышит.       — Что ты сейчас сказал?       Сатору замирает, на мгновение не дышит, только смотрит в одну точку. А потом расплывается в своей противной ухмылке вновь.       — Ничего, ладно? Давай просто…       — Что ты, чёрт возьми, сказал?       Годжо закатывает глаза, смотрит в потолок, вздыхает и смотрит прямо в душу Шото:       — Я просто не понимаю, почему вы не можете хоть раз побыть нормальными детьми.       — Ты издеваешься надо мной? — он спрашивает в ответ почти искренне, всё ещё смотря снизу вверх.       — Нет, я не издеваюсь. Вы свободны делать что угодно, и всё равно выбираете тот же путь…       — Да пошёл ты, — Шото Мегуми кричит в ответ, даже не пытаясь ударить несмотря на всё желание, кипящее в нём.       — Ну да, конечно, да пошёл я, — голос Годжо тоже повышается, становится неприятным, и Мегуми хочет орать в ответ ещё сильнее.       — Именно, да пошёл ты! Заставляешь нас притворяться семьёй, хотя маму ни разу не навестил, а сам даже своё имя не принимаешь! Ты, помешанный на прошлой жизни ублюдок…       — Помешанный? Хочешь поговорить о прошлой жизни, Мегуми! У меня хотя бы в голове не сидит голос Суккуны!       — …даже не смог жить в одном доме с нами, сбежал, как последний трус, делая вид, что это для благой цели! Ты живёшь грёбанным прошлым, которое было сплошным кошмаром!       — Да, да, конечно, продолжай. Всё в твоей жизни было кошмаром, когда ты избежал клана, рос на мои деньги, делал в школе всё, что хотел...       — Мы не твои братья и сёстры, мы твоё грёбанное искупление грехов, потому что подохли прошлый раз! У тебя и в этот раз ничерта не получится! Мы все опять помрём…       — Думаешь, я не знаю, что все умирают?       — …потому что ты решил потешить эго, возглавив комиссию! У тебя ни капли мозга к этому нет, ты идиот, который может только задирать нос! Ты не защищал нас перед папой, ты хвастался, что младенцем можешь победить взрослого, который бил свою жену!       — Я люблю тебя!       — Ты не хочешь защитить нас, ты хочешь опять самоубиться о какую-то высокую цель, по пути нихрена не сделав! Ты грёбанный неудачник! Нам надо было всем просто сдохнуть, как только мы здесь родились! Я даже рождаться заново не хотел!       — Я, блядь, люблю тебя!       — Ты мне даже не брат!       Шото теряет себя. Он не помнит, как доходит до комнаты, не помнит, что спал, ел, собирался в школу.       Не помнит уроков, не помнит каверзного вопроса на математике, не помнит запаха отвратительно домашнего бенто с остатками курицы, не помнит звона колокола, не помнит удара по плечу от Каччана, не помнит взглядов Деку.       Он помнит, как они играют в героев и злодеев у Деку дома. Помнит шёпот между Каччаном и тётей, потому что после похода к терапевту Каччан внезапно стал слишком хорошо улавливать эмоциональный настрой других людей, вплоть до гордости за это. Помнит отказ по телефону от Годжо прийти за ним.       Он опять проваливается.       Он падает, падает и снова падает, пока голос в голове ему говорит, что он это заслужил, что он всё равно не хотел жизнь, так что зачем ему сейчас?       Фуюми — не Цумики. Годжо — тем более не Цумики. Так зачем ему иллюзия нормальной жизни, если здесь нет его настоящей сестры? Зачем они продолжают играть в семью, притворяясь, что знают правила, когда ничерта не знают? Зачем ему вообще вторая жизнь?       Юджи говорил, что не смеет требовать от него жить. Он обещал. Обещал. Говорил, что понимает.       Так что здесь делает Мегуми? Какого чёрта он забыл в этом мире?       