或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      Хуайсан помнил себя четко и ясно примерно лет с трех. Матери не помнил, сколько бы ни старался, перебирая по песчинке воспоминания того года, когда ее не стало. Все вокруг в ответ на его плач и вопросы молчали, и только старший брат, хмурый верзила, взял его за ручку и отвел в матушкино крыло.       — Видишь, тут все ее вещи. Значит, она ушла… ненадолго. Когда вернется, я тебя к ней приведу.       Хуайсан запомнил его обещание. Конечно, брат не солгал, он вообще никогда Хуайсану не лгал, а вот сам Хуайсан столько раз выдумывал небылицы, что было сложно поверить в то, что Минцзюэ все еще может ему доверять. И тем не менее, доверял. Да, он был суров, как скалы их края. Но так же надежен и непоколебим. И тем страшнее было Хуайсану узнать, что эта непоколебимая суровость однажды — возможно, слишком скоро! — исчезнет.       «Искажение ци» — так звучал рефреном повторяющийся из поколения в поколение приговор. Хуайсан твердо решил, что никогда, ни за что не позволит сабле завладеть своим сознанием. И столь же твердо — что найдет решение для брата. Он не мог, не хотел, не должен был потерять последнего члена своей семьи! Что с того, что почти каждый в Буцзинши — его родич по крови? Его семьей был и оставался только Старший брат.       Хуайсану смешно вспоминать свою уверенность. Что он — слабый заклинатель и не целитель — мог бы сделать?       Когда брат на три года отправил его на учёбу в Гусу, все лишние мысли выскочили из головы вон. Он едва справлялся с заданиями, времени и сил на пространные размышления об искажении ци и его желании или нежелании противостоять судьбе не оставалось.       После Гусу события понеслись вскачь: осенние соревнования в Цишани, нападение на Облачные Глубины, лагерь перевоспитания, сожжение Пристани Лотоса... Исчезновение командира, подготовка к обороне и кампании «Низвержения Солнца». Война. Хуайсан не мог даже понять, это брату стало хуже — или просто война всех ожесточает? А потом Минцзюэ — его надёжный, непоколебимый Минцзюэ — попал в плен. Исчез, и Хуайсану пришлось справляться самому. Это был самый мучительный в его жизни день, самый трудный выбор, хотя выбора на самом деле и не стояло: брат или друг? Вэй Усяню не понадобились его слова, он все прочитал по глазам. Ни до, ни после Хуайсан в своей жизни не испытывал такого мучительного стыда… Такого раскаяния. Эти ужасающие чувства толкнули его на просьбу, которая, в принципе, оказалась не особенно-то и нужна: Минцзюэ и сам подумывал, как защитить своего спасителя, юного целителя-шпиона Усяня, так что, когда их мнения сошлись, за обрядом малого — пока — принятия в клан дело не стало.       А стыда и вины стало больше, когда Хуайсан понял, какой же подарок получил — почти из рук в руки — от Вэй-сюна, от командира. В последнюю перед атакой ночь Вэй Усянь лично просил его приглядеть за «булочкой с гвоздями». Знал, гуев потрох. Знал или чувствовал, Хуайсан, даром что умел почти с первого взгляда разбираться в людях, Вэй-сюна просчитать и разложить его действия, как всех прочих, не мог. Тень и есть Тень. Между ними еще с Гусу словно бы установилось молчаливое соглашение: Хуайсан не пытался его «читать», Усянь никому не говорил то, что узнал из его пьяного бреда.       Когда война закончилась, и закончилось ужасающее ожидание, справится ли Вэй-сюн, и все получилось, даже заинтересовать дагэ девой Цзян, когда перед самой свадьбой Минцзюэ предупредил, что после торжеств отправляет Хуайсана в Фэнхуан Во, все внутри словно завязалось в узел, мешая вдохнуть. Страх сплелся с предвкушением и желанием в такой клубок, что распутывать Хуайсан даже не пытался.       Орден Чуньцю Вэй казался поначалу Хуайсану каким-то иным, таинственным миром, хотя он и понимал, что его адепты — такие же люди, как и все остальные. Ведь этот мир создавал его невероятный командир, как могло быть иначе?! Но по прибытии всё оказалось не настолько сказочно. Обычные дома и обычные люди, самым необычайным там были артефактные мастерские и лекарские павильоны — таких, Хуайсан спорить был готов, ни в одном ордене нет.       Жизнь самого Хуайсана в Фэнхуан Во началась мирно и тихо: весьма умеренные тренировки с младшими адептами, медитации, прогулки по округе… Ещё ему дозволили поработать с дивного качества шёлком, который Вей Усянь откуда-то брал в весьма значительных количествах.       А ещё — занятия с самим командиром.       Первым и самым жестким условием, которое поставил ему Вэй Усянь, было «не лгать». Ни в едином слове, интонации, жесте.       — Если хочешь прожить долгую полноценную жизнь и действительно понянчиться с детьми брата, а не тихо зачахнуть от искажения ци примерно лет через пять… А-Сан? Что с тобой? — командиру пришлось подхватывать его оседающее тело, и в этот раз обморок Хуайсана был самым что ни на есть настоящим.       Это потом они сели и поговорили о том, что и младшего наследника клана «мясников» печальная участь кровного Не не обошла, просто в его случае маятник качнулся в другую сторону. И дело тут было не только в саблях. Дело было в самой крови рода. Хуайсан видел, как стынет в серо-стальных глазах отчаянная решимость разобраться и искоренить заразу. Потому что — Яньли. Их с Минцзюэ дети. Семья Вэй Усяня, который никому не позволит навредить членам этой семьи, будь то тварь, человек или неведомая болезнь.       Начали искоренять они с — как назвал это Вэй Усянь — диагностики его меридианов и ци, что для Хуайсана вылилось в то, что он должен был сидеть, медитировать и не сопротивляться, что бы Вэй-сюн с ним ни делал.       Ради справедливости — ничего особого и не происходило. Хуайсан иногда чувствовал как ци командира, немного колючая и щекочущая, циркулирует в его меридианах, как сменяется хватка на его запястьях, и послушно продолжал дышать. Когда эта странная медитация закончилась, он чувствовал себя дивно отдохнувшим — даже ноги не затекли, что с ним бывало частенько! — и выходил он из зала, где они занимались, в прекрасном настроении. Которое чуть было не сдулось, стоило ему увидеть в дальнем темном углу мрачную высокую фигуру.       Хуайсану даже вспомнились славные деньки юности в Гусу, когда что бы они ни затеяли — везде за ними следовал этот ледяной взгляд, надеявшийся подловить-таки Вэй-сюна наконец на нарушении правил.       — Л… — Хуайсан проглотил не то имя, — Цзян-сюн! Рад тебя видеть. — Он подозревал, что голос его должной радости не выказывает — больно жутко смотрел Цзян Минфэн, кто тут рад будет? Хуайсан не понимал только — почему. Но не убьют же его за неосторожное слово? — Цзян-сюн, ты что-то хотел?       Цзян Минфэн как-то странно поджал губы и отвел, наконец, глаза, глухо ответил:       — Нет, — после чего тёмной тенью скользнул в тот зал, из которого только что вышел Хуайсан — и плотно прикрыл дверь. Из-за неё тут же послышался весёлый смех командира — тот остался на месте, когда Хуайсан ушёл, ему требовалось поразмыслить.       Смех сменился неясным шёпотом, прервался каким-то звонким звуком — вскрик? — и снова сменился смехом. Хуайсан опомнился и, полыхая ушами, поспешил уйти. Оба бесстыдники! И если от командира стоило ожидать, то куда делось воспитание его жениха?! Хуайсан обошёлся бы без знания, что на том месте, где он только что сидел, сейчас будут играть в тучку и дождик.       