Кошмары...

*** Первый кошмар, что сбылся, настиг его в возрасте всего четырёх лет, оставив глубокий след в его душе. В этом сне он оказался один на пустынной игровой площадке. Всё вокруг казалось неестественно тихим, словно звуки жизни были поглощены чем-то невидимым. Внезапно из-за деревьев показались дети, их лица искажены злорадством. Они окружили его, толкнули так, что он упал на землю, а затем начали кидать в него острые камни. Боль и страх сковали его маленькое тело, но хуже всего была обжигающая обида от того, что никто не пришёл ему на помощь. Но неожиданно из толпы шагнула мама. Она опустилась на колени, обняла его крепко, прижала к себе, будто защищая от всего мира. Её прикосновения были тёплыми и любящими, но что-то в её лице было не так. Её глаза смотрели не с утешением, а с безграничной печалью, будто она знала, что спасти его по-настоящему уже не сможет. Когда он проснулся, сердце билось как бешеное. Однако кошмар не оставался просто сном. Вскоре в реальной жизни произошло почти то же самое: дети действительно окружили его, толкнули на землю и начали бросать камни. И хотя в тот момент мама прибежала, чтобы защитить его, это ощущение предательства и бессилия навсегда запечатлелось в его сознании. *** Матушка попросила его посидеть на улице, у храма. Какой это был храм, он уже не помнил — прошло слишком много времени, и воспоминания стали размытыми. Ци Жун уселся на деревянную скамейку и, болтая ногами, наблюдал за прохожими. Мир вокруг жил своей жизнью: люди спешили по своим делам, кто-то останавливался на мгновение, чтобы поговорить, кто-то лишь мелькал в толпе. Иногда взгляд мальчика цеплялся за семьи, что шли вместе, держась за руки. Эти картины, словно из другого мира, вызывали у него смешанные чувства. От них исходило странное тепло, будто невидимое сияние связывало этих людей. Он часто ловил себя на том, что представлял себя частью их семьи. В его фантазиях он держал чью-то тёплую руку, смеялся и чувствовал, как кто-то нежно гладит его по голове. Разве это было странно? Наверное, это нормально для любого ребёнка — мечтать о тепле и заботе, о чувстве нужности. Это казалось таким естественным, таким правильным, что у него иногда даже щемило в груди от этих мыслей. Ци Жун любил своих родителей, или, по крайней мере, хотел их любить. Ведь они были его семьёй. Но реальность была другой. Вместо тёплых объятий он привык к крикам и тяжёлой руке отца, которые стали частью его повседневности. Мать всегда казалась ему далёкой, словно её забота была лишь обязательной ролью, которую она выполняла, не вкладывая в неё ни капли души. И всё же, сидя на этой скамейке, он понял одну вещь: каким бы сильным ни было его желание чувствовать тепло и любовь, он совершенно не хотел возвращаться домой. Дом не был для него убежищем или местом покоя. Дом был там, где его сердцу было бы спокойно, где он мог бы улыбаться так же искренне, как эти прохожие семьи. Разве можно назвать домом место, где сердце сжимается от страха, где каждое движение наполнено тревогой? Для Ци Жуна слово «дом» давно утратило своё истинное значение. Оно должно означать тепло, защиту и уют, но для него это было лишь слово, пустая оболочка. В его "доме" даже слёзы были запретными. Стоило ему расплакаться, как раздавался крик — громкий, резкий, обжигающий. «Как ты смеешь плакать из-за таких пустяков?» — говорили родители, будто его боль была чем-то недостойным, чем-то неправильным. Слёзы, которые могли бы стать для него спасением, облегчением, теперь были скрыты глубоко внутри, заперты страхом перед очередным наказанием. Ци Жун научился молча сдерживать слёзы, проглатывать обиды и боль, прятать свои чувства за безмолвной маской. В этом "доме" не было места для слабости, не было права на человеческие эмоции. И каждый раз, когда он пытался задать себе вопрос, почему он так жил, его мысли возвращались к одной и той же истине: это место никогда не было домом. Дом — это там, где принимают тебя таким, какой ты есть, с твоими радостями, страхами и слезами. Там, где тебя любят не за послушание или успехи, а просто за то, что ты есть. А здесь, в этих стенах, ему казалось, что от него требуют быть кем-то другим, тем, кем он никогда не сможет стать. И всё же, несмотря на всё это, внутри него теплилась слабая