或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      Написал Главе о том, что Цин через пару лет, возможно, станет уже не их головной болью, Юань тем же вечером, но ответного письма не получил. Зато Глава Вэй явился вместе с Учителем лично, хотя на прошлом уроке и говорил, что в следующий раз Учитель придёт один, а Юаню предстоит тренироваться самостоятельно.       Тренироваться они, впрочем, и вправду не стали. Проводив Учителя и Цзинъи, глава отозвал Юаня в сторону:       — Я помню главу Оуян, — он слегка нахмурился, — но о его сыне сказать ничего не могу. Хочу посмотреть на молодого господина Оуян лично, Чансинь.       И Юань повёл его туда, где, как он уже успел узнать, любил проводить свободные вечера Цзычжэнь.       В одном из павильонов, предназначенных для самостоятельных занятий, как-то стихийно образовался турнир по игре в вэйци. Участвовали в основном приглашённые ученики и адепты Не из младших, призом служили всеобщие поздравления и прийти мог любой желающий — в свободное от занятий время, доску оттуда уносить, чтобы принести на следующий день, ленились. Оуян Цзычжэнь участвовал регулярно, так же регулярно проигрывал — выигрывал он, насколько Юань успел выяснить, вовсе считанные разы, но всё равно возвращался.       Глава Вэй, не желая вызывать излишнее волнение, шел туда под талисманом, и только твердая горячая ладонь на плече давала Юаню понять, что он рядом. По пути он рассказал, что успел выяснить об Оуян Цзычжэне сам, настолько подробно, насколько хватило времени, пока шли и рядом никого не было. В отведенном под игры и отдых молодежи зале рука главы с плеча Юаня исчезла, и ему не оставалось ничего иного, кроме как самому подойти поближе к столу: удача ему то ли благоволила, то ли нет, потому что именно Оуян Цзычжэнь прямо сейчас страдал над своими белыми камнями, пытаясь держать лицо. Юаню хватило двух фэнь, чтобы понять, что он снова проигрывает.       Сам Юань, к примеру, видел как минимум три способа обернуть ситуацию на доске к выигрышу белых. Но Цзычжэнь, судя по тому, куда потянулась его рука с камнем, видел только один — и тот неизбежно вел к потере дыхания и смерти всей группы его камней.       Искушение подсказать бедняге было велико, и Юань отвёл глаза от доски. Лучше он потом сам сядет с Цзычжэнем и объяснит, что тот делает не так — дураком-то он не был, хотя и испытывал сложности с тем, чтобы видеть картину целиком.       Через десяток ходов наследник Оуян ожидаемо поклонился противнику, признавая поражение. Игроки встали, собирая фишки — время было уже позднее, играть сегодня никто больше явно не собирался. Юань хотел было отступить дальше, чтобы перехватить Цзычжэня у выхода и прогуляться с ним, давая главе послушать разговор, но глава решил иначе: толчок в спину заставил Юаня шагнуть вперёд и попросить:       — Добрый вечер, молодые господа. Не прячьте фишки, пожалуйста.       — Молодой господин Вэй будет играть один? — с едва заметной усмешкой поинтересовался один из старших учеников.       — Иногда это полезно, — ровно отозвался Юань.       Но сегодня, как он понимал, его ждала игра не в одиночестве, да и не игра вовсе. Скорей уж, это можно было бы назвать промежуточным экзаменом: чего он достиг, чему научился, ведь минуло уже почти два месяца, как он в Буцзинши. И если об успехах на занятиях наставники в любом случае писали родителям учеников, а в его случае — еще и главе, то личная оценка могла прояснить непонятные моменты.       Вообще, насколько уж Юань понимал в этом всем сам, отправлять кого-то на обучение — дорогое удовольствие, очень дорогое. Тем более, с таким количеством дополнительных занятий. И ни один орден не отправлял в Юньшэн и Буцзинши кого-либо помимо наследника или наследницы, и чаще всего ученику придавался слуга, который, естественно, не посещал занятий, а занимался обеспечением быта — в Юньшэне, в Буцзинши и того не полагалось.       Первым традицию сломал орден Юньмэн Цзян семнадцать, кажется, лет назад, когда вместо слуги отправил с наследником Цзян Первого ученика — Вэй Усяня. После была война, потом долгое восстановление, а потом… Вэй Усянь, отучив своего наследника, вздумал отправить учиться еще и Первого ученика. И большинство наставников и адептов Облачных Глубин даже не догадывались о том, что он там еще и сопровождающий для молодой госпожи Цзян. А сейчас — еще и обычную, да к тому же откровенно слабую ученицу!       А орден Юньмэн Цзян продолжил традицию и отправил учиться своего адепта, причем, Цзян Цяо даже титула Первого ученика не носил!       Возложенная на их плечи ответственность была неимоверно тяжела. Но не оправдать ожиданий они просто не могли. Не то чтобы не смели, нет, просто сам разум, все чувства бунтовали, стоило лишь подумать о подобном исходе. Поражение было будто вовсе невозможно или грозило неминуемой гибелью, хотя Юань знал: их даже не станут наказывать, если они с Цин в чем-то спасуют и не справятся. Им помогут и подскажут, дадут время, чтобы победить неудачу… Но хотелось, чтобы далось и покорилось все и сразу.       Хотелось, чтобы глава Вэй ими гордился.       Юань очнулся и посмотрел на доску. Они с Вэй-цзунчжу начали играть, не сказав друг другу ни единого слова. Но почему-то ему упорно казалось, что глава если и не дословно, то очень близко к тому услышал все его мысли.       Позволив Юаню сделать очередной ход, Вэй-цзунчжу заговорил:       — Я увидел достаточно. Ты прав, молодой господин Оуян — весьма достойный юноша, если ему удастся заинтересовать мою упрямую яннюй — это будет благом для них обоих. Однако юные чувства хрупки, словно молодые ростки, их стоит беречь и не тянуть руками.       Юань стыдливо промолчал, стараясь сосредоточиться на ходе главы: он считал шимэй Цин благом весьма сомнительным; хотя для такого мечтателя, как Оуян Цзычжэнь, её прагматизм и готовность вцепиться в цель и не отпускать до победы, вполне возможно, и будут благом. Хотя с тем, что поторопился, был согласен — учитывать стоило упрямство не только Оуян Цзычжэня, но и шимэй — а в ней такового будет даже больше.       Глава тоже милосердно замолчал, давая Юаню обдумать и сделать ход. Когда очередь снова перешла к нему — продолжил:       — Несмотря на свою мечтательность, он — весьма ответственный юноша. И решительный, в этом смысле я не постеснялся бы поставить его в пример и своим адептам.       По губам главы скользнула усмешка, и Юань догадался: сейчас тот ставит «ответственность и решительность» Оуян Цзычжэня в пример именно ему, а Юань даже не понимает, в чём именно провинился! Спустя мяо взгляда в глаза Вэй-цзунчжу перевёл насмешливые очи на правое предплечье Юаня, и он всё-таки понял: Цзычжэнь и вправду лучше него самого. Потому что когда Юань задал ему вопрос — дал вполне определенный ответ и не мямлил; сам же Юань даже вопроса дожидаться не стал, вовсе отказавшись говорить об этом с Цзинъи, только ленту его забрал себе.       Юаня снова одолел жгучий стыд; захотелось прикрыть спрятанную под рукавом ленту ещё и ладонью и как маленькому пожаловаться: он не знает, что делать! Ему кажется, что он стоит на тонком мостике над пропастью, и в какую бы из сторон он не двинулся — обязательно упадёт, и тогда неважно — поскользнётся его левая нога или правая.       Глава поставил свой камень, «убив» целую группу камней Юаня, аккуратно снял их с доски и продолжил, медленно выкладывая камни по одному вдоль своей стороны доски:       — Когда-то давно один человек поступил… жестоко по отношению ко второму. Они были почти ровесниками, почти во всем равны. В свободе и несвободе — тоже… почти. Его жестокость могла привести к любому результату, но в итоге стала ключом, что дал второму возможность разомкнуть его личные оковы и стать свободнее. Тот человек с течением времени не стал добрее ко второму. Просто и его несвобода стала чуть меньше, хоть и иначе. Словно два зубчатых колеса, у которых их зубья отточены острее мечей, они цепляли друг друга, раня и вгрызаясь в души, пока не стало ясно, что можно разорвать, разъединить их — раз и навсегда, или оставить так, и любовь меж ними станет лучшей из смазок, позволив ранам стать пазами, в которые уложатся выступы уже без боли. Тот человек дал второму выбор. Скорее, даже, поставил ультиматум. Я уже упоминал, что он был по-настоящему жесток, верно? Но все же он дал выбор. Это всегда важно, Чансинь.       Черный камень лег в перекрестье линий.       Юань чувствовал себя хуже, чем после той истории с Лю Вайнином — там он совершил глупость, последствия которой исправлял как мог, и за эту глупость расплатился сполна; сейчас же он чувствовал себя трусом. Худшим трусом из возможных — он не только не решался поставить камень, что держал в руках, но и не думал о том, как его проигрыш отразится на тех, кто стоит по его сторону доски. На тех, ради кого он вообще взял этот камень в руки.       Глава смилостивился над Юанем и снова перевёл взгляд на доску. Небрежно бросил:       — Расскажи, о чём с вами беседует А-Сан? Мне интересно, как он общается с юной порослью — всё же у меня он чаще просил совета, чем давал его.       Юань понял, что с мыслями о милосердии главы поторопился — вот теперь никто не будет его щадить, позволять отмалчиваться или раздумывать над тем, какой ход сделать, в тишине. Юань сглотнул, надеясь, что голос его не подведёт, и принялся рассказывать, хотя скорее — сдавать экзамен о том, чему их учит Хуалун-цзюнь.              Из павильона Юань бежал в казарму бегом: Глава не отпускал его, пока они не доиграли партию, а партию не завершал, делая вид, что Юань ещё чего-то стоит как игрок по сравнению с ним, пока у Юаня не начал от волнения и усталости заплетаться язык и не взмокла спина. Но, кажется, Вэй-цзунчжу хотя бы остался доволен его ответами.       Так что до отбоя у Юаня оставалось не так много времени, а получить ещё одно наказание он не желал. Цзинъи ожидал его рядом с казармой — видимо, волновался, и на сердце потеплело. Глава прав — хватит уже вести себя как трусливый Ю, он обязан поговорить с Цзинъи.       Торопливо раздеваясь и залезая в постель, Юань думал — завтра. Завтра, после занятий — они поговорят.       Но — увы — на завтра у наставников и судьбы были другие планы, так что еще примерно неделю все, на что хватало и Юаня, и Цзинъи, и прочих учеников — это доползти до казармы, коротко ополоснуться в купальне и упасть в постель без единого лишнего звука. Наставники явно готовили их к чему-то, но сил и решимости узнать, к чему именно, не было ни у кого.       