До самого вечера он старательно гнал от себя все неподобающие мысли. Нет, он не будет подглядывать за этими двумя. Нет, он не станет их рисовать, тем более — в очередном своем романе в картинах. Хотя — ах, до чего же романтичная история, руки так и чесались сесть и заполнить тонкие листы лучшей бумаги, изящно прорисовывая каждую линию тончайшей кистью. Он бы потом даже раскрасил эти рисунки, подбирая цвета так нежно, чтобы они лишь оттеняли четкие линии туши… Нет! Он пару раз ударил себя самого по рукам. Нет-нет-нет, нельзя. Даже если очень хочется. Вэй-сюн не простит ему, это слишком личное.       Ночью он сдался и сел рисовать.       Проще всего было с лицами — уж на них-то ему было позволено смотреть сколько угодно. В принципе, с телами тоже было можно извернуться, добавив воображения: форма адептов Чуньцю Вэй была почти неприлично короткой, чан в ней, в повседневной, не предусматривался, рубаха-шань с узкими рукавами не заправлялась, прикрывая бедра до середины, серо-багряный каньцзянь был лишь чуть длиннее, а ку-чжэ из плотного черного шелка и вовсе смотрелись греховно, потому как сшиты были явно не по привычным меркам, не болтались сзади неопрятно-мешковато, а словно струились по телу, прорисовывая линии ног. Не будь он болен — а это осознание Хуайсан давно принял, — он бы в первые же часы в Фэнхуан Во перестал спокойно ходить: наверняка это было бы невозможно с нефритовым драконом, стремящимся разорвать нижние одежды. С этой стороны его болезнь была даже благом, иначе бы он наутро сгорел от смущения, рассматривая чинно завтракающего главу Вэй, которого даже плотно и высоко запахнутый ворот шаня не спасал: на его шее цвели маками следы чужих губ и, кажется, даже зубов. Отчего командир эти следы не залечил, убирая хотя бы самые заметные, Хуайсан примерно понимал: это была не распущенность, а следствие его глубочайшей любви к спутнику, способ подарить ему спокойствие, демонстрируя его собственнические метки. До Хуайсана внезапно дошло все, что случилось вчера, он судорожно схватился за веер, прикрывая лицо. Нужно было поговорить с Цзян-сюном. Обязательно поговорить! Объяснить, что никак, ни в малейшей степени не претендует на внимание командира в том самом смысле.              Сосредоточившись, Хуайсан попытался понять, сколько времени эти двое еще будут вынуждены мучиться, ожидая времени вступления в брак. Выходило, что еще как минимум два месяца: сперва должна была пройти свадьба главы Цзян и девы Вэнь.              Выкроить время для разговора никак не получалось — Цзян-сюн, видимо, чтобы не пить уксус, решил исключить из поля зрения то, что его на это побуждало — то есть Не Хуайсана. Это, пожалуй, было обидно, и разжигало некоторый азарт — никогда ещё от Хуайсана так усердно не бегали, будто он какое чудовище, даже брат, даже когда он окончательно достал его примерками! Так что Хуайсан твёрдо вознамерился выманить старого знакомого и поговорить.       Легко сказать — сложно сделать. Привлечь внимание Цзян-сюна, не вызывая меж тем интереса Вэй-сюна — который интересовался всем, что видит — было сложно. Но Хуайсан заметил закономерность: почти всегда после того, как у них с Вэй-сюном заканчивались совместные занятия — и чаще тогда, когда после них у Хуайсана было хорошее настроение — Цзян-сюн и Вэй-сюн вскоре пропадали, понятно зачем. Частенько вид их после возвращения вдохновлял Хуайсана на новые картины, которых накопилась уже немалая стопка… А значит, Цзян-сюн всё же присматривал за ним, и ловить его стоило именно в этот момент! То, насколько он «рад» будет Хуайсана видеть, конечно, внушало некоторые опасения, но вариантов было мало. Тем более, что Хуайсан, кажется, знал, чем его можно задобрить.       Так что после очередной медитации Хуайсан вышел из зала очень довольный — ведь у него наконец был план! — и не стал далеко отходить, затаившись за ближайшим углом. Ожидания оправдались, и вскоре у дверей показался Цзян-сюн — мрачнее тучи и угрожающий, как вся стена правил Гусу Лань разом. Преградить ему путь к цели, то есть к продолжившему медитацию в одиночестве Вэй-сюну, и заговорить стоило Хуайсану немалых душевных сил:       — Цзян-сюн! Ах, как я рад тебя найти! — заглянул в мечущие молнии золотистые глаза, сглотнул и постарался сказать самым дружелюбным тоном, какой смог выдать: — Мне очень нужно с тобой поговорить, прямо сейчас. Ты же не откажешь, Цзян-сюн?       Цзян-сюн, видимо, очень хотел отказать, но остатки воспитания не позволили, и он, всё ещё нагоняя дрожь своим мрачным видом, кивнул и отошёл в сторону внутреннего двора, устроившись в ближайшей беседке. Хуайсан поспешил за ним.       Следовало собраться, взять себя в руки и подобрать слова. Он понимал, что Цзян Минфэн — из тех людей, кто с трудом понимает намеки, да и не играть с ним в «угадайку» Хуайсан собирался, а разрешить возникшее недопонимание.       — Цзян-сюн, ты уж прости за прямоту, но разве стоит пить уксус, зная, что именно делает твой возлюбленный для меня?       Цзян Минфэн недоуменно моргнул, явно не ожидая такой прямоты: он уже привык, что в разговорах приходится искать двойной и тройной смысл, хотя получалось это у него плохо.       — Ах, Цзян-сюн! Не поверю, что Вэй-сюн тебе не сказал!       Открывать перед кем-то, даже если это честнейший в Цзянху человек, который, если пообещает, то слово сдержит, свои неприятные тайны было… сложно. Хуайсан привык держать это все в себе, тот единственный раз, когда он напился в подметку и плакался в плечо согласившегося выслушать Вэй Усяня — не в счет, тогда он как раз осознал, что брат не просто так тянет время и не желает жениться, а осознанно отказывает себе во всех радостях жизни, надеясь на него, Хуайсана. А он… пустоцвет. Никчемный и даже не стремящийся измениться.       Сейчас, после долгих, неприятных, но абсолютно откровенных бесед с Вэй Усянем о его состоянии и возможностях его улучшить, Хуайсан слегка воспрял духом, хотя страшно было до дрожи в коленях. Два слова всю сознательную жизнь были для Хуайсана в сотни раз страшнее любого яо-мо или лютейшего мертвеца: «искажение ци».       — Цзян-сюн, ты, верно, знаешь о проблеме… о болезни, преследующей всех, в ком течет кровь Не?       Цзян-сюн, конечно, знал. Это было видно даже по изменившемуся лицу, которое словно бы слегка оттаяло. Слова подтвердили, что да, он знает и является умным человеком:       — Знаю. Но… Ты ведь даже не владеешь саблей. Неужели?..       — Вэй-сюн сказал, что искажение ци в моем случае действует противоположным образом. У остальных кровных Не сильна Ян, и переизбыток темной Инь от сабель расшатывает баланс, не позволяя ему установиться. А во мне с рождения Ян было не так много, и то, что я старался саблю даже в руки не брать, не пробудил ее дух и не связал его со своей душой, не особенно помогло — вокруг меня постоянно находится множество адептов со своими саблями. Так что баланс все равно был нарушен, и… Сейчас, вспомню — слишком много Вэй-сюн со своими старейшинами общается, столько умных слов наговорил! — показательно надул губы, постучал веером по лбу, пытаясь разрядить хотя бы в себе звенящее напряжение. — Если просто — то я как кувшин с трещиной. Стоял бы ровно — вода бы не проливалась ниже трещины. Но меня наклоняют все ниже и ниже, и вода все равно утекает. Цзян-сюн, все, что пытается сделать для меня Вэй-сюн — это зарастить эту трещину, а никак уж не наполнить дырявый кувшин водой. Хотя не скрою — для кого иного в нем самом эта «вода» — желанна, как вино для пьяницы. А я, Цзян-сюн, можно сказать, всю жизнь трезвенником прожил.       