надежда. Надежда, что однажды он найдёт своё место, свой настоящий дом, где он сможет плакать, смеяться и быть собой, не боясь осуждения или криков. Ему оставалось сидеть на улице ещё пару часов. Возвращаться "домой" он мог лишь тогда, когда солнце окончательно спрячется за горизонт, окрасив небо в золотисто-розовые оттенки. Это правило казалось жестоким, но он привык — привык находить радость даже в таком вынужденном одиночестве. Лёгкий, тёплый ветер лениво гулял по улице, трепал его волосы, щекотал лицо. Ци Жун закрыл глаза на мгновение, позволяя себе немного расслабиться. Этот ветер словно напоминал ему о чём-то далёком, почти забытом, но приятном. Он невольно улыбнулся, ощущая эту мимолётную ласку природы. Его взгляд блуждал по окружающему миру. Прохожие шли мимо, каждый занят своими делами, не замечая маленького мальчика, сидящего на скамейке. И в этом было что-то освобождающее. Здесь, под открытым небом, он не был под пристальным взглядом родителей, не слышал их криков, не чувствовал груза их ожиданий. Здесь он был просто ребёнком, которого никто не знал и ничто не требовало. Часы тянулись медленно, но он научился терпению. Каждый момент на улице он воспринимал как небольшую передышку, перед возвращением в место, которое никак не хотелось называть домом. Этот ветер, шелест листвы, даже редкие улыбки незнакомцев — всё это напоминало ему, что мир за пределами его дома намного больше, светлее и добрее. И хотя впереди его ждала та же тяжёлая обстановка, он позволил себе ещё раз улыбнуться. Солнце ещё не село, а значит, у него было время впитать эти короткие минуты свободы. Прошло около 2 часов, и наконец-то он может вернутся. Придя домой, Ци Жун был готов к привычной встрече: громкая ругань отца, мамины тихие слёзы в углу, запах алкоголя, которым был пропитан весь дом. Но ничего из этого не случилось. В доме было необычно тихо. Слишком тихо. Отец сидел на своём месте, но был трезв. От него не пахло спиртным, и взгляд его был странно мягким. Эта тишина была почти страшной. Конечно, он был рад, что сегодня нет криков, но от этой непривычной спокойной атмосферы становилось только тревожнее. И вдруг отец поднялся и подошёл к нему. Ци Жун замер, не зная, чего ожидать. Но вместо привычных резких слов или ударов отец обнял его. Крепко. Словно пытался защитить или удержать. Ци Жун застыл. Он пытался понять, что происходит. Он перевёл взгляд на мать, но она лишь молча смотрела, её глаза были наполнены чем-то невыразимым. Это не похоже на моменты, когда отец напивался и, теряя себя, просил прощения. Он был совершенно трезв. От этого становилось ещё более странно и даже страшно. Следующие два дня превратились в нечто невероятное. Отец продолжал обнимать его, гладить по голове, просить прощения. Он не пил, не кричал, а его голос был неожиданно мягким и спокойным. Всё это было слишком неожиданным. На второй день Ци Жун не выдержал. Он разрыдался, долго и громко, как давно не плакал. Он плакал в объятиях отца, а тот лишь гладил его и шептал: «Всё хорошо. Плачь, это нормально. Ты мне нужен. Я люблю тебя». Эти слова казались невероятными, почти нереальными. Только позже он понял, что отец прощался. Осознание пришло, когда через два дня мать взяла его за руку и отвела ко дворцу его тёти. Её рука была тёплой, но в этом тепле чувствовалась странная тяжесть. Дворец поразил его своим величием. Огромные залы, колонны, украшенные золотом, и свет, струящийся через витражи. Всё это было великолепно, почти сказочно. Но Ци Жун не мог понять, зачем они здесь. Позже правда раскрылась: отец знал, что его больше не будет рядом. Это были дни прощания. Это объясняло внезапную доброту, трезвость, эти обнимания. Он старался оставить Ци Жуну воспоминания, которые могли бы согреть его сердце. Ци Жун вспомнил прошлое из-за неожиданной перемены в поведении тёти и дяди. Последние три дня они стали приходить к нему, по очереди, каждый в своё время. Они обнимали его, иногда гладили по голове, произносили тёплые слова. Это было похоже на те дни, когда вознёсся его старший брат. Тогда вся их забота тоже обрушилась на Ци Жуна, словно его присутствие могло заменить утрату, которую они переживали. Их жесты были искренними, но одновременно лишёнными личной направленности. Они смотрели на него, но видели не самого