或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      Сад в Буцзинши был — одно название. По сравнению с вездесущей зеленью Гусу, сохраняющейся даже в зимние холода, конечно, Цзинъи это понимал — и оскорблять гордость жителей Буцзинши (и Верховного заклинателя лично, как он подозревал) не собирался, но уединиться в нём было решительно невозможно. Они с Юанем несколько раз пробовали — и каждый раз сидели на пристойном расстоянии и дисциплинированно музицировали, потому как вокруг ходили чуть ли не толпами. А хотелось хотя бы подержаться за руки… А желательно — и не только.       Цзинъи, несмотря на то, что пробыл в Буцзинши уже почти четыре месяца, по-настоящему укромных мест так и не нашёл — видимо, они были просто недоступны приглашённым ученикам, так же как и в Юньшэне — но в Юньшэне преград для Цзинъи не было, а вот в Буцзинши приходилось жить как все.       Это в очередной раз заставило подосадовать на собственную глупость: он ведь виделся несколько раз с молодыми господами Не и в Цзиньлин Тай, и в самой Буцзинши — что мешало нормально подружиться?! Уж они-то показали бы и укромные уголки, и кучу прочего интересного… Если бы были для Цзинъи более, чем просто «молодыми господами Не».       Пожалуй, себе-то Цзинъи мог признаться, что это была обыкновенная зависть — в детстве у него друзей особо не было. Он был для Облачных Глубин слишком… Просто — слишком, его слишком часто ругали наставники, чтобы родители его ровесников могли одобрить дружбу с ним — даже когда он стал Наследником. Точнее, вероятно, когда он только-только стал Наследником: все ещё не очень верили, что отец это серьёзно, а позже просто стало поздно, старую неприязнь, особенно детскую, не изжить разумными доводами о том, что со своим будущим главой стоит дружить.       Так что по-настоящему общаться с другими Цзинъи научился, только когда перебрался из Запретного города в ученические павильоны: там были приглашённые адепты, он сам стал гораздо пристойнее себя вести, по крайней мере на людях, а его ровесники достаточно повзрослели, чтобы самостоятельно желать наладить с ним общение. Но настоящими друзьями Цзинъи так и не обзавёлся, лишь приятелями, и потому дружбе братьев и сестры Не отчаянно завидовал. И потому, как последний дурак, уходил сидеть в одиночестве в саду или библиотеке — будто ему этого в Облачных Глубинах мало было — вместо того, чтобы налаживать отношения.       Сейчас приходилось повторять однажды уже пройденное, то есть отчаянно пытаться показать себя с лучшей стороны перед людьми, которые успели решить, что он зануда и бука. Помогало лишь то, что в Буцзинши были ученики из тех, кого Цзинъи успел узнать по Гусу, и он надеялся, что, посмотрев на общение с ними со стороны, молодые господа Не поверят, что Цзинъи изменился.       Так что к приезду Юаня Цзинъи был отчаянно не готов — ни в каком из смыслов. Как он вскоре понял, даже то, что он умудрился придержать в своей комнате два свободных места — специально для Юаня и Цзян Цяо — не помогло, скорее наоборот.       Цзинъи совершенно не понимал, на что подписывается.       Каждое утро Цзинъи вставал — и видел, как просыпается, одевается и расчёсывается Юань.       Каждый вечер Цзинъи ложился спать — и видел, как Юань раздевается, чтобы лечь в постель.       Каждый день Цзинъи ходил вместе с ним на занятия и вместе с ним возвращался в ученический павильон — и не мог даже подольше задержать взгляд на задумчиво прижатом к губам черенке кисти, когда Юань делал домашнее задание, или заманчиво обтянутым штанами колене или бедре, когда Юань пытался устроиться поудобнее, или….       В общем, Цзинъи молился, чтобы медитации по усмирению плоти продолжали оставаться действенными, потому что он был всё же воспитан в Облачных Глубинах, и не мог себе позволить просыпаться «в палатке» рядом с той уймой народу, которая жила в одной комнате с ним и Юанем! К тому же, отец отправил с ним еще Лань Чжочэна, и соученик… присматривал, мягко говоря, за Цзинъи. Как же это бесило! До алых кругов перед глазами! Поняв роль Чжочэна, Цзинъи не удержался, отправил родителям письмо — довольно резкое, надо сказать. И надеялся на ответ… Вестника прислал папа, немногословно попросив быть терпеливее.       Цзинъи за прошедший месяц со дня приезда Юаня истощил все запасы этой добродетели. Он чувствовал, что еще немного — и свихнется, не в силах сдерживаться, что разлука раскрошила его броню, а близость возлюбленного растворила остатки как кислота. Приезд Цзян Аи стал истинным спасением: прекраснодушной — и ох какой же ядовитой! — деве Цзян хватило пары дней, чтобы все понять, осыпать острыми колкими искрами насмешек и… показать несколько тихих уголков.       — Только не попадайтесь патрулям, здесь с дисциплиной все намного серьезнее, чем даже в Юньшэне, а дядя… кх, то есть, глава Не иногда сам выходит на «охоту» за нарушителями.       Да уж, когда они строили планы на то, что будут учиться в Буцзинши вместе, это представлялось немного… не так. Или очень не так!       Но Аи-мэй все же помогла, и в один из вечеров им удалось ускользнуть сразу после тренировки. Потным, грязным, мокрым от снега, как раз в этот день решившего накрыть крепость первым белым покровом… Как же мало их с Юанем это заботило!       Показанная Аи каморка — где-то на дальних задворках хозяйственной части крепости, куда даже слуги добирались раз в год, — хотя бы имела крепкую крышу и не продувалась ветром, а еще в ней стояла старенькая жаровня с остатками угля, а в дальнем углу кто-то соорудил деревянный та, и даже накрыл его вполне опрятной циновкой и старым, но чистым, хоть и припавшим слегка пылью одеялом.       — Учтите, это место известно не вам одним. И если вдруг вот тут, в скобе, увидите ветку или соломинку — место занято. Я потом покажу вам еще какое-нибудь, — пробормотала Аи, бурно краснея, и немедленно убежала прочь, оставив их наедине.       Юань наклонился и выцарапал из-под снега невесть как попавший сюда стебель ржи с наполовину расклеванным птицами колоском. Вставил его в металлическую скобу, вбитую в стену для каких-то неведомых нужд, протянул руку, не говоря ни слова. В его глазах билось и плясало лиловое пламя.       Целоваться они начали, подпирая собой дверь. Цзинъи собирался сначала её закрыть и хотя бы присесть на та, действительно собирался, но, видимо, за время разлуки успел позабыть, что невозмутимый вид Юаня — это действительно лишь вид. Нет, Цзинъи знал, что возлюбленный тоже соскучился по нему, ловил ответные горячие взгляды, но не предполагал, что под крышкой самообладания скрываются не просто горячо искрящие угли, а ревущий пожар.       Теперь этот огонь грозил обратить Цзинъи в пепел, и он был более чем рад этому.       Юань молчал, только рвалось из приоткрытых губ резкими выдохами сбивающееся дыхание, пока не сбилось окончательно в поцелуях. Цзинъи не заметил, как его довели до та, только запнулся и утянул за собой — на себя! — Юаня, и они едва не треснулись лбами. Он не понимал, откуда в возлюбленном бралась выдержка, просто Юань остановился, удерживая его за плечи, оседлал бедра, сжимая так, что Цзинъи выгнуло до хруста в спине.       — Смотри на меня, — в голосе слышался треск пламени, приказ, которому нельзя не повиноваться.       Юань отпустил его плечо и потянулся куда-то, поднял руку с зажатой в пальцах лентой — и Цзинъи едва не сорвался на стон: это был первый раз, когда Юань касался его ленты!       Юань намотал кончик на пальцы, застыл на миг, с горячим взглядом и напряжёнными желваками:       — Мне отпустить её или?...       — Забирай, она твоя.       Цзинъи почувствовал, как губы растягивает пьяная улыбка, и облизнул их; собственный голос тоже показался до крайности неразборчивым, но Цзинъи был уверен — Юань услышал. Он тоже улыбнулся — торжествующе, словно одержал победу в поединке — и потянул ленту на себя. Цзинъи почувствовал, как скользит, словно ещё один вид ласки, сначала по лбу, а после — по щеке, губам и шее нагревшийся его собственным теплом шёлк, и завороженно смотрел, как неожиданно медленно и аккуратно Юань наматывает его ленту на кулак. Да, он думал… много раз думал, представлял, как торжественно поднесет ее возлюбленному… Но то, что Юань взял ее сам, было намного, намного лучше. Это значило, что его вправду хотят назвать спутником на тропе совершенствования. И просто… хотят.       — Она моя, ты сам это сказал, — медленно, четко выговорил Юань, закончив с лентой, а потом наклонился — и мир утонул для Цзинъи в снова закручивающейся воронке желания, словно в урагане.       Щадить его, кажется, никто не собирался, разве что поцелуи, пролегшие по шее, были легкими и ласковыми, а вот те, что метили плечи, ключицы, грудь в растерзанном неуловимыми движениями вороте одежд, уже были едва ли не жестокими: Юань прикусывал кожу и зализывал укусы, безошибочно вспоминая все те места, на которые Цзинъи так ярко реагировал в их первый раз, тогда, в цзинши. Но если тогда Цзинъи — ради их общего блага — не имел права касаться Юаня так, как ему хотелось — то сейчас никаких преград для этого не было… Если не считать того, что под столь яростным напором у Цзинъи просто не осталось сил ни на что, кроме как цепляться за возлюбленного и целовать его в любое подвернувшееся под губы место. Подворачивалась всё чаще ткань ученической формы, хотя на самом Цзинъи одеяния уже были распахнуты вовсе — и это злило до желания кусаться. Кусать, впрочем, тоже хотелось не плотное полотно зимних одежд, и злость помогла найти силы и пробраться руками внутрь, под все слои, прочертить пальцами и, судя по злому шипению, ногтями линии от ключиц и до пояса штанов. Но это то ли немного отрезвило Юаня, то ли позволило ему догадаться о желании Цзинъи. Он приподнялся на руках, все еще крепко прижимая собой бедра, и хрипло сказал:       — Раздень меня.       Справиться с узким кожаным гэдаем удалось не так скоро, как хотелось обоим, но Цзинъи все же распутал туго затянутый узел и отбросил пояс на пол. Дальше было проще, а холода они, кажется, не ощущали оба, так горели от желания тела. И когда Юань лег на него, прижался обнаженной грудью к груди, втягивая в очередной безумный поцелуй, это было… неописуемо. Как охватывающий тело жар прогретой воды после долгого дня на морозе и стылом ветру. И точно так же этот жар ударил в голову, заставляя мир кружиться перед глазами — ясно видеть получалось лишь лицо над собой, яркие губы и потемневшие глаза.       Цзинъи помнил, как это было тогда, в первый раз — этих поцелуев вполне хватило. Сейчас… Возможно, их тоже хватит, но хотелось не так. Хотелось уже узнать, как это бывает по-настоящему, кожа к коже, а не через шёлк нижних одежд. Хотелось так, что было уже почти больно, и Цзинъи чувствовал, что ещё немного — и всё закончится, так и не начавшись.       — Юань... — собственный голос жалко оборвался задыхающимся всхлипом, — Юань, коснись меня! Пожалуйста… — для верности понимания Цзинъи крепче ухватился за чужие бедра и резко толкнулся. Пришлось прикусить губу, чтобы не улететь на седьмые небеса в одиночестве, прямо сейчас, но вот стон заглушить не вышло.       — Лучше меня кусай, — мелькнувшая на губах возлюбленного улыбка была поистине демонической, когда он снова поднялся, а движения оказались на диво неторопливыми и четкими: завязки нижних штанов и своих, и Цзинъи Юань распустил быстро, тонкий шелк, уже мокрый от влаги, соскользнул ниже, и ладонь, еще не успевшая снова загрубеть от меча и струн, сблизила и цепко обхватила оба нефритовых стебля, а в раскрывшийся для стона рот Цзинъи скользнули пальцы другой.       — Кусай, если хочешь.       Кусаться хотелось — было слишком хорошо, совсем, совсем не так, как собственные прикосновения, но ощущая на языке всё ещё нежные подушечки, прикусить по-настоящему он просто не решился, лишь слегка прихватил зубами. И увлеченно облизнул — хотелось сделать хоть что-то, отвлечься от того, что с ними обоими творил Юань, чтобы всё не закончилось слишком быстро. Судя по тому, как слегка дернулись пальцы у него во рту и сбилась с ритма другая рука — получилось удачно, и Цзинъи повторил.       — А-И, посмотри на меня, — голос Юаня тоже прозвучал сбито, пальцы толкнулись глубже, ладонь сжалась чуть крепче. — Смотри… на меня.       На несколько мяо Юань отнял ладонь от их разгоряченных нефритовых стеблей, встречаясь взглядом с Цзинъи, поднес ее ко рту и широко лизнул, и еще раз, и снова опустил, сперва обласкав этой влажной ладонью его черепаховую головку, дразня и распаляя сильнее, и лишь потом снова сблизил и принялся ласкать оба ствола.       Дальнейшее Цзинъи запомнил смутно. Кажется, кто-то скулил… кажется, это был он сам; кажется, он всё-таки серьёзно укусил Юаня; кажется, Юань его тоже укусил. Точно Цзинъи помнил лишь то, что понял, почему всё-таки «седьмые небеса»: было так хорошо, что он готов был вознестись прямо сейчас.       По мере того, как бока начинало холодить, — сверху Цзинъи всё ещё грел хрипло дышащий куда-то в шею Юань, — мысли понемногу возвращались в опустевшую голову. Одна из первых была: как у Юаня получилось так… хорошо — это слово слабо описывало испытанное. Цзинъи видел и тайком приносимые в Юньшэн приглашенными учениками весенние сборники (в них всё было сильно преувеличено и — Цзинъи прикинул на себе — малоприменимо к живому человеку), и серьезные трактаты по парному совершенствованию (для того, чтобы даже это описать настолько нудно — нужно обладать особым талантом) — он по закрытой секции библиотеки лет с десяти свободно гулял, просто раньше не находил там ничего интересного, но всё, на что его хватило, это лежать и скулить! Так откуда?..       Судя по сдавленному смешку — язык у Цзинъи сработал быстрее разума.       — Ланьские и вэйские техники сосредоточения и сдерживания очень разнятся, А-И, — Юань потерся носом о его шею и довольно вздохнул. — А у меня было много времени, чтобы добраться до этого вопроса, и глава Вэй, которому только в радость обучать. Тем более после того, как… Ха, лучше покажу.       Он снова приподнялся, и оба поморщились от неприятно резанувшего влажные тела холода и того, что пролившийся янский эликсир слегка склеил кожу. Так что сперва Юань порылся в рукаве и добыл платок, потом бережно обтер обоих и поправил на Цзинъи одежду, прикрывая «самое дорогое» от холода, и только после снова взял его за руку, опустив ладонь себе на нижний даньтянь.       — Помнишь?       Цзинъи помнил, как Юань впервые объяснял ему про истинную ци и как очаровательно краснел, впервые позволяя ощутить ее так близко:       — Помню, истинная ци, — он вопросительно приподнял брови.       — Направь свою ци, как в диагностике ядра, — подсказал Юань.       Цзинъи помнил и то, как эта истинная ци в синьшэн — кажется, именно так Юань это называл — оттолкнула его руку в прошлый раз: колко, словно иглами в ладонь. Но сейчас тонкий ручеек его ци скользнул вдоль крупной духовной вены, несущей цзюнь-ци, и коснулся… ядра? Почти полностью сформированного, плотного, едва ли не осязаемого сгустка этой энергии!       Прежнее «Как?!» померкло на фоне нового. Цзинъи всё ещё не понимал, как это возможно, но теперь уже заодно не понимал, как так скоро?       — Юань. Надеюсь, ты больше никому не позволял себя вот так тронуть? — у Юаня сделалось ошеломленно-возмущенное лицо, и Цзинъи поспешил объяснить: — Тебя же запрут где-нибудь в подземельях и будут изучать, как редкого зверя!       — Наши целители и так в курсе, — фыркнул тот. — А кроме тебя, я никого к себе не подпущу вот так близко.       Свое обещание Юань скрепил еще одним поцелуем, но перерасти ему во что-то большее не дал.       — Нам нужно возвращаться в казарму. Уже темно.       Цзинъи огляделся: он не заметил, что стемнело, потому что в этой каморке кто-то из ее, так сказать, постоянных пользователей оставил пару световых талисманов, настроенных зажигаться в наступление темноты при наличии рядом активной ци. Очень предусмотрительно, но… не пропустили ли они отбой? Потому что если да, то их обоих накажут, а это обратит на себя внимание родителей. Вот последнее было совсем не тем, что Цзинъи требовалось! Потому что ему совсем не нужно было, чтобы отец и папа приготовили целую Стену доводов против, когда он будет представлять им своего возлюбленного!       