Хуайсана эта исповедь вымотала — хотелось прямо сейчас уйти в свои покои, заснуть и не просыпаться до утра — хотя было еще очень далеко до заката, а Хуайсан привык ложиться заполночь. Но на Цзян-сюна его речь явно подействовала — он выглядел скорее задумчивым, чем мрачным, и более не смотрел так, будто в него вселился дух его незабвенного дядюшки. Впрочем, вскоре его глаза наполнились подозрением:       — Трезвенник. Ты поразительно хорошо разбираешься в вине для того, кто не испил и чарки.       Хуайсан прикрыл лицо рукавом, чувствуя, как горят щеки.       — Цзян-сюн! Если кто-то много знает о вине, это не значит, что он его пробовал! Это может значить, что он слушал тех, кто много пьет, смотрел на сосуды и нюхал! Гуй меня побери, я не то сказать хотел…       — Нюхал, значит?       — Ай, Цзян-сюн, ну, подглядывал я за адептами в купальнях! Так то только для того, чтоб рисовать пра… Ой…       Дожидаться, пока Цзян Минфэн поднимется, обойдет столик и сделает с ним что-нибудь нехорошее, Хуайсан не стал — вскочил и рванул в свои покои, как кролик от тени сокола.              В следующую неделю Хуайсан искренне сожалел о своём благом порыве наладить отношения с Цзян Минфэном. Потому что они словно поменялись местами — Хуайсан стремился скрыться, а Цзян-сюн — поймать его. Для чего — Хуайсан опасался и думать. Неужели не оставил надежды наказать того, кто поставлял адептам весенние истории? За всё время пребывания в Гусу тогда ещё Лань Ванцзи так его и не вычислил, что было, честно говоря, лестно.       Воспоминания о славных деньках, когда за сборник собственноручно и с удовольствием нарисованных весенних картинок другие приглашённые ученики готовы были выполнить за него задания — Хуайсану оставалось максимум переписать своим почерком, навели его на мысль. И в один из дней, вернувшись в свои покои, он принялся перебирать, сортировать и исправлять сделанные накануне наброски. Через несколько дней прекрасный сборник — Хуайсан по праву им гордился, одна из лучших его работ! — был готов. Следовало сделать ещё один такой же, но для этого время ещё будет, набросков у него много.       Подарок Цзян Минфэн принял с таким видом, словно хотел им Хуайсана прибить на месте. Но принял. Можно было ликовать: Хуайсан не сомневался, что именно этот сборник от рук Цзян-сюна не пострадает, в конце концов, тот уже давно не невинный лотос, не раскрывший своих лепестков под лучами солнца. А время для того, чтобы не только насладиться великолепно прорисованными картинками, но и понять, чьи лица запечатлены на белых страницах, перезлиться и перестать хотеть оторвать Хуайсану голову, у Цзян-сюна будет. Скорее всего, увидятся они с Вэй-сюном только перед самой свадьбой Цзян Ваньиня и девы Вэнь. А в это время Хуайсана будет надежно защищать дагэ.       Цзян Минфэн отбыл, и у Вэй-сюна появилось больше времени на занятия с Хуайсаном. И вот тогда-то он вправду взвыл, потому что взялись за него самым зверским образом. Медитации сменялись подробными осмотрами у целителей, и снова медитациями — с обменом ци! какое вопиющее непотребство! — с Вэй Усянем.       Хотя обменом ци это назвать было нельзя: своей ци у Хуайсана было прискорбно мало, так что в него просто перекачивали какие-то невообразимые объемы чужой, и каждая жилка, каждый тоненький меридиан в его теле горел, плавился, растягивался, каждый орган казался пронизанным шелковыми нитями, и нити эти шли к рукам и органам Вэй-сюна, а тот, словно большой и коварный паук, шевелил их, менял местами, тянул и переплетал. Хуайсан в первые разы из зала для медитаций даже выползти сам не мог, Вэй-сюн брал его на руки — вообще позор! — и относил снова к целителям на осмотр. И так каждый день.       Неделю спустя у Хуайсана, кажется, отсох и отвалился стыд. Он себя даже с дагэ так не вёл! Позволял себя таскать, уже даже для вида не сопротивляясь, и совершенно не обращал внимания, в каком он виде, когда Вэй Усянь, случалось, врывался к нему в покои. Но их усилия, похоже, всё-таки давали плоды: однажды Хуайсан проснулся среди ночи с мыслью, что он… выспался. Действительно выспался и отдохнул, хотя лёг не так уж и рано. Мышцы после вчерашней тренировки приятно тянуло, но ноги и руки больше не казались тряпичными, хотелось встать и что-то делать, хотя обычно Хуайсан был не против поваляться подольше.       Лежать в кровати с каждым мяо становилось все невыносимее. Тело просило движения, и Хуайсан решил, что никому не помешает, если выйдет немного погулять вокруг озера. Ну, может, дежурным адептам, но его тут уже все знали, так что не станут обращать внимания. Накинув и подпоясав дасюшен — тот, что потеплее, ночью у озера все-таки прохладно, — он тихонько выскользнул из покоев и прошелся к террасе, с которой начинался один из мостиков, ведущих на прибрежную прогулочную дорожку. Таких в Фэнхуан Во было несколько, в Праздник Цветения на них пускали гостей из города, чтобы любоваться сплошным ковром зеленой листвы и багряных до черноты лотосов, на солнечном свету горевших живым пламенем. Сейчас лотосы потихоньку отцветали, и в лунном свете их листва таинственно серебрилась каплями росы, упавшей в сумерках.              До нужного места он дошел, никого не встретив, словно прямо сейчас именно этот кусочек поместья вымер. И только уловив движение впереди, Хуайсан понял, что, скорее всего, здесь и вправду не было ни единого дежурного адепта распоряжением главы Вэй. Потому что сам глава Вэй в абсолютно непристойном виде — в одних только штанах и босиком — танцевал на крыше беседки, построенной почти в центре озера.       Хуайсан замер, как скованный печатью, не в силах оторвать взгляда от блестящей в лунном свете фигуры. Плавные, но стремительные движения и изгибы изумительно красивого мужского тела дополнял острый блеск стали, но в руках Вэй Усяня был не один из его знаменитых мечей, а тешань — тяжелый даже на вид, отточенный наверняка так, что резал до кости с первого прикосновения, он порхал крылом бабочки, складываясь и разворачиваясь, и воздух тихо посвистывал, сопровождая каждое движение, как музыка. Широкая алая лента вилась в воздухе рядом, казалась живой, так чутко реагируя на эти взмахи, словно стремилась приласкать обнаженный торс — и не смела его коснуться. Распущенные, свободные волосы плескали следом, будто черное лебединое крыло за спиной танцора.       Отмер Хуайсан, только когда мужчина устало опустился на конёк крыши, откладывая тешань. От простецкого движения, которым он плюхнулся на черепицу, словно спали чары, и Хуайсан сбежал, радуясь, что вокруг нет никого, кто видел бы его позор. Бежать было неудобно, и Хуайсан даже не сразу понял, почему — раньше с ним такого не случалось. И это лишь подстегнуло его бежать до своих покоев, не останавливаясь!       По-хорошему, ему следовало бы сейчас вспомнить то, чему его учили в Гусу, и сесть помедитировать, или там окунуться в водичку похолоднее — иначе это будет бесчестно, Хуайсан был в этом твёрдо уверен… Но он стоял и ничего не делал. Это, в конце, концов, было впервые! Впервые ему хотелось не только любоваться цветами, но и вдыхать аромат, и Хуайсану, кроме очевидного желания плоти, было до дрожи любопытно ощутить то, что столько раз рисовал.       Он сел на постель, облизнул враз пересохшие губы и распустил завязки ку. Подрагивающей рукой прикоснулся — по телу пробежала волна тепла и дрожи, от одного только прикосновения! — и обхватил крепче.       