Мудрость обнимающая лотос

Я ступила на первую ступеньку бесконечной лестницы. Вокруг меня колыхались, как заросли ивняка, живые мертвецы. Боль уродовала их лица, трупные пятна расцветали с каждым мигом на новых участках кожи. Ткань одежды словно срослась с телом и гнила вместе с плотью. Благоухание духов, короткая ускользающая свежесть зимнего ветра и вонь тления — этот смрад сплетался воедино, заползал мне под кожу, пытался отравить кровь и меридианы. Боль парализовала их. Они могли лишь скалиться и хрипло стонать, но были не в силах даже шевельнуться, не то что атаковать меня. Некоторые намертво вцепились в рукояти своих мечей. Я видела как плоть медленно стекала с их пальцев, обнажая кости, обнажая поедающих заживо трупных червей. Плоть стекала с их тел влажными лоснящимися лоскутами, с тихими шлепками падала на белоснежные ступеньки рядом с ними. Кровь бежала ручьями, окрашивая бело-золотые одежды в зимний багрянец. Этот страшный почетный караул встречал и провожал меня. Их Цзинь Гуанъяо бросил мне под ноги, как речные жемчужины, заманивая меня обещанием богатства. Я шла вперед, упрямо, медленно и неотвратимо, меч высекал искры, медленно скользилпо каменным ступенькамуничтожая узоры, расплавляя и запекая ткань и мрамор. Там, где мой клинок плавил камень, шелк и мрамор, раскалял и раскалывал узорчатые ступени, казалось, что в самых недрах Башни начинал зарождаться страшный огонь. Все заклинания, что я прежде оставляла тут, были искажены, извращены или распались, или покорились чужой воле, выродились в нечто ужасное, в то… В то, что должно сломить и уничтожить меня. Я скользнула взглядом по умирающим справа и слева от меня. Кем бы они ни были при жизни, — ибо то, что творилось с ними сейчас, это не жизнь — они не заслужили такого конца. Даже Небо, даже Преисподняя не карает так ужасно. Даже судьи Диюя никогда не смогут в своих наказаниях дойти до того, до чего с легкостью опустится разум и душа человека. Самого страшного из всех творений Нюйвы. Я смотрела только вперед, пыталась угадать в чернеющих впереди коридорах и переходах хоть одно существо. Боль… какие бы барьеры я ни строила от нее, она поднималась изнутри, она напирала снаружи. Острая как меч, ползучая как вьюн, она разрасталась внутри меня Их боль. Моя боль. Боль каждого обреченного здесь и сейчас. Огонь. Он рождался в моем сердце, волей я направляла его в гневно и грозно поющий клинок в моей руке. Красная ниточка побежала по кровостоку, духовная энергия озарила крохотным огоньком пространство за моей спиной. Упала каплей в трещины и выбоины на камне. И тут же Башня ответила мне, она содрогнулась, пространство вокруг разом потемнело, накренилось, словно вот-вот разорвется завеса между мирами. И моему взору явилась тьма. Тьма… тьма клубилась там, на вершине, густым горным туманом. Прожилки черного и золотого молниями блистали в этом покрове, который расползался, заполнял собой все пространство. Этот мрак рождался внутри его гнилого сердца, изнутри отравил сердце золотых земель Ланьлина. Сердце нашего мира. Я видела как иссыхали, съеживались и чернели прекрасные белые лепестки гордости государства. Как тонкие золотые штрихи превращались в метки гнили. Звуки страшной битвы, кипевшей за моей спиной, доносились издалека, словно из другого мира. Этот бой был там, далеко позади меня. Ветер услужливо донес до меня нестройный хор голосов. Я услышала рев наших цзянши, услышала пронзительный визг мертвых невест. Я слышала мелодию флейты, слышала, как изменилась мелодия циня Лань Ванцзи. В этом чудовищном шуме битвы темное и светлое духовное оружие пришли к истинной гармонии инь и ян. Цинь и Чэньцин звучали дуэтом прекрасно. Не хватало лишь нескольких нот. Сердце защемила тоска, когда я снова посмотрела в скрытые от меня темным покровом коридоры и переходы. — Лебин, — беззвучно шевельнулись мои губы. –Лебин!!! –раздался внутри меня истошный крик такой силы, что я покачнулась, тряхнула головой, накатом своего отчаяния едва не оглушив саму себя. Но благородные звуки сяо Цзэу-цзюня не разорвали завесу тьмы. Он где-то там. Там, скрытый от меня ядовитым черным туманом. Он… а кто он для меня? Перед глазами встал его образ — статный благородный мужчина, в глазах которого всегда плескалась безмятежность и понимание. Он был старше меня на целую тысячу жизней, если не больше. Его улыбка исцеляла мое сердце, его слова всегда точно попадали в цель. Даже сейчас, когда я ожидала своего врага, я не могла не восхищаться Цзэу-цзюнем. Другие приготовят ему сотни, тысячи обвинений. Другие, но только не я. В этот час, час безумия, час Перемен, я решительно шагнула вперед. Мне казалось, что на моем лице отразилась тень, тень вечной улыбки Лань Сичэня. Кем бы он ни был для меня, кем бы я ни была для него. Мы были Ветром, мы были Облаками. Самыми любимыми детьми Неба. Мертвецы качались из стороны в сторону. В левой руке моей дребезжал клинок, который я так и оставила безымянным. Я сложила пальцы в пасс, медленно, словно исполняла танец руками, заскользила ладонью в воздухе. Мягкие, ласковые движения рождали под собой символы и знаки. Знаки «Ветра в Облаках», драгоценного заклинания, дара ордена Гусу Лань последней из Фэн. Я говорила ему: я здесь. Заклинание повисло передо мной, напротив моего лица — совершенные росчерки иероглифов и знаков. Оставалось лишь добавить последний штрих, но здесь и сейчас это было бы бесполезно. Ведь передо мной не защитная стена вокруг Облачных Глубин. Я тихонько щелкнула по надписи, и раздался мелодичный звон, песня, чистая и легкая, поплыла по пространству. Боль окружавших меня мертвецов ослабила свои тиски, их лица, искаженные страданием, стали светлее, в глазах зажегся теплый огонек. — Лебин, — все беззвучно шептала я, — Лебин! — терзала я себя в безумной надежде. «Отзовись же, прошу тебя! Подай мне знак!» — срывала я внутренний голос Песнь Ветра и Облаков поплыла по округе, мелодия становилась все звонче. Тьма наверху дрогнула, туман нехотя становился все светлее. Слияние Фэн и Лань рождали прекрасные миражи. Мертвецы, все как один, задрали головы и издали восторженные хрипы. Они пялились на образы гор и озер, на белоснежные колонны и крыши домов. На сосны, в чьих иголках запутался утренний туман и свежий