Проклятье

      В одном мире Годжо Сатору разрубают пополам.       В другом мире Тодороки Тойя открывает ужасающе яркие голубые глаза.       Он не осознаёт себя примерно до трёхлетнего возраста. Единственное, что он чётко помнит – это счастливую улыбку новой матери, ужасающее лицо «отца» и мысль «Вот блять». После этого его осознанность угасает, подчинённая обычным инстинктам и формированию мозга, дабы удержать всю необходимую информацию.       Его воспоминания нечёткие, когда он складывает один кубик на другой, но в то же время нельзя сказать, что он не понимает что-то. У этого просто нет эмоциональной окраски.       До тех пор, пока в два с половиной года он не увидит свои проклятые глаза в зеркале и не поймает такой приступ мигрени, что заблюёт всё своё тело и само зеркало. Рей пугается истошного крика сквозь рвоту, дрожа от страха, и Энджи вызывает скорую.       Врач говорит, что он пытался использовать свою причуду. Врач говорит, что его причуда не подходит его телу. Что-то о терморегуляции, устойчивости к холоду и огню. К несчастью, его местный отец не такой тупой, каким мог бы быть: ему кажется странным связь между мигренью, самосожжением и огнём.       Сатору не привык, что на него смотрят как на разочарование всей жизни. Он смотрит в ответ с наглостью, как будто этот ублюдок посмеет сделать с ним что-то.       В доме он наконец-то замечает другого ребёнка. Маленькая девочка, которая дёргает какой-то его нерв в мозге, заставляя посмотреть. Посмотреть вглубь и внимательно, но Сатору — не мазохист. Он просто улыбается и протягивает свою руку в ответ на улыбку младенца.       Год они проводят наедине. Сатору узнаёт о героях, злодеях и прочей чепухе, как будто они во второсортном комиксе. Узнаёт о причудах, смотрит вглубь себя и видит ту самую несовместимость с огнём. Он компилирует бесконечность и возможность показывать Фуюми небольшие огненные фигурки, вызывая глупую улыбку на лице младенца. Он рад, что это единственное, что от него требуется — он действительно хреново ладит с детьми, несмотря на какую-то иррациональную привязанность Фуюми к нему.       — Ей нравится твой взгляд, Тойя, — произносит Рей с улыбкой, когда он тушит огонь за несколько секунд до её взгляда на них. — У тебя действительно красивые глаза.       Он продолжает смотреть на маленькую Фуюми даже за столом. Только поймав его взгляд, младенец успокаивается и готов пожирать противное детское питание. Сатору до сих помнит этот вкус на своём языке, и это не то, что он пожелает хоть какому-то живому существу. Пюре — достаточно вкусные штуки, но не разводимые смеси.       — Тойя, — говорит Энджи противным голосом, пылая своими огненными усищами, когда садится за стол; Сатору всё ещё сложно сдерживать смех, но он старается; — прекрати смотреть на Фуюми.       «Тойя» показательно отворачивает взгляд, и Фуюми тут же начинает рыдать, разбрызгивая детское питание по всему столу. А ещё с поразительной точностью попадая в оба глаза Энджи. Сатору мог бы дать пять, но ладошки Фуюми пока что слишком малы для этого.       После этого Рей ведёт его в магазин и Сатору получает свои первые солнцезащитные очки. Рей прикрывает это заботой, потому что бедного сына постоянно мучают мигрени. Он принимает это с вежливой улыбкой на губах и не говорит перестать притворяться, потому что эта женщина уже сделала свой выбор.       Нацуо появляется позже. Когда Сатору берёт его на руки, в нём есть точно такое же ужасающее знакомое чувство и скопление отрицательной энергии, но Сатору не смотрит. Он не хочет видеть. Так что он просто это игнорирует.       В четыре года Сатору натягивает бесконечность на свою кожу, потому что зависит от проблемного взрослого.       Клан — это отвратительно. Но там, по крайней мере, знали, как стоит относиться к такому дарованию, как Сатору. Здесь? Он застрял в доме идиота-традиционалиста, одержимого селекцией собственных детей с идеальной причудой, эмоциональным насильником и воплощением комплекса неполноценности.       Рей явно тяжело дались третьи роды, но они об этом не говорят. Самое худшее — по ней видно, что она готовится пережить этот кошмар снова. Энджи смотрит в ожидании на своих детей, и время кажется поставленным на таймер до большого бума.       