Ци Жуна, а кого-то другого. Они видели его брата. Всё это было слишком знакомо. Он понимал, что эти прикосновения и слова не предназначены ему. Они были отголосками боли, утраты, попыткой утешить себя через схожесть черт лица или взгляда. Эта внезапная вспышка заботы вызвала в нём смешанные чувства. С одной стороны, ему было приятно, что о нём думают, что кто-то проявляет тепло, которого он так давно ждал. Но, с другой стороны, он чувствовал обиду. Почему его любят только за сходство с братом? Почему его не могут любить просто за то, что он есть? Прошлое вернулось к нему яркими вспышками. Те несколько дней с отцом, когда тот просил прощения, гладил его и говорил, что любит. Тогда, как и сейчас, Ци Жун понимал, что это тепло было не для него самого. Оно было прощанием, актом искупления. Теперь же тётя и дядя приносили свою заботу из-за не понятных ему причин, словно ими что двигало. *** Этим утром на него напал его же телохранитель — человек, который должен был защищать его ценой собственной жизни. Всё произошло внезапно, когда они остались наедине. Удар был нанесён со спины, подло и бесчестно. От резкой боли он потерял равновесие и упал на пол, ударившись головой. Кровь заструилась по коже, но, к счастью, он не потерял сознание. Чудо или сила воли — не имело значения. Было ясно только одно: если он ничего не сделает, это утро станет для него последним. Комната была пуста, и помощи ждать было неоткуда. На стене он заметил меч — старинное оружие, принадлежавшее прошлому императору. Оценивать его ценность было некогда. Это был единственный шанс на спасение. Разница между ними была колоссальной. Телохранитель превосходил его в росте, физической силе и, главное, в боевой подготовке. Ци Жун же не имел никаких навыков. Но у него было главное: отчаянное желание жить. С трудом взяв меч в руки, он отступал, сдерживая хаотичные выпады нападавшего. Каждая его атака была слабой, неуклюжей. Он чувствовал, как мышцы сводит от напряжения, а руки дрожат. Телохранитель не оставлял ему выбора, продолжая наступать. Ци Жун оказался у края лестницы. Мужчина сделал рывок, чтобы прикончить его, но в этот момент удача улыбнулась мальчику. Он успел увернуться, и нападавший потерял равновесие. Тяжёлое тело телохранителя с грохотом покатилось вниз по лестнице. Послышался хруст костей, и, когда он остановился, было ясно: тот серьёзно травмирован. Меч выпал из его рук, и он, корчась от боли, попытался подняться. Ци Жун, спустившись, направил на него меч. — Помилуйте! Меня заставили! Мне обещали огромные деньги! Пожалуйста! — дрожащим голосом просил телохранитель. Сяоцзюнь замер. Его сердце разрывалось. Он чувствовал страх, ненависть, боль. А потом всё это сменилось яростью. — Помиловать? Тебя? — с искажённым лицом прошептал он. По его щекам текли слёзы. — Нет, прости, но нет. Он поднял меч, и, преодолевая внутренний ужас, вонзил его в грудь врага. Комната наполнилась истошным криком. Он снова и снова наносил удары, пока вопли не превратились в хриплое бульканье. Даже тогда он не остановился. Каждый новый удар сопровождался рыданиями, и сквозь слёзы он повторял одно и то же: — Прости... Прости... Прости... Прости. Прости. Прости. Прости. Прости. Прости. Прости. Прости. Прости. Прости.! Прости! Прости! Прости! Прости! Прости! Прости! Прости! Эти слова, наполненные отчаянием и болью, сливались с его плачем, заполняя комнату. Меч в его руках дрожал, но он продолжал наносить удары, пока его тело не ослабло. Только когда наступила абсолютная тишина, Ци Жун уронил оружие и остался стоять, задыхаясь. Простое слово "прости" повторялось снова и снова, но оно не приносило облегчения. Ци Жун сидел на полу, содрогаясь от рыданий. Его взгляд был прикован к окровавленным рукам, которые теперь казались ему чужими. Они дрожали, покрытые кровью нападавшего, а вместе с ними и его одежда — всё было залито красным. От шока он бессильно упал на колени. Он инстинктивно потянулся к своему лицу, чтобы вытереть слёзы, но лишь размазал кровь по щекам. Её запах, смешанный с его собственной кровью, всё ещё струящейся с рассечённого лба, пробирался в каждую клетку его сознания. Казалось, он утопает в этом море алого. Его плач становился всё тише, переходя в прерывистые всхлипы. Время словно остановилось. Он не знал, сколько