ветерок с вершин. На тихий шелест свитков, на шепот ручьев и водопадов. Я знала, что эту песню услышит и Цзинь Гуанъяо. Но мне было плевать. А об отце… Я даже думать не хотела об отце. Едва только его имя, его титул прозвучали в моей голове, боль раскаленным железом потекла по моим венам. Одна, в окружении мертвецов. С верными людьми, которые, как доносил мне Ветер, уже смешались с другими нападавшими. Я слышала, как они бросаются на врагов, рубят и кромсают тела, пинками посылая их во вражеский стан. Я слышала, как взрываются боевые заклятья, как искры летят в небо. Я не могла спасти мертвеца. Я могу спасти живого. Дядюшка. Шишу. Это слово всплыло в моей голове, словно драгоценный сундук после шторма. Шишу. Так просто! Лань Сичэнь, конечно же, мало походил на обычного дядюшку. Но все же узы родства связывали нас. Связывали через него. Не Минцзюэ, твоя Не Сяокин… твоя… эта дочь… я… — Я здесь! Я здесь! Я не одна, но я среди них! Отзовись же, молю! — вот что значило это послание. –Ты еще жив, твое сердце бьется, я знаю, я знаю! И мой звонкий смех раздался следом. — Помните, Цзэу-цзюнь? Помните, что сказал мне шифу: «Почему ты смеешься? Смеяться нельзя!» А я смеюсь. Я всегда смеюсь, Цзэу-цзюнь. Ветер подхватил песнь незаконченного «Ветра в Облаках» и обрушил ее вместе с бураном на заклинателей ордена Гусу Лань. — Это глава Лань! Он зовет нас! — раздался возглас одного из заклинателей. Я улыбнулась его наивности — откуда же адепту было знать то, что знали только четверо? Наставник, Два Нефрита, да дочь Ветра? — Он сражается! Братья, он бьется прямо там! — поддержал первого второй заклинатель. — Главе Лань нужна помощь! Вперед! — закричал что было силы третий адепт. Струны под пальцами Лань Ванцзи дрогнули лишь на миг. Он узнал заклятие. Я кожей почувствовала его прямой пронзительный взгляд, я услышала его голос: — Весьма опрометчиво, Цзян-мэй, — упало с его губ неслышно для остальных, но оглушительно для меня. Но в следующий же миг он направил через свой цинь мелодию заклинания. В тот миг я не услышала тихий лязг цепей внутри Башни. Я не знала, как дернулся в своих кандалах мой дядюшка. Я не знала сколько отчаяния мелькнуло в его страдающем взгляде в сторону узкого решетчатого окна. Цзинь Гуанъяо запер его в подвале, там где закрывали провинившихся слуг. Он и правда не мог перестать насмешничать. В тот час я не знала, как Лань Сичэнь пытается изнутри разбить свое же связывающее заклинание. Как рвутся его губы, превозмогая заклинание закрытого рта. Заклинание, которое наложил на него Цзинь Гуанъяо, исказив все правила ордена Лань. Чем сильнее усилия прилагал заклинатель, чтобы скинуть с себя эти путы, тем крепче заклинание впивалось в него. Жгло губы и зубы каленым железом, оборачивало напор против того, кто пытался освободиться, било обратной энергетической волной внутрь, грозило раздробить челюсти, впрыскивало отраву темной ци в кровь, разнося яд по всему организму. Меридианы Лань Сичэня медленно рвались, как струны на гуцине. Я не знала, в каком отчаянии Лань Сичэнь взирал на запертый небольшой короб из черного дерева в нескольких шагах от себя. Покрытый черными письменами, облепленный проклятыми талисманами. Тогда я не знала, что Цзинь Гуанъяо зашевелился в углу его камеры, как гончая, взявшая след, бросился к высокому окну, подставил свое лицо снежинкам и скупому солнечному свету, что пробивался через дым от огня и заклинаний. Я не знала в тот миг, что по лицу Лань Счиэня текли кровавые слезы, не знала, что взгляд его метался от короба напротив него к окну и обратно. — Явила-а-ась, — протянул Цзинь Гуанъяо в тот миг и довольно потянулся, словно бы решил поразмяться перед тренировкой. — Слышал, дагэ, она явилась! — злорадно сообщил он через плечо. — Твоя опекаемая, горячо тобой любимая ученица явилась! Он все перепутал. В голове Цзинь Гуанъяо все смешалось. Я не была ученицей Лань Сичэня, только шифу Лань. В мгновение ока он оказался рядом с ним, крепко вцепился в волосы на затылке Лань Сичэня, рывкомзадрал его голову. Цзинь Гуанъяо, объятый огнем ревности и ненависти, пытался поймать его взгляд, пытался заставить посмотреть на себя. Кажется, Цзян Чэн нанес ему слишком сильный удар своими ядами. Ревность, злость и месть почти что полностью лишили его рассудка. А быть может, зеленый огонь Саньду Шеншоу лишь подтолкнул нашего врага в его собственную бездну. Гадать до было некогда, а после… а после надо было учиться жить. Жить вместе со всем, что произошло. Всем нам. В тот час Лань Сичэнь не смотрел на него. Когда у него не оставалось иного выбора, он просто прикрывал глаза. Судорожные вздохи едва слышно вырывались из его груди, он то сжимал кулаки в кандалах, позволяя заклятому железу впиваться в свое тело, то расслаблял кисти рук, и кровь бежала по тонким бледным пальцам, собиралась в лужицу у его ног. — Посмотри на меня! — рычал ему в лицо Цзинь Гуанъяо. — Посмотри на меня! — требовал он. Звуки «Ветра в Облаках» ворвались в душную камеру вместе с очередным порывом Ветра. Уголки губ Лань Сичэня дрогнули в этот момент, а глаза, против его воли распахнулись. Кровавые слезы утопили в себе голубизну его глаз. Он перевел взгляд на окно: и столько в нем было сострадания, столько мягкой нежности, что его палач совершенно обезумел. Эта улыбка снова предназначалась не ему, не Цзинь Гуанъяо. Эта терзающая душу нежность и сострадание снова были не для него. Радость от успехов, какую обычно скрывают лучшие учителя, наблюдая за своими учениками, снова была не для него. А Лань Сичэнь в этот миг гордился: истощенный, одной ногой в могиле, он гордился мной. Его распятая в кандалах фигура приобрела стать, словно он по своей воле распахнул руки для объятия. Словно не было нескольких месяцев заточения. Не было ни одной тучи на небосводе. Если бы он мог, он бы сказал: — Госпожа Цзян, теперь я готов поспорить с шишу. Это самое прекрасное исполнение «Ветра в облаках»! Оно безупречно, даже без последнего штриха, госпож… Цзян Тяньчжи. Но он не мог вымолвить ни слова, ему лишь оставалось тешить и греть себя этими мыслями. Греть себя образами дяди и своего брата. Лань Сичэнь знал — он где-то у стен Башни. Он знал, что его А-Чжань бьется там, он возглавляет атаку. И неважно, что сражается Лань Ванцзи