Малолетка

Лера поднесла чашку с остатками холодного кофе ко рту, и ей пришлось слегка запрокинуть голову, позволяя последнему полуглотку вылиться. Она растягивала несчастные сорок пять миллилитров практически час, делая цедящие глотки каждый раз, когда начинало саднить в горле. Сейчас случился восьмой. Кружевные узоры тюля впивались в пальцы на правой руке, норовя распороть тонкую кожу, и девушке следовало бы отпустить ткань, но она лишь сильнее сжала её, словно там, в переплетении завитков, могли быть спрятаны жизненные силы, так необходимые ей сегодня. Ткань жалобно скрипела, просила отпустить себя, а Титова всё продолжала её стискивать, искренне считая, что стонать сегодня из них двоих должен был точно не тюль. Она увидела подъезжающую к подъезду тёмно-синюю «Мазду» и сразу глянула на часы, циферблатом расположенные на внутренней стороне запястья — ровно девять. Минута в минуту. Она не сомневалась в Михаиле, за три года работы он не подвёл ни разу, но такая до противного выверенная пунктуальность раздражала Леру, которая сама регулярно опаздывала. Её водитель одним своим умением рассчитывать время мог насмехаться над работодательницей, а девушка отвыкла от людей, которые бы посылали в её адрес ухмылку. Михаил открыл водительскую дверь, ступил одной ногой на асфальт и посмотрел наверх, откуда ему из окна кивнула Титова. Это был их условный сигнал, обязательный ритуал перед тем, как Лера уходила одеваться. Что-то вроде будильника, заведённого за десять минут до подъёма. Приезд Михаила означал, что им не нужно спешить, но всё же стоит слегка поторопиться. К слову, водитель и по совместительству охранник девушки был единственным человеком, которому она позволяла поторапливать себя, зная собственную дурацкую привычку менять одежду около пяти раз перед тем, как отправиться в галерею или в последний момент налить себе кофе, чтобы не спеша выпить тот. Если Михаил звонил в дверь, Титова знала: запас времени иссяк. А ещё он был единственным, кто обращался к Лере по имени, а не Валерия Игоревна. Девушке казалось странным просить мужчину почти вдвое старше себя произносить имя и отчество, пускай и той, кто платила ему зарплату. Пожалуй, перестроить Михаила на более неформальный лад до сих пор осталось для Титовой самой сложной задачей, которую ей когда-либо приходилось решать. Всему виной прошлое мужчины. Лера не вдавалась в подробности, но иногда они часами ездили в Питер на машине и в дороге перебирали все возможные темы. В одну из таких поездок Михаил поделился рассказом о восемнадцати годах, проведённых на службе в органах, и девушка увлечённо слушала, как её водитель проводил задержания преступников, скручивая тех прямо возле офисов или на крыльце ресторана. Эти истории что-то до жути ей напоминали. С неприкрытым пренебрежением и даже в какой-то степени брезгливостью Михаил рассказывал о бандитах, встречавшихся ему на пути с конца восьмидесятых, как только вступил в силу закон о кооператорстве, и аж до самого увольнения. Титова ёжилась, сильнее вдавливаясь в кожу автомобильного салона, поджимала губы и молча слушала, стараясь не возражать. Они стояли по разные стороны баррикад этой темы, а потому шансов, что Михаил поймет Леру, не было никаких. Впрочем, она также не понимала, как можно ненавидеть людей, не зная их. Мужчина называл бригады «сворами», а рядовых быков — «шавками». Главарей, вызывающих кривую улыбку на немолодом лице, Михаил обзывал почти величественно «чудовищами», не стараясь поберечь чувства девушки, родившей от одного из таких монстров ребёнка. Он не знал, кто отец её сына, а она никогда не поднимала эту тему. Это выходило за рамки рабочих и дружеских отношений. Её сын вообще выходил за любые рамки, оставаясь неприкосновенным для любого, кто смел заговорить о нём. Лера отпустила тюль, качнувшийся на гардине, и девушке показалось, будто она расслышала вымученный выдох за этим движением ткани. Титова даже не хотела представлять, сколько раз за день она сама вздохнёт ровно так же. — Солнышко, ты оделся? — крикнула Лера, поставив пустую чашку, внутри которой осталось ровно семь коричневых ободков, и не получила в ответ ни звука. Девушка не хотела тащить с собой сына сегодня, но няня, как назло, уже распланировала свой единственный выходной, а больше никому Титова доверить самое дорогое не могла. Естественно, эта глупая отговорка не имела шансов на существование: Лера успешно оставляла Пашу в галерее под надзором управляющей каждый раз, когда ездила на важные встречи в субботу или воскресенье. Будни он прекрасно проводил в стенах детского сада. Титова зашугано посмотрела на своё отражение в кухонном гарнитуре и нервозно поправила загнувшийся