Чтобы его сестра опять оказалась не сестрой, а ходячим трупом? Чтобы его недо-отец опять не существовал в его жизни? Чтобы Годжо осуществил свои детские мечты по перевоспитанию общества? Чтобы встретиться в своём разуме с Итадори и опять объяснять, почему он не хочет снова дышать?       Шото делает вдох, когда в его шею входит игла.       Он просыпается на сыром и холодном полу какого-то склада со связанными руками и тошнотой в груди. Он пытается разлепить глаза, но у него плохо выходит. Он видит размытые фигуры и слышит голоса, шепчущие что-то про залог. Это быстро перерастает в странный спор, который Шото не сможет понять даже на свежую голову без контекста.       — Он ясно сказал взять его живым…       — Только подумай, какой залог за него можно получить! За сына героя номер два нам отвалят столько бабла…       — Он найдёт тебя даже на другом конце шара, идиот. Указания были чёткие…       — Э, не-не, чуваки, один из вас недооценивает, а другой переоценивает силу…       Он может легко спастись. Когда наркотики даже на половину не выветрились из его мозга, он может сжечь их обратной техникой, а затем проскользить по теням. Это легко с всего несколькими рабочими лампами в полной темноте здания. Они даже не заметят. Ему даже не надо развязывать руки.       Шото просто не уверен, хочет ли.       «Давай, опять умри. Ты даже этого существования не заслужил.»       Он решает продолжать лежать и никуда не смотреть.       Проходит время. Они будят его ударом о голову с помощью бутылки воды. Шото не спрашивает, как должен открыть её с завязанными руками. Их это тоже не очень волнует.       Он не знает, сколько проходит времени, прежде чем к нему подталкивают миску с кашей. Ему настолько всё равно, что он может даже унизиться и есть как собака. Ему просто не хочется поднимать головы.       — Он вообще живой?..       — Да, да, он дышит. К тому же паршивец разбудил меня криками ночью.       — Нам надо заставить его хотя бы попить, да?       — Какая тебе нахрен разница?       Он не знает, сколько ещё времени проходит, прежде чем половину здания сносит синий. Обломки летят моментально в чёрную дыру, стремясь заполнить отрицательное пространство, которое не должно существовать. Даже крики людей порабощаются отрицательными силами.       — Почему ты не сбежал? — Годжо спрашивает, гладя Шото по голове. Тот поднимает взгляд и видит только смирение на лице без глаз.       Ответ такой очевидный, что не заслуживает быть произнесённым вслух.       — Если ты действительно хочешь эвтаназии, я дам тебе её. Только не так.       Шото пытается сглотнуть слюну, которой нет, чтобы смочить горло.       — Маг всё равно умирает в одиночестве, — хрипит он в ответ, поэтому какая разница?       — Нацуо захотел бы попрощаться. Фуюми обняла бы тебя последний раз. Ты увидел бы мою боль. Не отказывай себе в этом. Здесь нет проклятий. Мы больше не маги.       Что-то ломается о окончательно растворяется внутри Шото.       Правда в том, что это не Мегуми кричал на Годжо-сенсея.       Это обиженный младший брат кричал на старшего.       — Нии-сан, — он всхлипывает, и всё внезапно становится мокрым, противным, руки сводит судорогой, его шея хрустит, но ему тепло, и он слышит стук родного сердца.       — Ага, да. Да. Это я. Всё теперь в порядке.       — Потому что ты здесь? — Шото усмехается и вытирает сопли о чёрный рукав плаща. Плащ. Фу. Кто сейчас носит плащи? Нии-сан перекладывает его голову на чистую сторону и слегка смеётся.       — Точно. Потому что я здесь.