Когда оба уже были одеты, и Цзинъи не хватало только расшитой серебряными и лазурными облаками ленты, он всмотрелся в глаза Юаня, глянул на его судорожно сжатый кулак и едва не утонул в затопившем душу море теплой нежности: его ленту не хотели возвращать, даже зная, что она теперь все равно принадлежит не Цзинъи. И все же он дождался, пока белоснежный шелк виток за витком покинет кисть любимого: ленту следовало повязать все же на запястье, а лучше ближе к локтю, туда, где ее прикроют ото всех чужих глаз узкие рукава чжунданя. Перехватив ее, он это и сделал, чувствуя на себе горячий, как солнечный луч, взгляд. Оправил рукава Юаня, зарылся в собственный, добыл запасную ленту и протянул ее любимому:       — А-Юань, повяжи ее мне сам.       Кровь в жилах одновременно и стыла, и кипела от того, что он, Цзинъи, так беспринципно нарушает правила — не те, что на Стене, а внутренние, которые только для семьи. Да, касаться ленты могут только родители, дети и спутник на стезе совершенствования. Но повязывать ее может только супруг, с которым уже принесены поклоны предкам, Небу и Земле. Цзинъи не знал, какое наказание ему грозит за подобный проступок в Диюе, но втайне лелеял мечту стать бессмертным и не узнать никогда.       Прохладный шелк безупречно лег на его лоб, узел стянулся ни сильнее, ни слабее, чем было нужно, нежные пальцы Юаня скользнули за ушами и по линии челюсти, лаская, словно не желали отрываться от его лица.       — А-Юань, идем… Здесь не Юньшэн, и я нас прикрыть не смогу.       — Да, прости, идем.       Уходя, Юань не забыл выдернуть из заветной скобы колосок. Цзинъи прикусил губу, чтобы подавить неуместный смех, и поспешил за ним.              Рокот барабанов они услышали в тот момент, когда переступили порог казармы. Дежурный ученик — Не Цянбан — смерил их недовольным взглядом:       — Опаздываете к отбою. Марш в комнату. О наказании сообщит наставник утром.       Спорить, что они все-таки успели, и за что их наказывать, Цзинъи не позволил Юань, крепко сжав запястье поверх рукава. Пришлось промолчать и только торопливо последовать за любимым. И, хотя в казарме уже было темно, Цзинъи все равно внимательно присматривался к видимым в вороте нижнего одеяния частям тела Юаня: не оставил ли он следов. Но, кажется, все было в порядке.              Наказание, по сравнению с тем, как Цзинъи иногда доставалось дома, если он на нарушении попадался не папе Яо, а отцу, было почти символическим и вскоре забылось. Учеба вновь поглотила Цзинъи — после приезда Цзян Аи и Цзян Цяо у них четверых начались занятия с Верховным заклинателем лично, и в первое время даже на Юаня получалось отвлекаться меньше — хотя было это «первое время» совсем-совсем коротким.       Потом, подпитываемый воспоминаниями, Цзинъи даже начал сбегать вечером на тренировки в одиночестве, потому что спарринговать с Юанем стало совершенно невозможно — по крайней мере, спарринговать — и думать при этом про бой, а не про что-то ещё.       Юань явно не возражал и делал так же.       После одного из особенно невыносимых дней — их с Юанем на общей тренировке всё-таки поставили в пару, и Цзинъи просто необходимо было побыть в одиночестве и хорошенько отлупить чучела, иначе он бы точно свихнулся, — наставник их задержал.       — Молодой господин Вэй, наследник Лань. Вас ждёт ещё одно занятие.       Цзинъи мысленно застонал. Неужели во время боя они всё-таки сделали что-то не то, и наставник решил погонять их двоих дополнительно? Да он же точно свихнется!       — Следуйте за мной, — наставник был неумолим, правда, они и не молили о пощаде, здесь все же были не Облачные Глубины.       Но их вели вовсе не на другое тренировочное поле, что для индивидуальных занятий и поединков, а, судя по всему, в крепость. И там пришлось спуститься куда-то вниз, по узкой каменной лестнице, освещенной «ночными жемчужинами». Честно сказать, было жутковато, тем более, что наставник ничего толком не прояснил.       Оставив их у внушительной двери, он вошел и через пол-фэня пригласил войти и их. Цзинъи и Юань оказались в зале, более всего напоминающем облагороженную руками человека пещеру — она была не слишком высокой: на потолке, слегка выгнутом куполом, плясали блики света, отражающегося от крохотного озерца в центре. Рядом с ним стояли главы Вэй, и сердце у Цзинъи трепыхнулось до боли и едва не остановилось.       — Наследник Лань, Вэй Чансинь, — негромкий голос Вэй-цзунчжу раскатился по пещере удивительно ярко, словно само пространство обогатило его и преумножило.       Юань тотчас поклонился, Цзинъи, спохватившись, последовал за ним.       — Как этот глава и обещал, мы пришли, чтобы продолжить, а с тобой, Лань Цзинъи, начать уроки по контролю и развитию тех стихий, что таятся в вашей крови. Сегодня у нас только проверка, занятия у вас будут пока раздельными, после — посмотрим. Твои родители, Лань Цзинъи, их одобрили, думаю, сегодня-завтра ты сам в этом убедишься.       Цзинъи покосился на Юаня; тот удивлённым не выглядел, значит, и вправду ожидал чего-то такого… И ему не сказал!       Толком разозлиться на коварного возлюбленного, впрочем, мешало собственное удивление. Цзинъи, конечно, слышал, что у некоторых кланов — как у тех же Вэй — есть благословение стихий и сродство с ними, но почему-то на Лань — и себя — это не примерял. Несмотря на то, что Юань упоминал: у Цзян Минфэна — который Цзинъи пусть и дальний, но кровный родственник — такие способности есть! И родители тоже не упоминали ни о каких стихиях; вроде, Цзинъи что-то слышал от Старейшины Мэйню, но что именно — он не помнил…       Молчание затягивалось — хлопающий глазами Цзинъи понял это по рывку за рукав (Юань стоял достаточно близко, чтобы попытаться обратить его внимание на окружающий мир таким образом, хотя бы делая вид, что это не нарушает приличий) и насмешливым искоркам в глазах Вэй-цзунчжу. Цзинъи поклонился, скрывая покрасневшие от стыда щёки:       — Этот ученик благодарит Главу Вэй за оказанную честь и обязуется внимать мудрости!       — Ну, внимать ты будешь не мне, а Минфэну, это раз. Второе — не надейся, что занятий будет слишком много, мы оба — занятые, иногда сверх меры, люди. Так что будут задания для самостоятельной работы. И чуть позже я намерен учить вас как боевую пару. Лишним не будет.       Цзинъи снова застыл, пытаясь вернуть все свои души в полагающиеся им места, потому что от шока они, похоже, стеснились в его горле. Этот шок был уже настолько велик, что его стало возможно отодвинуть. Цзинъи поклонился еще раз, Цзян Минфэну — с той степенью почтения, что полагалась личному Наставнику.       Он обо всем подумает потом. Сейчас его разум был не способен ни на что, кроме почтительного внимания к Наставнику.       Цзян Минфэн жестом поманил его за собой, отводя на другую сторону озерца, приказал сесть в позу медитации и принялся изучать с помощью ци. Его действия были настолько «ланьскими», что иногда заставляли забыть, чье родовое имя он носит. Твердые, но очень аккуратные прикосновения, порой там, где можно было обойтись без них — наставник обходился, проникновение его ци не заставило Цзинъи отпрянуть или хотя бы вздрогнуть — оно было столь же деликатно и… приятно? Ощущение «родного» так и не пожелало пропасть, наоборот, с каждым мяо становилось все ярче.       — Хорошо, — тихо сказал Цзян Минфэн. — В тебе действительно сильна стихия. Я буду тебя учить.       И учёба началась. В этот — первый — день главы в основном объясняли, в чём отличия управления стихией от управления ци привычным для Цзинъи способом, и демонстрировали — на Юане, которого Цзинъи видел в самом начале пути — и потому мог оценить, насколько возросло его мастерство.       На следующем занятии они с Учителем Цзян уже были в одиночестве и приступили к обучению вплотную. Цзинъи, оказывается, даже не представлял, как сложно в своё время приходилось Юаню, лишённому к тому же нормального наставника, и вынужденного следовать указаниям такой же вчерашней недоучки — при всём уважении к Цзян Аи!       Безмерно радовало то, что побочными эффектами неудач Цзинъи была всего лишь растрепавшаяся причёска, запорошенное пылью или снегом лицо, а не сгоревшая одежда. Если бы ему пришлось предстать перед Цзян Минфэном в том виде, которым иногда после тренировок с Аи щеголял Юань — Цзинъи бы сгорел от смущения.       

