或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      

На алые маки роса золотая стремится упасть,       И дождь изливается бурно из недр облаков.       Сегодня я понял: я был только целого часть,       И цельным стал, скинув твой свадебный алый покров.

             После возвращения в Пристань Цзян Чэн честно попытался вернуться к своим обязанностям: гонять адептов, ходить на ночные охоты, готовить собственную свадьбу… Но ему не дали. Он, правда, сначала и не понял, что ему целенаправленно не дают участвовать в жизни собственного ордена, просто за что бы он ни брался, оказывалось, что это или уже сделано, или как раз делается, или «господин Вэй / господин Цзян Минфэн уже отдал распоряжение, приступаем!». Чем ближе подходил день этой самой свадьбы, тем больше в его чае оказывалось ароматных успокоительных трав, которые так приятно обволакивали сознание теплом, даруя легкость восприятия. Когда он попытался возмутиться, мол, «почему это мою свадьбу готовишь ты, глава вообще другого клана?», Вэй Ин ласково погладил его по голове и прижал к груди, ответив только одно:       — Потому что я твой старший брат. И я обещал господину Цзян и Госпоже Юй, что позабочусь о тебе как следует. Это — тоже одна из моих обязанностей.       На это Цзян Чэну возразить было нечего. Точнее, он, может, и нашёл бы возражения, если бы хотел, но он не хотел. То ли травам спасибо, то ли тому, что когда о тебе заботятся — это действительно приятно… Но Цзян Чэн больше даже не пытался взяться за дела, иногда лишь, когда становилось совсем невмоготу, выбираясь на тренировочные площадки. В остальном же он проводил время в блаженном безделье, которому он в последний раз предавался… Цзян Чэн даже не помнил, когда ему вот так доводилось ничего не делать. Разве что в самом-самом детстве?       Особенно его тронуло то, что Вэй Ин пообещал, что в Храм предков Вэнь Цин поведет Цзян Минфэн, а он, как самый близкий родич, останется с Цзян Чэном рядом. И утром свадебного дня именно он был тем, кто пришел будить жениха, кто обмывал его в ароматных водах с лепестками лотосов и травами, кто расчесывал его волосы, делал замысловатую торжественную прическу, украшал ее заказанным для этого дня золотым гуанем-лотосом с алыми лаковыми лепестками и жемчугом, кто одевал его в роскошные свадебные одежды, расшитые драконами, цветами сливы, ветками сосны и лотосами.       Цзян Чэн послушно становился, как ставили, поворачивался, когда вертели, и меланхолично прикидывал, что вот это же всё он через пару недель должен будет сделать для Вэй Ина, стоило бы запомнить порядок действий. Порядок что-то не запоминался, всё вообще было как в тумане, и Цзян Чэн подозревал, что в утренний чай переборщили трав. Потом дагэ что-то с ним сделал своей ци, и с его головы будто сдернули по ошибке накинутую свадебную вуаль: все стало кристально-четким и ярким, голоса, звучавшие неразборчивым фоном, стали громче и понятнее, слегка пригибавшие к земле своим немалым весом одежды вдруг легли как надо и оказались не такими уж и тяжелыми. Он выпрямил спину и понял, что перерос Вэй Ина на пару цуней, потому что тому приходится смотреть снизу вверх и на него, и на высоченного Минфэна. И это была последняя осмысленная и отстраненная мысль, потому что дальше...       Ох, дальше была его свадьба.       