***

      Ему подсовывают во время перемены телефон прямо под нос, тыкая в нового героя, который, кажется, взбудоражил не только всю его школу, но и всю страну.       — Ты видел? Видел? Даби действительно клёвый! Несмотря на его причуду, никто даже не пострадал!       — Нет-нет, именно Ястреб поймал злодеев! Это же он их вывел и сдал полиции.       — Но именно Даби держит заложника…       Нацуо отодвигает от носа чужой телефон и почти вздыхает.       Даби дебютирует как про-герой. Его первое дело — спасение ребёнка героя номер два, Старателя. Достаточно громкое, чтобы впечатлить всю страну. Имя ребёнка и лицо пытаются скрыть, но это уже почти невозможно. Интернет всё помнит.       Тем не менее, несмотря на то что Нацуо сам Тодороки, никто так и не понимает, что это его брат. Его младшего брата не было дома три дня. Его брата искали полиция и половина героев города. Его семью допрашивали снова и снова, а они ничем не могут помочь, потому что не могут сказать, что депрессивный эпизод, в который впал их младший брат, вызван ссорой с мёртвым старшим братом.       Если бы Шото хотел, то сбежал бы сам. Он не хотел.       После спасения Шото называет Сатору нии-саном. После спасения он больше похож на ребёнка. Сатору говорит, что Шото лучше. Меньше кошмаров. Больше улыбок.       Нацуо считает, что Сатору стало хуже.       — Тебе не нравятся новые герои? — спрашивает его одноклассник, и Нацуо тут же улыбается и закидывает руки им на плечи, обнимая.       — Они определённо крутые. Но я видел это уже тысячу раз. Теряет актуальность.       Одноклассники рядом ноют, что хотят посмотреть на работу Даби и Ястреба побольше. Прошло уже целых три дня, а их до сих пор не видели в поле.       Нацуо знает, что прямо сейчас Ястреб пытается всеми силами влить хоть что-то человеческое, которое было утеряно за три дня, в мозг Сатору. Иногда они ссорятся. Иногда они молчат. Иногда они игнорируют существование друг друга, когда Ястреб выходит из комнаты и пытается сделать вид, что он тут единственный взрослый и ответственный человек, который не поддаётся на провокации.       Иногда Нацуо может учуять кровь, а после этого крики Ястреба разносятся на всю округу.       Он не хочет в это лезть, но в особые моменты, когда ловит взгляд Фуюми или Шото в коридорах, он чувствует, что должен.       Он всё равно этого не делает.       У его волейбольной команды, куда он попал в постоянный состав, скоро игра с другой школой. Решающий матч, который определит, попадут ли они на национальные соревнования. Он приглашает Фуюми и Шото прийти — не то чтобы ему нужна их поддержка, но им всем нужно какое-то отвлечение от всего происходящего.       Сначала Старатель не хочет выпускать Шото из дома. Затем с ним говорит Фуюми, и им даже дают дополнительные карманные деньги на расходы с очень официальным видом.       Нацуо смотрит на пачку бумажных денег так, будто впервые видит наличку в своей жизни. Если подумать, им никогда не давали денег на… «карманные расходы».       Старатель вздыхает, берёт руку Нацуо своими и запихивает пачку в ладонь почти насильно. Нацуо не вздрагивает только потому, что слишком в шоке.       — Может, хоть так вы перестанете красть у меня деньги, — он вздыхает ещё раз.       — Мы перестанем, если ты сделаешь нам банковские карты, — Фуюми рядом закатывает глаза, выхватывает пачку из рук и пересчитывает.       Удивительно, но через несколько дней у каждого из детей Тодороки появляется банковская карта.       — Тебе надо позвать нии-сана, — Шото дёргает Нацуо за рубашку после ужина, когда все расходятся по своим комнатам, а Старатель не может их услышать. — Неважно, придёт он или нет. Важно приглашение.       Нацуо хмурится, потому что это важно.       (Впервые за долгое время он чувствует себя в этом доме… не в своей тарелке.)       Ему будет не больно, если, не получив приглашение, Сатору не придёт. Если же Нацуо его пригласит, и Сатору не придёт — а так и будет, у него слишком сумасшедший график сейчас, — тогда будет очень-очень больно.       А ещё он не думает, что заслуживает видеть Сатору.       Старатель искал Шото, не ночуя дома. Сатору и Ястреб спасли Шото. Фуюми присоединилась к ранней стажировке, чтобы иметь способ помочь в поисках. А Нацуо…       Он ничего не делал.       