(Не)Нормальные

1993 год, Калифорния, Вудсборо Одиночество — слово, которое описывает всю мою сознательную жизнь. Одиночество — это то, к чему я уже привыкла. Одиночество — мой единственный и верный друг. Я никому не нужна в этом чертовом городе. Даже моя собственная мать не любит меня. Единственный, кому я действительно была нужна, — мой отец, но его сейчас нет со мной. Он уехал и никогда не вернется ко мне. Он оставил нас с мамой одних, оставив на сердце огромный шрам, который продолжает кровоточить даже спустя семь лет. — Как думаете, почему миссис Нельсон отправила Вас ко мне на прием? — мужчина лет тридцати пяти внимательным, но добрым взглядом осматривает меня с ног до головы. Каштановые волосы зализаны назад, а зеленые глаза, словно свежескошенная трава, блестят за толстыми стеклами очков. — Без понятия, — я пожимаю плечами, будто действительно не понимаю, зачем она сделала это. Будто действительно не знаю, какая мысль ужасает мою маму, — наверное, она боится меня, — я непроизвольно сжимаю подлокотники стула, смотря куда угодно, но не на психиатра. Мне не комфортно находиться здесь под его пристальным взглядом. Хочется убежать отсюда и спрятаться в своей темной комнате. Хочется включить Pink Floyd на своем стареньком магнитофоне. — Боится Вас или то, что может произойти с Вами? — уточняет мистер Уилсон, слегка наклонив голову набок. Я недовольно сжимаю губы в тонкую линию, мечтая отгородиться от его проницательного взгляда, — что произошло с Вашим отцом, мисс Нельсон? — мне приходится прикусить свой язык, чтобы не начать огрызаться. Я наконец-то поднимаю взгляд голубых глаз на мужчину. Легкая улыбка трогает уголки его пухлых губ, — хорошо. Тогда давайте по-другому. У Вас есть друзья? — Нет, — сквозь зубы рычу я. Кажется, еще чуть-чуть и я оторву подлокотники кресла. Я вновь опускаю голову, пряча своё лицо за длинными, чёрными волосами. — Если Вы продолжите отвечать односложными предложениями, я не смогу помочь, — психиатр встает из-за стола, направляясь к кулеру. Он протягивает мне пластиковый стаканчик с водой, а я неохотно принимаю его и залпом выпиваю содержимое, только сейчас поняв, что у меня пересохло во рту. — Мне не нужна помощь… Я абсолютно нормальная… — ложь. Я нагло вру и ему, и себе. Я абсолютно точно ненормальная. Я псих, шизофреник, я кто угодно, но не обычная. Как, в принципе, и отец. — Тогда почему Вы не хотите со мной разговаривать? Мы просто подтверждаем, что Вы абсолютно нормальная, — я кидаю быстрый взгляд на настенные часы, отсчитывая сколько еще времени я должна провести в одном кабинете с этим человеком, — Вам сложно дается общение с людьми? — Да, мне не просто найти общий язык… — все же признаюсь я, нервно заправляя прядь волос за ухо. Поперёк горла встаёт комок из слов и признаний, мне одновременно и хочется всем поделиться, но и в тоже время я боюсь, что меня посчитают ненормальной. Психиатр вопросительно выгибает бровь, подбадривая говорить дальше, — у меня всего один друг был… Хотя не то, чтобы прям друг… Мы просто вместе гуляли часто… В детстве… — я запинаюсь почти на каждом слове. Кажется, я даже в школе разговариваю меньше. — Что сейчас с этим человеком? — интересуется Кристофер, поправляя очки на переносице. А мое сердце сжимается от боли, когда я вспоминаю ненависть в шоколадных глазах. Вспоминаю, детские крики и маленькие ладошки, пытающиеся оттолкнуть моего отца. — Он… — я зажмуриваюсь, чтобы Уилсон не заметил слезы на моих глазах, — он ненавидит меня… — мне буквально приходится глотать ком в горле. Как бы сильно я не пыталась забыть тот день, у меня не получается. Кажется, этот момент въелся мне в мозг, словно опухоль. — Хорошо. На сегодня закончим, — мужчина кивает в подтверждении своих слов и делает какие-то пометки на бумаге, — знаете, какой диагноз поставил вам бывший психотерапевт? — уточняет он, продолжая что-то писать, лишь кинув на меня мимолетный взгляд. Я отрицательно качаю головой в разные стороны, и он понимающе кивает, протягивая мне рецепт для лекарств. «Перфеназин» — это название говорит мне о многом, ведь именно это лекарство всегда было у нас в доме. Именно этот препарат принимал папа. Самый страшный исход событий сбывается. Я сжимаю в кулаках жалкую бумажку и киваю, больше не в силах поднимать глаза на мужчину. Я почти уверена, что на лице Уилсона покоится печальная улыбка. Улыбка, полная сожаления. — До свидания, доктор, — шепчу я, выбегая из кабинета в коридор. Я глотаю ртом воздух и разрываю рецепт на несколько частей. Он не поможет мне. Мне уже ничего не поможет. Как и отцу. Я выбираюсь из злополучного здания и сразу же жалею, что надела толстовку, а не футболку в конце августа. Солнце ярко светит в небе, ослепляя меня. Я медленным шагом иду к автобусной остановке, пиная камушки под ногами. В кармане спокойно покоятся клочки бумаги, и я не чувствую сожаления из-за импульсивного решения. Сегодня удача все же не поворачивается ко мне пятой точкой. Как только я подхожу к остановке, приезжает нужный автобус. Что ж, это слегка улучшает мое настроение. Даже уголки губ слегка поднимаются в подобии кривой улыбки. Общественный