***

      Лилянь-по украдкой утирала слезы счастья, а Вэнь Цин хотелось хохотать вопреки традиции: неужели ее клан все-таки сподобился выдать свою любимую, но колючую, как сорная трава, главу — пусть и бывшую — замуж? Да не абы за кого. Таким браком любимой племянницы в иные, мирные времена, пожалуй, и Владыка Вэнь был бы доволен — пускай талант и не остался в клане, но будет Госпожой одного из Великих орденов, второй после главы… Но о нем вспоминать она сейчас не хотела, а вот о родителях думала: что сказал бы отец? Ее добрый, ласковый, мудрый папочка, кажется, чем-то походил на Цзян Фэнмяня, по крайней мере, если судить по рассказам Вэй Усяня. За эти недели, когда он находил время навестить ее, снова тайком забираясь на чердак, он о многом ей рассказал. Вэнь Цин думала: папа пожелал бы счастья. Он никогда не ограничивал её в выборе — что жизненного пути, что того, с кем его разделить — или не разделять. А мама... Мама была бы рада, что и ей повезло встретить самого заботливого, самого доброго человека. Встретить свою родственную душу, может быть?       Алый, расшитый золотом лучшими мастерицами клана, унизанный жемчугом и нефритовыми подвесками, свадебный покров опустился на ее лицо, скрывая все до того момента, как Цзян Ваньинь, ее будущий супруг, поднимет его. В тан-у слышались голоса, Лилянь-по и Байшень-лаоцзу на правах самых старших родичей принимали приехавшего за нею друга жениха — им в этот раз выступал Цзян Минфэн. Журчал разливаемый чай, и она была уверена, что чайную церемонию этот мужчина провел безупречно.       Пока её вели к выходу, Вэнь Цин видела только чужие расшитые подолы, рукава и изредка носки сапог. Нестерпимо хотелось сорвать с головы проклятую тряпку, возвращались старые страхи — остаться беспомощной, не понимающей, что происходит, в чужой власти… Потом её перехватили знакомые руки — Минфэн! — и мягко поддержали, на миг ободряюще сжав запястье и тут же отпустив, давая выбор: опереться или нет. Вэнь Цин вспомнила, как лечила эти изящные сильные пальцы, и напомнила себе, что она — целитель. Позволив усадить себя в паланкин, уже спокойно и не торопясь отжала нужные точки на запястье, мимоходом пофыркивая на то, что сквозь кожу видно все венки, надо же было так испугаться! Теперь оставалось только устроиться поудобнее: путь сквозь Врата, перенаправленные с Цинхэ на Фэнхуан Во, будет недолог. На самом деле — два, ну, три кэ от силы, пока носильщики под завывания флейт и рокот барабанов пронесут ее по улочкам Юньмэна до Сухопутных Врат ее нового дома.       Так оно и случилось.       

***

      Вэнь Цин видела Юньмэн сожженным и залитым кровью, видела зализывающим раны — всё ещё в проплешинах и ожогах отгремевшей войны, но уже поблёскивающий новеньким лаком и присыпанный свежей стружкой.       Видела его и полностью оправившимся, нарядным — во время первых празднеств и свадьбы подруги Яньли. Но обозревать всё это пиршество цвета из-под вуали самой, приподняв ее тайком, за занавесями паланкина ведь никто не заметит, было всё равно странно, будто она никогда раньше здесь не бывала — хотя узнавала даже голоса, выкрикивающие ей пожелания счастья и скабрезности из собравшейся по обочинам толпы. Это так, должно быть, на самом деле чувствуют себя настоящие невесты? Или они все как одна дрожат от страха и льют слезы, как оно полагается по традиции? Да нет, Яньли ведь не рыдала, им пришлось даже тайком положить в цянькунь резаную луковицу, чтоб соблюсти эту дурацкую традицию. А вот для себя она ее забыла, ах, вот упущение! Пришлось с силой ущипнуть себя за ногу, там, где будет незаметно для мужа, когда он… кхм… Мысль была несвоевременная, вот совсем: потянула за собой воспоминания о прочитанном в толстых трактатах, виденном во время практики и войны. И ведь даже не потрясешь головой, чтоб вытрясти глупые мысли. И рот пересох… Неужели акупунктура не помогла? Она… волнуется?       