***

      Юань уже успел привыкнуть вставать под приглушённый рокот барабана, но сегодня он звучал как-то зловеще. Это будет его первое наказание в Цинхэ, и хотя он ни мяо не жалел — и не пожалеет — о том, что к нему привело — в душе он был согласен с Цзинъи. Они ведь успели к отбою! Впрочем, высказывать свое мнение по поводу наказания было бы чревато даже в Чуньцю с его по всем меркам вольными нравами, что уж говорить о Буцзинши. Так что утром, отправляясь на занятия, Юань лишь на всякий случай подвязал потуже волосы. Цзинъи, посмотрев на него, сделал то же самое — хотя и отчётливо скрипнул зубами. Юань улучил момент и погладил его по запястью, успокаивая — не хватало ещё, чтобы его порывистый возлюбленный усугубил их положение неуместными спорами, и так вчера едва удалось его удержать…       Наставник по тактике, которому выпала «честь» в этот день объявлять о наказании, доволен не был, и все занятие обращался с двумя нарушителями строже обычного. Но это было привычно, и он хотя бы после разъяснил, что под барабанный бой ученики должны уже закрывать глаза, лежа в постелях, а не входить в казарму. Не зря же дежурные ученики приказывали им готовиться ко сну раньше сигнала? Что ж, пришлось принять это, запомнить и злобно восхититься коварством цинхийцев: придется либо четко отслеживать время после предпоследнего сигнала перед отбоем, или являться в казарму по нему, чтобы точно не опоздать.       Возможно, дисциплина в Буцзинши и была даже строже, чем в Юньшэне — но вот наказания были явно адекватней. По крайней мере, бег, по мнению Юаня, приносил гораздо больше пользы, чем переписывание выхолощенных сотнями повторений строк или, упаси Будда от этой бессмысленной жестокости, ферулы. Хотя Юань и представлял, как под вечер будут болеть ноги: пять кругов вокруг крепости, без остановки! А Буцзинши имела отнюдь не скромный размер.       Они с Цзинъи не были изнеженными девами, но глядя на то, как выполняют это же упражнение — или наказание, сложно было понять, — урожденные цинхийцы, слаженно и раза в полтора, а на последнем круге и вовсе раза в три быстрее бегущие впереди, Юань почувствовал себя неприятно слабым. Потому что закончив последний круг, едва не осел на снег, в груди и животе пекло и кололо, казалось, там вскрылись недавние раны, и на корне языка чувствовался медный привкус. Цзинъи выглядел тоже бледно, но держался лучше, подхватил под руку.       — Ничего, я в порядке.       — Ученик Лань, отведи его в лазарет, — приказал приглядывающий за наказанными адепт. — Слишком резкая реакция на бег.       — Со мной все… — попытался протестовать Юань, но ему не позволили.       Впрочем, главный целитель Не, внимательно осмотревший его, никаких повреждений не нашел. Кроме того, что вогнало обоих юношей в ужасную панику:       — Молодые господа, если уж вы начали совершенствоваться в паре, то будьте внимательнее к направлению течения ци. Особенно ты, юный Вэй. Тебя это касается вдвойне.       Что ж, если отстраниться от смущения от того, что их раскрыли — дядю Цюнлиня оставалось лишь поблагодарить. Во-первых, за то, что напомнил: для заклинателей то, чем они с Цзинъи занимались — это сплетение не только тел; во-вторых — за то, что дал понять, насколько всё… очевидно. В тайне их связь будет хорошо если только до окончания учебы в Буцзинши — это если, например, тот же Лань Чжочэн не даст себе труд присмотреться к ним попристальнее. И к этому стоит быть готовыми.       Юань, сказать честно, готов не был. И потому вопрос этот трусливо не поднимал: надеялся, что они будут достаточно осторожны и смогут доучиться этот год спокойно, и время всё обсудить у них ещё найдется… Потому что он не представлял, что будет после. Никто не позволит единственному наследнику Лань просто взять — и связать свою жизнь с мужчиной и адептом чужого ордена, от них так или иначе потребуют решительных действий: или отстаивать себя до конца — или отступиться.       Юань, проведя почти полгода вдали от А-И и вновь его обретя, не желал даже и думать о том, чтобы отступиться. Идти до конца… Это значило быть вместе так же, как Глава с Учителем или Главы Лань. Об этом пути Юань думать пока просто страшился. Они оба были слишком молоды, следовало дожить хотя бы до совершеннолетия, до момента, когда их голоса будут не то что приняты во внимание, но хотя бы услышаны.       В том, что его глава, Вэй-цзунчжу, непременно примет во внимание желание своего адепта, Юань не сомневался. Но за глав Лань не смог бы твердо сказать даже их сын, и в этом также не было сомнений.       Юань низко поклонился целителю, благодаря за предостережение, подтолкнул Цзинъи, и оба вышли из обители лекарей.       — Не будем пока это обсуждать, — предупреждая открывшего рот возлюбленного, Юань покачал головой. — Идем, у нас еще занятие с Хуалун-цзюнем.       Таким «говорящим» хао Верховного заклинателя наградил как раз глава Вэй, вариантов байки о том, как он это сделал, даже в ордене Чуньцю Вэй ходило множество, и уже в Буцзинши они оба услышали еще с десяток. Неизменной оставалась только фраза самого Не Хуайсана, сказанная в ответ: «На выглаженной стене легко нарисовать и дракона, и райскую персиковую рощу».       Юань начинал отдаленно понимать, что он имел в виду под «выглаженной стеной» только сейчас, когда сам Не Хуайсан их и начал учить: намеками, примерами из жизни и отвлеченным на первый взгляд рассуждениями… Например, про основание родного Юаню Чуньцю Вэй. Про то, каким образом Главе Вэй удалось превратить почти что изгоев, «недобитых вэньских псов» в один из сильнейших орденов Цзянху за жалкий десяток лет, в народе ходило бесчисленное количество глупейших слухов; сами Вэй безоговорочно верили в гениальность своего главы. И мало кто обращал внимание, что нарисованный Вэй Усянем дракон вышел столь впечатляющим лишь потому, что рисовался на тщательно выглаженной другими стене: защите великих орденов, предоставленных Цзян землях, немалой денежной помощи — требовалось отстраивать резиденцию, кормить и одевать адептов, и еще целая гора прочих необходимейших вещей. Да они тем же Не долг выплатили от силы пару лет назад! Действуя в одиночку, глава Вэй таких результатов добился бы лишь лет через полсотни, несмотря на всю свою гениальность. Но и здесь следовало скрупулезно рассматривать ту самую стену: никто бы не стал выглаживать ее для безвестного и очень юного главы — Вэй Усянь надел свой гуань раньше, чем ему исполнилось двадцать лет, как и глава Цзян. Даже для прославленного героя войны — все равно бы никто не стал. А вот для человека, которого двое глав Великих орденов и Верховный заклинатель и по сию пору называли — и считали — своим командиром, главы двух других были повязаны долгом жизни или еще более запутанными и сложными нитями отношений, и почти все действительно любили — как брата, друга, родича и боевого товарища, — вот для него да, они постарались. Прекрасно зная при том, что капля воды вернется озером благодати.       Вот создавать все эти запутаннейшие связи, различать чужую паутину и определять тех, кто способен превратить каплю в озеро, а кто — каким бы хорошим человеком сам по себе ни был — лишь впитает её, и не даст всходов — их четверых Хуалун-цзюнь и учил. Цзинъи чуть ли не бился головой о стену и вслух благодарил «папу Яо» — тот уже учил его подобному, и Цзинъи хоть как-то понимал, чего от них желает Не Хуайсан; Цзян Цяо, Юань подозревал, с подобной наукой, как и Цзинъи, был знаком благодаря особенностям собственного обучения, но явно не в таких масштабах; сам Юань и Цзян Аи ходили после этих уроков, словно пришибленные могучей ручищей главы Не, и путались в словах, но пощады не просили. И Аи, и Юаню предстояло в будущем стать надёжной опорой и помощниками для Вэй Тяньяня, и они не могли позволить себе небрежения в учебе.       Кроме занятий с Верховным заклинателем продолжились для Юаня и Аи, а для Цзинъи начались ещё и уроки Главы Вэй по контролю сил. Нечастые — но им и того хватало.       С Цзинъи в основном занимался Учитель — всё же родная кровь немало помогала в освоении той силы, что в этой самой крови таится, Юань это понял ещё на примере себя и Аи-мэй, но и Глава иногда уделял ему время. А Юаню удавалось перемолвиться парой слов с Учителем — в Цинхэ заклинание с помощью музыки не изучалось так, как в Гусу или Чуньцю, и если бы не визиты Учителя, Юаню пришлось бы продвигаться вперед, полагаясь лишь на собственную память…              Однако жизнь в Буцзинши состояла не только из занятий и тренировок. У Юаня была, в отличие от того же Цзинъи, ответственность: на его попечении все так же оставалась Аи, к ней еще прибавилась Цин, во время дружеских сборищ и игр с молодыми господами Не именно его, как известного своей серьезностью, — а не А-Цяо, почему-то! — просили присмотреть за младшими.       