***

      Только многодневные напряжение и непроходящая нервная усталость могли сыграть с Цзинъи столь жестокую шутку.       Утренний ритуал побудки и умывания все время, что возлюбленный был рядом, оставался неизменным: сперва в купальню отправлялась одна часть юношей, в которой были и Юань, и Цяо, а вторая заправляла постели и приводила в порядок волосы, а после они менялись. И именно это позволяло Цзинъи расчесываться черепаховым гребнем с резными цветами уванво и сосновой ветвью на спинке. После чего он тщательно прятал свой подарок до следующего утра. Какой же демон толкнул его под руку оставить гребень на постели, завязывая пучок, вместо того, чтобы сразу спрятать в рукав? И какой демон позволил Юаню так быстро умыться и вернуться в комнату, чтобы увидеть его?!       Первым порывом Цзинъи, когда он понял, на что смотрит Юань, было спрятать свой подарок, одну из немногих вещиц, которые напоминали ему о Юане в разлуке; этот недостойный порыв пришлось сдержать. Взглядом Юань не ограничился — целенаправленно подошёл и взял свой гребень в руки, провёл пальцами по спинке, словно бы вспоминая ощущения… Они были не одни — только это удерживало Цзинъи от того, чтобы начать оправдываться или, хуже того, умолять не забирать подарок. Это было бы недостойно, но Цзинъи и так ощущал себя крайне жалко, и был уверен — сильнее опозориться перед возлюбленным у него уже не выйдет.       Когда гребень, вместо того, чтобы убрать в рукав, вложили ему в руку, Цзинъи не сразу осознал это. Юань ещё с десяток мяо помолчал, сверля Цзинъи острым взглядом, и отвернулся, возвращаясь к приведению себя в порядок; в его руках мелькал подаренный Цзинъи гребень. Цзинъи спрятал свой — теперь уже по-честному — подарок в рукав и пошёл в купальню.       Уже на выходе из казармы Юань шепнул ему:       — Вечером, у колоска, — так они называли то место, где в первый раз остались наедине.       Что же, Цзинъи оставалось лишь собрать в кулак всю свою храбрость и согласиться: разговор обещал быть нелегким, но чего Цзинъи не собирался делать в любом случае и как бы тот разговор ни прошел — это отказываться от своего Вэй Юаня.              День прошел мимо Цзинъи. Он что-то отвечал на уроках, и, кажется, даже верно, выполнял упражнения и отрабатывал стойки и удары, стрелял из лука и отстраненно порадовался тому, что сегодня не было ни занятий у Хуалун-цзюня, ни урока с эр-цзунчжу Вэй, Цзян Минфэном. Потому что от них скрыть его отсутствие на занятии при фактическом присутствии не вышло бы.       Тем не менее, день закончился, их отпустили отдыхать, и он, не дожидаясь понукания, отправился знакомой дорогой к пристройке, надеясь, что она еще никем не занята. Им повезло: скоба была пуста, так что он поднял очередной «знак» — в этот раз корявую веточку сосны с десятком уцелевших хвоинок, — и решительно продел ее в скобу. За спиной тихо прозвучал смешок, заставив Цзинъи покрыться мурашками: Юань подошел неслышно, словно призрак, даже не скрипнув снегом под подошвами сапог. Взгляд у него был странный: одновременно тёмный и жадный, как тогда, когда они входили в эту дверь в первый раз, и вместе с тем очень серьезный. Он качнул головой, словно предлагая: «Иди первым» — и Цзинъи вошёл. Юань прошёл следом, словно специально — хотя почему «словно»? — держась подальше, и запер за собой. Прислонился к двери, будто для того, чтобы Цзинъи не сбежал, и позвал:       — Цзинъи. — Помолчал с пару мяо и не дожидаясь, пока Цзинъи отзовётся, повторил, мягко и протяжно, словно «любовь»: — А-И.       Цзинъи сглотнул как-то очутившийся в горле комок — Юань нечасто называл его личным именем, соблюдая приличия.       — Знаешь, что на тех, кто много и часто занимается изготовлением снадобий и работает с травами, некоторые лекарства действуют не сразу и не в полную силу?       Цзинъи не понимал, какое это имеет отношение к грядущему разговору, но все же кивнул — да, он знал.       — Инсу, цветки дуань, шаньчжа, муцзюй и нючжи. Успокоительное и снотворное. Когда ты напоил меня им, я уснул далеко не сразу, ну а после, в медитации, я просмотрел весь свой день, чтобы понять, что случилось. Я давно знаю, что мой гребень не потерялся по пути от водопада к цзинши. Я знал, что он у тебя. Я принял твой подарок, уже зная это.       Уже знал. Стыд за недостойное воровство — и то, что Цзинъи, оказывается, попался на нём вот так сразу и не был охаян лишь из каких-то личных соображений — привычно всколыхнулся внутри и утих. Потому что — почему? Почему Юань, в то время гонявший Цзинъи от себя, словно норовистый конь — надоедливого слепня, сделал вид, что ничего не заметил?       Потом в груди всколыхнулась новая волна сладкого стыда: он в тот день украл у Юаня не только гребень. И об этом Юань тоже знал, верно? И тоже промолчал.       Немного охладила мысль: может, потому и промолчал? Не хотел показывать, что знает о том, как они с Цзинъи — пускай и против его воли — были близки?       Цзинъи зажмурился, успокаиваясь и вспоминая: ведь именно после того дня Юань к нему потеплел, так? — и почувствовал, как его губы расползаются в улыбке. Ах, так значит он в тот день получил в подарок не только гребень, но и самого Юаня!       Цзинъи открыл глаза и снова напоролся на горячий, словно летнее небо в жаркий полдень, взгляд горечавковых глаз и не утерпел:       — Но я у тебя тогда не только гребень украл, это тоже подаришь? Это можешь и не один раз подарить.       — Не только? — Юань на мгновение удивленно приподнял брови, затем свел их — густые, с характерным для Вэй изломом, шелковые даже на вид.       Цзинъи прикусил губу: похоже, тогда Юань все же уснул немного раньше, и второй «подарок» был действительно украден. Он смотрел в глаза возлюбленного, не отрываясь, и потому заметил тотчас, как в зрачках полыхнуло лиловое пламя.       — Так значит, это мне все же не приснилось. Нет, А-И, — и вот сейчас это прозвучало угрозой, а не лаской, — за такое я могу тебя только побить. Против моей воли! Без единого слова!.. — и резко осекся, запрокинул голову и стукнулся затылком о дверь: — Квиты. И перестань улыбаться, мы должны серьезно поговорить, а я не могу быть серьезен, когда вижу твою улыбку!       «Мы должны серьёзно поговорить» звучало зловеще. Достаточно зловеще: для того, чтобы прогнать улыбку, хватило слегка прикушенной щеки и пары вздохов.       — Что-то случилось?       Цзинъи ещё после того раза, когда Глава Вэй пришёл, хотя говорил, что не станет, Юань казался каким-то напряжённым, но он списал это на всеобщую суету, которая и его самого довела. Юань смотрел на него — и в глазах все ярче проступало отчаяние. Пока он не сполз по двери на корточки, обнимая себя за плечи.       — Случилось… Нет. Или да. Мне указали на ошибку, и я не знаю, как я должен поступить, чтобы ее исправить. Цзинъи… А-И, прошу, помолчи и послушай, хорошо? Иначе я так и не смогу сказать… Все, что должен.       — Я слушаю.       Цзинъи вновь прикусил щеку, чтобы заставить себя замолчать. Хотелось обнять и пообещать, что всё обязательно будет в порядке. Хотелось, чтобы Юань ничего не говорил — что хорошего он мог бы сказать, с таким-то началом? И вообще, Цзинъи никогда ещё не видел возлюбленного в таком раздрае, но Юань достаточно редко просил его о чем-то настолько серьезно, а Цзинъи уже хорошо понимал, что присохший к ране бинт нужно или долго кропотливо отмачивать — или сдирать одним рывком, раз уж решился.       Позу Юань так и не поменял, и голос его звучал глуховато, когда он начал говорить:       — Мне очень повезло в жизни, А-И. Мои родители остались живы, у нас появился клан, место для жизни, заботливый и сильный глава. Уже этого было бы достаточно, чтобы я всю жизнь кланялся в ноги Вэй-цзунчжу. Но на этом мое везение не закончилось. Мне едва-едва сравнялось шесть весен, когда глава заметил мое желание учиться играть на цине. Когда Учитель принял меня своим личным учеником. Словно этого было мало — Вэй-цзунчжу дал мне еще больше. Я не отрицаю того, что и сам старался, но в клане Вэй едва ли не каждый третий — сильный и старательный ученик, а каждый пятый принимает стихию и учится владению цзюнь-ци. Но глава выделил меня. Назвал Первым учеником. А-И, скажи, много ли не наследников обучаются в Юньшэне? Нет, молчи, я сам скажу. За всю историю школы Гусу Лань — трое. Вэй Усянь, Цзян Цяо и я. Клан Цзян — Великий, они могли позволить себе все, что угодно, в том числе и оплатить обучение любого адепта наравне с наследником. В конце концов, Вэй Усянь в свое время готовился стать Тенью своего названного брата, а Цзян Цяо… Мало информации, но все намекает на тот же сценарий. Кем был этот Вэй Чансинь, чтобы так выделить его? Первым учеником? Мало ли таких!       Он рвано вдохнул и рывком поднялся на ноги, опустил руки, только с силой сжал кулаки — до побелевших костяшек.       — Мой глава увидел во мне росток, что в будущем станет крепким деревом, опорой для наследника. Я не могу и не имею права отказаться от его доверия и всего того, что в меня уже вложено. И мое сердце рвется пополам, потому что я не могу и не хочу отказываться от тебя, — его ладонь обхватила предплечье поверх рукава, словно защищая спрятанную под тканью ленту. — Я не знаю, что мне делать, А-И. Почтительный сын, ученик и адепт обязан выбрать долг, а не любовь. Что мне делать?       Цзинъи тоже не знал, что ему делать. Цзинъи не знал, что он сам будет делать, когда — про если он старался не думать — вода спадёт и камни обнажатся, потому что если так подумать… Цзинъи в том же положении. Да, его родные родители погибли, и он их даже не помнит, вся его связь с ними — таблички в храме предков, но именно поэтому он обязан отцу, своему Главе, ещё большим. Потому что мало ли в клане сирот? Он после войны был не единственным, кто остался без родителей. Но Глава выбрал в Наследники именно его; назвал приемным сыном и относился как к сыну. И если Глава будет против союза Цзинъи — как тот должен поступить? Почтительный и благодарный сын обязан будет склонить голову, жениться на выбранной отцом деве и обзавестись кровными детьми — не уводить линию наследования Лань ещё дальше от корней.       