А пить в самом деле хотелось с каждым фэнем все больше, и когда в щелку между занавесями паланкина скользнула маленькая бамбуковая фляжка, она была готова расцеловать А-Чжаня, даже рискуя вызвать ревность жениха. Вода смочила губы, холодком прокатилась по горлу и растворила осевший, оказывается, где-то в животе ком волнения.       Процессия, тем временем, уже достигла врат Пристани. Паланкин опустили, занавеси раздернули, Вэнь Цин ступила на землю своего нового дома и аккуратно, почтительно поддерживаемая Минфэном, прошла знакомой уже дорогой в Главный зал Пристани. Пока жила здесь — недолго, но всё же — она уже много раз ходила этим путём. Сейчас, так же, как с Юньмэном — дорога казалась почти незнакомой. Раньше Вэнь Цин всегда проходила по ней с гордо поднятой головой и смотрела вперёд, а в этот день имела возможность разглядывать лишь мыски собственных туфелек.       Уверенная рука остановила ее на нужном отдалении от столика, о котором она знала только то, что он есть и сервирован полным чайным набором из дорогущего рисового фарфора. В который раз подумалось, что весь этот церемониал для невесты — сущее мучение, и насколько было бы проще, имей она хотя бы возможность видеть, что делает. Но увы, только после разрешения присесть она смогла рассмотреть и принадлежности для чая, и стол, и то, кажется, только потому, что Цзян Чжань сзади самую малость потянул ее вуаль, сдвигая ее выше.       Хвала всем богам и Всемилостивой Гуаньинь, руки не дрожали, ей удалось не уронить лицо и все сделать как надо. Кажется, ею остались довольны: подхватившие ее под локти руки старейшин были аккуратны и ласковы.       “Ну еще бы, сколько я варила вам мази для суставов и ставила иглы!”       И снова — знакомо-незнакомый, но теперь все-таки больше незнакомый путь: к Храму Предков клана Цзян за время своей жизни в Пристани Лотоса она старалась не приближаться.              Цзян Ваньиня она почуяла, едва ступив за порог Храма: привычный грозовой аромат и едва заметные колебания энергии. Последнее заставило улыбнуться — привычка Цзыдяня искрить, когда его хозяин в волнении, была неистребима, но Ваньинь явно старался держать себя в руках.       В нужном месте её знакомо уже остановил Минфэн, и она рискнула приподнять голову. Цзян Ваньинь в парадном облачении был диво как хорош, она помнила, и хотелось бы вдоволь насладиться видом, тем более что в этот раз наряжался он для неё. И ей предоставили такую возможность тотчас: под краешек вуали проскользнул сложенный веер: тонкие резные планки были из редкостного золотистого клена, а бумага с пока что неизвестным рисунком — нежного оттенка лотосовых лепестков поверху и густо-багряная понизу. Отчего-то ей сразу подумалось, что это подарок Вэй Усяня. Может, потому, что очень уж знакомый полупрозрачный нефритовый плод граната украшал кисть? Веер осторожно, чтобы не задеть ее, поднял вуаль, и миг спустя та взлетела в воздух, позволяя ей, наконец, дышать и видеть.       Время остановилось, словно тоже решило сделать ей подарок на свадьбу.       Какой он был красивый в алых, белых, фиолетовых шелках, изящно чередующихся в свадебном наряде, расшитом всеми подобающими узорами и рисунками, с грозным Драконом Ляньхуа в качестве ритуального! Как удивительно шел ему богатый головной убор, наверняка заказанный братом, сделанный по его эскизам — узнаваемым теперь. И какое же сложное, почти нечитаемое выражение было у его грозовых глаз! Вэнь Цин нынче понимала, почему Вэй Усянь так любил дразнить своего диди: в гневе тот был прекрасен, словно карающее божество, но когда гнев этот был лишь попыткой скрыть смущение — проявлялась в его облике некая трогательная черта, вызывающая странное умиление. Примерно как при виде грозного пса, неизменно грызущего чужих, но восторженно виляющего хвостом, стоит только хозяйской руке приласкать его.       