не только за старшего брата и главу своего ордена. Он сражается за любовь. За право этой волшебной, но горькой любви быть в этом мире. Убежав на миг вглубь себя, Лань Сичэнь гадал, сражаются ли Вэй Усянь и Лань Ванцзи бок о бок? Он пытался в шуме ветра и заклинания снаружи различить эти звуки. Пронзительную мелодию Чэнцинь и мягко следующую за ней песню гуциня. Но за стеной лишь выл Ветер, и звучало, переливалось чистыми, высокими нотами подаренное когда-то давно его орденом заклятье. Подаренное последней из Фэн. Тянь Фэн… как мало они все сделали для нее, и как много она сделала для них! Девчонка, которая на его глазах превратилась в сильную и могущественную женщину. В истинную наследницу Не Минцзюэ. — Почему, — если бы он мог говорить, то непременно бы спросил ее, — почему вы… почему ты пришла под стены Башни Золотого Карпа, назвавшись этим именем? Что бы ему ответила Цзян Тяньчжи? Он не знал… он столько лет видел ее перед собой и все же не знал. Перед глазами встал другой облик. Брат… брат, которого он не уберег. Лань Сичэнь помотал головой, понимая, что скорбь утащит его на дно отчаяния, заставит сдастся. Сил у одного из самых могущественных заклинателей и правда осталось немного. Но все же он сделан из нефрита, а не из черепицы. — Горжусь тобой, Цзян Тяньчжи, — зашевелился он в своих цепях. В тот миг Лань Сичэню было все равно, какие последствия будут у решения продемонстрировать свою гордость. — Я горжусь тобой, Цзян Тяньчжи. Он не мог, не хотел, не желал даже в мыслях осуждать ее в тот час. Тянь Фэн, последняя из рода. Из ордена. Из клана. Она всегда знала, что ей делать, даже если и поддавалась горячке юности и исконно-женским порывам. И он устыдился. Грудь Цзэу-цзюня пробила ядовитая игла сожалений. Они не послушали ее, не вняли ее голосу. И пусть все эти годы она шла по грани, едва не обнаружив себя и свою тайну, она ни на миг не забывала о своем долге. А он? А сам Лань Сичэнь? Пробились ли Песни Ветра сквозь его нефритовую броню намерения? Впервые за много лет он вспомнил не о матери, а об отце. Неужели это безумие, то самое сумасшедшее желание, которое когда-то толкнуло их с Ванцзи отца на преступление, все же нашло к нему тропинку? Неужели он… тоже сошел с ума? От жажды обладания, от желания показать свет? Исправить, спасти, помочь, залечить раны от жизни и жестокого мира? Неужели наследие предков так обернулось для потомка? Он искал ответы и не находил их. Он не стремился снять со своих плеч груз вины. Он просто хотел знать, что за пелена застлала ему глаза, когда все эти годы он смотрел на Цзинь Гуанъяо? Смотрел и не видел. Спрятавшись внутри своего сознания, он утратил последние вожжи контроля. Весь его облик и правда на миг стал другим. Лань Сичэнь преобразился, он, впавший в забытье, совсем забыл о своей роли. Темное заклинание, которое давило на пленника, по капле забирало себе мощь и силу заклинателя, будто бы стало не властно над Лань Сичэнем. Ещё миг, и он медленно начал кивать в такт этой песне, пальцы на руках дернулись, словно в жесте одобрения. Он весь отдался этой мелодии, он с удовольствием подставил лицо Ветру, принесшему с собой черный от пепла снег. Ведь он же принес и это избавление, глоток ключевой воды после жара пустыни. У Лань Сичэня даже нашлись силы, чтобы сквозь запечатанные губы промычать напев «Ветра в Облаках». Он так укрепился в своей решимости, что совсем упустил из виду Цзинь Гуанъяо. Цзинь Гуанъяо, который заметил перемены в своем пленнике. Заметил, как он приосанился в своих оковах, заметил, сколько нежности, сколько счастья мелькнуло на израненном лице. Он пошевелил пальцами, желая усилить напор темной ци, но Лань Сичэнь словно ничего не почувствовал. Даже в таком благостном расположении духа он все еще отказывался смотреть на Цзинь Гуанъяо. Он вбивал в пыль у своих ног мучителя единственным доступным ему способом. Цзинь Гуанъяо сгорал и возрождался, словно и правда обернулся в миг фениксом — родовым знаком. Боль, подступившая к его горлу, была столь сильной, что несколько ударов сердца он не мог даже вздохнуть. Лань Сичэнь снова в его глазах стал таким гордым, вознесся так высоко, за самые облака. Он снова стал неприступным. Свою шейную кангу он носил словно ожерелье, свои кандалы — как драгоценные браслеты. Его впалые от голода и пыток грудь и плечи снова обрели высокомерную стать. Этот вид ошпарил Цзинь Гуанъяо, словно крестьянин плеснул кипятка на бродячего пса. И вся эта чарующая недоступная — снова недоступная! — ему красота была не для него. Не из-за Цзинь Гуанъяо. А для пришлой, для чужачки, для страшной лгуньи, для мерзкой потерявшей человеческой облик бабы, для… Для Фэн Тяньчжи. Лань Сичэнь улыбался сквозь терзавшую его сеть черных заклинаний, он весь словно обратился в слух, он с болезненной радостью внимал песни «Ветра в Облаках». Спустя многие, долгие дни и ночи, наполненные пытками и болью, наполненные страданием Не Минцзюэ, заключенного в этом проклятом коробе, который их общий палач любезно поставил перед заключенным. Спустя долгие, бесконечные часы отчаяния, впереди, в темноте забрезжил крохотный огонек надежды. Мне ли не знать, что даже на пороге смерти, объятый ужасом происходящего, мой шишу не стал бы просить о себе? Только о справедливости. Только об освобождении… и не своем. Морщины от гримасы страдания на лице Лань Сичэня разглаживались, а Ветер упрямо, нагло снова ворвался в его камеру, шевельнул спутанные пряди, в беспорядке ниспадающие на грязные от крови и пота белоснежные траурные одеяния. Седая прядь легла поверх прочих, длинная, до самого пояса. — Эта ранняя седина так тебе к лицу, Сичэнь, — прошептал Цзинь Гуанъяо в безумном восторге. — Я сделал тебя еще прекраснее. Но Цзэу-цзюнь не слышал его. Он наслаждался миражами перед своими глазами. Он вспоминал невинные забавы, что часто устраивала для них с Ванцзи почившая матушка. Его ладони подрагивали в кандалах — руки вспомнили, как они с матушкой играли в хлопки. Лань Сичэнь напитывался этой песней, этим звоном, таким родным, таким близким. Счастье, такое же безумное, как и терзающая его боль, вышибло все другие чувства. Энергия, светлая Ци, которой оставалось все меньше в его истерзанном пытками теле, отзывалась на звуки. Бело-голубые