Сказать честно — Юань устал. С того времени, как он с шимэй Цин пришел в Буцзинши, они с Цзинъи оставались наедине всего трижды, и каждый раз был, конечно, совершенно безумным, но этого было мало. Им обоим было мало. Они так и не дошли до самого «сладкого и запретного», хотя оба таскали с собой и масло, и все нужные талисманы. Просто не хватало времени и возможности полностью отрешиться от всего окружающего мира.       Это не могло не сказаться. Его усталость, тщательно скрываемая от друзей и возлюбленного, была замечена тем, кто всю свою жизнь очень внимательно наблюдал за людьми в самых разных ситуациях. И потому, после очередного урока Хуалун-цзюнь отослал всех, попросив его остаться ненадолго.       — Молодой господин Вэй до боли напоминает мне другого молодого господина Вэй, — мягко сказал Не Хуайсан, взмахнул веером и аккуратно сложил его, повесил на пояс.       Юань сглотнул: этот жест, он уже знал, означал, что разговор пойдет откровенный и без привычной Хуалун-цзюню многомерности смыслов. Такой, какой мог понять юноша его лет, все еще слабо знакомый с плетением интриг и созданием ловушек из слов и намеков.       Он поклонился:       — Сравнение с Вэй-цзунчжу очень лестно для этого ничтожного ученика, но этот не понимает…       — Я заметил, — Не Хуайсан сделал акцент на неформальности своей речи. — Пока тебе это простительно, Чансинь. Вэй-сюн в юности тоже легко взваливал на себя огромную ответственность. Но! Он не просто тащил все на своих плечах. Как ты думаешь, отчего я, глава Цзинь, даже глава Цзян иногда, и еще довольно многие наследники и молодые главы кланов и орденов — тридцать два человека, если точнее, столько нас осталось в живых после войны, — почему мы называем Вэй-сюна «командиром»?       Юань понимал, что опять чего-то не понимает. «Командир» — это тот, кто берёт на себя ответственность за принятие решений, принимает эти самые решения — верно принимает, иначе в командирах ему ходить недолго — и умеет обеспечить претворение этих решений в действие. Глава Вэй всё это, очевидно, смог, и то, что о его статусе помнят до сих пор — явная дань уважения тому, что командиром он был хорошим. Какой ещё смысл Хуалун-цзюнь вкладывает в свой вопрос?       — Командир, мой юный друг, это тот, кто умеет рассчитать не только свои силы, но и силы, умения и возможности подчиненных. И… делегировать свои полномочия. То есть, не хватается за все сам.       Юань с трудом подавил порыв схватиться за голову. Ведь глава Вэй однажды уже говорил ему это, практически теми же словами! Когда Юань только стал Первым учеником! И сейчас Юань сам должен был вспомнить эти слова, а не дожидаться напоминания от Хуалун-цзюня. А главное — последовать им, а не изображать того самого ишака, которому вот-вот сломает хребет последняя соломинка.       Оставался лишь один вопрос — что и кому он может перепоручить. Учёбу и Цзинъи он никому передавать точно не будет, присмотр за Аи они с Цзян Цяо и так делят как могут, и друг устаёт не меньше самого Юаня, и если попросить, он конечно присмотрит заодно и за молодыми господами Не, но о большем Юань его просить не может. А тем не менее, у него оставалась та ещё головная боль по имени Вэй Цин.       Хуалун-цзюнь смотрел на него с мягкой насмешкой в соколиных глазах, вероятно, отслеживая мыслительный процесс. Потом достал веер и задумчиво похлопал им по ладони, привлекая внимание.       — Вижу, ты столкнулся с проблемой, мой юный друг? Позволь тебе немного помочь. — И доверительно проговорил, понизив голос и чуть подавшись вперед: — Взгляни на свое окружение шире, Вэй Чансинь. А теперь иди.       Юань поклонился, учтиво попрощался с наставником и вышел, едва не споткнувшись о порог, по самые уши загруженный своими мыслями. В казарму идти не хотелось, ему нужно было проветрить голову и подумать над услышанным. А потому он, добыв из цянькуня свой верный Мулин, отправился на полюбившееся место в сад. Пусть зимой тот и был совершенно бесприютным, но укутанные в густой бахромчатый иней ветви казались выписанными кистью гениального художника, под деревьями лежал нетронутый человеком, лишь следами птиц снег, кое-где испятнанный алыми каплями — присмотревшись, Юань опознал в них ягоды хуацю, гроздья которых не заметил на дереве сразу — их тоже укрывал иней.       Смахнув с узкой скамьи снег, он согрел камень своей ци, прекрасно помня урок о недопустимости переохлаждения кое-каких важных частей тела даже для заклинателя, и устроился, сняв чехол с гуциня. Проверил струны, подтянул, уложил на активированную талисманом печать вместо циньчжо…       Под пальцами сами собой рождались звуки, вплетаясь в скупые солнечные лучи, расцвечивающие снег и иней мириадами искр, в чириканье красногрудых хуэйцюэ, в скрип утоптанного снега на тропе под чужими шагами…       Он уже привык, что на звуки циня здесь мог прийти кто угодно, от кухарок до воинов. Могучим сыновьям Цинхэ не было чуждо чувство прекрасного, просто здесь редко кто выбирал инструментом цинь или гучжэн. Глава Не, к примеру, отменно управлялся с барабанами, дядя Цюнлинь прекрасно, но удручающе редко играл на эрху. Госпожа Не умела играть на сяо и ди, и немного — на пипе. Чжушоу главы — Не Цзунхуэй — тоже владел великолепной старинной пипой, и если у него выпадал свободный фэнь, а госпожа Не проявляла довольно настойчивости, суровый цинхиец мог порадовать своей игрой.       Так что Юань не особенно обращал внимания на слушателя, который замер поодаль, полускрытый кустами, не двигающийся и не мешающий. Вскоре Юань и вовсе почти забыл о нем, поглощённый музыкой, и лишь когда пальцы, всё ещё не нарастившие привычных мозолей, начали болеть, и он, вспомнив наставления Учителя об умеренности тренировок, прекратил играть — из-под деревьев донесся сожалеюще-восхищённый вздох.       Юань спрятал цинь и, повинуясь настроению, шагнул в ту сторону. Незнакомец, увидев, что на него обратили внимание, тоже шагнул ближе — и оказался одним из его соучеников. Юань напряг память — Цзинъи ведь был знаком с этим юношей, и Юаню его представлял! Ему действительно стоило отдохнуть, если он не мог вспомнить имя соученика, с которым каждое утро здоровался на занятиях.       — Рад видеть тебя, Оуян Цзычжэнь. — Юань очень надеялся, что вспомнил верно и не опозорился, перепутав.       — О, я тоже рад встрече, Вэй Чансинь! Это была прекрасная музыка, достойная одной из четырех прекрасных картин. Прости, если прервал тебя! — юноша отчётливо смутился.       Юань сдержал смешок — похоже, у Оуян Цзычжэня, как и частенько у Цзинъи, язык молол поперед головы.       — Ты не прервал, мне пока еще нежелательно слишком много играть — пальцы не огрубели после большого перерыва.       Зачем оправдывается, Юань и сам не понял. Просто и его язык, кажется, потерял привязь.       — Могу ли я узнать имя этой прекрасной мелодии?       Оуян Цзычжэнь был на год или около того старше, кажется, даже слегка постарше Цзинъи. Цветами его клана были темно-синий и коричный, и «теплые» оттенки этих цветов очень шли к его карим глазам, подчеркивали легкий загар — кажется, этот юноша не особенно утруждался поддержанием белизны кожи, как некоторые высокородные наследники. Он был хорошо сложен, а ширина плеч и умения на тренировочном поле показывали достаточно высокий уровень мастерства мечника, но все же куда охотнее он брался за лук: теперь, вспомнив имя, Юань вспомнил и то, что с А-Цяо у этого юноши шло что-то вроде необъявленного соревнования в том, кого на очередном уроке выделит дядя Цюнлинь.       — У этой мелодии нет имени. Я просто… сыграл этот вечер. — Вот теперь и Юань смутился — всё-таки он не привык, чтобы его импровизации слышал кто-то, кроме Учителя, даже с Цзинъи они играли в основном мелодии, которые знали оба.       Глаза Оуян Цзычжэня наполнились ещё большим восторгом:       — О… Да, раньше я от вас с молодым господином Лань этой мелодии не слышал… Я часто прихожу, когда вы играете, когда ещё удастся полюбоваться видом, подобным в изяществе цапле среди лотосов!       Оуян Цзычжэнь сыпал комплиментами с бесстыдством прожжённого лицемера — или невинного дитяти, которое искренне не ведает, что несёт. Юань понадеялся, что в сумерках не видно, как на его лице расползается румянец — он едва привык к подобным фразам от А-И, и восторги от молодого господина Оуян смущали его своей искренностью.       