Так что вместо этого он подходит к Ястребу.       — Придёшь на мою игру в субботу? Это решающий матч перед национальными, и мне бы пригодились зрители.       Он не может подавить улыбку, когда видит, как лицо Ястреба моментально светлеет от оказанной чести. Нацуо застревает в этой улыбке, когда лицо Ястреба меняется на диаметрально противоположное выражение.       — Извини, я не смогу, у меня уже назначен брифинг с комиссией и несколько интервью, от которых я уклонялся уже недели, — он вздыхает и ерошит Нацуо по голове.       Если от отказа Ястреба так больно, Нацуо не хочет знать, как больно будет от отказа Сатору.       — Но зато, — Ястреб отрывает свою руку и тянется к своему крылу, — я могу дать тебе это.       Он выдёргивает совершенно маленькое, пушистое пуховое пёрышко из самого основания своих крыльев. Нацуо протягивает руку и берёт его аккуратно, борясь с желанием сжать в руке.       — Это перо удачи. Так вы обязательно победите. Носи с собой, ладно?       Нацуо, может быть, ещё не в старшей школе, но он не малолетний идиот.       Он всё равно кивает и прикладывает перо к груди, чтобы Ястреб всегда мог знать, что с ним всё в порядке.       — На какой позиции ты играешь?       — О, на самом деле я думал, что буду доигровщиком, но семпай на просмотре сказал, что связующий подходит мне гораздо больше…       Ястреб слушает его чушь о волейболе ещё целых полчаса, и это больше, чем он когда-либо говорил с кем-то из своей семьи о спорте.       Суббота наступает быстро.       В раздевалке у всех оптимистичный настрой, вонь перемешанного с охлаждающим спреем дезодоранта и желание выйти на национальный уровень. Нацуо смеётся со всеми, прячет пуховое перо в кармане шорт и хочет, чтобы всё получилось.       Сначала он думал засунуть перо сразу в трусы, боясь, что оно потеряется, но посчитал это слишком оскорбительным.       Их капитан собирает их в круг, говорит вдохновляющую речь, а они в ответ все кричат «Ос!», потому что так надо и они победят.       Как только Нацуо выходит в спортзал, он знает, что всё пойдёт не так. Он не настраивается на поражение, потому что чувство гораздо хуже, чем обычная неудача. Это как… как…       — Нацуо! — кричит Фуюми со стороны трибун их школы, и он поворачивает голову, чтобы увидеть сестру и младшего брата, чьи волосы скрыты под капюшоном. Но Шото всё равно изо всех сил машет, чтобы его тоже заметили.       Нацуо беспомощно улыбается, когда замечает отблески стали на скрытом под капюшоном лице у фигуры рядом. Сатору не машет, но Нацуо этого достаточно.       Сатору здесь.       Значит, всё будет хорошо.       Они разогреваются, и их капитан зарабатывает первое, второе, третье очко с подач. Это расслабляет Нацуо несмотря на то, что он смотрит на противников прямо перед сеткой, а желание прикрыть затылок руками невероятно сильно. Затем противники привыкают, и их либеро наконец-то делает свою работу, а игра начинается по-настоящему.       Они приближаются к победе в первой партии со счётом 19-12, когда Нацуо подаёт их асу в прыжке, а стена взрывается.       Ну, это просто удача семьи Тодороки, не так ли?       — Все на пол и руки за голову! Немедленно! Иначе с вами случится то, что с ним, — мужчина впереди орёт и показывает пальцем на судью.       Голова судьи взрывается, и тело падает на пол в странно позе радом с их почти победным счётом. Кровь брызгает на чёрные цифры с белым фоном, а потом течёт из шеи по паркету.       Нацуо тут же падает на пол и дёргает их либеро за собой.       На трибунах начинаются крики, которые моментально стихают.       Группа выходит в центр площадки, и Нацуо рассматривает их: один мужчина с причудой взрыва, второй молодой пацан, который держит руки напротив трибун (причуда тишины? Что-то такое; он заставил всё замолчать) и якобы скучающая девушка, которая переписывается в телефоне с кем-то и прячет пистолет в кармане брюк.       — Вся ваша техника заблокирована. Вы не можете позвонить в полицию, вы не сможете сбежать отсюда, не умерев, так что я посоветовал бы вам успокоиться, — судя по звуку, главарь усмехается. — Не волнуйтесь, мы даже сами позвоним героям. От вас нам только нужен Тодороки. Любой ребёнок Старателя сойдёт. Мы знаем, что они здесь.       