ниточки, слабые крохотные светлячки заплясали по плечам и пальцам Лань Сичэня. Вздох причинил ему неимоверную боль, в ушах раздался оглушающий треск костей. Хоть он и нашел щелочку в прочной броне темного заклинания Цзинь Гуанъяо, обратная волна не заставила себя ждать. Он согнулся пополам, через тонкие царапинки, ранки возле груб показалась кровь, слезы снова брызнули из глаз, упали цветами на грязный от разводов крови, пота и пыли, траурный рукав. Еще немного. Ему не хватит и сотни тысяч жизней, чтобы загладить свою вину. Чтобы исправить ошибку. Но ему хватит сил продержаться. Цзинь Гуанъяо видел, как замелькали угли под пеплом, как начал оживать его пленник. В один прыжок он снова оказался рядом, снова скрутил растрепанные волосы Лань Сичэня на затылке, снова рванул на себя. — Ты же сам хотел этого! — вырвалось у него, будто бы через силу. — Ты сам просил меня заменить тебя им! — его рука указала на черный деревянный короб за его спиной. — Ты сам говорил, что разделишь с дагэ все, все-о-о! Лань Сичэнь покорно дернулся в его руке. Глаза он все так же не открывал и улыбка, легкая, слабая, мечтательная, не покидала его лица. От прикосновений Цзинь Гуанъяо стало больнее. Заклинание, запечатавшее духовные силы, каменной плитой легло на грудь, вмуровывая его в стену. Но усилием воли Лань Сичэнь не хотел возвращаться из плена своих миражей. — Ты страдаешь, — дохнул Цзинь Гунъяо ему в губы, — так, как и просил меня! Заплатил собой! — он откинулся и хохотнул. Глухие звуки рвались из его горла, превращались в вой зверя и плач голодного, потерянного духа. — Я сделал то, что ты и хотел, — сообщил Цзинь Гуанъяо и улыбнулся, — как ты и просил. Вы страдаете вместе, вы оба в моей власти! Вы оба мои! Мои, запомните, мои! — его голос взлетел, в нем смешалась сила и крик. Короб содрогнулся на своем постаменте, темные амулеты зашипели, ци в них преобразилась. — Слышишь? Он против, — сообщил Цзинь Гуанъяо, резко поворачиваясь в сторону ожившего артефакта, и сладким голосом продолжил: — Могучий Чифэнь-цзюнь против. Как жаль, — поджал Цзинь Гуанъяо губы после короткой паузы, — что его мнение меня не волнует. А ты? А-Чэнь, ты против? Перелив темной ци грубо вытолкнул Лань Сичэня из внутреннего убежища. Решимость едва не развеялась утренним туманом. От очередного рывка его глаза распахнулись. Словно через силу Лань Сичэнь мельком посмотрел на него. Пустота все пожрала в его глазах. Обреченность смазала короткую радость от грядущей встречи. Лань Сичэнь все же подарил ему взгляд, короткий и быстрый, но Цзинь Гуанъяо не заметил его. Когда Цзинь Гуанъяо наклонился к пленнику, прижался горячим лбом к его холодному лбу, Лань Сичэнь снова прикрыл глаза. — Я обещал тебе освободить дагэ, — не открывая глаз, сообщил Лань Сичэню Цзинь Гуанъяо. Он качнулся назад, на его губах появилась мечтательная улыбка, — но я лжец, — продолжил он распахнув глаза. Большим пальцем руки он нежно, почти трепетно подхватил кровавую слезу, с силой стер с щеки Лань Сичэня засохшие кровавые дорожки. — Со мной не надо торговаться и договариваться, — Цзинь Гуанъяо скользнул ладонью по щеке Лань Сичэня. Он пальцами зарылся в густые растрепанные волосы. — Я обещал освободить дагэ, и ты поверил мне, — с нежностью шептал Цзинь Гуанъяо на миг прижавшись к своему пленнику всем телом. — Ты поверил мне, — он ласково откинул прилипшие пряди с его высокого лба, — поверил, — закончил он и потянулся губами к его губам. Но остановил себя, едва заметив холод на лице Лань Сичэня. — Так глупо, — с ядовитой нежностью продолжил Цзинь Гуанъяо, чуть отстранившись, — так глупо, — тяжело выдохнул он, отступил на шаг, словно и правда хотел оставить пленника в покое. С кривой ухмылкой он наблюдал за отчаявшимся, вслушивался в дробный перестук вместилища на постаменте. — Сичэ-э-энь, — вдруг вырвался из груди Цзинь Гуанъяо вздох острой стальной нежности, — ну как же так, — его пальцы очертили полукруг по раненной скуле, нажали на синяк на коже. Лицо Лань Сичэня дрогнуло, брови чуть сошлись на переносице, и судорожный вздох вырвался изнутри. Цзинь Гуанъяо еще раз любовно погладил его щеку, очертил пальцами скулу и подбородок и ласково, нежно и мимолетно прикоснулся к закрытому заклинанием рту. Черный цветок тьмы расцвел из-под кончика большого пальца, дымок четырьмя витками устремился к векам Лань Сиячэня. Пленник дрогнул в своих кандалах, ощущая, как расцветают ожоги на его лице, его тело изломанно дернулось в цепях, но глаз он так и не открыл. Цзинь Гуанъяо высокомерно фыркнул, отнял ладонь от его лица. Несколько мгновений он любовался кровавыми слезами на его щеках, свежими ожогами на лице, веками, которые лишь чуть приподнялись. — Как же ты мог поверить, — сокрушенно покачал головой Цзинь Гуанъяо. Он положил ладонь Лань Сичэню на плечо, ободряюще хлопнул, словно они оставались старыми друзьями. — Впрочем, я тебя не виню. Такому личику, — Цзинь Гуанъяо очертил круг своего лица, состроил свою знаменитую сладкую гримасу, — сложно не поверить. И, словно не в силах сдерживаться, он снова прижался всем телом к Лань Сичэню, словно желал слиться с ним, превратиться в единое страдающее существо. Ни одной низкой мысли, на удивление, не посещало его воспаленный разум. Что-то человеческое, что-то… чистое в нем еще оставалось. Лань Сичэнь отогнал, как наваждение, желание превратить этот крохотный огонек в душе Цзинь Гуанъяо хотя бы в свет бумажного фонарика. Он снова едва не ступил на свою кривую дорожку. Глупая надежда! Только в сказаниях древности злодей в последний момент встает на правильный путь. Эти истории для восторженных юнцов, которых обучают наставники. Неужели заклинатели Лань и правда так отстранились от мира, что забыли… Забыли, каким страшным и сокрущающим бывает зло. Все неправильно! Как же неправильно! Внешним смирением Лань Сичэнь хотел выиграть время. Собрать силы для последнего… чего? Удара? Атаки? Темные заклятья истощили его тело, а Цзинь Гуанъяо почти растоптал его душу. Словно подтверждая его мысли, Цзинь Гуанъяо снова заговорил: — Ты мнил себя непогрешимым, Сичэнь. Пра-а-а-ведным, — он схватил пленника за подбородок, заставил Лань Сичэня приподнять голову, — считал, что тебе по плечу разогнать всякую тьму в любой душе. Стоит лишь ударить по