Надеясь избежать дальнейших восхвалений себя, он шагнул в сторону тропинки из сада, жестом предложив идти рядом. Оуян Цзычжэнь послушно зашагал на достаточно почтительном расстоянии, довольно скоро переключившись на восхищение окружающими пейзажами. А вот как дело дошло до беседы о девах, Юань после даже вспомнить не смог, только ту фразу, что заставила его почти споткнуться:       — А глаза молодой госпожи Вэй так же красивы, как этот нетронутый снег, жаль лишь, что моей смелости недостает ей об этом сказать…       У Юаня на какое-то время отнялся язык. Оуян Цзычжэнь, судя по румянцу на скулах, смущённо опущенным глазам и восторженному придыханию в голосе, был совершенно серьёзен!       Сам Юань в вопросе девичьих прелестей был, с одной стороны, совершенно не заинтересован, а с другой — бессовестно предвзят, и самой красивой девушкой если не всей Цзянху, то Юньмэна и Чуньцю точно, считал Аи-мэй. И всех встречных девиц сравнивал с ней. И Юань, конечно, не мог не признать, что когда шимэй Цин отъелась после бродяжнического детства и округлилась во всех нужных местах, она стала наконец похожа на девушку, но от высокого идеала стояла так же далеко, как воробей был далек от феникса. И на воробья, конечно, тоже находились охотники… Но обычно это были люди того типа, что не только было не жаль отдать на растерзание ядовитому языку шимэй, но и самому хотелось — а иногда и приходилось — гонять чем под руку придется. Оуян Цзычжэнь на одного из таких ничуть не походил, и Юаню безнадёжного дурака стало искренне жаль:       — У шимэй Цин не только глаза похожи на снег красотой, но и сердце — холодностью, а под язык кто-то и вовсе насыпал битого льда. — Он должен был хотя бы попытаться предупредить.       — И ядовитого, к тому ж, — мечтательно — боги и будды! — вздохнул Цзычжэнь. — Она недосягаема, словно луна в небесах, и так же прекрасна.       Юань снова потерял дар связной речи и начал думать о том, как бы аккуратно проводить соученика к дяде Цюнлиню, а тому намекнуть на то, чтобы проверил беднягу на проклятья, одержимость и боги ведают что еще. Выдохнув, он осторожно поинтересовался:       — Мы говорим об одной и той же деве Цин, верно? Моей шимэй?       К восторгу в глазах молодого господина Оуян добавилась капля укоризны:       — Я знаю только одну Вэй Цин из ордена Чуньцю Вэй — и говорю о ней. Уверен, человек с таким открытым красоте сердцем, как у тебя, молодой господин Вэй, лучше меня знает все её достоинства и ведает, что второй такой не отыскать и на небесах средь небожителей.       На небесах, может, и не отыскать, а вот в Диюе можно было бы и поинтересоваться… Моральные качества Юаня Оуян Цзычжэнь явно переоценил так же, как и шимэй Цин. Собравшись, Юань постарался придать своему лицу выражение построже, пришлось припомнить пару «шуточек» дорогой шимэй. Уставился на юного поклонника неординарных глаз и характера со всей возможной строгостью старшего брата:       — Именно, молодой господин Оуян! И так как это все же моя шимэй и ее благополучие, душевное в том числе — моя забота, смею поинтересоваться, насколько серьезны ваши намерения относительно Вэй Цин? Этот шисюн не может допустить, чтобы сердце его шимэй было задето, если все, чего желает наследник Оуян — это любование и сладкие речи.       Молодой господин Оуян, кажется, слегка отрезвел от любовного дурмана, но глаз не отвел:       — Если Луна решит снизойти до этого ничтожного — он ни за что не оскорбит её небрежением и легкомыслием и не предложит меньшего, чем быть госпожой в его сердце и его доме.       Румянец со щек Оуян Цзычжэня во время этой торжественной речи окончательно сошёл, но неуверенность в голосе так и не проклюнулась, и Юань отстранённо подумал, что возможно, у него и вправду достаточно стойкий дух, чтобы выдержать характер шимэй — и не сбежать от неё куда-нибудь в Дунъин. Незаметно вздохнув, он состряпал еще более серьезное выражение лица и спросил прямо, уже понимая, что с этим юношей плести словесную паутину глупо, Оуян Цзычжэнь гораздо проще воспримет именно разговор без уверток и иносказаний.       — Наследнику Оуян еще не вплели в прическу гуань. Распоряжаться своими желаниями он не может, мы оба это понимаем. Осмелюсь спросить, знает ли наследник Оуян планы своего досточтимого отца относительно себя? Ведь этот Вэй, получив столь четкий ответ на свой вопрос, обязан уведомить своего главу об интересе к шимэй.       Сквозь серьезность юноши всё же пробилась растерянность:       — Ну, у отца ещё нет особых планов?.. Он считает, что я ещё слишком молод и легкомысленен, чтобы жениться, и вообще…       Юань понимал, почему глава Оуян так считает: из того, что слышал и смог сейчас вспомнить сам Юань, тот был человеком серьезным и обстоятельным, и его вряд ли радовал восторженный характер единственного наследника.       «Можно ли из бешеной сяньли вылепить будущую госпожу-супругу наследника клана? А из восторженного щенка — серьезного мужчину? А я вообще потом выживу, если Вэй-цзунчжу меня проклянет?» — глядя на соученика почти отрешенно, подумал Юань. В глазах юноши он видел свое отражение и как загорелись лиловые искры на дне зрачков.       — М-молодой господин В-вэй?       — Знаете, наследник Оуян… Вы мне нравитесь.       Оуян Цзычжэнь пока еще не знал, что его ждет, но уже, наверное, начинал догадываться, что легко и просто не будет.       

***

      Вэй Цин сама не знала, почему так вцепилась в идею научиться танцевать с боевыми веерами. Наверное, только для того, чтобы перевести свою очередную сумасшедшую влюбленность во что-то полезное, а не реветь ночи напролет, понимая, что ничего ей не светит. Ничего, кроме ласково прикосновения к косичкам, отстраненного, но четкого — на занятиях с мечом или луком, внимания и заботы в мастерской, где ее недостижимый идеал учил превращать простенькие заготовки вееров в произведения искусства.       Шисюн Сяо привел ее в орден, когда Цин было всего двенадцать или тринадцать. Маленькую хитрую воровку, которая едва не обчистила его рукава, лгала, притворяясь слепой, ругалась непотребными словами и никому не верила на слово. Но под взглядом очень внушительного мужчины в таких же простых одеждах, как и на Сяо Синчэне, только с парой дополнительных украшений на поясе и драгоценным гуанем в волосах, она замерла, как мышка, не смея шелохнуться. Не смея выказать свой дурной нрав. Мужчина присел, даже так оказавшись глазами с нею вровень, негромко и хрипло приказал:       — Дай руку, дитя.       И снова Цин не возмутилась, что никакое она не дитя. Только покорно протянула ему ладонь, а он взял ее за запястье. Горячие пальцы несколько раз поменяли положение, что он там нащупывал — Цин тогда не понимала, сейчас-то уже знала: пытался понять, будет ли из нее толк.       — Очень слабые способности, да и время упущено. Но если есть желание и будет приложено старание, возможно все.       Это потом уже, став не просто адептом ордена, но и членом клана Вэй, на занятиях Вэй Цин узнает о девизах великих и прочих орденов. И что «Возможно все» — это негласный девиз Чуньцю Вэй. А на гласный шипят и подозрительно щурятся всякие старики, то и дело поминая каких-то недобитых псов, хотя на штандартах и знаменах Чуньцю Вэй расправляет крылья стремящийся вверх Феникс, а девиз звучит так: «Из пепла в небо». И лишь еще позже она поймет и это.       Жалела ли она хоть раз, что стала частью клана Вэй? Никогда! Ни единого мгновения. Тринадцать лет ее прошлого были пеплом, и только последние пять — полетом. И пусть полет этот пока что больше напоминал трепыхания курицы, а не парение феникса, глава Вэй не зря подарил ей Фэйван.       Цин была в него влюблена. Не в веер, конечно, в своего ифу. Безнадежно — уж это-то понять ее куриного умишка хватило. Как и того, что по обоим прекрасным главам Вэй сохли и текли все девки, кому хоть раз посчастливилось их увидеть. И все же прекрасно знали, что ни одной не светит: эти двое видели только друг друга, дышали только друг другом. Эту их взаимность Цин увидела сразу, и тогда же поклялась себе даже не думать о них, как о мужчинах. Клятва Цин продержалась аж два года. В пятнадцать она все-таки вляпалась.       Все адепты и ученики знали: когда Вэй-цзунчжу говорит, что вечером на озеро нельзя, это значит — нельзя никому, кроме его супруга, Цзян Минфэна. Наказание за ослушание будет суровым. Но Цин же великая Чанцзян была по колено, У Юэ — по плечо! Пробралась, прокралась, змеей проползла к берегу, затаилась в камышах… И сердце свое в тех камышах потеряла, глядя, как танцует ифу на крыше озерной беседки со своим веером да алой лентой.       