Цзинъи зажмурился, пытаясь представить: смог бы он так? Под закрытыми веками — лишь чернота и цветные круги, представить не получилось. Разочарование в глазах папы Яо, осуждение во взгляде отца, сдержанно-недовольный ропот старейшин — получилось, а себя рядом с какой-то девой и выводком детей — нет. И если он выберет это — он будет нести груз сожалений до конца жизни; а если выберет Юаня — он, по крайней мере, не будет нести этот груз в одиночку.       — Я — непочтительный сын. — Это — голос Цзинъи? Показалось, что за него эти слова говорил кто-то другой. — Даже если ты не выберешь меня — я выбираю тебя. У ордена Чуньцю Вэй найдется место для ещё одного адепта?       Цзинъи пытался улыбнуться, по привычке переводя всё в шутку, но губы дрожали, и он бросил. Ему было жутко, как было только раз в жизни — когда Юань попался тому чокнутому Лю. Хотя нет, хуже — тогда он испугаться толком и не успел, был занят поисками. Сейчас Цзинъи сделал всё, что мог, и дальнейшее зависело не от него. Не только от него. Он смог лишь открыть глаза, встречаясь взглядом с ошеломленными и растерянными горечавковыми глазами, и добавить:       — Наверное, я всё-таки слишком Лань.       Между ними повисло молчание, похожее на сгущающийся туман, и с каждой мяо Цзинъи понимал, что оно давит, как тяжелая надгробная плита. Еще немного — и накроет совсем, и тогда…       Юань рывком оттолкнулся от двери, преодолев несчастный бу между ними одним шагом, стиснул до хруста ребер. Цзинъи мог чувствовать, почти слышал, как заполошно билось его сердце, как обжигало шею его дыхание.       — А-И. Я тоже слишком Вэй, я никогда не откажусь от тебя.       Пальцы на его плечах сжались еще сильнее, наверняка оставляя синяки.       — Но ни один из нас не Не, чтобы рубить с плеча. И мы постараемся остаться почтительными сыновьями. Еще четыре года, если нам повезет. Ты меня понимаешь? Три года до твоей гуаньли. Четыре — до моей. Ты понимаешь? Ответь!       Цзинъи поднял руки, насколько смог, и обнял в ответ.       — Я понимаю.       До гуаньли отец не станет искать ему невесту, в этом Цзинъи был более чем уверен. Да и после гуаньли у него будет хотя бы пара лет, прежде чем этим вопросом займутся родители — как раз для того, чтобы Цзинъи успел хотя бы попытаться найти ту, что ему по душе, самостоятельно. Хотя родители и пеклись о благе клана и ордена, но о Цзинъи они заботились тоже, и быть несчастным в поспешном браке по расчету тогда, когда они в своём союзе черпали радость, ему не пожелают. Значит, если он правильно себя поведет — у него будет примерно четыре, а то и все пять лет до того, как вопрос встанет по-настоящему остро. Пять лет на то, чтобы их убедить.       Но…       Все еще оставался вопрос с долгом и обязательствами Юаня. До совершеннолетия он не распоряжался собой вовсе, после… После клан Лань мог взять его, как невесту, оплатить долг за обучение и дать какой угодно большой выкуп, чтобы перекрыть потерю одного из сильнейших адептов, верно?       — Твой долг Чуньцю Вэй… Его ведь можно оплатить разными способами, клан Лань достаточно богат…       — Э?.. — донеслось недоуменное откуда-то из-за плеча, где Цзинъи чувствовал горячее дыхание на шее. Будто Юань не понял, про что он вообще говорит.       В следующую мяо Цзинъи порадовался, что он и вправду не понял. Потому что Цзинъи сказал сущую глупость, которая в голове не умещалась. Выкупить Юаня — Первого ученика своего ордена, воина и заклинателя, как девицу — как выкупают племенных кобыл — это значило обязать его на роль именно что супруги. Так не оскорбляли своих возлюбленных ни глава Вэй, ни отец. Так что Цзинъи тут же взял свои слова назад:       — Забудь, я глупость сказал.       — Хорошо, — на мгновение Цзинъи успел поверить, что Юань в самом деле ничего не понял. Но только на мгновение, потому что в следующее его обсыпало ледяными острыми мурашками от тихого: — Хорошо, что ты понял, что сказал глупость, А-И. Я не безделушка в лавке, чтобы меня выкупать.       Учитывая то, что рук Юань все еще не разжимал, и хватка на плечах стала еще сильнее — впору было пугаться того, как ласково звучал его голос.       — Моему спутнику на тропе совершенствования придется набраться терпения. Я должен буду вырастить и воспитать того, кто заменит меня. Это дело не одного года. И только после я смогу с чистой совестью просить главу и дашисюна меня отпустить.       — Не «отпустить». Ты ведь не уйдешь в никуда, как бродяга-саньжэнь, я всё-таки хочу, чтобы всё было правильно. Как у твоего главы с моим шушу и у отца с папой. Ну, если ты не против стать мне официальным супругом, а не только спутником на стезе совершенствования. — После того, что умудрился ляпнуть раньше, Цзинъи старался говорить осторожно, но это ведь и вправду было то, чего он желал всем сердцем.       Юань отодвинулся, удерживая его — или себя? — на вытянутых руках. Попросил:       — Посмотри мне в глаза и повтори.       — Я хочу, чтобы ты стал мне мужем. Имел право стоять рядом со мной, как равный, делить не только чувства и постель, но и мирские заботы.       Говорить это вот так, глядя в глаза — ох, Цзинъи казалось, что он сейчас вспыхнет пламенем и осыплется пеплом от того, как дрожит все внутри от смущения и от страха получить не тот ответ, которого жаждет его сердце. Но он действительно этого желал и твёрдо осознавал, чего просит; у него было достаточно времени с того момента, когда Цзян Аи спросила его, понимает ли он, что «жизнь состоит не только из совместных тренировок, ночных охот и игры в тучку и дождик», чтобы всё осмыслить.       — Стать твоим мужем, поклониться родителям, Небу и Земле и друг другу, стоять рядом с тобой, идти одним путем, делить с тобой и радости и тяготы мирского пути и совершенствование души в достижении бессмертия — это то, чего я хочу, — голос Юаня был твердым и уверенным, взгляд ни на мгновение не вильнул в сторону. — Мне хватило бесконечности дней без тебя, чтобы поверить в красную нить, что связала нас. Я был жесток к тебе, А-И. Прости.       Даже если и был — все растворилось в тепле прильнувших к губам губ, в жаре поцелуя, в нежности сперва и в почти болезненной жажде взаимных ласк потом. Цзинъи не знал, сколько времени они потратили на разговоры, но тот самый предпоследний сигнал перед отбоем вроде пока еще не звучал, значит, у них было около шичэня. На всё.       Цзинъи хотелось наконец узнать, почувствовать на себе, что такое это «всё». Потому что до этого они ограничивались хотя и разнообразными, и очень, очень приятными — но лишь касаниями рук. Всё как-то или времени не было, едва поцеловаться успевали, или момент был не тот… В общем, до того, чтобы собственно «сорвать хризантему» они так и не дошли. А Цзинъи не то чтобы очень хотелось именно этого — Юань и так мог вознести его на пике к седьмым небесам, скорее, было любопытно. Это казалось чем-то очень значимым, словно если они окончательно соединятся телами — и души их станут связаны ещё крепче, так, что никакой внешней силе будет не развести их дороги. И сейчас, после этого разговора — особенно хотелось, чтобы так и было.       Так что когда Юань привычно уже полез руками под завязки штанов Цзинъи — тот решительно переместил его ладони себе на ягодицы. И даже не вздрогнул, когда и без того плясавшее в зрачках Юаня пламя растеклось, окрашивая горечавковые глаза лиловым огнем, словно у демона. Не потребовалось и уточнять, доверится ли он — Юань и без того понял, что это именно готовность довериться. Только припал жадным поцелуем, едва не выпив душу из Цзинъи, прошелся цепочкой горячих сухих прикосновений по телу вниз, устраиваясь на коленях меж совершенно бесстыдно раскинутых ног. Стыд, может, после и вернется, но прямо сейчас Цзинъи был, как первые люди, сотворенные Нюйвой и его не ведавшие.       Юань распустил завязки ку, стянул шелк — неторопливо, поглаживая кончиками пальцев в еще почти незаметных мозолинках от струн каждый цунь обнажающейся кожи. Особенно ему, кажется, приглянулась узкая дорожка темных волосков, не так уж и давно обозначившаяся на теле Цзинъи, словно указующий знак — от пупка вниз. Юань прошелся по ней, ероша волоски остро отточенным ногтем, и тут же поймал свободной рукой запястье Цзинъи, в которое тот вознамерился вцепиться зубами.       — Талисманы тишины я активировал.       — Это хорошо… — Цзинъи, как и всегда, от прикосновений возлюбленного чувствовал себя пьяным — язык, как и всё остальное тело, повиновался плохо, а мысли в голове путались. Хотелось прильнуть ещё ближе к рукам, пускающим по коже приятную дрожь; хотелось самому доставить равное удовольствие, увидеть, как оно исказит знакомое до последней чёрточки лицо.       Цзинъи высвободил руку из хватки и стянул с Юаня ленту, запустил пальцы в тонкие косы, с удовольствием разрушая остатки причёски. Слегка потянул, вырывая стон, который Юань тоже, по успевшей укорениться привычке, попытался придушить закушенной губой.       Улыбнулся и поймал ответную пьяную улыбку; что-то словно дёрнуло за язык:       — Давай, А-Юань, заставь меня испытать твои талисманы.       — Ты сам это сказал, А-И, — ласково промурлыкал Юань. — Са-а-ам.       Цзинъи понял: до того возлюбленный еще сдерживал себя, и зачем только? Теперь — отпустил, обрушивая на него настоящий огненный шквал ласк, как-то совершенно незаметно оставив вовсе без единого клочка ткани. Холодно не было: талисманы и жаровня справлялись, да и от Юаня шел жар, как от хорошо натопленного кана. На нем тоже осталась только нательная рубаха, и ее он сбросил, давая любоваться красотой крепкого юношеского тела, белой шелковой кожи — со всеми перипетиями он так и не успел снова впитать в себя яркое солнце Чуньцю.       — Закрой глаза, А-И. Ненадолго.       Цзинъи, конечно, закрыл — если бы Юань сейчас его собственной лентой связать попытался, он бы и это позволил, а тут — всего лишь закрыть глаза. В груди ещё одной тёплой волной разлилось предвкушение — просто так бы он не попросил, верно? Значит, сейчас будет что-то особенное?..       Особенное случилось не совсем там, где он ожидал. Навершия его яшмового жезла коснулось что-то очень мягкое, гораздо мягче уже знакомых пальцев; что-то влажное и горячее. Обвело по кругу и на мяо пропало, чтобы прижаться к устью, дающему священные соки, и подразнить. Цзинъи высоко вскрикнул — это... это было слишком!.. — и всё-таки распахнул глаза, цепляясь пальцами за покрывало, чтобы не схватить в кулак своего дракона, опять позорно быстро готового обрушить на землю дождь, пережидая. Взгляд метался, не успевая охватить все, что он видел, выхватывая из всей картины только детали: влажно блестящие губы, милосердно сжавшиеся на основании нефритового стебля пальцы, рассыпанные по плечам черные змейки косиц, лукаво прикрытые глаза Юаня и юркий язык, снова коснувшийся… Цзинъи выгнулся с мучительным хрипом: слишком! Так было еще больше… еще сильнее… чем даже когда он не видел! И ни одной связной мысли, только мольба:       — Юань!.. А-Юань!..       И будто бы он не знал, как бывает жесток его возлюбленный в своих ласках! Как искусно, даже не имея опыта, он умеет исторгать из Цзинъи звуки, словно из своего циня!       Яркие губы кольцом растянулись, обхватили, — и рассыпались с плеч косы, почти скрывая от его взгляда. Разжать пальцы, отпустить покрывало, чтобы отвести эти косы и смотреть, Цзинъи не мог. Оставалось только чувствовать и слушать. Как поглощает его дракона жар жадного рта, как мягко булькает под пальцами пузырек с маслом, как скользит по взмокшей коже прохладная капля и стирается кончиком пальца, который продолжает линию, обводя едва не звенящие в самом деле яшмовые бубенцы, а после прочерчивает ее ниже, до пока еще никем не раскрывавшихся медных врат.       На первый палец, вскрывший замок на вратах, Цзинъи почти не обратил внимания — Юань в этом момент снова что-то такое сделал языком, что Цзинъи просто подавился воздухом; он жадно дышал открытым ртом, и слюна влажной дорожкой стекала по его щеке, впитываясь в покрывало.       Цзинъи приходилось бороться с двумя равными по силе ощущениями, в которых он потерял себя, как не раз уже бывало в руках его А-Юаня: пальцы сминали лепестки его бутона, уже, кажется, раскрывшегося достаточно, чтобы принять в себя три — там слегка саднило, было непривычно скользко и жарко; язык и губы же возлюбленного полировали его яшмовый жезл, настолько нежно и горячо, что если бы второй рукой Юань не придерживал его дракона, тот уже давно сорвался бы с узды. Сдерживать стоны просто не было сил, а когда пальцы Юаня отыскали потайную жемчужину — Цзинъи снова закричал, не понимая — то ли он уже воспарил в небеса, то ли еще нет. Нет — когда удалось проморгаться от потекших слез, он встретился со смеющимся взглядом Юаня, и тот медленно выпустил его из плена своего рта, чтобы ласково укорить:       — А-И, А-И, куда ты так торопишься?       То, как звучал его голос — хрипловато, горячо, словно обволакивая растопленным медом, — лишь добавило Цзинъи внутреннего огня.       — Хочу… тебя! Сейчас же!       В ответ возлюбленный лишь снова провел кончиками пальцев по источнику наслаждения в глубине его тела. Цзинъи всхлипнул. Сил терпеть больше не было, казалось, что внутренний огонь и скопившееся в яшмовых бубенцах напряжение вот-вот разорвут его изнутри:       — Пожалуйста… Пожалуйста, А-Юань, я так хочу! Возьми… Дай… Сделай это, прошу тебя!       Юань сжалился, или просто он тоже был не из нефрита выточен и так же хотел… Уж твердости его жезл был точно нефритовой, в этом Цзинъи убедился тотчас. И он был точно больше, чем пальцы, так что входил в него Юань медленно, мелкими толчками, закусив губу до крови, выступившей под крепкими белыми зубами.       То, как раскрывались ворота его заднего дворика, немного остудило пыл Цзинъи, но отнюдь не настолько, чтобы желать остановиться: одни только безумные глаза его А-Юаня, то невидяще блуждающие по лицу Цзинъи, то прячущиеся под накрепко зажмуренными веками, и его хриплое, сорванное дыхание того стоили. Всего стоили.       Цзинъи наконец смог разжать занемевшие и, кажется, всё-таки прорвавшие покрывало пальцы и уложил руки на плечи Юаня. Погладил шею и спину, на очередном толчке снова сжал пальцы, кажется, впиваясь в кожу ногтями. На следующем — крепко обхватил его поясницу ногами. Юань не возразил ни на что, даже когда ногти Цзинъи прошлись по его лопаткам на очередном толчке, что пришелся прямиком в потайную жемчужину, одним махом вернув Цзинъи почти на вершину удовольствия. Только наклонил голову и прикусил ключицу, вплетая в наслаждение еще одну острую ноту.       Дальше было лишь лучше — один раз попав в цель, Юань больше не промахивался. Цзинъи напрягся всем телом, всеми мышцами, что до того, кажется, превратились в жидкий студень — всего снова стало слишком; Юань двинулся резче, ещё резче — и потянулся рукой к его нефритовому стеблю, сжал немного слишком крепко и двинул рукой резковато, словно растерял все недавно приобретенные умения — но и это было хорошо; спустя пару движений Цзинъи почувствовал, как его рука дрогнула, ослабляя хватку, а внутри… Там, кажется, стало ещё более жарко на миг — и Юань остановился, вжался лбом в плечо, так что под самым ухом Цзинъи слышал вырывающиеся сквозь стиснутые зубы короткие хриплые стоны. А после — снова крепче сжал ладонь, и еще нескольких движений, но более того — понимания, что смог довести такого сдержанного возлюбленного до сияющего пика первым, Цзинъи хватило, чтобы забиться под ним, не слыша собственного прерывистого скулежа.       Между ними было мокро и горячо, они сами были мокрыми, словно после нещадной тренировки. Двигаться не хотелось совершенно, Цзинъи только заставил себя разжать пальцы и уронил руки, как плети: сил не было вообще. Зато внутри по духовным венам растекалась мятная прохлада чужой ци, щедро выплеснутой в последнем рывке, восполняющая его собственную, растраченную бесцельно.       Юань слегка повернул голову, ткнулся носом ему под ухо, губами — в шею, щекотно выдохнул:       — А-И?       — Мм? — говорить сил тоже не было; стук собственного сердца отдавался в ушах барабанным боем.       — Люблю тебя, — пробормотал Юань. — Не тяжело?       Это… Это стоило того, чтобы найти в себе каплю сил, и Цзинъи хрипло прокаркал в ответ:       — Люблю... Люблю тебя. Мне хорошо.       Плохо было — потом. Ну, не то чтобы совсем уж плохо, но все «прелести» первого соития Цзинъи испытал в полной мере, даже учитывая то, насколько осторожен и ласков был Юань. Очищающие печати справились с маслом, потом и начавшим подсыхать янским эликсиром, но не тем, что оказался в нем, так что подтекало, даже когда они привели себя в порядок и оделись. Ныла поясница, ныло вообще все тело, особенно, почему-то, пальцы. Юань тихонько шипел и ежился, и Цзинъи запоздало сообразил, что расцарапал ему всю спину. А на его губу так и вовсе было больно смотреть. Цзинъи потянулся к ней, собрав ци на кончиках пальцев, погладил, ловя благодарный взгляд.              К казарме они шли медленно, правда, внутрь потихоньку вползала тревога: вокруг было слишком тихо и темно.       — М-да, ученики Лань и Вэй, — поприветствовал их Цю Чжаньло, глядя с насмешливым осуждением. — Еще немного, и я бы поднял тревогу. Вы опоздали на сяоши после сигнала отбоя. Может этот дашисюн узнать, что вас так задержало?       — Нет! — Получилось на диво твёрдо и единодушно; правда, Цзинъи всё ещё подводил голос, и после пришлось кашлянуть, прогоняя из него хрипотцу. Юань добавил: — Эти ученики, как и положено, примут наказание за опоздание завтра.       Цзинъи отказывался думать, как он завтра сможет бегать вокруг крепости, или что там им придумают за настолько сильное опоздание.       — Надеюсь, вы не рассчитываете на снисхождение, — усмехнулся дашисюн Цю. — Марш по постелям… Но сперва — в купальню.       Покраснели они, кажется, одинаково мгновенно и ярко, ретируясь едва не бегом, откуда только взялись силы!       Воду пришлось согреть талисманом, омываться быстро и тихо при свете единственной тусклой «ночной жемчужины», но этого света хватило, чтобы втереть в располосованную алыми следами спину Юаня и растерзанную «хризантему» Цзинъи заживляющую мазь.       В темноте спальни их встретили две пары осуждающих глаз. И если Цзян Цяо, бросив на них взгляд, лишь демонстративно перевернулся на другой бок — Цзинъи отчётливо прочитал в этом жесте желание не иметь ни малейшего представления о том, где и почему они задержались, и снова покраснел, то взгляд Лань Чжочэна сверлил Цзинъи спину до того мига, как он начал раздеваться. Сам он вряд ли решится сказать что-то Наследнику… Но в докладе отцу явно подчеркнёт. Цзинъи представил — и плюнул: с последствиями он будет разбираться завтра, сегодня он просто хотел спать.              Уснул он, едва коснувшись подголовного валика. Проснулся, как показалось, всего мяо спустя, но нет — в прорезанные под самым потолком окна, больше похожие на отдушины, но забранные тонкой кожей, натянутой на рамы, уже проникал бледный свет, и где-то там, за ними, отвратительно бодро грохотал сигнальный барабан. Цзинъи подумал, что на месте обитателей Буцзинши удавил бы того, кто придумал вместо гонга или колокола использовать это демонское изобретение в качестве сигнала побудки. Но, должно быть, это был какой-то важный тип, раз не только не удавили, но и продолжили пользоваться идеей. Наверное, какой-то из предков Не. Злокозненный гуй! Чтоб ему в Диюе было не холодно и не скучно!       Покамест скучать не приходилось самому Цзинъи: если в прошлый раз им объявил о наказании учитель сразу после урока, то в этот — после занятий их нашёл и повёл за собой дашисюн Цю. В кабинете, куда он их привёл, ожидал старший наставник.       