струнам гуциня — и все станет хорошо само по себе, подчиняясь твоей воле, — свободной рукой Цзинь Гуанъяо повел по воздуху, словно перебирал струны. — Ты страдаешь по своему выбору, — он дернул пленника на себя, — ты сам сказал: «забирай мое сердце, топчи его, А-Яо, но больше не покушайся ни на чье единство»! — яростно выдохнул Цзинь Гуанъяо ему в лицо. Лань Сичэнь все еще не открывал глаз. «Если мне предначертан ад, Гуанъяо, — подумал он, запрокидывая голову, — поверь, мы отправимся туда вместе.» Всякому зверю нужен свой укротитель. — Нечего меня обвинять в своих муках. Даже думать не смей! — Цзинь Гуанъяо отстранился, словно хотел полюбоваться своим шедевром. Он не стоил этого. Он не стоил даже последней попытки спасения. Лань Сичэнь проиграл: он пытался из гнилой мокрой древесины построить пагоду. Лань Сичэнь проиграл… С болью, с кровью он вытолкнул из себя желание спасти своего палача. По-настоящему ему подчиниться. Цзинь Гуанъяо — монстр. Его невозможно направить, обучить и воспитать. Это чудовище, которое родилось из их общих усилий. Как права была последняя из Фэн, как права! Сожаление накрыло его соленой морской водой, а он потонул в волне, глухо застонал от страшной боли, словно был выброшенным в пучину лишенным приговоренным к казни. — Меня надо было уничтожить, Сичэнь, уничтожить, — жарко выдохнул Цзинь Гуанъяо ему в губы. — У тебя был шанс, и не один, — дернув сильнее, он заставил Лань Сичэня покрутить головой, дать себя получше рассмотреть. Натешившись, он грубо пихнул Лань Сичэня в грудь, с мрачным темным удовольствием хлопнул в ладоши, когда заметил, как темный дымок от его заклинания расцвел черным пионом на его груди. Как взвизгнули зачарованные кандалы, туже впиваясь в руки и горло пленника. Как дернулся и замер в этой хватке Лань Сичэнь, беспрестанно роняя кровавые слезы на пыльный подол траурного ханьфу. — Не хочешь меня видеть, — плюнул Цзинь Гуанъяо и резко обернулся, метнулся к постаменту с зачарованным коробом. — А ты? — горячим шепотом обратился он к амулетам, к тому, кто был скрыт в темном хранилище. Ветер метался по камере, заглушал своим порывом все прочие звуки. Стены, пол, потолок, казалось, что сама Башня отозвалась тихим стоном в ответ на эту мелодию. Лань Сичэнь пропустил момент, когда Цзинь Гуанъяо оказался рядом. — На меня! — рявкнул Цзинь Гуанъяо и дернул за волосы Лань Сичэня. У Лань Сичэня снова не осталось выбора и он прикрыл глаза. — Может, отрезать тебе веки, — горячее дыхание обожгло щеку Лань Сичэня, — чтобы ты больше не мог закрывать на меня глаза? Цзинь Гуаняъо отшатнулся, с силой толкнул в стену плененного. На его лице отразилось ядовитое высокомерие. — Дагэ-э-э, — он обернулся в сторону черного короба, — а ты чего молчишь, дагэ? — теперь все внимание Цзинь Гуанъяо было приковано к зачарованному вместилищу. — Я же тебе не язык отрезал! Дагэ, дагэ, — тонким голоском звал Цзинь Гуанъяо, — скажи мне хоть слово, дагэ! Взгляни на меня, Чифэнь-цзюнь! — все умолял его Цзинь Гуанъяо. Амулеты зашелестели от темной ци, сам короб подпрыгнул на своем постаменте. Он был небольшим — места в нем хватило бы для среднего размера вазы. Или для человеческой головы. Цзинь Гуанъяо присел перед постаментом. Он кончиками пальцев, ласково, почти что любовно погладил амулеты. — И ты ее слышишь, да? Твою драгоценность, твое сокровище, — Цзинь Гуанъяо гладил дерево так, будто бы это было лицо живого человека, вычерчивал лоб, линию губ, скул, крылья носа. — Да-гэ, — по слогам произнес он и звонко, как ребенок, рассмеялся. Лань Сичнэнь дернулся в своих кандалах, сквозь сжатые плотно искаженным заклинанием рта губы раздался кошмарный стон. Мучительные звуки словно терзали его изнутри, он выл, как воет безумный человек. Так воет несчастный, вернувшийся на пепелище своего дома после долгого пути. Так матери оплакивают своих детей. Так воют в последний раз потерявшие смысл жить. Этот вой то взлетал на самые высокие ноты, то становился гортанным, словно падал вглубь его тела. От этого звука вибрировали его кости и зубы, казалось, само пространство, сам воздух вот-вот пойдет рябью. Лань Сичэнь забился, как пойманная птица. Он потерял контроль. Он забыл, для чего сотворял внутри себя убежище. Цзинь Гуанъяо присел перед постаментом, на его лице проступила болезненная нежность вперемешку со страхом. Короб медленно покачивался из стороны в сторону, словно живой, пытался повалиться на пол. Но каждый раз Цзинь Гуанъяо с истинной любовью ловил вместилище, морщился от боли, которую рождало в его теле сопротивление еще одного пленника. — Ты тоже не хочешь смотреть на меня? Тебе что, тоже отрезать веки?! — раздраженно поинтересовался Цзинь Гуанъяо. А песнь «Ветра в Облаках» все кружилась по камере, все ложилась на плечи серым от копоти снегом. — Твоя дочь, сокровище твоего сердца… твоя гордость! Я помню, о, помню, как… как ты посмел на нее смотреть! — выплюнул, прокричал, вытолкнул из себя Цзинь Гуанъяо. На миг он застыл, словно ожидал наказания, ожидал удара, ожидал ответа. Но внутри зачарованного хранилища воцарилась тишина. Цзинь Гуанъяо едва поборол искушение открыть небольшую дверцу, едва сдержал желание полюбоваться на страдание, застывшее на мертвом лице. Тихий стон за спиной остановил его. Ещё не время… — Она здесь, — прошептал с ласковой улыбкой Цзинь Гуанъяо. — Дай угадаю, дагэ, а давай лучше вместе? — его глаза вспыхнули ярко, как мертвые огни на болотах. — Угадай, дагэ, сколько заклинателей она привела с собой? Цзинь Гуанъяо даже притопнул ногой от радостного возбуждения, покачал головой, словно и правда ждал ответа. Помедлив, насладившись молчанием, он мстительно выпалил: — Твоя дочь пришла одна. Из короба раздался приглушенный рев. Так ревет тигр, видя, как охотники обложили его детеныша. Наконец-то! Счастье, темное и свирепое счастье расцвело в его груди от этого рыка. Тигр… тигр все еще поддается на его уловки! — Да, дагэ, да. Хоу Не пришла одна… — с наслаждением выдохнул Цзинь Гуанъяо и снова погладил воздух над коробом. — Ну что за прелестное дитя, верно? Такая почтительная, такая верная… верная, — сладко закончил Цзинь Гуанъяо и глубоко вздохнул, слушая глухие удары изнутри. — Верная, прямо как я. Я же здесь, я с тобой, — Цзинь Гуанъяо шагнул ближе, осторожно, словно пряди в прическе, поправил несколько амулетов. Лань Сичэнь за его спиной затих. Он мог закрыть глаза, но лишить себя слуха он не мог. — Твоя дочь, хоу клана… кто же знал, что эта дрянь такая умелая. Я хотел уничтожить Цинхэ Не, сравнять Нечистую Юдоль с землей, а она не дала.