Так что Сатору прокрадывается из комплекса до ближайшего комбини, выкладывает три сотни йен и говорит:       — Можно презервативы самого маленького размера?       Кассир отрывается от телефона и ошалело смотрит на него.       — Мои родители занимаются сексом с открытой дверью, и у меня уже двое сиблингов, — поясняет он.       Кассир смеётся и отдаёт ему пачку бесплатно, а на 300 йен Сатору покупает несколько конфет. С приливом сахара его голова тут же чувствует себя блаженно, и маленький мальчик даже может смотреть на солнце с улыбкой на лице.       Энджи никак не реагирует на подарок в маленькой руке. Это длится долгих реальных пятнадцать секунд, прежде чем Сатору вздыхает.       — Если ты не знаешь, как ими пользоваться, внутри есть инструкция? — вяло предлагает он, потому что слабо верится, чтобы человек в этом возрасте не знал, как надеть гандон на свой член.       Тогда на него впервые орут. На Рей орут тоже, что не вполне справедливо.       — Если ты не хотел, чтобы твой ребёнок знал, откуда у него берутся сёстры и братья, надо хотя бы дверь закрывать, — отбрыкивается Сатору.       На этом диалог увядает.       Его наказывают, лишая всех гаджетов и интернета. Сатору с радостью сидит в своей комнате и в нежном пятилетнем возрасте пытается телепортироваться, совсем забыв, сколько ему было в первый раз, когда он это сделал. Но способность слишком полезная для детского неискушённого мозга, допустим, чтобы воровать сладости из шкафа незамеченным.       Таким образом он резко осваивает обратную проклятую технику, потому что из его плеча торчит кость, обрывки мышц и хлещет кровь.       Когда он выходит из комнаты, у Фуюми появляется какой-то более осмысленный взгляд. Она больше не ходит за ним хвостиком, фыркает, когда ловит его улыбку, и отнимает телефон удивительно сильными ручками, чтобы поиграть в игры и накупить разных скинов. Сатору не очень волнуется, потому что давно привязал одну из карт Энджи.       Нацуо же смотрит на него с огромной улыбкой и щебечет каждый раз, когда Сатору показывает разных животных из пламени. Бесконечность защищает их обоих от температуры, и когда Фуюми дует холодом на один из языков пламени, чтобы тот стал менее обжигающим, они смеются.       Энджи начинает игнорировать Фуюми. Не то чтобы он раньше тут много тусовался, но есть какая-то заметная грань, когда твой отец даже не смотрит на тебя. Теперь этот человек смотрит только на Нацуо в ожидании и иногда перебивается отвращением, говоря что-то старшему ребёнку.       Сатору начинает тренироваться сам. Он не хочет точно быть под контролем Энджи, но ему необходимо быть сильнее, чтобы защитить детей. Он не идиот, который не видит репортажей в интернете или новостных сводок. Он знает, что за пределами комплекса слишком много опасностей, чтобы оставаться простым гражданским.       — Я тоже хочу, — проникает Фуюми в его комнату, хмуря брови. — Тренироваться.       Сатору смотрит на её позу, сжатые кулаки, и соглашается. Они тренируются в его комнате в пять утра, чтобы отец не мог их заметить, и Фуюми надо всего полгода, чтобы причинить реальную боль своим ударом в те редкие полтора часа, когда Сатору насильно снимает с себя бесконечность.       Он бдит, напоминая ястреба, и прячет от неё все острые предметы, а затем всё, чем можно больно ударить по голове.       Нацуо наблюдает за ними. Сначала пытаясь совать кулак в рот, затем сжимая ворс ковра в кулачках, а потом бац, и он уже так уверенно повторяет за ними боевые движения, что им становится тесно втроём в комнате.       Проходит несколько месяцев, прежде чем Сатору понимает, что не видит Рей. Её нигде нет, и если он не смотрит шестью глазами, он может даже не заметить её в комнате: настолько она похожа на призрака.       Он пытается предложить ей утешение, потому что знает, что это значит. Он так ненавидит Энджи в этот момент, что ему хочется по-настоящему убивать. Сатору снимает очки, чтобы поудобнее уткнуться матери в живот, и она кричит, глядя в его глаза.       Сатору больше не пытается найти Рей.       