Ну как — ожидал? Занимался бумагами, которые отложил, когда они вошли. Смерил их с Юанем хмурым взглядом.       Цзинъи уважительно поклонился, заодно постаравшись всем своим видом выразить максимальное раскаяние; раскаяния он не чувствовал, а уважаемый старший наставник Не не был папой Яо, на которого иногда ещё действовали жалобные глаза Цзинъи, так что он сомневался, что получилось впечатляюще.       — Ученик Лань, ученик Вэй. Вчера вы опоздали к отбою, явившись лишь через сяоши после сигнала. Прежде чем писать вашим главам, этот наставник хотел бы узнать причину подобного проступка.       Утром, оценив внешний вид друг друга, они с Юанем здраво решили спихнуть свое опоздание на драку, а причиной — если вдруг спросят — указать расхождение во мнениях о допустимости некоторых путей совершенствования. Это тоже было стыдно, но хотя бы не так, как если бы они подрались из-за чего-то обыденного и мелкого. Да и учитывая сложную историю ордена Вэй и его главы и исторически сложившуюся репутацию ордена Лань — дальше вряд ли станут расспрашивать, сами додумают. Тем более что спор и вправду был — больше года назад, когда они только познакомились, но всё же.       Наставник Не, как они и предполагали, настаивать на дальнейших разъяснениях не стал, только устало вздохнул:       — Людям благородного происхождения и воспитания такие расхождения во мнениях стоит разрешать методом обсуждения, а не вульгарной дракой. Я укажу на это вашим главам.       Им обоим ничего не оставалось, кроме как поклониться. Глава Вэй наверняка будет сильно смеяться. Уж насколько Цзинъи успел понять, он давно все о них знает, может, даже больше, чем они сами. Отец и папа, скорее всего, удивятся — они видели, что Цзинъи с Юанем в Юньшэне неплохо ладили… Но и самого Цзинъи и его вспыльчивость тоже знали отлично, так что слишком много внимания на драку они обратят вряд ли. Скорее, пошлют укоризненное письмо, в котором — ещё раз — попросят не позорить Гусу Лань.       А вот назначенное наказание вогнало обоих в оторопь. Неделя бега по десять кругов каждый день и… порка. Розгами! Не ферулами, которыми обычно охаживали по спине, рукам или ягодицам — но в одежде! Розги предполагали, что сечь их будут по обнаженному телу. Цзинъи сам едва не задымился от стыда, а как Юань сдержался и не полыхнул — вовсе неведомо! Но спорить о наказании было бы последним делом. Тем более что наставник уже вызвал дашисюна Цю и приказал первую часть приговора исполнить немедленно, а к бегу наказанным предстояло приступить с завтрашнего утра: поднимать их будут ради этого за сяоши до общей побудки, и исполнить дневную норму придется именно за этот промежуток времени, чтобы не усугублять наказание.       Но бег сейчас Цзинъи волновал мало. Гораздо больше тревожило то, что ему... им обоим, во-первых, сейчас предстоит обнажиться перед посторонним человеком, возможно и не одним — и даже не во время купания, к чему он с общей купальней уже почти привык, а во-вторых… Да стоит им с Юанем обнажиться, как вся их ложь рассыплется, как горсть сухой листвы под порывом ветра! Потому что бедра Цзинъи покрывало несколько красноречивых следов, которые уже к завтра оставили бы от себя только память, но сегодня были ещё отчётливо видны; про спину Юаня и думать не хотелось — в то, что на него как раз во время их «драки» с крыши свалилась кошка, уже точно никто не поверил бы.       Так что Цзинъи шёл за дашисюном Цю и судорожно пытался что-то придумать. Юань, судя по каменному выражению лица, был занят тем же. Дашисюн, тем временем, замедлил шаг и позволил им поравняться с собой:       — У нас для наказаний предназначен один из внутренних двориков, мы не уличные артисты, чтобы устраивать из этого представление. — «И не Гусу Лань», где наказание частенько бывало публичным, осталось невысказанным. — А за наказания среди учеников отвечаю я лично. Готовьтесь, рука у меня тяжёлая.       «Тяжёлая рука» звучало гораздо менее зловеще, учитывая мысль о том, что позориться придётся лишь перед одним человеком, который, к тому же, уже как минимум предполагает, почему они с Юанем вчера опоздали по-настоящему. Хотя стыдно всё равно было — Цзинъи розгами даже в сопливом детстве не пороли! Сначала — слишком мелкий был, а после никто уже не решался прикоснуться к Наследнику без дозволения глав. Отец обычно предпочитал формальные наказания, которые ещё в старых правилах записаны были; а папа Яо рукоприкладства не одобрял вовсе, и большее, что Цзинъи от него получил — парочка рассерженных шлепков, когда попадался на горячем во время совершения очередной шалости.       Двор для наказаний оказался похожим на колодец: со всех сторон его закрывали высокие стены, у дальней был вкопан столб с перекладиной, к которой крепились железные кандальные браслеты. Это — для самого строгого наказания, догадался Цзинъи, для порки дисциплинарным кнутом. Посередине же стояла каменная лавка — узкая и невысокая. Рядом с ней в корзинах топорщились розги: тонкие и обманчиво-нестрашные, ровные и гибкие.       — Ученик Лань может отвернуться, — «сжалился» Цю Чжаньло. — Ученик Вэй, снять можно только япао и чжишень, рубаху оставь. Кучжэ тоже совсем не снимай, просто приспусти.       А скамью он согрел сам, Цзинъи заметил. И на том спасибо! Цзинъи боролся с противоречивыми желаниями: отвернуться и не смущать Юаня и смотреть, как в тот раз в Юньшэне. С моральной точки зрения и тот его поступок, и реакция на увиденное были весьма сомнительны; с другой стороны — что сомнительного в том, что Цзинъи нравилось смотреть на своего возлюбленного в любом его виде? Тем более что Цзинъи сейчас сам окажется в таком же положении… На этой мысли он запнулся, не понимая — а он сам бы предпочел, чтобы Юань отвернулся, или?..       Отворачиваться, тем временем, стало поздно — пока Цзинъи блуждал мыслями, Юань начал раздеваться. Если у него на душе и было неспокойно, то по лицу этого заметить было почти нельзя: Юань был безмятежен, как озерная гладь в безветренный день. Но Цзинъи присмотрелся к его рукам — складывающие одежду, они слегка подрагивали. Или это от холода? Здесь, во дворе, закрытом от ветра, все равно было зверски холодно, и дыхание вырывалось облачками пара, и пар шел от тела Юаня, словно от разогретого металла. На нем остался только шань и под ним — верхняя часть чжунъи, да бесстыдные форменные кучжэ, выставляющие напоказ ровные длинные ноги. И те сейчас будут спущены вместе с нательными ку… Юань предпочел не медлить, рывком приспустил штаны и лег.       — Под лавкой есть перекладина, возьмись за нее и считай, — приказал дашисюн Цю.       Цзинъи пожалел, что не отвернулся — несмотря на то, насколько близки они вчера стали, времени вдоволь посмотреть друг на друга у них не было ни тогда, ни в другие разы, и «персик» Юаня Цзинъи при дневном свете толком не рассматривал. А сейчас этот «персик», кокетливо выглядывающий из-под шаня, оказался у Цзинъи почти перед глазами — что совершенно не способствовало душевному равновесию! Дашисюн Цю взялся за край шаня, откидывая его на спину, чтобы не попадал под розги, громко присвистнул:       — Похоже, дрались вы не между собой, а с сяньли.       Впрочем, больше он ничего не сказал, только помахал прутом и с оттяжкой опустил его на поджарые, крепкие и белые ягодицы, где тотчас остался узкий алый след. Юань выговорил дрогнувшим голосом:       — Один.       Дашисюн не медлил, но и не торопился. Укладывал следы ровно один к одному сперва вдоль, наискось от левого подвздошья к нижнему краю правой ягодицы, потом — поперек них. Видно было, что ему наказание не доставляет ни удовольствия, ни неудовольствия: просто рутинная работа. Он и прерывался только затем, чтобы отбросить сломавшуюся розгу и выбрать новую.       Цзинъи мучили совесть, сочувствие, вновь проснувшееся желание и опаска разом — уже сейчас ясно было, что бьют розги ничуть не слабее ферул, и заживать оно будет долго; вот уж не думал вчера Цзинъи, что сидеть сложно ему будет по такой причине! А вот несчастный голос Юаня и вид его подрагивающих ягодиц навевал совсем другие мысли — в частности о том, чем они занимались вчера. И о том, что Цзинъи ведь понравилось, так? Значит, если он научится и всё сделает правильно, Юаню — тоже понравится? От таких мыслей зашевелился под одеждой его своевольный дракон, пришлось крепко кусать щеку, до кровавого привкуса. И стоило бы хотя бы теперь отвернуться, но Цзинъи уже просто не мог. Думал: будет ли возлюбленному легче, если он вечером улучит время и попробует погладить все эти следы руками, окутанными ци? Синяки и мелкие царапины так лечились на раз, здесь же придется постараться: на ягодицах Юаня уже не осталось ни цуня нетронутой кожи, все было в частом-частом перекрестье алых линий.       Цзинъи следовало бы думать о себе, потому что Юань всхлипнул: «Сто», и его экзекуция закончилась. Но — ох, Всемилостивая Гуаньинь! — как же он был… желанен! С блестящими от слез глазами, мокрыми щеками и искусанными губами! Осторожно натянул штаны, оправился, оделся, держась очень-очень прямо.       — Прошу, ученик Лань, — с каплей насмешки кивнул Цзинъи дашисюн, снова посылая в камень лавки согревающую печать.       Цзинъи сглотнул и постарался раздеться с тем же достоинством, что видел у возлюбленного. Вскоре открытый воздух захолодил ягодицы, и Цзинъи прижался щекой к шершавому камню лавки, нащупал руками ту самую перекладину и постарался дышать ровно. Дома ему доставалось не раз, и терпел же он, не позорясь? Значит, и сейчас сможет.       Цю Чжаньло прокомментировал:       — Похоже, сяньли был ещё и кусач, — и взялся за розгу.       Цзинъи глубоко вдохнул; первый удар обжёг ягодицы, выбивая из глаз обидные слёзы — ну правда, обидно же, как маленького! Постаравшись, чтобы голос не дрогнул, он начал счёт:       — Один.       