Чертовабаба не дала мне это сделать! — прокричал он, лицо его исказилось в гримасе. Короб заходил ходуном, изнутри раздавался вой и стоны. — А я бы сделал! Сделал! Сделал! — верещал он, — Я бы стер Нечистую Юдоль с лица земли, растоптал бы, уничтожил звук твоего имени! Я бы взял, — он протянул дрожащие ладони к коробу, — и свернул бы шею этому слизняку Не Хуайсану! Этому выродку! Он позорит клан Не! Позорит! Цзинь Гуанъяо топнул ногой, в ярости тряхнул рукавами. Он заметался по камере, словно был не в силах больше контролировать себя. — Все из-за тебя! Ты виноват, дагэ, ты! Ты умер! Как ты мог сдохнуть и бросить клан с орденом на бабу и слабака?! Ты приблизил ее, а мог бы меня! Меня!!! — Цзинь Гуанъяо качнулся, в ярости взмахнул руками. Он сложился пополам словно от удара, но продолжал хрипеть: — Меня ты мог оставить за главного в Цинхэ! Разве я этого не достоин? — будто бы зарыдал сухим плачем он. — Скажи, — Цзинь Гуанъяо вдруг резко выпрямился и присел перед постаментом, — разве я этого не достоин?! — только на один миг его голос перекрыл звучание «Ветра в Облаках». — Знаешь, как они оба скулили? Твоя дочь и твой брат! Знаешь, как плакали в холодных и пустых залах Юдоли?! Как срывали голос крича в темноту твое имя?! Мин-цзюэ! Мин-цзюэ! — Цзинь Гуанъяо щелкал по воздуху, словно по нотному листу, извлекая звук. — Мин-цзюэ, Мин-цзюэ, — как одержимый повторял он, пытался подражать сразу двум голосам. Цзинь Гуанъяо почти прижался лбом к амулетам, но тут черно-серый шар духовной энергии ударил его прямо в красную точку из киновари посередь лба. Короб задрожал, запрыгал на месте. Цзинь Гуанъяо дернулся, едва не повалился на пол, он скрутил ткань у ворота, лишь на миг задохнувшись. Нечеловеческой силы вой раздался из деревянного короба. — А я видел, я слышал, — с торжествующим хрипом продолжал Цзинь Гуанъяо, не обращая внимания на боль и слабость в теле. Он задыхался от ярости, что настигла его, но продолжал с мстительным наслаждением шептать и хрипеть. — А-Са-а-ан на ее руках плакал. Как ребенок, дагэ! Он сучил ногами, зарывался в ее рукава, пока твоя стерва-дочь сидела, как статуя! И они… они звали тебя на все лады! Аха-ха-ха! На все лады! Но они забыли, — после короткой паузы продолжил он, — что и ты — мой. Короб дрожал и раскачивался с такой силой, что едва не обрушил постамент под собой. Яростный вой превратился в глухой стон, словно запертый начал задыхаться. Цзинь Гуанъяо тем временем поднялся на ноги. — Тигрица, дочь Тигра из Цинхэ, — мелодично пропел Цзинь Гуанъяо и резко повернулся к Лань Сичэню. — Твоя подопечная явилась, слышишь меня! — выплюнул он ему в лицо. Лань Сичэнь покорно дернулся в его руках, тряхнул головой, и капли кровавых слез брызнули по сторонам. Кровавая капля попала на щеку Цзинь Гуанъяо, и он хохотнул, поймал слезу языком. Лань Сичэнь распахнул глаза. Цзинь Гуанъяо удивленно охнул. Лань Сичэнь даже не посмотрел в его сторону — все внимание было приковано к деревянному коробу перед ним. Что пытался разглядеть в проклятых письменах пленный глава Лань? Кандалы снова звякнули о стены, о кольца в стене. — Зовешь старшего брата, — прервал свои наблюдения Цзинь Гуанъяо. Он рассерженно фыркнул, шагнул к постаменту. Лань Сичэнь насторожился, он замер, затих в своих цепях, весь приготовился. Но даже он не мог предугадать что сделает его мучитель в следующий миг… Посыпались бумажным дождем амулеты на пол, с тихим шорохом и недовольным звоном темной энергии оседали они на пыльный грязный камень. Лязгнули бронзовые, обшитые темным железом замки. «Цзинь» — щелкнул первый. «Цзинь» — щелкнул второй. «Цзинь» — открылся третий. Медленно, скрипуче, голосом противной старухи отозвались петли. В унисон им завыл, захрипел, застонал Лань Сичэнь. Обезумев, он забился в цепях, в кандалах, он извивался, пытался сбросить с себя оковы. Он бился о стену, отталкивался от камня, топал ногами, пытался выбраться. Он повис на цепях, ни на миг не прекращал выть и стенать. Из открытых ран лилась кровь, заклинания впечатывались в его тело, но он словно не обращал внимания на боль. Ведь то, что пока скрывала от него фигура Цзинь Гуанъяо, было страшнее, чем впивающиеся в тело проклятые письмена темных заклятий. Цзинь Гуанъяо знал, как разыгрывать сцены. Он был прекрасным природным актером, а годы, которые он потратил, выживая в мире заклинателей, закалили его, научили играть на струнах чужой души. Когда отчаяние Лань Сичэня дошло до пика, когда треск костей вплелся в музыку заклинания снаружи, Цзинь Гуанъяо изящно и быстро, как танцор, качнулся в сторону. Только и взметнулся бело-золотой подол. Короткое молчание, нарушаемое последними аккордами этого проклятого тайного заклинания. И как они только посмели иметь свои тайны? Ужас в круглых глазах Лань Сичэня, тишина, такая мрачная, такая тяжелая, как горная гряда. Пленник, казалось, прекратил дышать, жизнь в нем остановилась. Вой, ломающий душу, дробящий камни и горы в пыль, снова родился из самых глубин его души. Стон то взлетал вверх, то опадал вниз. Крупная дрожь била тело Лань Сичэня, мелодично позвякивали в такт звенья цепей. Грудь судорожно вздымалась, вой превратился в крик, вены вздувались на шее Лань Сичэня. Крик обращался громким плачем. — Поглядите теперь друг на друга, — спокойно объявил им обоим Цзинь Гуанъяо и стремительным шагом направился к выходу. Крик из груди Лань Сичэня стегнул уходящего словно плетью. Когда он увидел, что прежде скрывалось за прочной броней из темных заклинаний. Когда его взгляд встретился с мутным взглядом широко распахнутых глаз отрубленной головы Не Минцзюэ. Цзинь Гуанъяо медленно отворил дверь, вслушиваясь в чудовищные звуки за своей спиной. На губах его играла усталая улыбка. Он обернулся, и сердце его кольнула тревога, пока он наблюдал за страданием Лань Сичэня, за безумием на лице Не Минцзюэ. Два нареченных брата смотрели друг на друга. Они мычали, кривились и плакали. Лань Сичэнь дергал свои кандалы с