ворот чёрной водолазки, сдавливающий её горло крепче любой удавки. Каждый год она обещала, засыпая ночью с девятнадцатого на двадцатое декабря, что поедет завтра утром на кладбище. Купит цветов, захватит сигареты и обязательно приедет, но Лера так и не могла сомкнуть глаз, рассматривая беззвёздное небо. Утром появлялись неотложные дела, требующие её присутствия, которые вполне могли решить без девушки, и она постепенно забывала свои обещания. Этого хватало ровно на год, до следующего приступа бессонницы. К слову, ворочаясь в кровати, около четырёх утра на Титову накатывала паническая боль, напоминающая прыщ. Он зудел, раздражал, однако гнойник нельзя было выдавить — подкожные прыщи всегда серьёзнее. Эта боль разъедала её изнутри по сей день, скрываясь за радостями первых шагов сына, осторожно подглядывая из-под улыбки на утреннике в детском саду, просачиваясь сквозь склеру глаз, когда Паша притаскивал из своей комнаты табуретку, залезал на неё и читал стих или отдавал Лере в руки поделку, смастерённую им на занятиях перед тихим часом. Боль не становилась меньше, она просто… просто пряталась. Это напоминало люстру: первые месяцы горели все три лампы, и девушка смотрела на них непрерывно до мигрени, до жжения в хрусталике глаза. К первой годовщине невидимая рука нажала на выключатель. Одна лампочка потухла. Стало ли легче? Да. Перестали ли глаза жечься? Нет. Постепенно Титова привыкала жить с этой перманентной головной болью, но потом происходило что-то, что возвращало её в ночь на двадцатое декабря девяносто девятого, и она вопила в истерике. Все три лампы зажигались опять, подлетали к лицу и принуждали смотреть чётко на себя. Иногда ей казалось, что она не справится с этим. Её плечи не могли выдержать на себе так много, человеческие кости не могли состоять из сплава вольфрама и алмаза, они должны были рано или поздно раскрошиться. Но потом Лера слышала топот ножек, осторожно приоткрывающуюся дверь, видела сонную улыбку сына, и оказывалось, что она не справится позже. — Убирай игрушки и одевайся! — крик девушки отскочил от стен, пролетев по коридору до открытой двери в комнату Паши, из которой доносились звуки авто на радиоуправлении. Титова мечтала, чтобы кто-нибудь создал машину времени. Она бы хотела вернуться в своё детство, где главной её заботой были цветные карандаши и фломастеры. Тогда комната, сейчас запертая на невидимый замок, казалась Лере сокровищницей с лучшими игрушками, красивейшими платьями и самыми яркими в мире грифелями фломастеров. Катю баловали в той же степени, что и её младшую сестру, но двадцать лет назад Лера считала иначе. Титова мечтала однажды попасть в те времена, когда она бегала по двору наперегонки с соседскими детьми, а по школьным стенам скакали солнечные зайчики. В те времена, когда над супом после дневной прогулки поднимался пар и ничего вкуснее в этой жизни не было. — Я так и знала, что ты не оделся! — Лера в притворном возмущении вперила руки в бока, рассматривая макушку сына, крепко держащего чересчур большой для его крохотных ладоней пульт. — Мам, смотри чё могу, — закусив нижнюю губу, мальчуган сосредоточился и напряжённо перебирал пальцами по рычагам, загоняя миниатюру чёрного «Мерседеса» в импровизируемый гараж, построенный из блоков конструктора. — Умничка, — Титова подошла ближе, опустилась на корточки рядом с сыном и оставила поцелуй на его затылке. — Там уже Миша приехал за нами, а ты до сих пор не одет. — Я не одену ритузы! — светлые брови практически сошлись в одной точке, когда Паша оглянулся себе за плечо, всем своим видом показывая, что уговоры не сработают. Он и так вёлся на обещание, будто надевает их в последний раз, трижды за неделю. — Правильно говорить: не надену, — Лера убрала несколько прядок растрёпанных русых волос со лба сына. — Либо ты поедешь в ритузах, либо в болоневых штанах — выбирай. Девушка следовала своему правилу воспитания: давать выбор абсолютно всегда. Она никогда не настаивала, чтобы Паша съедал и первое, и второе, но говорила, что он должен решить для себя: полностью обед и после него мороженое или только суп. При втором варианте лакомство оставалось в морозилке. Титова позволяла ему решать самому, на какую секцию ходить, в чём отправиться в детский сад, какими игрушками играть, искренне считая, что многих проблем в её жизни удалось бы избежать, предложи её родители свободу дочерям в качестве альтернативы их указкам. Возможно, разреши они Кате выбирать, хотела ли та пойти замуж, история сложилась бы иначе. — Тогда уж лучше в штанах! — По недовольному лицу Паши, пыхтящего, пока он поднимался с пола, Лера видела, каких усилий ему требовалось выбрать огромные штаны, скрип