***

      Цзычжэнь с самого детства знал: он — единственный наследник, других у отца не будет, сколько бы он ни грозился взять в дом новую жену. Отец слишком любил его покойную матушку, самого Цзычжэня и его младших сестер, чтобы исполнить угрозу и обречь их всех четверых на жизнь с мачехой, которая — как утверждали все легенды, сказки и даже романы — детей от первой жены любить не будет.       Цзычжэню было многое позволено, но воспользоваться этим было проблематично: когда матушки не стало, ему было двенадцать, а младшая из сестер — двух дней от роду — безутешно плакала, не успев даже ощутить материнского тепла. Как хороший старший брат, он должен был взять на себя ответственность. И он взял.       Так и вышло, что сестер воспитывал он и няньки, и мэймэй его лучше прочих учеников ордена знали, с какого конца за стрелу и за меч берутся, а он был в курсе самых последних новинок романтической литературы, слагал стихи и составлял букеты получше иных гунян, умел подобрать украшения к платью и цвета ткани, выгодно подчеркивающие цвет лица и глаз.       Отец ошибался: не был Цзычжэнь таким, каким он ему казался — мягким и податливым, словно теплый воск, цветущим ярко, но бесплодно. За внешним отец отказывался видеть внутреннее, словно злые духи застили ему свет. Не замечал того, что в занятиях с наставниками Цзычжэнь показывает отличные результаты, всегда прилежен, а что не все ему дается одинаково хорошо… Да, он был откровенно плох в некоторых аспектах. Он мог расписать бюджет поместья на ближайшие сезоны, но путался в налогах и ушлые торговцы способны были задурить ему голову. Это вовсе не значило, что он не старался исправиться. Еще как старался! Но внешняя картина порождается сердцем. Недовольный чем-то в последние годы, отец не мог увидеть в Цзычжэне все то хорошее, что было, видя лишь недостатки. И все же, единственному наследнику все еще было многое позволено.       Цзычжэнь видел: отец хотел для него только лучшего. Опираясь на свой жизненный опыт, он желал наследнику столь же удачного брака, каким был его собственный: с глубокой привязанностью и искренними чувствами. И — опять же — опираясь на тот же опыт, он не желал Цзычжэню испытать те боль и опустошение, что постигли его со смертью супруги, каждый раз упирая на то, что в союзе без любви не будет и разочарования. Вот уж воистину: на востоке есть, на западе ночевать! И все же пока разговоры об этом оставались лишь разговорами. С момента, как Цзычжэнь должен был получить свой первый гуань и заплести взрослую косу, до момента, когда он перестал бы считаться перспективным женихом в списках свах, было как минимум лет десять, а то и пятнадцать. Да и до начала этого периода впереди лежали еще два года, было время, чтобы все хорошенько обдумать и переменить отношение отца, показать ему себя-настоящего.       Цзычжэнь не ожидал, что, отправившись «постигать суровую науку быть мужчиной» в Буцзинши, окажется сражен любовным недугом. Но Вэй Цин и вправду стала для него особенной, как и описывали настоящую любовь в романах его мэймэй — и совсем не из-за её красоты. Хотя она, конечно, была очень красива — и ещё красивей становилась, когда гневно хмурила бровки-полумесяцы или упрямо смотрела в упор своими прекрасными и холодными, словно снег и лёд, глазами.       Цзычжэнь под этим взглядом терялся, молчал и отходил в сторону, хотя хотелось сказать, что своим станом Вэй Цин похожа на гибкую молодую иву, жесты её легки, как взмахи крыльев бабочки, а ступает она так изящно, словно идёт, не приминая трав. На занятиях Цзычжэнь несколько раз неудачно получил тренировочным мечом только потому, что засмотрелся на её собственный бой — в нём Вэй Цин была гибкостью подобна ласке, а свирепостью — тигрице. Проницательность же её взора, направленную на то, что ей интересно, можно было сравнить лишь со взглядом сокола, что способен за тысячу ли рассмотреть прячущуюся в высокой траве мышь… К сожалению, Цзычжэнь был ей совершенно не интересен — и потому на него Вэй Цин не смотрела. Это было обидно, но закономерно — Цзычжэнь был уверен, что в родном Чуньцю Вэй такой деве, видом подобной нежному духу бамбука, а смелостью слов и суждений — на госпожу Линьшуй, немало достойных юношей признавались в своем восхищении словами гораздо более изысканными, чем он мог найти в своем сердце.       Разговор с Вэй Чансинем стал обвалом на голову. И ключом к оковам одновременно. Исполнившись вдохновения, Цзычжэнь собрал в кулак всю свою смелость и решил непременно подойти к той компании, что часто теперь собиралась в саду или на стрелковом поле, или в свободное от занятий время покидала крепость, чтобы поучаствовать в строительстве огромной снежной горы, с которой во время празднования Чуньцзе будут кататься и дети, и взрослые Цинхэ.       Что же, первый раз вышел весьма странным: едва только он добрался до той поляны, что облюбовала для себя разновозрастная компания из молодых господ Не, Вэй и Цзян с затесавшимся в нее наследником Лань, едва только был представлен Вэй Чансинем, как будто его кто-то из них не знал, но этикет, этикет! — случилась странная суматоха с престарелым главой Сы, которому внезапно вздумалось забрести в этот же сад и с чего-то потерять сознание прямиком перед разыгравшимися в снежки учениками. Пришлось старичка волочь в лазарет, а он, даром что старик, весил как медведь, с трудом справились вчетвером с Вэй Чансинем, Цзян Цяочжанем и Лань Цзинъи. Конечно, когда вернулись, ни о какой непринужденной беседе с девой Вэй уже и речи не могло быть: все попритихли и немного переживали за старичка.       Цзян Аи поёжилась, прислонилась к Вэй Чансиню плечом и попросила:       — Шисюн Юань, сыграй что-нибудь… успокаивающее. Муторно на душе.       Вэй Чансинь без возражений достал из рукава-цянкуня цинь и устроился ровнее. Цзян Аи отсела от него ближе к Не Жулань, чтобы не мешать, но зато Лань Цзинъи тут же подвинулся почти вплотную и достал флейту-сяо. Они без слов переглянулись — и заиграли мелодию, которая и вправду словно разгоняла тучи-тревоги последнего сяоши.       Следующие несколько фэней Цзычжэнь любовался высокими горами и бегущей водой. Ещё с фэнь после того, как молодые господа Лань и Вэй закончили, все молчали. Первой нарушила тишину Вэй Цин:       — Красиво… И вправду на душе посветлело. Это что-то из техник Лань, да?       — Да. «Умиротворение» — используется для изгнания малого количества тёмной энергии из места или человека, чтобы просто изжить тревогу тоже подходит. — Вэй Чансинь уверенно ответил вместо Лань Цзинъи, которому, вроде, и полагалось бы отвечать на вопросы о техниках Лань.       Вэй Цин прищурилась:       — Заучился. Как наставнику на уроке отвечаешь. Песни-то ещё хоть какие-то помнишь, кроме заклинаний?       — Шимэй жалит словно оса, но упрек ее справедлив, этот ученик в самом деле слегка заучился, — Чансинь усмехнулся, глянул искоса на наследника Лань: — Лань-сюн, подыграешь? — и проворные пальцы пробежали по струнам, рождая перелив, похожий на голос реки на каменном ребре переката.       Очень знакомая была музыка, Цзычжэнь и не думал, что урожденному Вэнь, живущему в Чуньцю, так далеко от Озерного края, от юньмэнских рек, может быть известна эта песня: ее пели девы, выходя на берега в Сорочий праздник, чтобы отпустить в волны свои фонарики.       Цинь недолго звучал в одиночестве. Сяо подхватила мотив, вплелась в него, словно звон ветряных колокольчиков и шелест тростника. Цзычжэнь не удержался и принялся похлопывать рукой по колену, поддерживая ритм и надеясь, что своим вмешательством не оскорбит музыкантов. Ни Вэй Чансинь, ни Лань Цзинъи возмущения не показали, и Цзычжэнь приободрился — эту песню любил и он сам, и мэймэй, которым, конечно, выходить на берег вместе со всеми было ещё не по возрасту — но подпевать, стоя в сторонке, никто не запрещал.       Сейчас петь никто, похоже, не собирался — Вэй Цин и Не Жулань с интересом прислушивались, им песня явно была незнакома, а Цзян Аи умиротворенно прикрыла глаза, словно вспоминая что-то приятное. И Цзычжэнь не выдержал ещё раз.       Он слышал эту песню в разных вариантах. Вообще, конечно, их было множество — в каждом уезде пели по-своему. Он помнил, как пел ее отец, пьяный мало не до полусмерти, сидя на высоком пороге Храма предков в день, когда была вторая годовщина смерти матушки. Но еще он знал, как ее поют те, кто лишь молится Пастуху и Ткачихе о счастье в браке.       — О Небо Вышнее, мне отыскать подругу       Такую помоги, чтоб нитью алой,       и бесконечною была наша судьба —       Ей не ветшать, не рваться.       