Парень с причудой тишины наконец-то опускает руки, и в этот раз тишина уже настоящая, кристально чистая и звенящая от испуга.       Либеро толкает Нацуо в плечо и смотрит огромными, испуганными глазами. Нацуо только качает головой и умоляюще смотрит.       — Герои уже здесь, — шепчет он одними губами. Их либеро моментально успокаивается и передаёт жестами по цепочке команде информацию. Нет смысла сдаваться, когда всё можно пресечь на корню.       — Ты, — мужчина со взрывом кивает парню с причудой тишины, — иди смотреть трибуны. Они должны быть где-то здесь.       Парень молча кивает и уходит.       — Вы, — террорист оборачивается к ним, когда Нацуо уже хочет опустить руку к карману, — выстройтесь в линию. И только попробуйте применить причуду. Не то чтобы вы могли что-то сделать, раз уж вы тут все спортсмены маленькие, но вы видели.       Они выстраиваются в линию на площадке, и их сажают обратно на пол. Пока один продолжает осматривать каждого зрителя, двое других осматривают их, пытаясь, видимо, угадать ребёнка Старателя по лицу.       Сатору не рассчитан на такие операции. Не захват заложников. Не на глазах у гражданских, которые могут обвинить его в излишней жестокости, когда он может убить всех. Или когда все находятся под прицелом.       На это рассчитан Ястреб.       Нацуо медленно отводит взгляд от одного из террористов на трибуну и понимает, что Сатору уже поменял позицию, а Шото исчез. Фуюми где-то рядом с братом, он чувствует их проклятую энергию, но.       Но это стоит риска, потому что Сатору безрассуден, когда дело касается их защиты. Поэтому Нацуо, пока злодеи отвлечены, убирает руку вниз, протискивает в карман и сжимает перо изо всех сил. Три коротких раза, три длинных, еще одно короткое нажатие, еще одно и…       — Ты там, — на него указывают пальцем, — ты шевелишь руками. Думаешь, я слепой? Только попробуй ещё раз.       И ещё одно короткое.       — Ах ты сопляк, — мужчина ухмыляется так довольно, словно этого и ждал. — Видимо, вам всем надо показать, что с вами будет, если вы не слушаете наши приказы.       Он ведёт пальцем и останавливается на капитане.       — Пиу, — говорит он одновременно с тем, как его утягивает в сторону, а Нацуо уже мчится к нему, чтобы сбить прицел.       Вместо этого он пробивает насквозь грудную клетку мужчине, которого разрывает вбок через его кулак из-за притяжения, и самого Нацуо тоже тянет, когда звучит отвратительный звук.       Раздаются вновь крики.       Нацуо падает, встаёт на ноги и поворачивает голову, чтобы увидеть, как их капитан валяется у дальней стены без ноги и руки. Окровавленные конечности всё ещё летят по небу, когда они разрываются из-за действия причуды, и кровь ни на кого не попадает.       Нацуо поскальзывается один раз, второй, но всё равно бежит к капитану. Нацуо пытается дышать, потому что капитану это едва удаётся, и остановить кровь. Обратная техника нехотя работает на людей без проклятой энергии, но он прикладывает все усилия, нажимая на рану на ноге, и кровь прекращает течь, а оторванные куски мышц и костей покрываются каким-то подобием мембраны.       Нацуо не обращает особо внимания, что происходит вокруг, когда переходит к плечу. (Уже поздно. Изначально было поздно). Кровь льётся гораздо медленнее, и Нацуо пачкает руки, зарывается пальцами в ошмётки мяса, вен и осколок кости, из которого течёт костный мозг. Оно медленно сглаживается, восстанавливается, но руки так сильно погружены в раны, что начинают врастать.       Это… Это… Если он оторвёт, кровь вновь потечёт, и он и так потерял примерно литр, поэтому… дождаться скорую?..       — Хватит, — Сатору кладёт руку ему на плечо.       Нацуо вздрагивает и оборачивается, чтобы увидеть контролируемый хаос. Красные крылья мелькают вдалеке, и другие террористы прибиты к противоположной стене перьями и несколькими картами таро.       — Но…       — Он мёртв, — Сатору говорит то, что Нацуо знает с тех пор, как раздался противный звук. — Шок от боли и кровопотеря. Ты ничего не мог сделать.       На его плече продолжает лежать тёплая рука, пока Нацуо сам выдирает из чужого тела собственные пальцы.       Его руки в крови.       — Ты правильно сделал, что позвал Птичку. Я облажался. Не твоя вина, — продолжает говорить Сатору, а Нацуо не может прекратить смотреть на мёртвое тело перед собой.       Он… он не смог помочь.       Внезапно перед его глазами оказывается зеркало, и Нацуо видит себя, запятноного чужой кровью, обречённого запятнать других кровью, и на пару секунд ему слышится насмешливый глубокий голос…       — Давай-ка ты смоешь всё это с себя, ладно? Я принесу полотенца, которые не жалко.       Сатору закрывает дверь в ванну, и Нацуо видит, что среди его волос красных прядей гораздо больше, чем должно быть.       Он заходит под душ прямо в одежде и стойко ждёт, пока всё лишнее просто исчезнет с его тела. Вода сначала чистая, затем красная, затем розовая, а когда Нацуо проводит рукой по волосам, о дно ванны что-то ударяется при падении. Нацуо старается не смотреть.       Он выходит из душа, скидывает одежду и надевает уже готовую пижаму, пока его взгляд не отрывается от собственных рук. Они нуждаются в особой отчистке.       Он включает горячую воду в раковине и пытается оттереть вросшие частички трупа.       Сатору входит без стука и накидывает чёрное полотенце на голову Нацуо, вытирая волосы так сильно, что кожу на черепе тянет.       — Я… я не думаю, что хочу быть врачом, — признаётся Нацуо, продолжая держать руки под струёй холодной воды. Они всё ещё в крови. Он тёр, тёр и тёр, но кровь никак не сходила, а сейчас кровь растекается слабыми струйками среди мыльной воды в раковине.       Кожу щиплет.       Сатору аккуратно берёт его руки за запястья и вынимает из-под воды. Вода, смешанная с кровью, теперь капает на кафельный пол. Почему кровь не смыть?       — Хорошо, что у тебя есть время передумать, да? — Сатору спрашивает его с улыбкой и достаёт бинты из аптечки. Он аккуратно бинтует сначала одну ладонь, затем вторую, и только когда самофиксирующийся конец бинта прикрепляется, Нацуо понимает.       — Да. Точно.       Они идут в гостиную и садятся на диван. Сатору включает старый, обцарапанный и даже укушенный с правого угла dvd-проигрыватель, и на экране появляется чёрно-белая заставка планеты, а в ушах громко ревут торжественные фанфары. Нацуо приходится запихнуть желание отодрать бинты поглубже в свой мозг, чтобы сосредоточиться.       — Знаешь, возможно, это не лучший фильм, чтобы включать, — тихо произносит он. — Главный герой действительно хотел трахнуть свою сестру весь фильм.       Сатору пожимает плечами и не нажимает на паузу.       — Я включил то, что ты уже поставил, паршивец.       — Я просто хотел посмотреть классику! И в принципе, после того фильма с самолётами мне было интересно, что ещё умудрился создать Хьюз, кроме Ангелов ада. Ты знал, что рассвет гангстерского кино произошёл как раз перед принятием кодекса Хейса, поэтому некоторые фильмы…       — М-м-м, — Нацуо отрывает взгляд от экрана и смотрит на улыбающегося Сатору. Тот смотрит в ответ так, будто видит самое милое существо на свете. Искренне. Без издевательств и предрассудков. — Если не медицина, может быть, кино? Я уверен, что есть что-то вроде киноведения. К чему угодно можно подставить «ведение», и это станет направлением в вузе.       Нацуо чувствует, как что-то внутри него окончательно ломается и собирается заново.       Ему не надо хаотично пытаться научиться всему и вся, чтобы выживать, а в конце умереть. Ему не надо придерживаться чёткой цели с пелёнок. Ему не надо сражаться. Ему вообще не надо ничего делать, чтобы быть здесь.       — Возможно, — Нацуо переводит взгляд обратно на экран. Он не обращает внимание, что его щёки явно потеплели. — Хорошая идея, нии-сан.       Нии-сан обещает ему всё время мира и своё присутствие на всю жизнь. И Нацуо может жить её, как захочет, ничего не потеряв.       Нии-сан не нарушает своих обещаний.       — Хорошо сработано, Тони. И не забывай: ты вступил в большую компанию. Держись за меня и делай, что я говорю; будь со мной честен, и будешь в золоте купаться. Понял меня?       Нацуо приваливается к боку старшего брата, чувствуя всё сразу: боль из-за разодранных им самим ладоней, стук родного сердца, восхищение от эстетики женского тела на экране, пульс отступающей проклятой энергии и (самое важное) абсолютную, чистую любовь в принятии.       О том, что он убийца, он будет думать завтра.