которых разрывал барабанные перепонки несчастного ребёнка. — Одевайся давай, а не вздыхай мне тут, — бросила Титова, распрямляясь. Её брюки не подразумевали сидений на корточках и моментально морщились в области бёдер. Паша угрюмо потащился к кровати, не переставая театрально набирать полные лёгкие кислорода, а после не менее картинно опустошать те. Он напоминал Лере себя в этом же возрасте. Такой же упрямый, старательно идущий наперекор, делающий только то, что хотел сам. Девушка периодически замечала, как её четырёхлетний сын закатывал глаза на какую-нибудь фразу, и её передёргивало. Она видела в нём себя, а в себе — свою маму. Титова надеялась никогда не стать копией Натальи Петровны, но из раза в раз, заправляя выбивающийся из причёски локон или поправляя кольца на пальцах, мама смотрела на неё в отражении зеркала. К сожалению, их схожести не обрывались жестами, не заканчивались вместе с оборотом золота на среднем пальце. Лера всё чаще слышала интонации мамы в голосе, говорила её фразами, но самое паршивое — у девушки появилась привычка недовольно поджимать губы в ответ на нечто, что не слишком ласкало слух. Титова хотела избавиться от этого, а потом какой-нибудь сотрудник в галерее криво вешал картину, администратор забывала заказать вовремя воду, управляющая теряла контакты важных людей, и губы Леры синели от замедлившейся циркуляции крови. Девушка отчаялась вытравить из себя Наталью Петровну, принимая её черты как часть унаследованного состояния. — Я готов! — гордость смазалась в том, как Паша скрутился, всеми силами пытаясь запихнуть в штаны свитер со спины. — Давай я тебе помогу, — Титова подтянула повыше обтянутый болонью синтепон. Сын делал вид, словно он так и задумывал, отказываясь признавать, что пока ему с трудом давалась самостоятельность. — А куда мы поедем? — увлечённо разглядывая потолок, спросил Паша. То, как он перекатывался с пятки на носок, как задал этот вопрос — всё говорило о лёгкости, но Лера замерла, будто бы её придавило огромной плитой, не давая вздохнуть. Она знала, что он спросит. Не мог не спросить. Ребёнок, уточняющий у неё каждую мелочь, просто обязан был задать столь логичный вопрос. Девушка готовилась к нему, собиралась с мыслями всю ночь, перекручивая под своим телом скомканную простынь. Титова ненавидела врать сыну, однако эта тема не могла вытерпеть правду. Только не в четыре года. — Нам нужно заехать в одно место… — витиевато начала Лера, напрасно рассчитывая, что Паша останется удовлетворён расплывчатым ответов. — В какое место? — он нахмурился, не поверив в нежную улыбку напротив своего лица. — В одно место, где мои друзья, — Титова же считала бы унижением сдаться под взглядом маленьких васильковых глаз, пускай те и смотрели на неё, словно рентгены. — А потом поедем в «Детский мир». Ты же хотел робота? Будет тебе робот! — Ура! — Маленькие ручки стиснули Леру за бёдра, но лишь на секунду. Очевидно, поняв простую закономерность, где после поездки «к друзьям мамы» Пашу будет ожидать увлекательное путешествие в мир всевозможных игрушек, мальчуган побежал в коридор, на ходу крикнув: — Поехали быстрее! Титова громко рассмеялась, неспешно выходя в коридор, где сын уже натянул варежки, влез в куртку и так удачно забыл о шапке, что это выглядело даже мило, если бы не перспектива менингита. — Ничего не потерял? — Лера прокрутила в руке связанную на заказ шапку, по нелепой случайности оказавшуюся спрятанной за сумкой на этажерке. — Прекрасно же знаешь, что без неё никуда не пойдёшь. — Она колется, — пробормотал Паша, неуклюже застёгивая молнию куртки. — Ничего не колется, — девушка присела, надевая головной убор на сына. — Заболеть хочешь? — Ты без шапки ходишь, — заметил он, приподнимая голову, чтобы было удобнее завязывать бантик шнурков под подбородком. — Это потому что я уже уши отморозила, и они у меня не работают, — хохотнула Титова. И в этом он тоже был её копией. Паша препирался, спорил, что-то доказывал едва ли не чаще, чем дышал. Лера вспоминала истерику, случившуюся посреди «Центрального Детского Мира» примерно год назад, и видела в том раскрасневшемся лице сына себя. Он попросил её купить игрушечный пистолет. Всего-то плёвая просьба, заострившая скулы Титовой и вспыхнувшая еле контролируемой злостью в глазах. Она поклялась себе никогда в жизни не покупать ребёнку оружия, пускай и пластмассового, потому что… Паша слишком напоминал своего отца, а эта рана слишком сильно пульсировала в Лере. Девушка тащила извивающегося и надрывно рыдающего сына за руку к выходу, неловко поджимая губы. Она видела, как на них косились другие покупатели, продавцы, охранники, но это всё оставалось за куполом, внутри которого