Несколько неумелых, немного болезненных рывков заставили его согнуться и отстранить руку, чтобы отдышаться и переждать, слишком новы для него были подобные ощущения. Хуайсан зажмурился, подробнее вспоминая не собственные работы — технически безупречные, о да, но кому, как не ему, знать, насколько мало было в них истинной страсти! — а чужие, те, что советовали ему другие адепты, которые уж точно знали, о чём говорят.       Снова погладил себя, на этот раз легче, едва касаясь, провел рукой по бёдрам и животу. Ещё раз, чуть сильнее, и ещё, чувствуя, как нарастает жар в теле и как то расслабляются, то вновь напрягаются мышцы.       Движения получались уже сами собой, правду говорят, что это просто, стоит только попробовать. Перед зажмуренными глазами замелькали цветные пятна, а потом словно что-то лопнуло, Хуайсан почувствовал тепло и влагу в ладони, и разом весь обмяк, словно его кости и мышцы обратились пухом.       Он неловко упал набок, не раскрывая глаз, и вяло подумал, что… Он не помнил, о чём он подумал в тот миг, потому что в следующий он заснул.       Утром он долго отмывал руки, которые ночью даже обтереть не успел. И лицо — холодной, самой холодной, которую только смог добыть, водой. Потому что почти сразу после пробуждения вспомнил, во что — в кого! — сложились цветные пятна на обратной стороне век перед тем, как он взлетел на вершину своего сияющего пика.       Во время завтрака он глаз от тарелок не поднимал категорически, потому что тот самый — только наглухо затянутый в свою форму адепта, — человек сидел прямо напротив и пытался накормить почему-то слегка раскапризничавшегося диди, которому суп недосолен и рис слишком рассыпчатый. Наверное, только это и уберегло Хуайсана от сгорания заживо прямиком за завтраком. Вэй Усянь отвлекся на заботу о подпростывшем, как оказалось, Вэй Яне, вместо очередного сеанса медитации попросив Хуайсана заняться тренировкой с адептами, а после явиться к целительнице Яоминь. К моменту осмотра он уже справился с собой, привычно позволил выслушать свой пульс, осмотреть, помять и простукать тело в самых разных местах. Странным было то, что госпожа Яоминь вручила ему свернутый лист и приказала сперва передать его главе Вэй, а потом уже медитировать с ним. Хуайсан только чуть замороченно кивнул: осмотры все еще утомляли его тем, что он смущался и не понимал большей части слов, которыми сыпали его «мучители».       Записку он Вэй-сюну вручил, как и было сказано, тот прочел и слегка изменился в лице, хмыкнул и велел располагаться. Хуайсану показалось, что в этот раз он зверствовал над его несчастным телом еще дольше и болезненнее, но все неприятные последствия сглаживались сегодня быстрее, так что не было нужды даже тащить его на руках — Хуайсан поднялся сам и понял, что может дойти до купальни, а потом к целителям своими ногами.       — Что ж, Сан-ди, я вижу отличный прогресс. Осталось только убедиться, что он будет постоянным, и можно сказать, что мы победили. Всего за месяц и пару дней, — Вэй-сюн радостно обнял его, а Хуайсана словно окунули в кипяток и лед одновременно. Короткая дрожь не осталась незамеченной.       — Что такое, Сан-ди? — его тут же отстранили, внимательно глядя в лицо.       Хуайсан почувствовал, как краснеет, и попытался отодвинуться ещё дальше. Смотреть в глаза командиру было мучительно стыдно, Хуайсан сам себе казался мерзавцем, развратником и предателем.       — Сан-ди?       Вэй Усянь позвал его ещё раз, и Хуайсан суетливо схватил и распахнул отложенный на время медитации в сторону веер. Он прекрасно понимал, что сейчас стоило бы успокоиться, улыбнуться и перевести разговор — но он не мог. Ему было слишком стыдно.       — Так. Сан-ди, ты мне ничего не хочешь рассказать? — мягко промурлыкал Вэй-сюн, отступив еще на полшага, приглашающе повел рукой. — Мы с тобой договорились, что обо всем, что происходит во время лечения, ты рассказываешь мне.       Они действительно договаривались. Но… Но Хуайсан же не знал, что у него случится… он так влипнет! Он не мог, не должен был, не имел права рассказывать о таком тому, кто помогал ему абсолютно бескорыстно, просто потому, что считал его своим другом! Так что Хуайсан ответил совершенно честно, пускай и высоким, срывающимся от страха голосом:       — Не хочу!       Вей Усянь в ответ лишь недоуменно моргнул, явно не ожидая такого буквального ответа, и расхохотался:       — Ладно, не хочешь, так не хочешь. Я преснятину в Гусу тоже есть не хотел. А ел, — и выразительно посмотрел на Хуайсана.       Было понятно, что либо он рассказывает, либо они из этой залы не выйдут, пока его мучитель своего не добьется. А он, как и сам Хуайсан, всегда добивался.       — Вэй-сюн, — Хуайсан спрятался за веером целиком, он бы под половицы закопался, если б мог, но Фэнхуан Во строили добротно и на века. — Вэй-сюн, прошу тебя, не заставляй меня это говорить.       Может, сработает привычная тактика? На дагэ ведь срабатывала…       — Хорошо, — Хуайсан выглянул одним глазом из-за веера, не веря, что так легко от… — Я сам скажу, ты только кивай или головой качай.       Не сработала.       — Насколько я понял, ночью или утром ты проснулся в палатке.       — Что? — пискнул Хуайсан.       — О боги… — вздохнул Усянь. — Со взрослыми потруднее, чем с мелкими. С одеялом, которое нефритовый стебель подпирал. Так понятнее?       — Понятнее, — простонал Хуайсан из-под веера. Краснота со щёк и ушей проходить не спешила, скорее наоборот — скоро от него фонарики зажигать можно будет.       — Ну так? — и Вэй-сюн задорно подвигал бровями.       — Нет, — так же честно, как и на прошлые вопросы, ответил Хуайсан — «в палатке» он ведь действительно не просыпался, всё началось несколько позже.       — Сан-ди, ты мне не помогаешь, — слегка разочарованно закатил глаза Усянь. — Нефритовый стебель стоял?       И что Хуайсан мог на это ответить? Стоял, но не сразу? Лучше уж сократить ответ до сути:       — Да.       — Стоял, но одеяло не подпирал? — Вэй Усянь фыркнул — его ситуация явно забавляла — и прошёлся перед Хуайсаном взад-вперёд. Прямо перед глазами мелькнула подчёркнутая поясом талия и всё, что ниже. Хуайсан проклял форму Чуньцю Вэй и прикрыл веки.       — Сан-ди, успокойся.       Зря он не смотрел, что этот бесстыдник делать собирался. Потому что Усянь сел напротив и мягко вынул из его руки веер, а потом так же мягко сжал запястья, заставляя опустить руки… На. Свои. Колени.       — Сан-ди, мы с тобой оба мужчины. Поверь, это самое обычное дело, когда ровесники — ну, или даже старшие с младшими, — делятся своими впечатлениями от первого поцелуя, игр со своими руками или даже первого визита в «весенний дом». Поверь, ничего нового, чего бы я сам не знал, ты мне не расскажешь. А меня твои впечатления интересуют исключительно для того, что я должен знать, не было ли тебе неприятно, больно, как-то еще некомфортно. И наоборот — тоже. Будет лучше, если ты сам опишешь, что делал и что при этом чувствовал. Так я буду знать, как работает твое тело. Сан-ди, я мог бы все узнать гораздо быстрее, но никогда не поступлю так без твоего разрешения. Я говорю о «Сопереживании»...       — Нет! — вышло почти истерически.       — Тише, тише, диди. Нет так нет. Это очень личное, понимаю. Но тогда рассказывай, как можешь.       Как можешь? Он не может! Никак!       Они всё ещё сидели рядом, ладони Хуайсана лежали на коленях Вэй-сюна, и терпеть это не было никаких сил. Хуайсан отстранился, а потом и вовсе встал, вновь заслонившись веером. Командир всё ещё терпеливо ждал, только сел более расслабленно. В свою излюбленную разнузданную позу. Хуайсан отвернулся и постарался сосредоточиться. Сказать что-то всё равно придётся, насколько он знал командира — тот не отстанет, пока не добьётся своего. А значит, нужно подумать, как описать ситуацию, не упоминая детали. Скажем, как это описывали в некоторых сборниках, которые он читал — и представить, что на этот раз он его пишет.       