Вэнь Цин тотчас захотелось сделать именно это — коснуться, успокоить, сказать, что происходящее важно не только для него… Пришлось остановить себя и ограничиться улыбкой. Цзян Ваньиня она, вроде бы, приободрила, и они опустились на колени. Поклонились Небу и Земле. Второй поклон и взгляд на поминальные таблички кольнул горечью. С разрешения Цзян Ваньиня здесь были и таблички ее родителей, и было почти невозможно странно видеть соседствующие иероглифы фамилий Вэнь и Цзян после прошедшей войны. Вэнь Цин не была виновна в гибели четы Цзян, она не участвовала в бою и даже знакома с Речным Драконом и Пурпурной Паучихой толком не была; помогала Юньмэну всем, чем могла, и по словам их детей — Ваньиня, Яньли и Усяня — давно искупила всю свою несуществующую вину. Но что бы они сказали своему сыну, узнав, что он привёл в дом дочь клана, виновного в их гибели? Возможно, когда-нибудь она это узнает, но до того момента — она надеялась! — пройдет еще очень много лет. Счастливых лет рядом с ним. С человеком, который влюбился в нее, увидев, как она держит на руках дитя — он сам в этом признался, как всегда, неожиданно, неловко и от этой неловкости мешая в речь простонародные словечки. Это даже не Вэнь Аи была, а малыш А-Цяо, сын Цзян Гэнцин. Ваньинь в самом деле был в нее влюблен еще с тех страшных дней, когда Пристань Лотоса насквозь пропахла кровью, гарью и смертью. И это делало его чувство таким… стойким. Как семя лотоса, что может пролежать на дне высохшего озера и десятки лет — а после взойти, вырасти и распуститься дивным цветком.       Она сама... когда посмотрела на этого мужчину иначе, чем как на союзника? Сейчас уже не вспомнить, ей казалось, это чувство было всегда, гнездилось в ее сердце с первого взгляда в его глаза. Но, все-таки, это не так. Она поняла, что Ваньинь — ее А-Чэн — дорог ей, когда Вэй Усянь притащил его с очередной вылазки раненым. След от той раны уже почти сгладился, но она помнит длинный, ужасно длинный шов, пересекавший его грудь от правого плеча до ребер слева. Ей тогда хотелось остаться рядом на ночь, день, неделю — сколько понадобится, чтобы заживить рану до конца. Но она не могла так рисковать, и пришлось только зашить ее и уходить, возвращаясь к его врагам.       Мысли проносились в голове, не останавливаясь, как листочки по стремнине.       Вот они уже завершили поклоны, и Вэнь Цин берёт его руки в свои — и вместо того, чтобы омыть, в задумчивости перехватывает за запястья и нащупывает пульс. Это Цзян Чэна, похоже, веселит — от него доносится приглушенное фырканье, а сама она чувствует сначала частящее, а после на миг сбившееся и успокоившееся сердцебиение.       Вино они пьют слаженно, уже понимая, что самое сложное пройдено, осталось лишь отсидеть несколько шичэней на почётных местах — и они наконец-то будут предоставлены сами себе.       Удивительно, но церемония на самом деле была совсем недлинной, все вместе не заняло и сяоши. И солнце в безоблачном небе над Ляньхуа только-только подбиралось к зениту, а обычно тут в такое время все немного стихало: в месяце сяошу в полдень даже крестьяне не выходили в поля без особой надобности. Потому, когда их проводили в трапезный зал, украшенный и уже готовый принять всех гостей, Вэнь Цин — госпожа Цзян! — почти с облегчением вздохнула: все юньмэнские постройки были спроектированы предками ее любимого супруга так, что в самую жару в них было прохладно, а в самый холод было легко сохранить тепло. Им с А-Чэном сегодня это было как нельзя кстати, хоть наряды и шились из самых дорогих шелков, но слоев в них было слишком много.       Вэнь Цин знала, что держать их за столом долго никто не станет. Достаточно соблюсти традиции и попробовать блюда, обязательные для молодоженов. А там можно оставить гостей праздновать дальше под присмотром А-Чжаня и А-Ина. На них можно положиться и позволить себе немножко побыть эгоистами.       Побыть просто счастливыми.       Вместе.       