загорелись все три лампы люстры и рыдал её ребёнок. Прошёл год — у Паши среди игрушек невозможно было найти ни одного пистолета. — А мы надолго? — спросил он, крутя головой и поправляя чересчур затянутый узел шапки, пока Титова застёгивала шубу. — Ну, не быстро, — Лера пожала плечами, бросив взгляд в зеркало. Она выглядела хорошо. Словно собралась на свидание. Вот только чёрный цвет брюк с водолазкой намекал, что её спутник вряд ли придёт. Не говоря ни слова, Паша понёсся в комнату, громко топая. Титова постоянно удивлялась, как от такого маленького человека могло быть столько шума. Боже, да у него даже ноги не были способны издавать такой грохот, какой сейчас разносился по квартире. Он вернулся, едва удерживая в руках большой грузовик, то и дело выскальзывающий из варежек. Лера даже не удивилась. — Ты ещё еды с собой возьми в дорогу, — хмыкнула девушка, кивком показав на ботинки и застегнув молнию на сапоге. — Обувайся. — Я не могу, — он поднял над головой игрушку, рассчитывая, что если та будет выше, то и заметнее. Будто бы так огромную машину Титова могла не разглядеть. — Застегни. — Положи машину, надень ботинки и возьми обратно, — командно произнесла Лера и получила, предсказуемо, закатившиеся глаза в ответ. Это было ещё одним незыблемым правилом воспитания в доме: взращивание самостоятельности. Кто-то, наверное, считал Титову отвратительной матерью — воспитатели в детском саду так уж точно, не упуская возможности передать Лере через няню, что сыну нужна мама, но девушку это мало волновало. К четырём годам Паша без напоминания убирал перед сном игрушки, заправлял утром кровать, говорил «спасибо» после еды и самостоятельно одевался. Впрочем, последнее он делал лет с двух. Титова понимала, что редко видела сына, пропадая в галерее львиную долю времени, но ещё лучше она понимала, что делала это не просто так. Работа занимала её, увлекала, заставляла шевелить мозгами, чувствовать себя живой. Лера ликовала, когда заключала новые соглашения на выставку малоизвестного художника, получала искреннее удовольствие, решая сложности. Девушку даже не столько интересовали деньги, капающие ей на счёт, сколько само ощущение занятости. Оно помогало сбегать от приглушённого света в глаза. Возможно, повзрослев, Паша припомнит ей, как ждал до ночи, не засыпая, чтобы услышать сказку на ночь именно от мамы, а не от няни. Может быть, он обвинит её во всех смертных грехах, и она будет стыдливо прятать взгляд, однако сегодня Титовой казалось, что он поймёт. Она просто расскажет ему правду о своей жизни до его появления и будет надеяться на понимание. Лера не ждала прощения. Ей не за что было извиняться. — Ну колется шапка, мам! — Паша хныкал, обхватывая грузовик, и крутил обутой ногой. — Потерпишь, — не моргнув, ответила девушка. — Так, на выход, там Миша уже заждался, наверное. Титова открыла дверь, пропуская сына на лестничную площадку, провела рукой по выключателю в коридоре и вышла следом. Он медленно спрыгивал по ступеням, а Лера прислушивалась к учащённому сердцебиению в ушах, проворачивая ключ в скважине. Обычно этот звук не напоминал ей ничего, но сегодня всё стало подсвечиваться в других оттенках, а потому он звучал как разбросанные в разные стороны ботинки на пороге, кашемировое пальто бежевого цвета на крючке и глоток коньяка из горла. Он звучал призраком из прошлого. Девушка обернулась в тот момент, когда один лестничный пролёт остался позади Паши. Она часто засматривалась на него и невольно растягивала губы в улыбке, думая, что у отвратительной матери получился отличный ребёнок. Не идеальный, само собой, но однозначно лучше, чем она могла ожидать. Они периодически выходили вместе гулять на площадку, как правило, в воскресенье. Сын строил песочные куличи, но всегда изображал, будто ему это не нравится, потому что так делали только девочки. А Титова всегда опускалась на корточки и делала вид, что пробует их, аппетитно причмокивая. Она могла бы продать душу за горделивые ямочки на его щеках в эти моменты. Лера смотрела, как он с восторгом показывал ей, насколько высоко научился сам раскачиваться на качелях, и с удивлением отмечала, что это у него не от неё: Титова впервые по своей воле оказалась там же около семи лет. Её слишком пугала возможность огрести качелью по голове. Катя всегда запугивала подобными рассказами. — Мам, поехали быстрее, — крикнул Паша, запрокидывая голову. — Иду, зайчик. Детская непосредственность не улавливала волнения, которым натурально сквозила Лера. Она и сама бы с радостью перепрыгнула через ступеньку, но ей не хватало на это сил. Чем ближе подходила та минута, когда стела Волковского кладбища покажется перед глазами, тем