Хуайсан, не открывая глаз, начал рассказывать:       — Этот недостойный проснулся среди ночи, и решил полюбоваться звёздным небом. Во время прогулки он увидел прекрасное зрелище, подобное взлёту феникса, и оно вдохновило его нефритовый стебель воспрянуть, подобно дракону к облакам. Вернувшись в свои покои, этот недостойный попытался обуздать дракона, но по неумению был немного груб, потому первая попытка не увенчалась успехом. Однако когда вспомнил описания того, как советуют вызывать дождь из облаков более умелые укротители, ощутил, как воспаряет к небесам.       Закончив эту тираду, Хуайсан решился обернуться обратно — самое страшное уже произошло, он всё сказал, верно? Вэй Усянь смотрел на него с тем умилением, которое испытывают родители, услышавшие первое слово своего ребёнка.       — Значит, больно было только из-за неопытности? Утром нигде не жгло, не тянуло? Некоторые, видишь ли, неопытные укротители умудряются своего дракона поцарапать или даже… кхм… намозолить, — Вэй-сюн слегка закатил глаза и вздохнул. Должно быть, уже сталкивался с таким? Или сам… Ой, вот об этом он очень зря подумал.       — Нет. Ничего такого.       Хуайсан не поверил своему счастью: неужели у него не уточнят, что за прекрасное зрелище он увидел? Но и хорошо, что не поверил, потому что Вэй-сюн хмыкнул и спросил:       — Небось, к женским купальням бегал, а, Сан-ди?       — Это тоже нужно знать, чтобы понимать, всё ли у меня в порядке? — голос у Хуайсана был откровенно жалкий, но лгать командиру он не мог, так же как ответить правдиво.       — Да желательно бы, потому что если ты бегал туда, то все в порядке и все хорошо. А если ты совершенно случайно вчера гулял по берегу озера и видел одного дурака, понадеявшегося, что все спят, и не поставившего барьер, то мне все ясно. И нужно выяснить, то ли ты себя накрутил до того, что сейчас кровь из цицяо пойдет, то ли на самом деле у нас проблема и придется ее решать. Сан-ди, честно, коротко и по существу: когда ласкался, кого представлял?       Помолчали. Хуайсан стоял ни жив, ни мёртв, и был уверен — у него на лице всё написано, отвечать вслух и не понадобится. Так и вышло. Вэй-сюн тяжело вздохнул и помассировал виски ладонями.       — Ясно. Только не ясно, где я ошибся. Гуй болотный! Да чтоб меня бревном вы… кхм. Сан-ди, сядь. Я сейчас принесу успокоительного отвара, ты выпьешь, и мы спокойно поговорим. Хорошо?       Хуайсан кивнул. Успокоительный отвар, дисциплинарный кнут, казнь линчи — он сейчас со всем бы согласился, что командир сказал. Вэй Усянь вышел, вернулся, впихнул ему в руки кружку — всё это время Хуайсан стоял, не шевелясь. Кружку у него отобрали обратно, поднесли к губам, заставили выглотать налитое — вкуса он так и не ощутил, только запах травы бо-хэ и чего-то еще. Потом у него ослабели ноги, и бережные, сильные руки подхватили, помогая сесть и прислониться к стене.       — Сан-ди. Хуайсан, посмотри на меня.       — Не могу, — честно и уже почти равнодушно признал свое поражение Хуайсан.       — Можешь. Потому что надумал себе съесть три корзины острого перца, хотя не стоит. А-Сан. Диди. Мы друг друга знаем с моих пятнадцати. Я знаю, что в тебе смелости побольше, чем у некоторых героев войны. Посмотри на меня, пожалуйста, А-Сан.       Хуайсан сидел, ощущая на своих плечах руки командира и смотря перед собой, и толком ничего не видел — перед глазами всё расплывалось. Он плачет? Ну и ладно. Хуже уже всё равно не будет. Командир, сколь бы ни было огромно его великодушие, всё равно вряд ли сможет и дальше воспринимать его как друга и соратника, не после такого позора. Так что Хуайсан утёр слёзы рукавом и посмотрел в обеспокоенное лицо бывшего друга:       — Да, командир?       — Вы с моей любимой булкой с гвоздями так похожи, ты знаешь? — Вэй Усянь улыбнулся ему, протянул руку и потрепал по голове, как это обожал делать дагэ. — Даже влюбиться успели в первый раз в одного и того же несчастного меня. У А-Нина это, к счастью, прошло, но у него и условия для влюбленности были неподходящие, война. У тебя, А-Сан, впрочем, тоже. И потому мне придется сделать то, за что я буду себя потом долго корить, но все равно сделаю. И пока не сделал, скажу, а ты запомнишь накрепко, хорошо?       — Как скажешь, командир.       Хуайсана больно кольнуло сравнение: А-Нин ведь, в отличие от него, совершенная простота, влюблённость-влюблённостью, но всяких непристойностей про командира, воспользовавшись его добротой, он явно не представлял. Командир его обнимал, словно дитя — тряпичную куклу, какие тут непристойности!       — В Сопереживании я немного приглушу твои чувства от увиденного ночью. Не буду ничего менять, только сделаю так, словно ты не узнаешь человека на озере. И весь наш сегодняшний разговор спрячу за медитацией, он однажды тебе вспомнится, когда сможешь смотреть и рассуждать здраво, не испытывая вины за то, в чем не виноват на самом деле. Между нами ничего не изменится. Никогда. Ты был первым, кто предложил мне дружбу в Юньшэне, а ведь до этого момента у меня друзей не было, только шиди, шицзе и брат, с которым мы даже наши братские отношения не могли показывать на людях. Как ты думаешь, если бы я предал это, смог бы я смотреть тебе в глаза и не мучиться совестью? Так что, может, я и командир, но в первую очередь я твой друг. Запомнил? Этого я прятать не буду.       Хуайсан пожал плечами — что-то ему не верилось, что всё будет так легко, как описал командир. Но слова всё равно отдались теплом в груди. Друг… Не то чтобы у него самого до Вэй-сюна было много друзей. А Вэй Усянь частенько совершал невозможное, так что это, конечно, нечестно — опять сваливать решение проблемы, которую создал Хуайсан, на его плечи, но раз он говорит, что сможет… Хуайсан хочет иметь возможность снова смотреть в его глаза и называть другом.       И он кивнул.       — Вспоминай, как проснулся той ночью, — снова крепко взяв его за запястья, приказал Усянь, и Хуайсан словно провалился в тот момент, когда решил встать и прогуляться.       Озеро показалось ему еще более чарующим, чем днем, только от воды словно поднимался легкий туман. И танцор на крыше беседки был прекрасен, но Хуайсан, сколько бы ни вглядывался, не мог различить лица, его скрывали то взметнувшиеся волосы, то лента, то тешань. Отмер Хуайсан, только когда танцор устало опустился на конёк крыши, откладывая тешань. От простецкого движения, которым он плюхнулся на черепицу, словно спали чары, и Хуайсан сбежал, радуясь, что вокруг нет никого, кто видел бы его подглядывающим. Бежать было неудобно, и он даже не сразу понял, почему — раньше с ним такого не случалось. И это лишь подстегнуло его бежать до своих покоев, не останавливаясь! И когда он ласкал себя, в воспоминании вместо лица, которое так и не увидел, мелькнул лишь эффектно замерший на мгновение силуэт, обвитый алой лентой — чувственная, яркая картинка. И почему он так дико смущался? Вэй-сюн все же прав, они же оба мужчины, и это нормально. В конце концов, он с Вэй-сюном и Цзян-сюном столько раз делился сборниками весенних картинок, а один раз, кажется, даже сборник Лунъяна подсунул. Ну, ничего же страшного не случилось, никто никого не убил даже. Сейчас он выйдет из медитации и сможет нормально отвечать на вопросы Вэй-сюна, а не блеять, как раненая овца…       — Сан-ди, Сан-ди, просыпайся. Медитация — это тебе не послеобеденный сон! — насмешливо прозвучало уже в реальности.       — Вэй-сюн, как ты можешь так говорить? Я не спал!       Хуайсан тряхнул головой, прогоняя остатки неги. Всё-таки Вэй-сюн знает толк в медитации, вот что значит — сильный совершенствующийся, вот так посидишь с ним в компании с фэнь — а кажется, будто проспал ночь!       — Ну, что, я вижу явный прогресс. Твоя Ян усилилась, и, кажется, кто-то сегодня проснулся «в палатке»? — чуть насмешливо прищурился Вэй-сюн.       Хуайсан на миг задумался, проводя параллели, а потом в голове будто что-то щелкнуло — он слегка прикрылся веером, скосив поверх него взгляд:       — Ах, Вэй-сюн, всё было несколько не так. Мне не спалось ночью, и я решил прогуляться, — он взмахнул веером, выдерживая эффектную паузу. Вэй-сюн выглядел заинтересованным — но как-то недостаточно, неужели из Хуайсана настолько плохой рассказчик? Мечтательно сощурил глаза, добавляя накала: — Адепты Чуньцю Вэй воистину одарены сверх меры, Вэй-сюн. На озере, укрытом туманом, как покрывалом Гуаньинь, я встретил юношу дивной красоты. Он танцевал на крыше беседки, словно журавль в небесах и карп в озере, и это зрелище было столь бесстыдное и прекрасное, что удивительно, как небожители не спустились посмотреть! — Хуайсан вновь бросил взгляд на друга, проверяя реакцию.       Вэй-сюн покивал, потом легко рассмеялся, тихо, словно доверяя тайну, сказал:       — Ходят легенды, что озеро Багряного Лотоса настолько полно ци, причем, не янской и не иньской, а той самой, истинной, что в такие вот лунные ночи над ним в самом деле можно увидеть то ли небожителей, то ли отражения некогда живших людей, то ли свои воплощенные фантазии. Тебе повезло, Сан-ди. Я вот пока ни разу не видел.       Звучало, конечно, впечатляюще, но Хуайсан достаточно хорошо знал Вэй-сюна, чтобы понимать: тот любит рассказывать небылицы не меньше него самого.       — Вэй-сюн, как ты жесток! Я думал, это человек из плоти и крови, с которым я мог бы познакомиться и выразить свою благодарность за прекрасное зрелище — а ты разбиваешь мне сердце словами, что это лишь бесплотный мираж! Неужели в твоём ордене действительно нет никого, схожего обликом с моим виденьем?       Вэй Усянь снова рассмеялся, покачал головой:       — Прости, Сан-ди, но все мои адепты еще новички, чтоб действительно танцевать на крыше беседки посреди озера и не сверзиться в воду. Так что я совершенно серьезен: тебе повезло увидеть видение полной луны. А теперь идем-ка ужинать. Ты провел в медитации больше двух шичэней. Для твоего золотого ядра это, конечно, очень хорошо, но вот твой живот мне спасибо не скажет, а целительница Яоминь и вовсе по голове настучит за то, что морю тебя голодом.       

***

      Только два года спустя, в очередной раз придя в гости в Фэнхуан Во и любуясь полной луной над озером, Хуайсан вспомнил эту ночь и танец. И то, что на самом деле видел, и что случилось с ним после — весь тот мучительный разговор, и что сделал и сказал ему Вэй Усянь. Сидел и вспоминал, перебирая каждую их последующую встречу, понимая, что командир, его дорогой друг в самом деле оказался прав: ничего между ними не изменилось. Ни дружба, которой так дорожили оба, ни доверие, которое Вэй Ин не предал — ведь кому как ни ему было знать ценность каждой крупицы воспоминаний. Все они сейчас были перед Хуайсаном, как на ладони, и он, пересматривая их, будто в зеркале, смог посмеяться над собой-тогдашним: какой же он был… юный, глупый и все еще не веривший в себя.       Все изменилось, он сам изменился, действительно ощутил себя настоящим заклинателем, а не изнеженным ребенком с веерами и птичками. Его золотое ядро, конечно, пока еще не сравнится с таковым у его ровесников, но он больше не слабак. У него нет сабли — точнее, есть, но все так же стоит в подставке в его комнате, безгласная и неживая. Но есть меч, и даже дагэ признал, наконец, что для Хуайсана это — лучший выбор. Этот меч, подарок командира, он получил как раз тогда, когда закончилось его лечение. Скованный великим мастером, самой Вэй Лилянь, он был похож на лунный луч над гладью укрытого туманом озера, и Хуайсан назвал его Уюнь, в память о том видении. Что ж, даже не помня, кто танцевал над беседкой, он не ошибся в имени. А ведь Вэй-сюн ему даже не солгал тогда, сказав, что все его адепты пока что слишком неопытны для подобного танца! Ах, что за хитрец!       Вэй Усянь два года учил его драться двумя руками, держа в одной меч, а в другой — кинжал, подаренный дагэ. Ни у одного ордена в Цзянху не было такой техники, они создавали ее с нуля.       — У тебя в клане разве все такие здоровяки как Цзюэ-гэ? — спросил Усянь, и был, конечно, прав. — Учить тех, кто слабее, чем это нужно для сабли, тоже надо, ведь так? Вот и будешь учить, и пусть это будет одна из секретных техник Не.       Он посмеивался, но Хуайсан думал, что его орден уже получил намного больше, чем это было возможно: целителя из Цзычань Вэнь, потерянное всеми, кроме них, искусство стрельбы из вэньских луков, отличавшихся от прочих формой, размахом плеч и материалами. Впервые за несколько поколений у главы клана родилась дочь. Может, во всех прочих кланах Цзянху и среди простых людей более всего ценились сыновья, но властители Буцзинши отличали дочерей. Их редко когда выпускали из клана, стараясь перетащить к себе женихов, но не отдавать девочек в другие кланы. Госпожа Не одарила дагэ столь драгоценно: словно среди суровых скал и болот его родины распустился розовый лотос.       Здоровье его и дагэ — снова подарок. И не только их, но амулеты для сабель, которые делались для каждого заклинателя отдельно, стоили дорого, но тут уж никто из ордена даже не пискнул: жить хотелось, и жить по возможности долго и хорошо.       И даже сейчас, когда он прибыл в Фэнхуан Во, намереваясь купить тот самый, теперь знаменитый на всю поднебесную «паучий шелк» — Вэй Усянь так смеялся, что потом полдня не мог разговаривать от того что сорвал горло, когда узнал, как его называют люди, — алый, свадебный, для его прекрасного диди А-Линя, командир снова удивил до онемения: вынес уже готовое ханьфу, расшитое драконами и прочими счастливыми символами.       — Вэнь Нин ведь тоже часть моего клана, хоть он теперь и Не. Это был мой долг, моя обязанность и мое желание.       На этих словах Хуайсан почти прослезился — помогло сдержаться только то, что все эти годы он усердно учился держать лицо. Вэй-сюн был неисправим: считал своей семьёй всех, кто хоть раз запал ему в душу — и ему было плевать, связывали ли их какие-то официальные узы.       В конце концов наряд был упакован, все прочие дела обсуждены, и они просто устроились в беседке — той самой — с вином. Цзян Минфэн всё ещё не пил, но компанию возлюбленному супругу составлял исправно, благо с Хуайсаном у них за эти годы наладились вполне сносные отношения: Хуайсан не вис, как в юности, на Вэй-сюне, а Цзян-сюн не прожигал его ревнивыми взглядами. Какую роль в этом сыграл приснопамятный сборник, Хуайсан старался не думать.       — Так, — медленно цедя отличное лотосовое вино из расписной, в привычных всем вокруг уже перьях и черных лотосах, пиалы, Вэй-сюн… ах, нет, вот прямо сейчас — командир, Хуайсан уже научился отличать по взглядам, — задумчиво и чуть лукаво прищурился. — Считай, самого младшенького братца я почти женил. Но А-Линь, конечно, удивил. Я думал, что первым мы все-таки женим тебя, диди. А ты пока дев только побрякушками да веерами одариваешь, м? Когда уже кого-нибудь выберешь, или глаза разбегаются?       