транспорт встречает меня духотой, что аж сложно нормально дышать, несмотря на открытые окна. *** Я иду по тротуару быстрым шагом, мечтая быстрее спрятаться в своем убежище и не выходить до следующего приема. Мой взгляд по привычке скользит по соседскому дому, а потом по моему. Я сразу же ощущаю разницу. Если в первом царит домашняя атмосфера, то второй больше походит на заброшенное здание, нежели на дом, где живет мать и ребёнок. Трава на нашем участке давно не видела газонокосилку, окна нуждаются в срочной уборке, а краска на деревянном сайдинге облезла. Если бы здесь был отец, то все было бы намного лучше. Если бы только болезнь не начала процветать. Внимание привлекает копна тёмно-русых волос. Парень лет пятнадцати идет ко мне навстречу, весело смеясь над шуткой своего лучшего друга. Губы широко растянуты, обнажая белоснежные клыки. Белая майка облегает тело паренька, и я невольно удивляюсь его телосложению. Я ускоряю шаг, надеясь, что они не заметят меня и не станут приставать. Но, конечно же, мы сталкиваемся прямо у дорожки в мой дом. Я кидаю быстрый взгляд на ребят, сразу же натыкаясь на насмешливую улыбку Стю и ненависть в глазах Билли. — О, ненормальная! — смеётся голубоглазый, закидывая свою руку мне на плечо, чтобы остановить меня. Я невольно морщусь, понимая, что сегодня опять подвергнусь их нападкам. А я ведь надеялась, что до конца лета буду в относительной безопасности. Почему в относительной? Да потому что Лумис мой чертов сосед, — как проходит лето? Навещала своего папочку? — я сжимаю кулаки, пытаясь себя удержать и не вцепиться в его короткие волосы. Моя нижняя губа дрожит, но не от страха, а от гнева. — Стю, ты о чем? Она же даже боится думать о том, где и за что именно лечится ее отец, — Лумис скрещивает руки на груди и скалится, словно волк, загнавший свою добычу в угол. Его голос пропитан ядом, и в какой-то момент мне даже кажется, что токсин может пробраться мне под кожу, медленно отравляя меня как ртуть. Я смотрю на них из-под полуопущенных ресниц и, видимо, мои злые глаза очень веселят их. — Билли! Она смотрит нас так, словно сейчас вцепиться нам в глотки! — Мэйхер сжимает мое плечо, и я чувствуя угрозу, которая таится в этом простом прикосновении. Любой, кто увидит нас сейчас, подумает, что мы просто друзья, которые давно не виделись, — давай же, не сдерживай в себе свое безумие… Выплесни… — шепчет подросток мне на ушко. Мятное дыхание щекочет кожицу, заставляя покрыться мурашками. А я уже не могу сдерживаться. Я даже не осознаю, когда замахиваюсь, и мой кулак встречается с носом Стю. Не осознаю, когда нападаю на него, заставляя того пошатнуться и упасть на асфальт. Я нависаю над телом Мэйхера, продолжая наносить удары, словно дикий зверь. Я осознаю, что делаю, когда чувствую чужие руки у себя под подмышками, оттаскивающие меня от своего друга. Я чувствую спиной, как напрягаются мышцы на животе Лумиса, когда он прижимает меня к себе, чтобы спасти своего лучшего друга. Сам же голубоглазый принимает сидячее положение на асфальте и прижимает свою ладонь к губному желобку. Из его носа стекает капелька крови. Завтра его лицо точно будет украшать синяк. Честно признаться, я даже горжусь, что сделала это сама. — Стю, тебя уделала ненормальная, — тихо смеётся кареглазый, и я могу сравнить его смех с бархатом. Я промаргиваюсь, сбрасывая с глаз пелену гнева, и понимаю, что парень продолжает крепко держать меня за плечи, — вся в отца. Только он любитель душить, а ты ломать нос, — парень наконец-то отпускает меня и помогает своему другу подняться на ноги, оглядывая его раны с каким-то безразличием. Я пользуюсь тем, что они отвлечены и сбегаю от них, прячась в своей неприступной крепости. Я облокачиваюсь на дверь и накрываю лицо трясущимися руками. Только спустя пару минут я начинаю чувствовать пульсирующую боль. Нежная кожа на костяшках пальцев содрана и кровоточит. Я брезгливо морщусь, чувствуя срочное желание смыть эту грязь. Вода приятно холодит саднящие раны на руках, прозрачная жидкость окрашивается в красный после прикосновения с моими ладонями. Я прячусь в своей комнате, сразу же зашторивая окна. Я погружаюсь в темноту и по привычке нащупываю магнитофон, включая любимого исполнителя. Музыка заполняет мое убежище, позволяя забыть события дня. «Tell me true, tell me why, was Jesus crucified? Was it for this that Daddy died? Was it you? Was it me? Did I watch too much T.V.? Is that a hint of accusation in your eyes?» Я стягиваю с себя толстовку и остаюсь лишь в широких джинсах и спортивном топе. Я падаю на кровать, позволяя музыке унести меня куда-нибудь далеко отсюда. Куда-нибудь в другой мир, где рядом со мной отец. Где есть его теплые и крепкие объятия. Но как бы я не старалась абстрагироваться от внешнего мира, как бы не пыталась убежать в мир фантазий, я не могу перестать вспоминать глаза цвета ореха. Глаза, горящие ненавистью. Губы, растянутые в злом оскале. Сильные руки, прижимающие меня к себе, чтобы успокоить. «Do you remember me? How we used to be? Do you think we should be closer? (Closer, closer, closer, closer, closer, closer, closer)»