сильнее у девушки скручивался желудок. Она не списывала всё на кофе — было бы глупо винить молотые зёрна в страхе столкнуться с самым жутким своим кошмаром. Иногда ей снились падающие с неба искры фейерверков, жжёный запах щекотал ноздри сквозь сон, тёплая, чуть вязкая жидкость буквально заливала пальцы, а в ушах стоял отчаянный вопль Белова. Лера подрывалась в кровати, прикладывала чистую ладонь к груди, тяжело дышала и слизывала соль с губ. Она не позволяла подсознанию показать то, в чём пачкались пальцы. Венозная кровь из горла даже для сна была слишком чудовищной. В такие ночи Титова запиралась в кабинете отца, доставала из шкафа секретера пачку «Camel», закуривала, наливала себе бокал конька и опустошала тот в один глоток. А ещё она плакала. Беззвучно, чтобы не разбудить сына, рыдала и смотрела на дарственную, по которой одна треть квартиры на Цветном бульваре передавалась в право собственности Валерии Игоревны Титовой. Девушка не была там ни разу. Явившийся кошмарный сон — не то, за что её психика станет рассыпаться в благодарности. Её посиделки в кресле отца всегда происходили в темноте. Ламп накаливания для этой комнаты было достаточно в те моменты. — А что ты мне дашь, если я спрыгну отсюда? — Паша обернулся за спину, крепко вцепившись в поручень. Лера видела, что ему тяжело — рост сына был не слишком велик, но девушка отлично себе представляла этот недовольный детский взгляд, предложи она помочь. — Подзатыльник, — хохотнула Титова, проходя мимо маленького хулигана, решившего выторговать себе приз за прыжок с четвёртой ступени. Конечно, Лера шутила. Естественно. Она считала, что бить ребёнка могут только конченые уроды, у которых вместо мозгов — проспиртованные извилины. Почему-то девушке казалось, будто домашнее насилие — неотъемлемый атрибут неблагополучных семей, с пьющими родителями и детьми-беспризорниками. За четыре с половиной года Титова ни разу не тронула Пашу пальцем. Кроме одного крохотного разочка, за который ей до сих пор приходилось расплачиваться с демонами внутри своей головы. Это была какая-то очередная истерика сына в магазине, и Лера в очередной раз ощущала, как оказывалась в пограничной зоне, где мать переходила во взрывную девушку. Второе пересилило: Титова резко, практически жестоко схватила сына за руку и выволокла на улицу. Он не плакал, что удивительно, хотя Лера ждала — она думала, дети от неожиданности принимаются лить слёзы моментально. Девушка почувствовала себя настолько паршиво уже минут через пять, сидя на заднем сиденьи «Мазды», что рвотные рефлексы сами по себе подступали к глотке. Приехав домой, Титова обнимала Пашу и просила у того прощения, а он оказался куда взрослее, чем Лера думала: сын водил ладошкой по её спине и говорил, что не так уж ему и хотелось ту шоколадку. — Честное слово, — Титова дробила своим голосом былое спокойствие, точно зная, что Михаил их заждался, — я оставлю тебя тут в подъезде до своего возвращения, если ты сейчас же не спустишься! — Я боюсь, — тихо, едва слышно признался Паша. Он продолжал впиваться в поручень и стискивать игрушечную машину, параллельно готовясь к прыжку. Лера закончилась бы на второй задаче из трёх. — Просто спустись по ступеням, Паш, нам надо ехать, — она говорила чеканно, доходчиво, однако между ними было непозволительно много общих черт, чтобы сын просто сдался, не попытавшись прыгнуть. Титова точно знала, что на его месте не сдалась бы ни за что. — Видела, как могу? — с горящими неожиданным успехом глазами он смотрел себе за спину, на те четыре ступени, а потом переводил на Леру, замечая улыбку, которая неизменно украшала её лицо, когда у Паши что-нибудь выходило. — Это, конечно, всё круто, — девушка с усилием старалась выглядеть грозно, как подобает нормальной матери, — но если ты сломаешь ногу, я с тобой лежать в больнице не собираюсь. — Только старики лежат в больнице, — сын пожал одним плечом, словно рассказывал очевидные факты, — вот как ты. — Так я старая? — её громкий хохот подхватил ветер, разнося по всему двору. Паша обернулся к маме, не понимая, что её могло рассмешить в горькой правде жизни. — Ну, не молодая, — крикнув, сын резво побежал к машине, открыл дверь и с ощутимой тяжестью забрался внутрь, пускай Титова и видела его только со спины. Лера виновато улыбнулась, проходя мимо водительской двери. Михаил никогда не хмурился, не давал однозначно понять свои эмоции, и девушка считала, что это отголоски многолетней службы в органах. Он даже улыбался в крайний случаях, как правило, Паше. Словно за демонстрацию настроения ему должны доплачивать. — Мы как обычно, — Титова улыбнулась, заглянув в зеркало заднего вида, и поймала нечитаемый взгляд