Он не стал ее наказывать, хотя Цин сама пришла и призналась в том, что подглядывала. Ну как — призналась… Пришла просить, чтоб и ее научил так танцевать. Он долго смотрел ей в глаза, с Цин сто потов сошло. После — сказал, что настоящие мастера танца с веерами живут в Цинхэ, а ему права учить этому искусству его наставница не давала. Поставил условие: как только Цин сформирует золотое ядро, он подумает о ее обучении.       Тогда Цин уже знала: ее духовная энергия слаба, каналы и меридианы тонки, золотое ядро ей вряд ли светит. Ифу усмехнулся:       — Возможно все. Ты хочешь в небо? Так маши крыльями, птенчик.       С его острого языка к ней намертво прилипло прозвище Шуайи. Она дулась на ифу, пока его супруг не усадил ее рядом и не рассказал обо всех значениях данного хао.       Цин пообещала — сама себе пообещала — соответствовать и оправдать надежды ифу. Просто чтобы не стыдно было смотреть ему в глаза и понимать — она не то что не справилась, она даже не пыталась.       В успех Цин особо не верила — ну куда с её силёнками, её некоторые десятилетки обгоняют! Но старалась. Возможно, отчасти для того, чтобы занять время и не тратить его на всякие глупости… Глупости она всё равно творила, но за них было не настолько стыдно, как за то, что иногда приходило в голову да так и оставалось несовершённым, забитое другими делами.       Цин тренировалась каждую свободную мяо, останавливаясь только тогда, когда наставники говорили «хватит» — и на всякий случай отсылали её к целителям, чтобы проверить: а точно ли вовремя они это говорили, или нужно было раньше? Она надоела шисюнам Сяо и Сун требованиями поделиться техниками Баошань-саньжэнь и храма Байсюэ так, что они начали целенаправленно её избегать, из-за чего совестливый шисюн Сяо явственно мучился. Она — когда успевала поймать — цеплялась к Вэй Тяньяню с просьбами о тренировках: иногда к ней снисходили и вытирали её ханьфу песок на тренировочной площадке, иногда — доводили едкими фразами до того, что она убегала, руганью и шипением скрывая готовые пролиться слезы.       Она извела всех нормальных ухажёров, убеждая себя и окружающих, что они просто слабаки, не способные оценить её по достоинству; на деле же — ни один не мог затмить образ в её сердце, за что бедняги и получали полный ушат яда от обманутой в надеждах девы. Ненормальные не изводились — и на них Цин с удовольствием срывала злость, иногда натравливая соучеников.       Так прошёл один год, второй, начался третий… И это случилось. Цин уже с неделю было муторно, хуже обычного: хотелось одновременно замереть и любоваться всякими глупостями, вроде капель дождя, разбивающихся о настил двора, или на то, как ветер срывает с деревьев и гоняет во все стороны цветочные лепестки — и пойти обшипеть очередного дурачка, подраться с дашисюном или хотя бы истратить парочку колчанов на стрелковом поле (стрельба ей тоже давалась плохо, слишком слабые руки — но зато после стрельб не хотелось уже ничего).       Цин тренировалась и медитировала, упорно отказываясь затевать скандал — мало ли, что она в таком настроении натворит? Она и так на весь Чуньцю — и орден, и город, и даже соседние деревни — ославиться успела, не хватало выставить себя не только упрямой злобной скандалисткой, но и истеричной дурой. Так что Цин уперто жмурилась, заставляла себя расслабиться и дышать правильно и обращалась внутрь себя, где вертелось нечто, похожее на рыхлый клубочек пряжи, сотканный из чего-то теплого и пушистого, и заставляла себя — нить за нитью, слой за слоем — подтягивать этот клубочек и наматывать на него новые слои.       Ту самую медитацию Цин помнила урывками: помнила тепло, помнила, как клубочек вдруг выскользнул из воображаемых рук — и завертелся сам, стремительно превращаясь из уже не такой рыхлой, но всё ещё слоистой пряжи во что-то, больше напоминающее карамельный шарик — тёплое, пахнущее сладостью и почти сияющее на солнце...       Нашли и отнесли её к целителям наставники, всполошившиеся, что упрямица Шуайи не явилась на занятия.       После того, как целители привели её в себя и удостоверились, что с ней действительно всё в порядке, а обморок был вызван всего лишь обилием новых ощущений, ифу проверял её лично. Щупал запястье, теперь Цин могла — и ощущала — его ци, щекочущую её меридианы, задумчиво хмыкал, потом отстранился — и улыбнулся так, что сердце в груди замерло:       — Поздравляю, птенчик.       После чего отошёл к одному из шкафов, во множестве расставленных в его кабинете, и достал из него узкую шкатулку. Протянул Цин. Она поняла, что может быть в шкатулке, только когда взяла её в руки — и сердце снова замерло. Уже готов? Ифу так в неё верил?       Цин подняла голову, наткнулась на теплый взгляд и решительно — чтобы руки не успели дрогнуть — сняла крышку.       На клановом сером, с расшивкой багряными перьями, шелке лежал он: тонкие, упругие пластины гард, очень простые, но изящные в этой простоте, были выкованы из светлого металла, похожего на серебро, но во много раз прочнее: это было редчайшее «небесное железо». На одну из них было нанесено имя: Фэйван. На вторую — девиз ордена. Плоские спицы того же металла, собранные на шпенек, были остро отточены не только по краю, но и по всей длине, а шелковый экран молочно-белого цвета расписан едва намеченными стволами бамбука, меж которыми пряталась маленькая птичка, держащая в клюве то ли камешек, то ли веточку, а за бамбуком угадывалась большая вода. Цин уже достаточно знала, чтобы угадать намек на притчу о птичке Цзинвэй. Полотнище экрана можно было легко сдернуть, получив не просто режущее, но еще и колющее оружие — ужасающее по своей смертоносности и наносимым им ранам. Украшала тешань лишь красная яшмовая бусина и серебристая кисть.       Чтобы создать такое оружие, требовался не один год кропотливого труда: ковать «небесное железо» нужно было холодным способом. Значит, ифу в самом деле верил в нее…       Не разрыдаться или броситься на шею ифу от полноты чувств вышло с трудом, но Цин удержалась. Склонилась и поблагодарила за подарок, как положено почтительной дочери — не совсем ведь она дикая, кое-какие манеры усвоила, и в награду получила тёплую ладонь, пригладившую волосы на макушке.       — Готовься, птенчик. Осенью ты поедешь в Цинхэ.              Вот так сразу осенью в Цинхэ не получилось — шисюн Юань и молодая госпожа впутались в историю. Цин шипела и ругалась: «А вот я бы на его месте!..» — пытаясь за шумом спрятать страх. Пускай ни с Вэй Юанем, ни с Цзян Аи она близкой дружбы не водила, но с молодой госпожой у них отношения были вполне ровные, а шисюн не раз гонял от неё всяких надоед, помогал с учёбой — хотя Цин ему особо никогда не нравилась, уж это она понять могла! А теперь этот хороший человек лежит и не может даже пальцем коснуться своего обожаемого циня. Потому что пальцы, кисти все — в бинтах.       В общем, Цин на задержку не жаловалась, хотя опоздать на три месяца всё равно было обидно. И по приезде она, как могла, бросилась наверстывать упущенное. Не до шалостей и пакостей ей было, право слово, зря шисюн первые недели так косился. Особенно ни до чего стало, когда она поняла, кто ее будет учить плясать с веером. Сама Драгоценный Лотос Цинхэ!       На первый урок Цин шла на подгибающихся ногах, только теперь понимая шисюна, что боготворил своего Учителя. Пусть Цин видела Цзян Яньли, госпожу Не, в Фэнхуан Во не так уж и часто, но никто бы не смог остаться глухим и слепым к ее обаянию так же, как к главам Вэй. Госпожа Не — тонкий стебель, и не сказать же, что родила четверых детей! Госпожа Не — само изящество, укутанное в нежные шелка и драгоценные меха. Тот, кто не видел ее на тренировочном поле, мог бы и спутать с дорогой бесполезной безделушкой, изнеженным комнатным созданием. Цин видела — и ночами почти плакала в подушку, снова! От зависти и влюбленности, от восторга, что допущена стать ученицей. Хотелось сдернуть со спиц Фэйвана расписной шелк, вспороть грудь и выковырять из глупого-глупого сердца все эти дурацкие-придурацкие чувства! Сколько же она будет вот так влюбляться в тех, в кого нельзя!       