У Хуайсана не то чтобы глаза разбегались, скорее, не видели пока никого, на ком стоило бы остановить взгляд. После того, как Усянь его вылечил, Хуайсан не сказать что пустился во все тяжкие, но перепробовал многое из того, о чём ранее только читал. После чего подуспокоился — бешеным темпераментом он так и не стал отличаться — и с головой погрузился в учёбу. Может быть, три года назад слова о нем, как о Верховном заклинателе, и были отчасти шуткой, но только отчасти: амбиций ему было не занимать. Да и пример перед глазами был постоянно: Вэй-сюн намеревался однажды сделать свой орден Великим, и не просто «однажды», а в течение обычной человеческой жизни. А такого прецедента пока не содержала история ни одного клана. Обычно место одного из Столпов Цзянху занимал тот орден, что долго и упорно шел к этому в течении нескольких, а то и десятков поколений. Но Цзян-сюн, который Ваньинь, кажется, не просто так выделил брату земли на границе владений Цзян и Вэнь: ордену Чуньцю Вэй было куда прирастать, беря под крыло мелкие кланы, потихоньку появляющиеся все-таки на землях Шеньси. Им, зачастую бедным и малочисленным, справиться с засильем нечисти на этих землях в одиночку было трудно, а орден Чуньцю Вэй уже, всего три года спустя после своего основания, славился тем, что оказывал покровительство, никого силой не принуждая. Зачем сила, если сами с охотой придут и попросят, да еще и получат в итоге куда больше, чем ожидалось?       Так что Хуайсан тоже решил — а почему нет? Раньше, конечно, Верховным заклинателем становился только действующий глава одного из Великих орденов, и к чему это привело? Сейчас никто не хотел давать одному ордену подобную власть, потому им и удалось отсрочить избрание нового Верховного. И — начать готовить место для того, на ком не висела бы ответственность за целый клан, но за кем стояла бы его сила.       Хуайсан, тем временем, учил то, что так усердно игнорировал в своё время на обучении в Гусу — и налаживал связи. Молодой господин из Великого ордена, в меру погеройствовавший на войне и достаточно изысканный и образованный, чтобы поддержать беседу на любую тему, он очень быстро стал желанным гостем везде, где бы ни появлялся. Многие старые главы его, конечно, недолюбливали, помня его прежнюю репутацию слабака и незнайки, а тем паче — понимая, к чему идёт дело, но почти все наследники и значительная часть молодых глав всё же были о Хуайсане более чем хорошего мнения!       И с каждым днём перспектива однажды стать Верховным заклинателем — и более того, справиться с этой работой — становилась для Хуайсана всё реальнее.       От размышлений его отвлек тихий зевок, спрятанный за рукавом: великолепный Цзян-сюн, даром что не пил вина, уже явно спал сидя, только усилием воли держа глаза открытыми.       — А-Чжань, иди отдыхать.       — Мгм…       — Я приду попозже, иди, мой Феникс.       Хуайсан чуть смущенно отвел глаза, хотя за столько лет уже можно было привыкнуть к откровенному отсутствию стыда за выражение чувств между этими двумя. И тут дело было совсем не в неуважении к окружающим или плохом воспитании. Кому как ни ему знать, как именно воспитаны эти двое. Дело только в бесконечной, живой, выстраданной искренности чувства, которое они, похоже, поклялись друг другу никогда не прятать.       Завидно? Нет! Ну… может, немного. Хуайсан не поклялся бы, что с тем, кто однажды станет его спутником или спутницей на тропе совершенствования, сможет так же. Потому что он же не Вэй Усянь. Никто не Вэй Усянь. Он такой один.       Один такой, человек, который однажды ночью танцевал в лунном свете на крыше вот этой вот беседки и, сам того не зная и не желая, подарил Хуайсану первую, глупую, детскую, болезненную влюбленность. И сам же ее спрятал ото всех, даже от Хуайсана, скрыл в его сердце каким-то своим, невозможным способом. Сейчас, когда воспоминание вернулось, Хуайсан смотрел на Вэй-сюна, не пряча глаз.       Цзян Минфэн все-таки ушел, держась прямо и не стесывая плечами колонны, поддерживающие легкую крышу над мостками, но явно идя только по памяти тела, стремящегося в постель. Усянь, проводив его взглядом, вернулся к столику и наполнил пиалы вином заново.       — Сегодня полная луна, Сан-ди. Не желаешь посмотреть, может быть, озеро и она снова покажут тебе твою мечту?       Хуайсан отхлебнул из пиалы, давая себе время на раздумья. Раз уж он всё вспомнил и всё ещё может смотреть в глаза командира, значит, его чувства действительно остыли? Он вспомнил славное время, когда Вэй-сюн и Цзян-сюн вдохновили его нарисовать несколько прекрасных сборников — в последние годы у него было мало времени на рисование:       — Ах, Вэй-сюн, ты ведь знаешь — я всегда плохо умел сопротивляться соблазнам, а тем более — отказывать тебе.       В серебряных глазах напротив мелькнули демонические лиловые искорки, а губы изогнулись в такой улыбке, что у Хуайсана зачесались пальцы тотчас схватиться за кисть.       — Что ж, идем, смотреть лучше с берега.       Хуайсан недоуменно моргнул: он ждал не этого. Но любопытство, которого в нем было больше, чем всего остального, уже укусило и впрыснуло свой яд. Он успел заметить краем глаза, как приглушенно вспыхнула какая-то печать, сложенная Вэй-сюном и оставленная поверх столика в беседке. Но останавливаться не стал, прошел по мосткам на прогулочную дорожку, облокотился о высокие резные перила. Луна светила ярко, лотосы пахли нежно и опьяняюще, звенели цикады, выводил свои трели где-то на той стороне озера соловей.       — Смотри, Сан-ди.       Мелькнула алая кисть на черной флейте. Испуга не было, Хуайсан доверил бы командиру свою жизнь, не то что сознание, которым так легко и жутко управляла музыка именно этой флейты. Вопреки ожиданиям, мелодия была совсем тихой и нежной, рассыпалась плеском воды под мостками, перекликалась с соловьем и цикадами, шелестела ветром в камышах. И в свете луны над крышей беседки кружились два силуэта, в одном из которых он без особого удивления узнал себя, а вот второй все время менялся, словно рядом с ним танцевала хулицзин, никак не могущая определиться, желает ли она соблазнить его в женском или мужском обличье, обнажиться ли ей или закутаться в многослойное одеяние.       Хуайсан тихо рассмеялся: Вэй-сюн снова угадал… нет, знал, как всегда — знал, что творится у него на сердце.       — Не торопись решать, диди. Однажды посмотришь в чьи-то глаза и все поймешь.       Хуайсан прижал веер к лицу, посмотрел поверх него, пряча подрагивающие губы. И не стал сопротивляться, когда веер у него отобрали, прижимая к широкой груди и позволяя уткнуться головой в чужое плечо.       — Да, командир.              И Хуайсан не торопился. Смотрел в глаза, путешествовал, налаживал связи, учился… Жизнь шла бесконечной чередой образов, то проносясь мимо, едва задевая краем шёлкового рукава, то затягивая в свою пёструю круговерть и не отпуская, пока от обилия красок не помутится в голове.       В один из дней Хуайсан обнаружил себя в парадном одеянии, в окружении всех тех, кого мог назвать своей семьёй, и понял: он готов ко всему, что преподнесет ему жизнь. Выйти сейчас на Совет кланов, выиграть этот тяжёлый, пускай и бескровный бой — и взять на себя ответственность.       — Ай-я, самый молодой претендент на титул — самый красивый, — прямо ему на ухо прошептал хрипловатый смешливый голос.       — Вэй-сюн! — против воли Хуайсан почувствовал, как теплеют скулы и загораются уши.       