Михаила. Конечно. Сказал бы Паша нечто подобное, ему бы досталась улыбка, а Лера довольствовалась рваным кивком головы. И на том спасибо. — Волковское кладбище? — он явно переспросил ради приличия. Потому что так было принято — уточнять. Девушка скорее представила бы себе опоздание Михаила на минуту, что совершенно не могло произойти, чем его рассеянность. — Да. Машина тронулась с места, оставляя позади себя белый дым из выхлопной трубы. Паша издавал жужжащие звуки слева, перекатывая грузовик с одной ноги на другую, периодически поправляя ненавистную ему шапку, от трения которой на лбу появлялись красные пятна. Это было какое-то проклятие всех детей: колющиеся головные уборы. Наверное, поэтому большинство людей, повзрослев, предпочитают не покрывать голову ничем в холодное время года. Психологические травмы, нанесённые в детстве вот такой колющей пряжей, остаются до самой смерти. Лера распахнула шубу и посмотрела в окно. Она ненавидела зиму. Снег, ажурные снежинки, морозец, окрашивающий щёки в поросячий оттенок розового, совершенно ледяные лучи солнца — ничего не могло расположить к себе девушку. Десять лет назад Титова не замечала за собой такую отчётливую неприязнь к этому времени года, но всё имеет своё начало. Лера искренне считала зиму проклятой. Она потеряла так много именно в те месяца, когда столбик термометра опускался вниз, что казалось, будто декабрь, январь и февраль — это не три белых коня, а всадники апокалипсиса. Гибель родителей, авария, их смерти — всё это происходило под аккомпанемент метели. У девушки были все причины ненавидеть зиму и, судя по её подаркам Титовой, та ненависть абсолютно взаимна. Ей нравилась весна. Но не каждая, а одна конкретная, которая до сих пор отдавалась приятным покалыванием в кончиках пальцев, когда Лера её вспоминала. Та весна была особенной. Непохожей ни на одну из вёсен, выпавших на судьбу девушки. Она пахла отмщением. Заголовки газет вроде «Зверское убийство на стройке века» издавали тонкий флёр такой приятной мести. Титова никогда не считала, будто её стоит подавать холодной. Напротив, она искренне верила: месть заслуживает роль горячего блюда на ужин. Оно, как известно, главное. Лера вспоминала, как за день до вылета в Штаты читала у себя на кухне свежий выпуск утренней газеты, попавшийся ей на глаза совершенно случайно в ларьке неподалёку от дома, когда девушка прогуливалась и старалась надышаться Москвой, прежде чем улететь на неопределённый срок в неизвестность. В маниакальном перечитывании подробного описания убийства Каверина и трёх его людей на стройке торгового центра не было ничего человечного, но Титова считала, что возмездию человечность не шла так же, как зелёные лосины отказывались сочетаться с оранжевым топом. Она не считала себя жестоким человеком, потому что жестокость — это про желание причинить другому боль, страдания, нестерпимые муки, а в Лере этого не жило. Сказать по правде, в ней тогда не жило ничего, кроме ребёнка. Девушка испытывала странное чувство, взахлёб перечитывая раз за разом статью, где журналист рассказывал, как в Каверина было выпущено две обоймы. Титова ощущала счастье. Он сдох. Он не имел возможности смотреть на солнце, улыбаться, целовать утром жену. Каверин лишился всего, и Лера считала, что теперь они в расчёте. Она тоже растеряла все эти возможности после его приказа. Однако настоящее, медовое удовольствие разбрелось по организму, заполнило её вены, вытеснив кровь, в ту секунду, когда она дошла до имени и фамилии охранника, убитого на той же стройке. «На третьем этаже здания был обнаружен молодой мужчина с документами на имя Максима Карельских. Неизвестный преступник вложил ему в рот фотографию с надписью «Жри тварь». Следственные органы воздерживаются от комментариев». Боже, она визжала, плакала и смеялась, прочтя эти три предложения. Они взвинтили её счастье до каких-то совершенно немыслимых высот. Это было уродливо и в некоторой степени извращённо — настолько сильно радоваться чужой смерти. Девушка старалась успокоить себя, убедить пляшущего на рёбрах дьявола, будто гибель другого человека не должна радовать, однако после она взяла маникюрные ножницы, вырезала эту статью и положила её в фотоальбом. На память. Чтобы, когда станет совсем паршиво, доставать, перечитывать и улыбаться. Титова не считала себя жестоким человеком, а вот мстительным — пожалуй, да. — Возле стелы можно припарковаться? — спросил Михаил, въезжая на территорию кладбища. — Да, конечно, — Лера кивнула, выныривая из приятнейших мыслей о смерти тех, кто её заслуживал сильнее остальных. — Подождёте нас в машине, ладно? — Без проблем, — кивнув, водитель припарковался. Вот и всё. То, что девушка