Когда у гор не станет их вершин,       И в реках пересохнут воды,       Зимою травы вешние взойдут,       А летом снег укроет всходы,       Когда с Землей сойдутся Небеса,       Опоры горных пиков растеряв,       Тогда лишь я, на миг закрыв глаза,       С возлюбленной своей смогу расстаться.       Когда Цзычжэнь умолк и вслед за ним смолкла музыка, на него с любопытством уставились девять пар глаз. Цзян Аи высказалась первой:       — У молодого господина Оуян приятный голос. Ты часто поёшь дома?       Он кивнул:       — Мэймэй любят, когда я пою. Когда были маленькие — отказывались засыпать, пока не услышат колыбельную именно от меня.       Отец их, конечно, любил, но считал, что мужчине не пристало возиться с младенцами и укладывать их спать, а Цзычжэнь считал, что няньки это, всё-таки, не то — и занимался сестрами, когда мог, сам.       — Мне папа тоже иногда пел колыбельные, юньмэнские — мама сначала их ещё не знала и пела только цишаньские, а потом я уже привыкла — и иногда требовала, чтобы пел именно папа. — Цзян Аи мечтательно улыбнулась, а Цзычжэнь попытался представить себе мельком виденного сурового главу Цзян поющим колыбельные.       — Мои родители тоже пели только цишаньские, — Вэй Чансинь наклонил голову, и его мелкие косички водопадом просыпались на струны циня. — Но Вэй-цзунчжу очень любит иногда забираться на крышу чженфана и играть на дицзы, и по вечерам он играл всякое, юньмэнское тоже, эту песню я у него и выучил.       — Нам матушка тоже юньмэнские пела, — дева Не обняла своих братьев — всех троих, словно птенцов, и ни один не возразил. — А папа петь умеет только походные и те, что неприлично нигде, кроме как в кругу соратников на ночных охотах.       — Наследник Оуян скучает по своим мэймэй? — тихонько спросила дева Цзян.       — Очень.       Он и вправду скучал, и признавать это зазорным не считал — по кому Цзычжэню ещё тосковать, как не по своей семье? Отец, конечно, опять был бы этим признанием недоволен, но своё право проводить с сестрами столько времени, сколько нужно, Цзычжэнь собирался отстаивать до конца.       Вэй Цин сидела нахохлившись, словно замёрзший воробей, и в разговоре не участвовала. Цзычжэнь вспомнил: она, кажется, была сиротой, которую приняли в клан, и смутился — ей должно быть грустно слушать подобный разговор.       — Деву Оуян Цзыюнь, вроде бы, сватал глава Яо? — меж тем продолжила дева Цзян.       Цзычжэнь тяжело вздохнул: действительно сватал. Отец был дружен с покойным (главой Не, к слову, зарубленным, и по заслугам!) прошлым главой Яо, нынешний — его сын — был старше Цзычжэня на двадцать лет, а Цзыюнь — на все двадцать два. Если бы Цзычжэнь имел право голоса, он бы ни за что не согласился на этот брак. Глава Яо казался ему ярким апельсином: шкурка золотая, гниль и горечь внутри. Прямо сама собой напрашивалась мысль, что земли Яо рождают только кислые плоды. Но он права голоса не имел, а отец, хвала всем небожителям, пока не торопился с замужеством старшей дочери.       — Сватал, — подтвердил. Уклончиво продолжил: — Отец, однако, не видит смысла спешить со столь серьезными вещами, как брак, и пока не давал главе Яо ответа.       Дева Цзян одобрительно кивнула:       — Брак и вправду слишком серьёзная вещь, чтобы спешить с решением, деве Цзыюнь предстоит прожить жизнь и воспитать детей с этим человеком, прискорбно было бы, если бы выбор главы Оуян был поспешен и не совпал с выбором сердца твоей мэймэй, молодой господин Оуян.       Молодая госпожа Цзян говорила столь уверенно, что Цзычжэня одолело любопытство:       — А глава Цзян уже рассматривал варианты для вашего брака, Цзян-гунян?       Все присутствующие дружно зафыркали, словно Цзычжэнь спросил глупость. Сама же Цзян Аи гордо вскинула подбородок и улыбнулась:       — Я помолвлена, молодой господин Оуян.       — О, я прошу простить мое невежество! — стушевался Цзычжэнь.       Он не слышал ни о какой помолвке, и отец не писал ему тоже, что было странно — неужели об этом не объявляли на всю Цзянху, все-таки, старшая дочь главы Великого ордена. Наверное, только потому он рискнул спросить:       — Может ли этот ничтожный узнать, кто удостоился такой чести?       Если уж поздравлять, так хоть знать, вежливо или искренне. Хотя молодая госпожа Цзян не выглядела недовольной, скорей уж наоборот.       — Вэй Тяньянь, наследник Вэй. Отец и бофу решили не поднимать вокруг помолвки шум, всё равно свадьбу придётся играть на всю Цзянху, и мы с Ян-гэ успеем устать от любопытствующих, так что не стоит пока упоминать о ней лишний раз, хорошо, молодой господин Оуян?       Судя по личному «Ян-гэ» и нежной, немного смущённой улыбке, молодую госпожу её жених и вправду более чем устраивал. Цзычжэнь также был наслышан о нём, и даже как-то видел на одной из больших ночных охот — Вэй Тяньянь и вправду выглядел впечатляюще, в своих серо-багряных одеяниях похожий на тлеющий уголь, готовый в ответ на любое неосторожное движение разразиться снопом искр… Говорили, правда, что и характер его так же подходит под это описание, да и хао человеку даётся не просто так. Но во время боя с яо этот молодой заклинатель был подобен тигру в горах и дракону в небе, Цзычжэнь едва не опозорился, засмотревшись на экономные, но мощные удары его меча, молниеносно слагаемые печати и точные броски талисманов. Так что он торопливо пообещал молчать, как рыба, и поздравил молодую госпожу Цзян с помолвкой вполне искренне. И задумался о том, как бы намекнуть отцу, что в клане Вэй растят отличных, сильных заклинателей: на той охоте от Вэй были еще двое, постарше наследника, но не уступающие ему ни в ярости схватки, ни в стати, да еще и умело сглаживавшие и до, и после охоты вспышки своего господина. Вэй Чэнмин и Линьян — вспомнились имена. Они, конечно, тоже старше мэймэй Цзыюнь, но… Не в возрасте дело, конечно. Дело в личной неприязни, которую отец по непонятной причине испытывал к главам Вэй.       Цзычжэнь тряхнул головой, вынырнув из нелегких мыслей, и прислушался: разговор как-то свернул на обсуждение «идеала спутника на стезе совершенствования», и молодая госпожа Не со смехом говорила, что молодой госпоже Цзян вообще нельзя доверять в этом вопросе, потому что все знают, что они с Вэй Тяньянем — связанные алой нитью Лунного Старца, а значит, она небеспристрастна.       Цзян Аи так же смеясь отвечала, что разве не в этом-то всё и дело — найти того, с кем сердце будет биться чаще — и всё равно попадать в общий ритм? После чего лукаво ткнула локтем в бок Вэй Чансиня:       — А ты как думаешь, шисюн Юань? Что в спутнике на стезе совершенствования главное?       Вэй Чансинь неожиданно трогательно покраснел и опустил глаза.       — Я не знаю, Аи-мэй. Все важно, но главное… Наверное, это… доверие? Когда готов отдать в его руки и свое сердце, и свое тело, и все три души, зная, что сохранит и не позволит навредить…       Его левая рука бессознательно погладила правое предплечье, а когда он это заметил, то залился еще более ярким румянцем и вцепился в свой цинь, как кот в спасительную ветку, и принялся едва слышно перебирать струны.       Цзян Аи перевела взгляд на Наследника Лань и прищурилась, словно намекая, что пришла его очередь. Тот тоже заметно розовел щеками и смотрел на Вэй Чансиня, словно на изрекшего божественное откровение. Выпалил, не дожидаясь вопроса вслух:       — Я согласен с Вэй-сюном!       — Фу! Завели разговоры, — двое младших Не показательно надулись, тотчас лишаясь даже намеков на взрослость. Старший, наследник, пожал плечами:       — Вы еще не понимаете.       — Уж будто дагэ понимает!       Подросток — Цзычжэнь пытался вспомнить, сколько ему сейчас, вышло, что двенадцать как раз было летом, — поставил свою саблю между коленей, оперся, явно копируя кого-то из взрослых:       — Пф-ф-ф! Я понимаю, что лучше матушки женщин в Цзянху нет, так что искать лучше — бесполезно. Так что буду присматривать хотя бы такую, чтоб была не намного хуже. Вот!       — Мне жаль ту несчастную, что согласится за тебя замуж, Не Ли! Всю жизнь терпеть сравнение со свекровью — так лучше вовсе замуж не выходить! — Вэй Цин воинственно сверкнула глазами. — Вот сам подумай: женишься ты, скажем, на ком-то из Вэй — а тебя жена всю жизнь попрекать будет, мол, не так хорош, как глава Вэй, но уж ладно, главное, что не сильно хуже! — она состроила серьёзное лицо и даже позу сменила, свесив руки между коленей почти так же, как сидел наследник Не.       Цзычжэнь вспомнил главу Вэй, вздохнул и не удержался:       — Неужели все девы Вэй обязательно будут сравнивать своих избранников с Вэй-цзунчжу?       Вэй Цин от вопроса будто даже растерялась, зато Цзян Аи опять захихикала:       — Конечно, будут! Бофу — лучший, так что если тебе приглянется кто-то из моих шицзе или шимэй — берегись, тебя ждёт суровое испытание!       