***

      Рей смотрит на чистое небо, прикрывая ладонью свои прищуренные глаза, и свет пробивается сквозь щелочки, подсвечивая кожу изнутри. Напоминая, что она ещё жива.       Это красиво.       Точно так же, как солнечные лучи находят свой путь среди деревьев, существуя здесь и сейчас, достигая земли. Комореби.       Рядом с ней присаживается молодой человек. Момент нарушен, она устало вздыхает и поворачивается к нему, только чтобы на секунду выпасть из пространства от чистейшего ужаса, пронизывающего её сердце насквозь.       Она до сих пор помнит, как кожа на её руках бледнела, краснела, пузырилась и лопалась, а затем её собственный лёд завершил дело. Эти картины возникают у неё перед глазами периодически, когда она смотрит на свои запястья — она рада, что это не Тойя, что это не его лицо, — точно так же, как капли, стекающие по воздуху, и запах жаренного мяса, и его ядерно-голубые глаза.       Тойя не носит очки.       Он смотрит на неё, изучает, как зверюшку в парке, будто никогда не видел её черт лица в лицах братьев и сестры, в собственном лице. Она изучает его точно так же, потому что, пусть и боится узнать, ей нужно понять, каким мужчиной он стал. Он всё такой же тощий, и его волосы точно такие же непослушные, но теперь они чёрные, а сталь пронзает его когда-то курносый, а теперь прямой нос.       — Нет, — качает он головой и встаёт, чтобы уйти.       Рей чувствует панику, подступающую к горлу желчь от собственной беспомощности, делает усилие и хватает его за рукав чёрной толстовки.       — Пожалуйста, — просит она изо всех сил, — останься.       Слова Энджи — не то же самое, что видеть и слышать самой. Рассказы Шото — не то же самое, что чувствовать тепло его тела рядом, когда он садится на скамейке чуть ближе.       — Ради чего? — он спрашивает справедливый вопрос и вновь смотрит на неё пустым взглядом.       Глаза Тойи никогда не пугали её своим цветом. Или своей силой. Ради всех Богов, она рожала этого мальчика двадцать пять часов и привела в этот мир не ради того, чтобы бояться взгляда.       Эти глаза пугают её, потому что каждый раз, когда смотрят на неё, они видят в ней совершенно незнакомого человека.       — Ты мог бы рассказать, как у тебя дела? — она предлагает и натягивает на лицо улыбку.       Он только устало вздыхает.       — Мне надеть очки? — спрашивает он в ответ, и она только наклоняет голову, удерживая внутри громкое и дрожащее «Да». — Я, знаешь ли, не мудак.       — Нет, — она вновь сдерживает внутри желание отругать его за язык, смиряясь, что её ребёнок вырос. — Ты не такой.       Она хочет думать, что хотя бы чуть-чуть это её заслуга. Что её старший мальчик такой умный, ответственный заботливый и не… неплохой, да, подходящее слово, потому что она его таким воспитывала. Но это не так.       Её мальчика никогда не надо было воспитывать.       Его не надо было учить цветам, словам и кандзи. Однажды она пыталась научить его говорить «мама», а он открыл рот и попросил больше не давать гороховое пюре, потому что от него болит живот. Однажды она купила ему детскую книжку про молодильное озеро, а он держал в руках «Женщину в песках» и перелистывал своими маленькими ручками с сотой страницы на сто первую.       Однажды она пыталась сказать ему, что он должен уважать отца, и он ответил, что никогда не будет уважать насильника.       — Шото действительно хотел, чтобы я пришёл, — говорит Тойя и вертит свои солнцезащитные очки в руках. Она вспоминает эту модель: теперь размер немного больше, но это точно такие же, какие Рей купила ему в нежном четырёхлетнем возрасте. Она чувствует себя беспомощной. — Я правда не понимаю, почему.       — Он переживает за тебя. За всех вас, — говорит она ему, словно раскрывая какой-то секрет.       — И как это поможет?       — Может, он хочет поделиться чем-то, что, как думает, тебе не хватает.       Тойя усмехается.       — Не может не хватать того, чего никогда не было.       Он не лжёт. Но Рей вновь смотрит на очки в его руках и слышит в ушах тихие всхлипы новорожденного младенца. Потому что Тойя даже после рождения никогда толком не плакал, не умея признаваться даже самому себе, что ему больно, одиноко или холодно.       — Это не значит, что ты не можешь этого хотеть, — она тянется к его руке, но её пальцы не касаются кожи. Они зависают в паре сантиметров от него, и секунды длятся, и барьер не пропадает. Она сдаётся, а внутри чувство, будто она проигрывает битву всей своей жизни. — Ему страшно. За тебя.       — Это не его работа, бояться за меня или пытаться защитить, — Тойя фыркает. Рей кажется, что она наконец-то ломает лёд, судя по скривлённым губам. — Ради всех Богов, его похитили. На Нацуо напали в школе, потому что какие-то тупые террористы… Эх. Я тот, кто должен бояться за него и пытаться защитить, а не наоборот.       — И это не твоя работа.       — Эй, я сейчас про-герой, между прочим. Не слышала?       Он протягивает лицензию, не то чтобы похвастаться, не то чтобы что-то доказать самому себе.       — Видела. Никогда бы не подумала, что ты станешь героем.       — Ты и я, мы оба.       — Тогда зачем?       Он молчит и разглядывает собственную лицензию, как будто не узнают фотографию на кусочке пластика.       — Кто-то должен.       — Почему ты? — и она продолжает давить, потому что лёд только треснул, ещё немного, пожалуйста…       — Кто-то должен защитить их.       Рей тихо охает, потому что, конечно, это ведь такой глупый вопрос. Как будто Тойя хоть что-то в жизни делал не ради них.       — И если ты защищаешь их, а им нельзя защищать в ответ, то кто позаботиться о тебе?       Тойя закатывает глаза в своей типичной манере и откидывается на спинку скамейки, закидывая руки назад и уставившись на небо.       — Ястреб защитит меня. Даже от самого себя, — бормочет он на одном выдохе, словно не для её ушей. Это не размышление, не признание, а озвученный факт.       — И всё же, как дела, Тойя? Может, ты расскажешь про… — как сейчас молодёжь называет любовь? — своего парня?       И на пару секунд, когда он смотрит на неё с этими расширенными от удивления глазами, приподнятыми бровями и приоткрытым ртом, он выглядит как настоящий восемнадцатилетний подросток, каким он и является. Рей радостно прищуривается, а Тойя отворачивается от неё и совершенно беспомощно улыбается при упоминании кого-то, кого он действительно любит, просто потому что.       Рей узнаёт эту улыбку, потому что точно такая же отражалась в зеркале двадцать лет назад, когда Энджи дарил ей букет из трёх её любимых цветов на последние деньги после стажировки в агентстве.       — Я впервые встретил его посреди ночи. Он приставил перо — они у него действительно острые, разрезают что угодно, — к моему горлу, смотрел прямо на меня, и я подумал, что у него очень красивые глаза. Но у меня, конечно, красивее. А потом, что он видит меня. Насквозь. И что это страшно. И он был немного придурком, но я тоже придурок, и…       И, может быть, потом у неё будет очередной срыв. И, может быть, она будет рыдать в подушку. И, может быть, у неё опять будет провал в памяти и корректировка лекарств.       Но сейчас она смотрит на пробивающиеся сквозь кроны деревьев лучи солнца, слушает голос, повествующий о совершенно волшебном мальчике по имени Кейго, и наслаждается каждой секундой. А ещё всем сердцем в этот момент она верит.       Тойя — её сын.