сидел рядом с безжизненным телом, шепча сквозь рыдания: — Прости... Прости... Прости... Когда в комнату вошли слуги, их лица исказились от ужаса. Один из них вскрикнул, и они поспешно убежали, оставив парня наедине с его страхами и виной. Но Ци Жуну было всё равно. Он не видел их, не слышал их. Всё его сознание заполнил один страшный факт: он убийца. Он убил человека. Пусть и защищая себя, но всё же убил. Спустя какое-то время его затуманенный взгляд упал на дверной проём. Там стоял император — его царственный дядя. Его спокойный, но строгий взгляд быстро пробежался по сцене перед ним: кровь, тело, юноша в разорванной одежде и с грязным, заплаканным лицом. Император решительно подошёл к племяннику, его царственная осанка внушала одновременно страх и уверенность. Он остановился перед Ци Жуном, опустился на одно колено, чтобы быть с ним на одном уровне, и тихо, но твёрдо спросил: — Что здесь произошло? Ци Жун поднял на него взгляд, полный ужаса и слёз. Его губы дрожали, слова путались в горле, а слёзы снова хлынули потоком. — Я... я... — его голос сорвался, и он лишь громче зарыдал, закрыв лицо руками. Император, несмотря на свою строгость, не отвернулся. Он положил руку на плечо племянника, давая понять, что он рядом. Ситуация требовала объяснений, но прежде всего — тепла и поддержки, которых Ци Жун так давно был лишён. *** Юноша лежал в кровати, уставший, вымотанный до предела. Его тело казалось тяжёлым, словно оно не принадлежало ему. Мысли путались, а глаза отказывались закрываться, несмотря на изнеможение. Всё внутри дрожало от страха и напряжения. "Что ещё может произойти?" — думал Ци Жун, укутываясь в одеяло так, будто оно могло защитить его от воспоминаний. После всего, что случилось, он едва нашёл в себе силы рассказать дяде о нападении. Слова выходили с трудом, застревая в горле. Он боялся, что ему не поверят, что его осудят. Боялся, что даже его дядя, который всегда внушал чувство власти и порядка, разочаруется в нём. Но император молча выслушал каждое слово. Его лицо оставалось бесстрастным, как будто он оценивал каждую деталь рассказа. Когда Ци Жун, наконец, замолчал, дрожа от волнения и страха, его дядя неожиданно подошёл к нему и крепко обнял. Это было неожиданно и… по-человечески. — Я обо всём позабочусь, — тихо сказал он, словно отдавая приказ, которому нельзя не подчиниться. Ци Жун не мог поверить в эти слова. В них не было осуждения, не было злости. Лишь уверенность и защита. И это наполнило его смешанными чувствами: облегчением, благодарностью и горечью. Теперь, лёжа в кровати, он пытался отпустить этот ужасный день. Но страх не исчезал. Он всё ещё ощущал в руках тяжесть меча, видел перед собой лицо своего нападавшего, слышал собственные рыдания. Он убил. Это не изменится. Но в тех объятиях дяди он нашёл хоть немного утешения. Возможно, впервые за долгое время он почувствовал, что не один. Даже если страх и воспоминания продолжат преследовать его, эти слова — "Я обо всём позабочусь" — дали ему тонкий луч надежды. *** Люди из Юнани, отчаявшиеся и разгневанные, дошли до императорского двора. Они были уверены, что именно из-за грехов императорской семьи на их земли обрушилась засуха, которая терзала не только Юнань, но и всё Сянлэ. В их глазах это было наказание небес за пороки тех, кто сидел на троне. Сяоцзынь знал, что этот момент наступит. Его дар видеть будущее показал ему, что люди Юнани придут, и не просто с мольбами о помощи, как это было ч начале засухи, а за головами виновных. Он пытался предупредить об этом брата, но всякий раз слышал лишь холодное: "Ци Жун, давай поговорим позже? У меня нет на это времени." У Се Ляня никогда не было времени для него. Теперь Ци Жун в спешке искал свои вещи, готовясь к побегу. Сумка, небольшая и неприметная, уже была собрана: — Простое ханьфу, чтобы не выделяться. — Несколько украшений, которые можно будет продать, если всё пойдёт плохо. — Серьга матери, единственное, что связывало его с её образом. Он не собирался её продавать — это была память, слишком важная, чтобы с ней расстаться. — Его излюбленный плащ с капюшоном, удобный и надежный, чтобы скрывать лицо. — Немного денег, которых должно хватить, чтобы протянуть несколько дней. – Различные мази, снадобье, и бинты, на всякий случай. И, наконец, шкатулка. Ци