Цзычжэнь сглотнул: испытание и впрямь будет нешуточным — сравниться с взрослым, сильным — возможно, что и вовсе сильнейшим в Цзянху! — заклинателем, главой ордена, изобретателем и гением своего поколения, одним из красивейших мужчин, опять-таки…       — Мне кажется, сравнивать неправильно, — запнувшись, он слегка пожал плечами и пояснил: — Со старшими, с героями войны? Нашему поколению с ними в любом случае не сравниться, если только мы не совершим какой-нибудь великий подвиг. И тут даже убиение кого-нибудь вроде Черепахи-Губительницы не сработает, потому что они это уже сделали, и притом в том возрасте, который мы уже перешагнули. Ну, почти перешагнули. Великое поколение, которое останется в памяти потомков непревзойденным. Конечно, если меня будут сравнивать с Ди-цзуньши или Сюэсин Сянем, я… Нет, мне будет лестно. И я буду стараться расти над собой. Но я — это я, и ни разу не Вэй-цзунчжу. Хотелось бы, чтобы моя избранница смогла увидеть во мне — меня, такого как есть. И я буду видеть в ней лишь её, не сравнивая с матушкой, уважаемой госпожой Не или кем-то ещё — я ведь не на них жениться соберусь. Кому-то милее озеро с лотосами, кому-то — бамбуковая роща, нельзя указывать сердцу.       Цзычжэнь под конец всё же смутился — вот так, перед всеми, сказать, что сердце его тревожит «бамбук» — это чересчур… Оставалось надеяться, что на это не обратят слишком пристального внимания.       — Какие мудрые слова, Оуян-сюн, — улыбнулся ему Вэй Чансинь. — Но все-таки какой она вам представляется, ваша избранница?       Цзычжэнь метнул в него негодующий взгляд и заставил себя держать руки на коленях, а не прикрыть ими лицо. Вот же… хитрый фэн! И не промолчишь теперь, нужно говорить — а как, если он только то и может, что описать Вэй Цин? Он глубоко вздохнул, успокаиваясь, и принялся перечислять:       — Стойкой и гибкой, как бамбук, упорной, словно птичка Цзинвэй, и красивой, словно первый весенний цветок под снегом...       Цзычжэнь чувствовал, что краснотой щёк готов сейчас превзойти молодого господина Вэй кэ назад. Цзычжэня озарило: наверняка, тот тоже говорил о ком-то конкретном, раз был так смущён! Неловкость окончательно затопила его сердце — похоже, самое меньшее у троих из здесь собравшихся на сердце не было пусто, не лучше ли было бы сменить тему, чтобы никого более не смущать?       — Кх, — кашлянул в рукав наследник Лань, — молодые господа и госпожи, не сыграть ли вам еще что-нибудь?       Похоже, не один Цзычжэнь тонул в неловкости от этих разговоров! И за идею Лань Цзинъи ухватились тотчас, особенно младшие Не, не преминув высказаться, что уж лучше песенки, чем «телячьи нежности».       — Знает ли Оуян-сюн «На холмах кипарисов зелёный наряд»? — спросил Вэй Чансинь, занося руки над струнами циня.       — Знаю! — Цзычжэнь облегчённо выдохнул и приготовился петь.              — На холмах кипарисов зелёный наряд       Вечной свежестью радует взор;       Бесконечными грудами камни лежат       В бурных реках, стремящихся с гор.       Вечен мир, только жизнь человека кратка,       Человек — только гость на Земле.       Скоро вновь он уйдёт в ту страну, где века       Исчезают в неведомой мгле.              Если так — будь доволен своею судьбой       И живи, ни о чём не скорбя;       Даже ковшик вина — это дар дорогой,       Разве мало его для тебя?              После петь пришлось ещё дважды. И Цзычжэню, конечно, было лестно, что его умение оценили, несмотря на то, что оно не числилось среди четырех благородных искусств, но в горле начало першить. Он с тоской вспомнил знаменитое юньмэнское вино, которое и в округе Балин не было редкостью, и немного с опаской посмотрел на Наследника Лань: в Юньшэне вино было под запретом, Цзычжэнь это помнил — и помнил, как наказали однажды пойманного нарушителя. Не наследник Лань, конечно — но вдруг он сочтёт разговоры о вине неприемлемыми? Опасения оказались напрасны:       — А я юньмэнские вина ещё не пробовал. А интересно, какие они — лотосовое знаменито не меньше нашей «Улыбки Императора». Цзян-сюн, ты ведь точно и то, и другое пробовал, можешь хоть сравнить? А то когда я ещё в Юньмэн попаду?       Цзян Цяочжань, отвечая, даже не изменился в лице:       — И то, и другое вкусное.       Молчание затягивалось. Цзычжэнь, тоже ожидавший действительно какого-то сравнения — он сам ту же «Улыбку» попробовать так и не решился, а вдруг заметят? — понял, что это сравнение и было.       Первой прыснула в ладонь Цзян Аи, Вэй Чансинь сперва спрятал в рукав цинь, потом тоже рассмеялся:       — Цзян-сюн, да ты отмериваешь слова, как императорский казначей!       — Цяо-Цяо бесполезно просить о таком, — отсмеявшись, пояснила молодая госпожа Цзян. — А я знаю, что «Небесный лотос» придумал бофу. У него сладковатый привкус семян лотоса и оно пьется легче прочих вин и не так пьянит. Но сама я пробовала его только один раз и сравнивать не могу.       — В Цинхэ тоже делают вино, — серьезно заметил наследник Не. — Матушке оно нравится.       — Молочное байцзю? — ужаснулась Вэй Цин.       — Нет, что ты. То байцзю, а не вино. А вино называется «Горная кровь», и оно сладкое. — Не Ли подался вперед, с заговорщическим видом прищурился: — Один раз глава Лань перепутал его с ягодным соком, когда прилетал в гости к отцу. Вот было весело!       Наследник Лань зафыркал в рукав.       — Отцу нельзя пить! Совершенно. Как и большинству Лань. Недаром же на Стене Послушания это дурацкое правило оставили.       — Да у вас там не только это правило дурацкое! Вот последние два — они про что, я вообще не понял! — Не Ли, всё же, был ещё дитя — раз решился упомянуть последние два правила вслух, а не только самое последнее.       Вэй Цин на это лишь недоуменно моргнула — она в Юньшэне не бывала, зато остальные, и сам Цзычжэнь тоже, покраснели. Первым справился со смущением наследник Лань. Со вздохом пояснил:       — А вот поэтому Лань и нельзя пить.       — А особенно нельзя с бофу! — уточнила Цзян Аи, еле удерживаясь от смешка. — Но он все равно иногда приносит в Юньшэн вино. А отказать ему старший глава Лань не может, верно говорю, Лань-сюн?       — А кто ему вообще может отказать? — Лань Цзинъи философски пожал плечами.       Помолчали. Цзычжэнь тоже не знал, кто может решиться отказать Ди-цзуньши. Если и не из уважения или опаски, то хотя бы из-за его обаяния.       Вэй Чансинь опомнился первый:       — Но ты говорил, что вино пробовал. Даже приглашал меня… Кхм, — он неожиданно смешался. — Но, в общем, на тебя вино никак по-особому не действует?       Лань Цзинъи снова пожал плечами:       — Нет, мне повезло. Хотя я всё равно второй год трезвенником живу. — Он преувеличенно печально вздохнул.       Цзычжэнь решился:       — Скоро Солнцестояние. Может, все вместе спустимся в город, попробуем местного вина? Чуть-чуть, чтобы не захмелеть, а то Лань-сюн верно сказал — когда ещё выпадет шанс?       О младших господах Не, конечно, и речи не шло, да и наследника вряд ли отпустили бы с учениками, молодая госпожа Не сама отказалась, сказав, что лучше подождет своей Цзили, когда официально можно будет пить вино, потому что дядя Цюнлинь предупреждал, что раньше не желательно даже пробовать. В итоге подобралась и без того многочисленная компания развеселых и рискованных гуляк из шести человек, было решено постараться ни в какие приключения не встревать и наказания не получать до самого праздника, иначе их могли и не выпустить.       — Да-да, а наше как раз закончится, — печально вздохнул Лань Цзинъи.       — Вас в самом деле наказали за драку? — опрометчиво поинтересовался Цзычжэнь и удивленно уставился на двух бурно краснеющих юношей.       — Да. — Вэй Чансинь сказал это скованно, сквозь зубы, будто ему очень неприятно было об этом вспоминать.       Цзычжэнь изумился: молодые господа Лань и Вэй были как клей и лак, что могло заставить их устроить меж собой драку?       Поинтересоваться он, впрочем, не успел — дева Цзян замахала на них руками:       — Ну хватит, хватит, не стоит такой вечер портить воспоминаниями о дурном. Тем более что уже вправду вечер, скоро начнут отбой бить, а мы ведь договорились не нарываться на наказания!       Все зашевелились и засобирались, сразу чувствуя, что долгое сидение на морозе отозвалось ознобом, и торопясь в тепло. Цзычжэнь вместе с Цзян-сюном и Лань-сюном отправился провожать дев, Вэй-сюн — передавать молодых господ Не их матушке, пообещав не задерживаться.       Несмотря на целое море неловкости, Цзычжэню казалось, что это был лучший день в его времени обучения в Буцзинши с самого его начала. Может быть, дальше будет еще лучше?