откладывала без малого пять лет наступило. Титова посмотрела на сына, увлечённого игрой, и на мгновение ей захотелось оставить его тут, не тащить с собой. Он не должен был появиться здесь так рано. Он не должен был появиться здесь, по-хорошему, никогда, но Лера устала страшиться правды. Пускай Паша её и не поймёт сегодня. — Пойдёшь со мной или тут останешься? — Очередной выбор. Как попытка переложить ответственность на ребёнка. — Я с тобой! — Мальчуган лихо перекинул резко ставший непривлекательным грузовик на переднее сиденье и открыл дверь, выскакивая наружу. Лера бы хотела забрать у сына хотя бы чуточку такой вот лёгкости, потому что ей сейчас даже моргать было сложно. Мороз наэлектризовался, искрился вовсе не снежинками, размеренно сыплющимися с неба. Девушка кожей, через водолазку и шубу ощущала статическое напряжение, пробивающее её вдоль позвоночника тысячами микротоков. Логично, что оно появилось здесь. Он всегда вызывал распространение импульсов по её телу, но раньше они ощущались иначе. Приятно. Не оседали страхом на языке. — Пойдём? — Паша галантно протянул ей ладонь и это выглядело бы смешно, учитывая пушистую варежку, если бы Титова смогла рассмеяться. — Пошли, — выдохнув, она обхватила ладошку сына и повела по узкой тропинке между оградками. Лера не смотрела по сторонам, не вглядывалась в фотографии и надписи на памятниках. Ноги сами несли её по эффекту мышечной памяти, толчками били в лопатки воспоминания о четырёх гробах, каждый из которых подпитого вида мужчины закинули себе на плечи двадцать второго декабря девяносто девятого. Она не помнила, как дошла до сюда в прошлый раз. Ей казалось, что она не помнила, пока не увидела низкую кованую ограду и четыре могильные плиты немного дальше, рядом с которыми стоял достаточно большой стол и лавочка. Некоторые воспоминания имели вкус и запах. Имели что-то, что связывало прошлое и настоящее воедино. Сосиски всегда возвращали Леру на кухню Коса, зразы — в универмаг возле его дома, вкус текилы — в Прагу, а запах сандала с цитрусом… Она поклялась себе не ассоциировать его ни с кем. Он просто существовал и раздражал слизистую всякий раз, когда кто-нибудь в десятке метров от Титовой пах именно так. У некоторых воспоминаний была и физическая оболочка. Ласковые, чересчур долгие объятия, ватуси и игривая улыбка выглядели как его родители. Как известно, воспоминания с годами меркнут, а потому было вполне логично, что пожилая пара на лавочке за большим прямоугольным столом сидела с серыми лицами. Они словно чуть стёрлись, исказились. Лера помнила их отлично, но такими едва узнавала. — Мам, долго ещё идти? — Она слышала его недовольное выражение лица. Буквально. — Уже почти пришли, — девушка на автомате обернулась, выпустила ладонь Паши из своей и поправила сползшую почти на глаза шапку сына, подтянув ту выше. Пчёлкины подняли головы синхронно, отрываясь от рассматривания заусенцев в деревянном столе. Титова не знала, все ли пары, прожившие бок о бок десятки лет, имеют настолько сильную связь, но почему-то ей казалось, что да. Взгляд Натальи Ивановны метался от Леры к мальчугану, чья варежка съезжала вниз по шубе, за которую он ухватился, и ему приходилось перехватываться опять. Павел Викторович же неотрывно смотрел на ребёнка, и Титова могла поклясться: он находил сходства. Каждая разглаживающаяся складочка на его лице подсказывала ей, кого он видел в этом мальчике. Потому что она сама видела в нём его. Лера аккуратно открыла скрипучую калитку, пропустила сына внутрь, а после зашла следом. Она молчала. Пчёлкины тоже. Только Паша хрустел снегом под ногами и неустанно поправлял дурацкую вязаную шапку, то и дело расчёсывая себе лоб. Даже не говоря ни слова, он жаловался на её колкость. — Здравствуйте, — тихо произнесла девушка, стыдливо опуская вниз взгляд. — Лерочка! — Наталья Ивановна быстрее, чем Титова ожидала, подошла и обняла Леру. Её объятия ощущались как прийти вечером на даче в дом, почуяв с порога испечённую мамой шарлотку. В них было уютно. — Девочка моя! — Мам, — Паша дёрнул за шубу, используя её как ширму. — А где твои друзья? — Здесь, зайчик, — достаточно громко, чтобы ребёнок расслышал, отозвалась Титова и крепче сжала руки. — А это кто у нас тут? — Павел Викторович подтянул брюки, явно с усилием присел на уровень ребёнка, и теперь Лера не сомневалась, что её дальнейший ответ станет лишь подтверждением догадок, а не шокирующей новостью. — Мой сын. Павел Викторович Титов. Она сглотнула слюну, выдерживая на себе две пары глаз, в которых удивление сменялось… радостью? Девушка всматривалась в голубые блюдца Пчёлкина, видела в них его, и ей хотелось упасть на колени, согнувшись пополам, а после