Жун заметил её в сумке, и его брови слегка сдвинулись от недоумения. "Я ведь точно её не клал," — подумал он, глядя на её поверхность украшенной узорами. Времени на размышления не было. Отложить её? Убирать? Нет, он оставил её, решив, что потом разберётся с этим. У кровати лежал его меч. Оружие, которым он защищался... и которым однажды отнял чью-то жизнь. На мгновение перед глазами вспыхнуло воспоминание, тёмное и кровавое, но он тут же отбросил его прочь. Сейчас это не имело значения. Он схватил меч — если понадобится, он будет драться. *** Его прижали к стене, остриё меча, того самого, которым Ци Жун убил телохранителя, замерло у его горла. Он даже не осмеливался дышать. Казалось, один неверный вдох — и клинок пронзит его кожу. Холод металла касался шеи, предвещая возможную боль, но самой боли ещё не было. Был только страх, сковывающий его движения. Лан Ин смотрел ему прямо в глаза. Этот взгляд был наполнен тяжёлыми раздумьями, словно он обдумывал, стоит ли лишать его жизни. Рука Лан Ина дрожала едва заметно, но всё же удерживала меч с такой силой, что в какой-то момент лезвие прорезало кожу. Это была небольшая царапина, но она обожгла Ци Жуна резкой болью. В глазах Ци Жуна стояло отчаяние. Он только что видел, как его брат бежал вместе с императором, императрицей и двумя преданными слугами. Они оставили его. Они бросили его. Это конец. Когда меч поцарапал его горло, Ци Жун был уверен, что его жизнь закончится здесь и сейчас. Он уже представлял, как клинок погружается глубже. Но этого не произошло. Лан Ин, вместо того чтобы добить его, вдруг убрал меч. Он протянул его Ци Жуну, возвращая. — Уходи, — бросил он холодно, не глядя ему в глаза, и, развернувшись, пошёл прочь. Ци Жун сразу схватил меч, крепко сжимая его, как единственную опору в этой безнадёжной ситуации. Он быстро убрал оружие в ножны и побежал прочь, сдавливая ладонью кровоточащий порез на горле. Боль в шее была терпимой, но сердце сжималось от предательства. Слёзы подступали к глазам, но он не мог себе позволить плакать. Он должен был бежать. Его бросили. Оставили умирать. Предательство жгло его изнутри, словно огонь, рвущее сердце болезненно сжималось. "Ненавижу... Ненавижу! За что?! Почему меня бросили?! Почему я всегда должен быть тем, кого оставляют?!" Эти мысли не стихали, эхом разносились в голове, будто усиливая его боль. Он бежал, не замечая ничего вокруг, сжимая раненое горло ладонью.Слёзы, которых он так старался сдержать, всё-таки потекли, горячими дорожками обжигая щеки. Ци Жун снова и снова задавал себе этот вопрос, но ответа не было. Лишь пустота. Лишь гулкое осознание, что он один. Всегда был один. И теперь это стало окончательным. Отчего то он побежал именно в лес, почему? Он сам не знает. Ци Жун бежал, не замечая ни времени, ни дороги, ни того, что происходило вокруг. В его сознании была лишь одна мысль: спастись, главное не умереть. Он не мог сказать, сколько прошло времени. Его ноги сами привели его к тому самому дому. Старому, заброшенному месту, которое он пытался забыть. Дом, где ему пришлось разделить ложе с врагом, чтобы спасти брата. Дом, где произошёл его первый раз. Дом, где всё случилось с существом, которое даже человеком назвать сложно. Но идти ему больше некуда. Этот дом, каким бы проклятым он ни казался, был единственным укрытием в этом хаосе. В Сянлэ с началом восстания нельзя было даже мечтать о безопасном месте, не говоря уже о комнате на ночь. Ци Жун толкнул скрипучую дверь, заперев её за собой. Удивительно, но защёлка всё ещё работала. Он медленно опустился на пол и убрал руку с горла. Вся рука была покрыта кровью, зелёный рукав, едва сохранивший свой цвет, теперь был наполовину пропитан ею. Его взгляд случайно зацепился за грязное зеркало в углу комнаты. Он подошёл к нему, стёр толстый слой грязи чистым рукавом и замер. В отражении он увидел, насколько глубокая была рана на его горле. До этого он не осознавал её серьёзность. Дрожащими руками он вытащил из сумки мазь и бинты. С каждым прикосновением к ране боль становилась сильнее, но он терпел, задыхаясь от страха и напряжения. Когда рана была обработана и перевязана, он медленно опустился на пол, обнял себя за плечи и разрыдался. Теперь он был по-настоящему один. Его бросили. Ему больше некуда было идти.