Глупости творить и позорить орден ей запретил сначала сам ифу — очень мягко и иносказательно, но Цин ведь уже не двенадцать и даже не пятнадцать, она понимала, что в чужом краю её поведение ославит не только её саму, но и весь орден, а потом и вполне официальным пожеланием на церемонии глава Не, так что приходилось крепиться. Да и выглядеть глупой щипаной курицей перед наставницей не хотелось: Цин, заметив, как госпожа Не печально вздохнула от привычно вылетевшего грубого словечка, даже язык прикусывать стала, чтобы не позориться. Так что способов бороться с неуместным осталось немного: привычные ещё по прошлому разу тренировки — и изучение Буцзинши.       Сама Цин, конечно, особенно ни до чего толкового не доизучалась бы. Скорее, её просто поймали бы в неположенном месте и снова ославили на оба ордена. Но в этот раз Цин была не сама. Живя с Цзян Аи в одной комнате, общаться приходилось гораздо больше, чем в Чуньцю, где каждая из них была занята своими бедами, и общение складывалось вполне неплохо. Молодая госпожа, конечно, была… молодой госпожой — куда босячке вроде Цин до такой изысканности, — но заносчивости богатеньких простушек, иногда подававших милостыню «бедной слепой нищенке», в ней не было. А её губяомэй — сяо Лань, как молодая госпожа Не попросила себя называть — и вовсе оказалась чудом, хотя Цин сперва и не поверила, что ей всего тринадцать лет — статью та явно пошла в отца, а не в матушку, и с самой Цин в росте уже сравнялась, а молодую госпожу Цзян обещала нагнать года через полтора.       Сяо Лань и сама понимала, что если не к пятнадцати, то к восемнадцати точно вполне может дорасти если не до отца, то до «дядюшки Ваньиня» — и жутко этого стеснялась:       — Ко мне же ни один юноша не подойдёт, если я на них всех сверху вниз смотреть буду! — жаловалась она в своих покоях, куда затащила подружек — и давнюю, и новую.       Цин сочувственно кивала: хотя она из-за того, как «удачно» её сердце вечно оказывалось занято не теми людьми, и не принимала близко к нему глупости всяких избалованных невежд — видеть, как юноша, едва взглянув тебе в лицо, едва не за изгоняющие талисманы хватается… было неприятно.       Цин поделилась — и пожалела: сяоцзе Аи с бескомпромиссностью не высокородной девы даже, а не менее чем полновластной императрицы постановила:       — Цинхийцы — люди не пугливые, да и приглашённые ученики здесь — не трепетные феи: найдем того, который не испугается!       Молодая госпожа, окрылённая собственной недавней помолвкой, желала одарить счастьем и всех вокруг; Цин предстояло всю мощь полёта её души испытать на себе. И хвала всем богам и буддам, Пресветлой Гуаньинь, но более всего — Наставнице, что мягко, ласково, но непреклонно придерживала рвение своей чжинюй, а то Цин иногда даже не знала, как реагировать на выдумки Аи-цзе. Чего стоили только те игры с переодеваниями, которые затеяли эти две молодые госпожи! Да, их сама госпожа Не разрешила, она же дала собственные наряды, иные и вовсе не ношеные были, уж Цин-то разбиралась. Ей такие никогда не светили, ну, разве что — если вдруг повезет однажды! — ифу свадебный наряд прикажет сшить. Она же от платьев сама давно отказалась, носила форму и не помышляла одеться во что-то подобное. Наставница не только наряды принести приказала, она и сама пришла… И, учитывая грядущий день отдыха для учениц, выпускать Цин из цепких ручек ни одна, ни вторая, ни третья «мучительницы» не собирались как минимум до завтра!       Цин пожалела, что она не Вэй по крови. Как было бы хорошо: пыхнула бы себе огоньком и на пепел разлетелась. Но нет же, пришлось стоять истуканчиком, только попискивать, пока ее в четыре руки раздевали, распускали вэйские косы, усаживали в бочку с водой… Ужас! И если б ее хотя бы служанкам купать доверили, не говоря уж о том, чтоб самой! В конце концов, ее смущение дошло до края и словно бы само сгорело, оставив только одну мысль: она — кукла, тряпичная куколка, как те, что пляшут в балаганах на рыночных площадях. Пусть играют, коль так хотят.       Когда Цин подвели к зеркалу — она долго вглядывалась в отражение, не сразу осознав, что видит. Полированная бронза отражала неясные всполохи цвета, путая взгляд: нежный розовый, словно лепестки мэйхуа, лёгкий зелёный, как молодой бамбук; высоко собранные волосы с парой драгоценных шпилек; подчеркнутое красками нежное и удивлённое лицо...       Бронза искажала цвета, и Цин их скорее угадывала и вспоминала, чем вправду видела; её глаза в зеркале тоже казались живее и теплей, и вся эта молодая госпожа — не писаная красавица, но с достоинством несущая своё скромное очарование первого весеннего цветка, распустившегося под снегом, нежного и хрупкого, но полного жизни — она не была Цин.       Она отвернулась от зеркала, закрывая глаза и прикусывая губу, безжалостно размазывая с неё краску.       — Тебе не понравилось, А-Цин? — заволновалась молодая госпожа Не.       Наставница же посмотрела очень внимательно и понимающе.       — Дело не в том, верно, дитя?       Цин запрокинула голову, силясь удержаться и ни в коем случае не позволить слезам покинуть глаза.       — Ты привыкла видеть себя иной и теперь боишься показаться такой всем вокруг.       — Я ничего не боюсь, Наставница.       Голос ее, конечно, подвел и выдал.       — Знаешь ли ты, милая, что для одного юноши ты прекраснее Луны, во что бы ни была одета и как бы ни пряталась в свою скорлупу, а, птенчик? — тихонько спросила госпожа Яньли, наклонившись к ней.       — Он меня, видно, с того же расстояния, что и Луну, разглядывал, поближе подойдёт — так вовсе от неземной красоты ослепнет! — попыталась отшутиться Цин; получилось неудачно — в голос прорвалась горечь.       Ну правда, кроме «прекрасных» глаз — Цин себя знает: её и почти святой Сяо Синчэнь долго терпеть не может, и Вэй Тяньянь, который сам та ещё язва, от её шуточек кривится. Ну какой там еще юноша? Он с ней фэнь поговорит — и сбежит в Дунъин; Луна вблизи обернётся фонарём пьяного ночного сторожа.       — А если нет? — Наставница улыбнулась ей в зеркале. — Если он говорит, что острый, словно перец и стрелы, язычок его девы-Луны — именно то, что ему нравится более всего? И видел он тебя, поверь, и вблизи, и на тренировочном поле, и в трапезном зале. Разве что, я не уверена, осмелился ли заговорить?       Цин фыркнула и осторожно, чтобы ещё больше не размазать краску, потерла нос, прогоняя из него щекотку отступающих слез. Ещё один трус, подумаешь! Цин таких видала уже: подходят с прекрасными речами, уходят вздрагивая и пятясь, да языки поприкусывав. Этот тоже сбежит, стоит только правильно понять, от чего у него поджилки затрясутся, и о своей Луне и не вспомнит.       — Осмелится, не осмелится — мне какая разница? Подойдет — пускай пеняет на себя, раз захотел Луну с небосвода — пускай ловит! Я его щадить не буду.       Наставница рассмеялась:       — Какая грозная птичка. Что же, если поймает? Если не испугается ни острых ножей твоих слов, ни характера, что колючее, чем ёж, ни того, что у тебя ифу — сам Ди-цзуньши? Останется рядом, и колючки ему будут нипочем, и гнев моего шиди — что тогда будешь делать, птенчик?       — Если — тогда и посмотрим.       Цин задрала нос, пытаясь выжать из себя хотя бы каплю того возвышенного превосходства, которым иногда щеголяла сяоцзе Аи; судя по сдавленному двойному смешку — опять получилась курица, пытающаяся подражать фениксу. Ну правда, откуда она знает, что — если? Она ведь даже не знает, о ком они говорят — что, если… Если это он Цин не понравится? Не в её положении, конечно, женихами перебирать, но и замуж — лишь бы терпел и к другим не бегал — Цин не хочет; она хочет как у шисюнов Сяо и Сун, как у ифу с мужем — чтобы дышать одним воздухом и почитать друг друга.       — Что же, Вэй Цин, давай с тобой немного поспорим? — еще более лукаво чем прежде улыбнулась Наставница. — Если этот юноша все же подойдет, заговорит и не сбежит, и не один раз, а, скажем, трижды, ты станешь приходить ко мне на другие занятия. Буду учить маленькую колючку, как быть настоящей госпожой, ведь однажды тебе это пригодится, если я права.       Цин неуверенно пожала плечами — даже если и подойдёт трижды… На четвертый она сама его прогнать может. И даже если нет — ну какая из неё молодая госпожа, тут и уроки не помогут: едва с кэ постояла, а уже краску размазала и — Цин виновато покосилась на рукав, который нервно мяла всё это время — платье испортила.       — Хорошо. Не сбежит и на третий раз — буду учиться, как быть госпожой, мне-то что? Не пригодится — так не пригодится.       Наставница с молодыми госпожами Не и Цзян переглянулись и разулыбались, вгоняя Цин в легкую оторопь. Словно знали куда больше, чем говорили.