Энджи надо четыре года, чтобы увидеть разочаровывающее охлаждение Нацуо. Четыре года, когда они балансируют на острее ножа, а затем падают в бездну.       Они втроём смотрят на только что рождённого ребёнка. В нём всё не так: двуцветные волосы, гетерохромия глаз, слишком глубокий взгляд. Но Сатору знает, кто это, даже не применяя какие-либо техники.       — Мегуми, — выдыхают они втроём и задыхаются. Ребёнок реагирует на собственное имя, вертится в материнских руках и протягивает собственную, невероятно маленькую ладошку к лицу Сатору.       Фуюми и Нацуо смущены, переглядываются друг меж другом, когда как Сатору дрожащими руками берёт Мегуми, придерживая голову. Он окутывает младенца бесконечностью, чтобы никто больше не смел забрать у него ребёнка, и садится на пол. Рей на кровати изнеможённо смеётся. Они давно не слышали её смеха.       — Кажется, вы уже выбрали имя, не посоветовавшись со мной? — она пытается положить ладонь на голову Сатору, но встречает только стену, и устало вздыхает. Брат и сестра пытаются отрицать: они не знают, это просто выскользнуло, они честно ничего такого не обсуждали, но Рей прерывает их взмахом руки. — Кажется, Тойя-кун выбрал себе любимчика.       Он спас Мегуми от участи Дзенин первый раз. Он не может облажаться во второй. Ни за что, чёрт возьми.       — Хм, всё в порядке, — говорит Нацуо и присаживается рядом. Постепенно, прорываясь сквозь напряжение, ребёнок входит в его барьер и прижимается сбоку, будто так и должно быть.       — Это имя для девочки. Но раз вы так все настаиваете… — Рей шепчет, глядя на засыпающего младенца в чужих руках.       Фуюми не знает, что делать. Она чувствует, что не может вторгнуться, но при этом и не хочет, из-за чего чувствует странность, которая что-то дёргает в её мозге. Рей хлопает по кровати рядом с собой, и девочка свободно выдыхает, когда может присесть и прижаться к боку матери.       Сатору вспоминает Юту. Он надеется, что никогда его не увидит здесь. Хотя бы для того, чтобы увериться, что мальчишка прожил полноценную жизнь, после которой не нужна реинкарнация. Может, он умрёт самым сильным на земле, но хотя бы не одиноким. Главное – без перерождения. Или, хотя бы, без воспоминаний о проклятье и желании убить себя.       — Нет, — произносит Сатору, поглаживая мягкую щёку новорождённого, — его нельзя так называть.       Не надо цепляться за прошлую жизнь. Они свободны от этого. То, что у них есть сила, не значит, что они обязаны делать хоть что-то. Здесь полно других людей, которые могут делать напыщенную героическую работу. Достаточно стать настолько сильными, чтобы их оставили в покое.       — Тогда… я думала о… — голос Рей обрывается, когда в палату входит ещё один человек. Шаг настолько тяжёлый, что даже не надо пытаться понять, кто это.       — Тойя, — скрипит Энджи недовольно, и Сатору только чуть сильнее сжимает ребёнка в руках.       — Энджи, — прерывает Рей, — как тебе имя «Шото»? Думаю, ему бы подошло, — мягко проговаривает она. Явно пытаясь сгладить углы, которые заостряются с каждой секундой всё больше.       — Не узнаю, пока не увижу его. Тойя, — в этот раз тон приказной и не терпит пререканий, — отдай Шото.       Дело вот в чём — в его прошлой жизни не было ничего более ценного, чем его ученики. Может, он был и не великолепным учителем, но он намеревался изменить всю систему благодаря им. Они были его планом на будущее. Они были его будущим. Его смыслом.       Энджи тянет руку.       — Тронешь его хоть пальцем, — хрипит Сатору, не поднимая взгляда, — и я убью тебя.       В комнате повисает неприятная тишина. Энджи пытается взять его за шиворот и явно вышвырнуть из палаты, наплевав, что в руках у его сына его новорожденный сын, вот так ирония, но впервые сталкивается с бесконечностью. Он пытается вновь и вновь преодолеть это, но только больше отталкивается в плоть до скольжения до противоположной стены.       Энджи благоговейным взглядом смотрит на свою руку, а затем в попытке увидеть поле вокруг своего Тойи.       — Что это? — спрашивает он, будто уже не решил, что это та самая причуда, которую он проморгал в собственным наследнике.       — Твоя погибель, — отвечает Фуюми, болтая ногами. Никто больше ничего не говорит.       Сатору не помнит, как выпустил Мегуми Шото из своих рук, как оказался в своей комнате, как у него текли слёзы. Он ничего не помнит.       В наказание его отправляют в школу.       Его одноклассники тупые. Уроки тупые. Он чувствует, будто его интеллект принижают, рассказывая про последовательность действий, и что сначала нужно делать умножение или деление, а только потом сложение или вычитание. Ради бога, он до сих пор помнит, как проверял ужасные работы Юджи по уравнениям, в которых ему в итоге приходилось переделывать x и y в ромашку и розу, чтобы парень всё понял. Ему не надо учить таблицу умножения.       К тому же учитель у его класса действительно противный. Он только успевает представиться перед группкой малолеток, как ему прилетает из-за спины:       — Тодороки-кун, в помещении необходимо снять солнцезащитные очки.       Он поворачивается к ней с улыбкой на лице, закинув портфель за плечо, и говорит:       — Нэ, сенсей, вы совсем не изучаете медицинские карты своих учеников? Или хотя бы личные дела?       Класс хихикает над его интонацией, и учительница тут же краснеет.       — Нет ни одной причины, чтобы носить в помещении…       — Есть. Моя медицинская карта. Загляните туда на досуге.       Весь класс на него восхищённо смотрит. Сатору даже немного отвык от такого, но быстро входит в прежнее русло, идя вальяжной походкой к своему месту. В остальное время он мало обращает внимание на окружающее пространство, постоянно переписываясь под столом с Фуюми и Нацуо, требуя фотографии Шото каждый час.       — Тодороки.       Сатору сидит и смотрит, как на него смотрит птица. Они ловят взгляд друг друга и замирают. Возможно, немного завидуя друг другу. Птица хотела бы быть в тепле. Сатору хотел бы быть свободным.       — Тодороки Тойя, — громче произносят, и тогда его толкают сзади по ножке стула. Сатору вздрагивает и смотрит вперёд на доску.       — Тодороки-кун, — сладко произносит учитель, и Сатору сразу понимает, насколько она ненавидит детей, — почему бы тебе не выйти и не решить пример, раз тебе так скучно.       — Это шесть, — просто отвечает он и поворачивается обратно к окну. Его снова зовут, и он не реагирует. А потом оставляют после уроков и дают тест на несколько страниц, который Сатору решает за пять минут, потому что он не идиот.       Но он действительно удивляется, когда видит толпу из нескольких одноклассников под дверью. Возможно, они хотели подслушать, а потом поиздеваться над ним. Дети — жестокие существа. У него есть синяк на животе от Фуюми в качестве доказательства.       — Эм, — одна девочка выходит вперёд; он понимает, что именно она его толкнула на уроке, чтобы он обратил внимание на доску, — как нам тебя называть? Кажется, ты не очень хочешь откликаться на своё имя…       Он склоняет голову набок, не ожидая подобного… он не знает, как назвать это чувство.       — Сатору, — отвечает он. — Я точно откликнусь на это имя.       Мальчик сзади шепчет о чём-то, что Тодороки-куну это подходит. Сатору согласно хмыкает в ответ.       Он вспоминает, что дети не только жестоки в своём поведении из-за незнания мира, но и незамутнённым рассудком. Они принимают как данность что-то, когда им об этом говорят, когда они видят это перед глазами.       А ещё это великолепная возможность выяснить, что ни в ком нет проклятой отрицательной энергии. И проклятий здесь тоже нет. Вместо энергии в каждом пульсирует фактор их причуд: в ком-то очень ярко, в ком-то еле заметно, но каждый здесь обладает чем-то уникальным. Своей энергией. Сугуру бы дал сожрать себя своим проклятьям, если бы увидел это.       Но это… хорошо. Это значит, что у него и его сиблингов действительно нет никаких обязательств перед этим миром. Они свободны делать со своей силой то, что хотят. Никаких проклятий особого уровня, которых может уничтожить только Годжо. Никаких ошибок в оценке, когда первокурсников третьего уровня отправляют сражаться с первым уровнем.       