Да что ж за человек такой! И надо ему вот так, при всех? Впрочем, иначе это был бы не Ди-цзуньши, не Вэй Усянь.       — Говорю только правду и ничего кроме нее! — Вэй-сюн клятвенно поднял руку и рассмеялся. — Ты слишком серьезен, Сан-ди. Все уже решено, мы знаем, сколько голосов отдадут за тебя, и какие кланы и ордена. Поверь, именно этот вопрос будет сегодня решен быстрее всех прочих. Готов биться об заклад.       — Вэй Ин, — слегка укоризненно произнес Цзян Минфэн, но Хуайсан видел, что его глаза тоже смеются.       — Нет уж, биться об заклад с тобой — гарантированно проиграть, — громыхнул дагэ, шагнул вперед, обнимая так, что у Хуайсана перехватило дыхание: он, хоть и окреп, за четыре-то года зверских тренировок, но и старший брат слабее не стал. — Горжусь тобой. И повторю это после Совета, диди. Ну, готов?       — Готов! — Хуайсан улыбнулся, чувствуя, как подрагивают всё-таки нервно губы, обмахнулся веером, после чего расправил плечи и вступил в зал Совета со всеми достоинством и спокойствием, какие только у него были. Прошёл на своё место — чуть в отдалении от мест клана Не, подчёркивающее, что на нынешнем совете он будет выступать не как представитель клана, провожаемый взглядами — восхищёнными, завистливыми и ожидающими.              Биться с Вэй Усянем об заклад было бы в самом деле глупо. Вопрос об избрании нового Верховного заклинателя стоял на повестке Совета первым, и глава Ланьлин Цзинь, принимавший в этот раз высокое собрание в Башне Кои, поднялся и перечислил все кандидатуры на этот пост. Среди них — всего пятеро из «середнячков», кто был поамбициознее и пожелал возвыситься, но ни одного главы: этот запрет удалось протащить после четырех лет постоянных споров и обсуждений уже официально. На возвышении, рядом со столом главы Цзинь, стоял отдельный, никем пока не занятый, а на нем, помимо прочего, лежал переплетенный в драгоценный сандал, инкрустированный золотом и нефритом, талмуд размером, наверное, с тот трактат со всеми старыми правилами Гусу Лань: права, обязанности и все, что должен знать и делать Верховный заклинатель. Хуайсан скользнул взглядом по нему, передернулся внутренне: несмотря на то, что он сам был одним из составителей этого талмуда, выучить и разобраться во всей писанине было непросто. Зато теперь власть Верховного четко регламентирована и ограничена. Не будет больше такого беспредела, как при Вэнь Жохане, никогда.       Он отвлекся, непозволительно отвлекся и пропустил начало обсуждения первой кандидатуры. Но, кажется, ничего не потерял, потому что пока высказывались в рамках протокола, а вот если начнется переход на личности…       Не начался. Хватило одного щелчка черно-золотого веера в твердой руке Цзинь Цзысюаня. И его же почти приказа перейти к остальным кандидатам. Хуайсан им почти восхищался: под дланью этого человека орден, запятнавший свою репутацию достаточно серьезно, не только не утратил влияния, но и очистился. Воистину, именно такого главы ему и не хватало все эти годы.       Обсуждение шло своим чередом. Секретарь записывал результаты голосования по каждому кандидату, и у Хуайсана все отчетливее поднывало под ложечкой: он, как самый юный, стоял последним. Вот же пытка какая! Терпение, надо собрать терпение в кулак.       Наконец, прозвучало и его имя, и он сложил и опустил веер на столик, выпрямился еще сильнее, заставив губы сложиться в едва заметную благожелательную улыбку. Держать лицо, слушая речи противников. Благодарить взглядами союзников.       — Голосуем, высокое собрание.       В ушах зашумело, сердце заколотилось где-то в горле, пересохли губы.       — Голосование окончено. Секретарь, проведите подсчет.       Хуайсан покрепче сжал веер под прикрытием длинного рукава. Несмотря на заверения Вэй-сюна и долгие годы подготовки, он всё равно волновался. Ещё во время войны он усвоил: невзирая на все планы и стратегии, в любой момент что-то может пойти не так…       Секретарь зачитывал имена, озвучивал количество голосов. Хуайсан улыбался и сжимал веер.       — … избран большинством голосов: Не Хуайсан из Цинхэ Не!       Под шепотки, возгласы и взгляды Не Хуайсан, ныне большинством голосов избранный Верховным заклинателем, встал и поклонился высокому собранию.       — Примите мои искренние поздравления, господин Верховный заклинатель, — глава Цзинь так же поднялся и поклонился ему, повел рукой, указывая на двери за возвышением: — Пройдите за мной. Как главе Совета, вам полагается облачиться в подобающее одеяние.       Хуайсан сглотнул и согласно наклонил голову. Что еще за одеяние? О таком ему не сказали! Этого, вроде бы, не было даже в регламенте Совета? Но прошествовал за главой Цзинь, который за дверью оттаял и на пару мяо сжал его плечи ладонями:       — Поздравляю, от всего сердца поздравляю, Сан-ди! Ты заслужил этот пост как никто иной. Но поспешим.       — Ах, Цзинь-сюн, что за «подобающее одеяние»? — попытался ускорить получение информации Хуайсан, но Цзысюань только фыркнул:       — Скоро сам увидишь. Могу лишь сказать, что это — подарок. А от кого, догадайся сам.       Они прошли в небольшую комнатку, где, кроме бронзового зеркала во весь рост, ширмы и кушетки за ней, не было ничего.       — Оно там. Переодевайся, и я помогу с поясом и всем остальным.       Хуайсан зашел за ширму и пораженно распахнул глаза, рассматривая юаньлиншань из насыщенно-алого, плотного шелка, затканного узорами чуть иного оттенка, в которых сплетались все священные символы верховной власти заклинательского мира, с золототкаными буфанами на груди и на спине, в которых были вышиты два иероглифа: «正» и «人», окруженные орнаментом в виде сплетенных ветвей сосны, бамбука, сливы и орхидей. Рядом с этим алым великолепием лежал кожаный гэдай цвета темного золота, с головой Таоте в центре чеканного украшения из восьми сплетенных колец, а поверх него стояла раскрытая шкатулка с изящными парными шиву из белого и красного нефрита, украшенные золотой и темно-зеленой кистями каждое.       Сняв свой шелковый дай и парадный чаошен — такой же, как у брата, в привычном за многие годы полувоенном стиле, Хуайсан не мог не признать мудрость дарителя: надев этот алый наряд, он совершенно точно встанет наособицу ото всех кланов и орденов, но пояс и подвески покажут, откуда его корни.       Под подвесками оказался еще один сверток нежного белого шелка. Разворачивая его, Хуайсан задержал дыхание. На его ладони лежал белый нефритовый гуань в виде все тех же веток четырех священных растений, с орхидеей по центру, и ци, что наполняла это украшение, он знал очень хорошо.       — Вэй-сюн… — шепнул Хуайсан и на миг прижал украшение к груди, как хотел бы сейчас обнять своего командира. Навечно — командира, пускай даже Хуайсан и стал Верховным заклинателем, к словам этого человека он будет прислушиваться до конца жизни.       Подобающе облачившись и закрепив гуань с помощью Цзысюаня, Хуайсан осмелился взглянуть в стоявшее там же, за ширмой зеркало. Из полированной бронзы на него смотрел кто-то пока еще малознакомый, разве что лицом. Этого человека, пожалуй, не знал и сам Хуайсан, но надеялся, что вытканные золотом иероглифы на его груди окажутся правдой. И «Чжэнжэнь» — это будет о нем.              Он вернулся в зал, поднялся на возвышение, поклонился пораженно замершим людям, отыскал взглядом всех, кто был ему дорог и близок, встречая в их глазах тепло и поддержку, и сказал:       — Благодарю высокое собрание за оказанную этому Не честь. Начнем Совет.