такой силой, что кольца, вбитые в стену, жалобно скрипели. Не Минцзюэ тихо подвывал, лишенный голоса, обвешанный темными амулетами, заключенный в черный обруч, он не терял сознания. Его воля — воля Тигра из Цинхэ даже после смерти была сильна. Даже после стольких лет заточения была сильна. Его дух был непокорен и упрям. А разум… разум, пусть и не во всем, но оставался с Не Минцзюэ. А все эта проклятая печать от этой треклятой девки! Цзинь Гуанъяо нашел в себе силы смотреть на плоды своих трудов. Он взирал спокойно на их мучения, не задумываясь, не жалея их ни мига. Ведь они не жалели его. Никто из этих двоих никогда не любил его по-настоящему. Не Минцзюэ… Не Минцзюэ! Великий Чифэнь-цзюнь, одержавший столько побед, усмиривший своей Бася столько непокорных, уничтоживший столько демонов — и попался так глупо! А все из-за нее! Из-за этой бабы! И вот сейчас, запертый и беспомощный, Не Минцзюэ уже не мог даже рычать. Не мог даже плакать. Но ещё мог Лань Сичэнь. Лань Хуань… безупречный Первый Нефрит. Такой прекрасный, такой далекий. Такой праведный. Защитник и заступник всех слабых, спаситель всех канувших во тьму невежества. Лань Сичэнь. Цзинь Гуанъяо не очень нравились хрипы и визги, что вырывались из его запертого рта. Ему не нравилось, во что он превратился. Цзинь Гуанъяо думал, что его… его! могущественного Лань Хуаня! хватит на дольше. Три месяца — и он превратился в жалкую окровавленную тряпку, в ничтожество, а отброса, который не способен сопротивляться тьме. Такой слабый, такой мерзкий, лишенный своего ореола святости и недоступности. — Разве в тебе было что-то особенное? — прошептал Цзинь Гуанъяо, наблюдая за тем, как бился в цепях Лань Сичэнь. — Напомни, почему я был так против осквернения клана Лань? Но пленник не слышал его. Он смотрел на отрубленную голову своего брата. Они оба поставили не на ту фишку на разлинованной доске. Ставить надо было на Цзинь Гуанъяо. И Цзинь Гуанъяо было приятно оставить их наедине с плодами их собственных трудов. — Не скучайте, скоро я приведу к вам вашу драгоценную Тяньчжи, — сладко пропел Цзинь Гуанъяо и осторожно, тихо затворил дверь. Все это позже мне поведают сами стены Башни. Все это я увижу, без оглядки бросившись вслед за «Сопереживанием.» *** Туман на вершине лестницы был густым и плотным, он поглощал все живое. Он медленно плыл навстречу, и я видела, как заживо гниющие заклинатели скрываются в его клочьях. И только тогда раздавался страшный, нечеловеческий, пронзительный крик. Туман поглощал творения своего хозяина, креп и становился только сильнее, все темнее и гуще вихрилась в нем энергия. И ответом на эту тьму была полоса огня, вспыхнувшая за моей спиной. Драконы, тут же сорвавшиеся с моих рук, ринулись в огонь. Кроваво-золотистыми лентами обернулись духи, и, полностью впитав в себя обжигающее пламя ярости, они развернулись и стремительно бросились на живых мертвецов. Духи стремглав пронеслись сквозь них, разрывая живую гниющую плоть, на лету уничтожая жестокое заклинание. Обращая в пепел всех несчастных, запутавшихся в паутине своих и чужих грехов, амбиций и желаний. Я отвлеклась лишь на миг, чтобы проводить их, напеть им одну из прощальных сутр. Я отвлеклась лишь на миг, и этого было достаточно… Огонь ревел по всей лестнице, по шажку заставлял темный туман скрываться. Тьма поджимала щупальца, недовольно выла, барахталась, но все же ползла наверх. Ленты пламени вспыхнули по перилам, оживили угли в широких позолоченных чашах, осветили прожилку каждого лепестка драгоценного пиона, окрасили белоснежные цветы гордости государства в алый. Я отвлеклась, чтобы проводить их в последний путь. На моих губах показалась слабая улыбка, когда я услышала их последний вздох. «Спасибо». Это не умалило боли, наполняющей мою душу и сердце. Это не сняло тяжести, что легла на мои плечи. Я почувствовала, как открылись старые шрамы, как полилась кровь по спине, как медленно намокали и противно прилипали к коже одежды. Я отвлеклась лишь на миг, и он появился. Пришел, как пес, на запах моей крови. Цзинь Гуанъяо соткался посередь лестницы, вышел прямо из сосредоточения черноты. Мы замерли, глядя друг на друга, я знала — нам обоим есть что сказать друг другу.Но ненависть накрывшая нас новой волной, была слишком велика, чтобы мы могли вымолвить хоть слово. Огонь горел по перилам, тьма уползала все дальше, стремилась вернуться к своему источнику. Грохот боя донесся до нас с очередным порывом Ветра. Я слышала, как спокойно бьется его сердце, чувствовала, как бежит кровь и отравленная ци внутри его тела. Цзинь Гуанъяо вышел встречать меня скромно одетым: белоснежный наряд, расшитый золотой нитью, соеднивяшейся на груди в цветущий пион. Охотничий костюм плотно прилегал к телу, подчеркивал его худобу и поджарость. Я посмотрела на его лицо — бледное, осунувшееся, как посмертная маска. Теперь, давно утративший свою обычную мягкость и сладость, Цзинь Гуанъяо был опасен, как спрятанный в рукаве клинок. Как умирающий загнанный зверь. В его чертах все же была красота. Красота почти что безумная. В его глазах блистало пламя, отражались блики от пылающей по обеим сторонам лестницы, и эти огоньки превращались в зеленоватые отблески фонарей фестиваля голодных духов. Длинные пряди падали на грудь и за спину. Он положил ладонь на широкий пояс, украшенный девятью кольцами*, а другую руку метнул к подбородку. Одним рывком он порвал шелковые шнурки своего умао, резко швырнул мне его под ноги, топнул шестикройным* золотым сапогом: — Подними, — равнодушно приказал мне Цзинь Гуанъяо. Пламя поднялось до небес и, встретившись с тьмой, которая теперь вилась, как дымок от благовоний, породило снопы искр. Я спокойно посмотрела на лежащий передо мной головной убор, ухмыльнулась вспыхнувшей во мраке красной яшме. И с размаху наступила на умао. Драгоценные камни треснули под моей стопой, тонкая черная газовая ткань разорвалась под каблуками моих запыленных сапог. Я медленно, с нескрываемым удовольствием вытирала ноги о драгоценный головной убор. Я топтала его символ власти, дробила в крошку красную яшму и белый нефрит. Я топтала золотую вышивку шнурков, не отрывая от него взгляда. Цзинь Гуанъяо наблюдал за мной свысока, со своей вершины в прямом и переносном смысле. Он застыл не