навзрыд заорать. Постепенно глаза Павла Викторовича заполнялись слезами, как и у Натальи Ивановны. Они всё поняли. Всё. — Спасибо, — сказал мужчина одними губами, а после украдкой смахнул скупую слезу и посмотрел на Пашу, прячущегося за шубу. — А я тоже Павел Викторович, будем знакомы? — Он стянул с руки перчатку, кожа на которой изломалась во всех возможных местах, и протянул ладонь для рукопожатия мальчугану. Паша замялся, не зная, как отреагировать, но он всегда относился к тем детям, которые не упускают возможности покорчить из себя взрослых. Мальчик деловито снял варежку, неуклюже зажал её между подбородком и шеей, понятия не имея, куда ту запихнуть, и очень серьёзно пожал руку. — Вас как меня зовут? — хихикнул Паша, выдавая, что ему всего лишь четыре, а не сорок. — Можно и так сказать, — Пчёлкин рассмеялся сквозь слёзы. Это не должно было происходить так. Его родители заслуживали узнать о внуке куда раньше, ещё до рождения, и были просто обязаны получить возможность нянчиться с ним, крохотным, видеть первые шаги, слышать несвязный лепет из кроватки. Не только у Леры длинная режущая рана отняла натурально всё. — Это ребёнок Ви… — девушка оборвала Наталью Ивановну быстрее, чем та успела закончить имя. Потому что оно звучало как та третья лампа люстры. Слишком больно. — Да, — кивнула Титова, не пряча слёз. — Он ничего о нём не знает. Простите. И она знала, что они простят. Слышала это в расспросах Павла Викторовича, сколько мальчугану лет, в какой садик он ходил и почему трёт лоб. Господи, Лера бы удивилась, если бы Паша не начал жаловаться на шапку. Девушка видела прощение в каплях на щеках Натальи Ивановны, а после расслышала и в шёпоте над ухом, когда женщина ласково обняла её. — Он говорил, что любит тебя, — произнесла Пчёлкина, стараясь говорить так, чтобы уловила только Лера. — Рассказывал, что с Катюшей разводится. — Простите меня, пожалуйста, если сможете, — Титова надрывалась в каждой произнесённой букве, надеясь на понимание. — Я не знала как вам рассказать. — Он знал, что у него родится сын? — Наталья Ивановна гладила рукой спину Леры, прижимала её ближе, и девушка хотела навсегда остаться в этих материнских объятиях. — Он знал, что я беременна. Девушка фоново улавливала, как Паша принялся хвастаться грузовиком, оставшимся в машине, и предлагал пойти посмотреть на него. Титова понятия не имела, от кого он унаследовал эту черту — хвалиться, но что-то ей подсказывало, что тут на поле сыграли не её гены. — Я ещё на вечере, когда мы познакомились, поняла, что у вас что-то есть. — Наталья Ивановна отстранилась, заботливо вытерла слезу со щеки Леры и как-то очень игриво улыбнулась. Словно она раскусила их давным-давно, старательно изображая непонимание последние десять лет. — Как? — рассмеялась девушка. — Ты не видела, как он на тебя смотрел. — Пчёлкина покачала головой, продолжая улыбаться, и взглянула на Пашу. — А со мной познакомишься? Я Наталья Ивановна. Можно просто бабушка Наташа. Леру прострелило на этом слове пулей, раскромсав внутри ту часть, которая оставалась закрытой четыре с половиной года. У её сына не было бабушки, но иногда, читая ему сказку перед сном, девушка думала, как бы это делала Наталья Ивановна, морщинистыми руками сбивая одеяло Паше. — Мам, а можно я покажу грузовик? — Он запрокинул голову наверх, спрашивая. — Конечно можно, зайчик, — ласково поправив шапку, которую Лера однозначно выбросит сегодня же вечером, ответила она. — Я поздороваюсь, вы не против? — Девушка посмотрела на распрямившегося Павла Викторовича, сморгнув слёзы, и тот лишь коротко кивнул. Титова прошла вперёд, слушая рассказ сына о большом кузове, в котором помещается аж десять солдатиков. Это был его личный повод для гордости, а потому она не удивлялась бахвальству, сквозящему в словах. Она остановилась между двумя памятниками и тяжело вздохнула. Лера дотронулась до холодного мрамора надгробия левой рукой, слегка погладила камень и замерла. Словно могла бы сейчас почувствовать в свою ладонь сердцебиение Вити через памятник, землю, гроб и смерть. Девушка втянула воздух сквозь зубы, приказывая себе оставаться спокойной. Сын не должен увидеть, как мать пробивает истерика. Сама по себе вторая рука легла на соседний памятник. Титова мысленно поздоровалась и с Космосом, улыбнувшись одними уголками губ. Она опять между двумя любимыми мужчинами в своей жизни. И снова они оба одновременно где-то не рядом. Лера запрокинула наверх голову, рассматривая небо, цвет которого повторял оттенок радужки её глаз. Интересно, а какое оно на самом деле? Ведь человек видит небо голубым лишь по той причине, что синяя — это самая короткая длина цветовой волны для глаза.