Когда Сатору не влом, он поясняет отстающим материал. Когда он видит, как одну из его одноклассниц с пухлыми щеками запугивает группа, старше их на несколько лет, он переводит внимание на себя, а затем пугает их одним взглядом. Нет ничего весёлого в том, чтобы избивать детей. Но есть что-то весёлое в том, как вокруг него сколачивается банда, запугивающая все года младшей школы.       Они сидят за семейным столом во время ужина, когда телефон Энджи разрезает густую тишину стандартным рингтоном.       — Ваш ребёнок – гений, — говорят оттуда.       — Он слишком умён для младшей школы, — слышится из-за завесы.       — Возможно, у него есть фактор причуды развития мозга, — предполагают глупость.       Тогда Шото бросает брокколи прямо Энджи в глаз. Сатору продолжает ужинать вместе с Энджи исключительно ради таких моментов.       Рей плачет со спрятанной за ладонью улыбкой на лице, глядя на невозмутимого старшего сына. Энджи пялится на него, будто видит впервые в жизни. Фуюми фыркает где-то под боком.       — Мы же все это знали, нет? — Нацуо озирается по сторонам, чтобы понять, что такого необычного в этом звонке.       — Тойя-кун, — Энджи протирает глаз от соуса после брокколи, — разве ты не хотел бы тренироваться, чтобы быть героем?       Глядя на этот контейнер горящего мусора? Пф.       — Знаешь, — Сатору отвечает, снимая очки за столом, но оставляя глаза закрытыми, — теперь, когда я хожу в школу, я действительно услышал много нового и интересного. К примеру, что браки ради причуд – табу. Ну разве не интересное совпадение с тем, что вы рожаете…       Огонь ревёт.       Сатору открывает глаза и смотрит на горящего яростью человека.       — Я скорее сгорю заживо, чем стану «героем», — он показывает воздушные кавычки и выделяет слово интонацией так, будто говорит про отходы, слитые в мировой океан, — ради твоих амбиций.       А потом Сатору сбегает после третьего урока, чтобы сыграть в игровые автоматы с несколькими одноклассниками. Они все ещё сомнительная компания, но для танцевальной дуэли как минимум нужен второй человек. И они смотрят, как эвакуируют гражданских, а место происшествия ограничивают всего лишь жёлтой лентой. Они останавливаются и видят героев, тех самых, которые рекламируют им шампунь с экранов их телевизоров. Один из мальчишек просит его остаться и посмотреть, и ничего же страшного не случится, да?       Там трое героев. Трое профессионалов. Один злодей из веток и корней, жутко смеющийся, как в фильме категории B.       Трое профессионалов, которые ничего не делают.       А потом злодей скрывается под землёй и вырывается прямо перед носом Сатору, поглощая того самого мальчика, который хотел бы посмотреть работу героев поближе со звёздами в глазах. Сатору слышит хруст костей, крики «Где же Всемогущий», хлюпанье крови и разрыв мышц. Видит красное перед глазами, безумную ухмылку непонятного нечто, слышит тошнотворный запах сырого мяса и желудочной кислоты.       Оставшиеся дети не успевают напугаться. Не успевают развернуться. Не успевают увидеть, прежде чем монстр из кошмаров превращается в месиво из древесины с остатками маленького мальчика внутри.       Итак, из раза в раз. Из мира в мир. Ничего не меняется.       Люди орут в панике, пытаются затоптать их, но Сатору уводит двух оставшихся детей из толпы прикосновением, телепортируя их обратно в школу. Они смотрят непонимающе.       — Эм… А где Сора-кун? — его одноклассница, которая когда-то толкнула его с задней парты, озирается по сторонам. — Сатору-кун? Что случилось?       А второй мальчик смотрит с ужасом в глазах перед собой, пытаясь содрать кожу с лица.       — Почему?.. Почему герои ничего не сделали? Как…       Сатору оставляет их. Он идёт домой медленным шагом, чтобы оказаться в комнате Шото. Чтобы увидеть собственным, настоящим взглядом, что мальчик ещё дышит.       Сатору должен был понять. Как только родился в этом мире и увидел рожу Старателя. Должен был понять, глядя в глаза сходящей с ума матери. Должен был осознать ответственность, когда увидел Фуюми, которая прижималась к нему в годовалом возрасте так, будто это единственное в мире безопасное место.       Сатору понимает только сейчас.       Между небом и землёй лишь он один достойный.