шевелясь, казалось, даже грудь не вздымалась для дыхания. Он вышел встречать меня сам — в этом не было никаких сомнений. То ли закончились марионетки, которые вели в бой его войска, то ли… Я увидела в этом последнее издевательство, насмешку. Но не надо мной. Цзинь Гуанъяо смеялся таким образом сам над собой, а я не стремилась его останавливать. Он наблюдал за мной, внимательно, подмечал каждую деталь: как вылетел лоскут ткани, как разбился и покатился вниз кусок золотой окантовки, прежде украшавшей его лоб. Лишь когда я ловко подцепила носком сапога шелковые шнурки и сама бросила их в огонь, на лице Цзинь Гуанъяо промелькнула жизнь. Страшная чудовищная ненависть проступила, отточила черты его лица, зажгла в его сердце и глазах черный огонь, подобно степному пожару. Он скользнул взглядом по ало-черным теперь драконам, все еще поднимавшимся вверх из-за моей спины, задержал взгляд на генеральской накидке. Цзинь Гуанъяо жадно вглядывался в мой облик, вслушивался в песнь моего меча. — У тебя кровь, Тяньчжи. Раны открылись, — хрипло прокаркал он, когда наши взгляды снова встретились. Я улыбнулась, все растягивала растягивала губы в усмешке, злой и безжалостной. Я знала, как остановить кровь, но хотела ослабить его внимание. Выиграть еще хоть миг. — Верна заветам своего отца? Не говоришь с тем, кого пришла убить? — боль прозвучала в его голосе. — Он не смог так, нарушил правило собственного ордена. Цинхэ Не, — смаковал он, катал эти слова на языке, словно конфету. — Ци-и-нхэ Не, — повторил он, словно ставил адскую печать на свитке. — Вырядилась же! Хоу Не! — издевательски поклонился Цзинь Гуанъяо, — Слава о вас разнеслась далеко. Хоу Не, — его губы и горло дрогнули, словно он пригубил дорогое и отравленное вино. –Моя погибель, — закончил Цзинь Гуанъяо. Моя рука непроизвольно дернулась на эфесе меча, крепче сжала черную рукоять. Цзинь Гуанъяо заметил это, но в его облике ничего не изменилось, словно он равнодушно отметил про себя очередную деталь. — Все еще молчишь? А где же пламенная речь перед казнью? Так упорно держишься правил? Ты? — смех как лай вырвался из его груди. –Ты? Мой меч дрожал и плавил камень ступеньки. Совсем скоро этот пролет лестницы, на котором мы стояли, обрушится, и мы полетим на самое дно Авичи. Там нам обоим самое место. Металл и огонь… — А ты… Что же это, в бабе силы больше чем в Чифэнь-цзюне? Чувства у него не получались. Он сейчас походил на плохого актера, который взял роль не по плечу. Реплики выходили скупыми и рваными, сухими и безжизненным, как листья по осени, словно в нем совсем не осталось сил, и поэтому слова обращались пеплом. Отец говорил с ним, потому что пришел за ответами. Убивать его он не хотел до последнего… — А ведь он здесь, — Цзинь Гуанъяо изящно приподнял ладонь, властно и небрежно указал себе за спину, туда, где беспросветный мрак его души соткался в густую черную завесу. — Ждет тебя. Скоро ты с ним соединишься, Тяньчжи, — с ядовитой улыбкой закончил он. Я молчала, смотрела словно сквозь него. Его не существовало на свете, был лишь образ. Он для меня уже был мертв. Мертв без возможности переродиться. Для чего тратить слова на него? Я внимательно изучала лестницу за его спиной. Дворец Непревзойденной изящности. Это место… оно снилось мне в кошмарах. А-Сан говорил, что отец сделал все, чтобы не мучить меня приходом своей тени. Отец сдержал свое слово. «Да, да, Цзинь Гуаньшань, теперь я понимаю… Сжечь, все сжечь!» — чем больше я смотрела по сторонам, тем больше укреплялась в этой мысли. Сам воздух здесь был отравлен. Огонь Цзинь Гуанъяо гас, он поддерживал его в себе все большими усилиями. Я видела, как капельки пота выступают на его лбу, слышала, как он шевелит пальцами, складывая их в темные пассы. Слышала, как он медленно вдыхает черный туман. Поддерживает свое бессмысленное существование. Я молчала, хотя столько лет готовилась к этому мигу. Но здесь, сейчас, наедине с ним слова никак не приходили на ум. Я не сразу заметила, как тьма поползла по сторонам, старательно, с шипением огибая зажженное от огня моего сердца пламя. Все дальше и тише становились крики бойцов и шум сражения, все тише становились голоса зовущих меня. — Фучжэнь! Фучжэнь! — надрывался Цзян Чэн, перекрикивая шум боя. — Тяньчжи! Сестра! Тяньчжи! — вторил ему другой отчаянный голос. — Где она, Цзян Чэн?! Где она?! Ты видел ее?! — Не видел! Фучжэнь! Фучжэнь! Разделимся, А-Сянь! — А-Чэн! Ее надо найти! — эти голоса обволакивали меня, вселяли в меня терпкую боль и надежду одновременно. — Найти, понимаешь?! А-Чэн! Мы не можем ее… так… не можем! Шицзе нас не простит! Я на миг прикрыла глаза, понимая, какие демоны вцепились в разум моего брата. Какие тени заплясали у него перед глазами. — Я не шицзе, братик, — беззвучно прошептала я одними губами. — Я кое-кто похуже. Я не брошусь сейчас, закрывая тебя собой. Я — чудовище, поэтому я выживу. — Да приди ты в себя, дурак! Старейшина, тоже мне! — грубо оборвал Вэй Усяня Цзян Чэн. — Фучжэнь! — А-Чэн!!! — вторил ему Вэй Усянь. — Она не отзовется, — раздался третий голос. — Не тратьте силы попусту, я знаю, где сестра. –Сестра?! Лань Чжань, когда вы успели?.. — Посмотри наверх и успокойся, — ответил Лань Чжань. Мы тоже взглянули наверх. В солнечный погожий день, в весенний день, обернувшийся зимним, на небе проступили две звезды. Он вспыхнули так ярко, что их можно было наблюдать на небосводе невооруженным глазом. — Что там, Лань Чжань? — дрожащим голосом спросил Вэй Усянь. — Звезды Инхо и Тайбо встретились у Небесных врат. Металл сошелся с огнем.* — … и будет явлен истинный правитель, — издевательски закончил Цзинь Гуанъяо за Лань Ванцзи традиционную формулу звездочетов. — Они прямо там, — напоследок донес Ветер до меня последние слова Лань Ванцзи. Цзинь Гуанъяо тоже их слышал, по его лицу скользили тени: печаль, насмешка, радость, гнев — все сплеталось в нем, в его груди, в один тугой стальной узел. Я снова посмотрела на Цзинь Гуанъяо. Мне было за что сражаться. — Ищут тебя, — с легкой тоской проговорил Цзинь Гуанъяо и с напускным равнодушием поправил манжет. — Всем-то ты нужна, Тяньчжи, — ухмыльнулся он. — Но эта ватага нам не помешает.Нам с тобой больше не помешает никто. Удар сердца, еще один, и все вокруг поглотила тьма.