***

      Вернувшись с войны в Пристань, Ваньинь решительно взялся переделывать хозяйские покои. Изначально в них не было синьфана, словно ни один его предок даже не задумался о том, что муж и жена могут хотеть проводить ночи вместе, а не порознь. Он понимал, конечно, что бывают дни, когда женщине нужно уединение, и потому покои госпожи оставил в неприкосновенности. А одну из комнат главы приказал переделать в место, где бы они с будущей супругой могли проводить время наедине, без чужого присутствия. Это не была в полной мере спальня, там, конечно, возвышалась теперь украшенная алыми и золотыми шелками кровать, но кроме того был и небольшой стеллаж для свитков и книг, и столик для письма, и уголок с удобным креслом и коробом-стойкой для рукоделья: Вэнь Цин, оказывается, в свободное время любила вышивать, на этом они с цзе сперва и сошлись.       Сейчас на столике горели свадебные свечи, из курильницы струился дымок любимых благовоний А-Цин, стояла ваза с фруктами, пиалы с зернами лотоса в смешанном с медом вине, само лотосовое вино и кувшин с водой. Примерно представляя себе, насколько волнение иссушило горло любимой, Цзян Чэн первым делом налил ей воды.       Идя в брачные покои, Вэнь Цин думала, что знает вполне достаточно: она опытный целитель, знающий, как устроено человеческое тело — что мужское, что женское — и не раз видела обнаженных мужчин. При других обстоятельствах, конечно, но представление имеет. И трактаты по парному совершенствованию она тоже видела, пусть и краем глаза. Должна справиться.       Цзян Чэн думал примерно так же: он не раз рассматривал с Вэй Усянем весенние книжки, которые им во время учёбы в Гусу исправно поставлял Хуайсан, и несколько раз слышал рассказы о подвигах старших адептов. А ещё был пресловутый разговор с матушкой после того, как они с Вэй Ином дали клятву — она очень подробно объяснила, что с ним происходит и чем это грозит. И трактат по парному совершенствованию дала. Правда, в трактате описывались двое мужчин, и не сказать чтобы Цзян Чэн изучал его очень внимательно — честно говоря, в смущении отбросил подальше спустя пару страниц, но не может же всё настолько сильно отличаться? В общем, как-нибудь справится.       Так что они оба вроде бы не слишком сильно нервничали. Ключевым словом оказалось это самое «вроде бы», потому что руки у Цзян Чэна дрожали так, что он едва не расплескал воду из пиалы. А у Вэнь Цин пальцы похолодели и отказывались двигаться, так что ему пришлось буквально напоить ее.       — Может, вина? — насколько знал Ваньинь, немного вина могло бы им помочь расслабиться. Так говорил дагэ, и наверняка именно он принес в спальню для них этот кувшин. Это не должно было быть что-то слишком крепкое. Они ведь не желали просто напиться и уснуть?       Вэнь Цин на вино согласилась. Правда, отпила совсем немного — ей совершенно не хотелось туманить голову. Она по опыту, что своему, что чужому, знала: мутная голова еще никому не помогла ни в одном деле. А после того, как отставила пиалу, подошла к постели и решительно потянулась к поясу, скрепляющему многослойные одежды. И только подняв взгляд на Цзян Чэна и увидев его лицо, поняла, что что-то не так.       — А-Цин?       Боги и демоны, она что, поторопилась? Разве не было бы лучше сделать это сразу и...       — А-Цин, это моя привилегия — снимать с тебя свадебные одежды, — с какой-то детской обидой сказал Цзян Чэн, перехватывая ее руки и целуя кончики пальцев.       И почему ее внезапно накрыло спокойствием от этого такого знакомого жеста? Интересно, А-Чэн научился этому у своего дагэ? Или это Вэй Усянь так целовал его руки? А-ах, интересно, было такое? Она поймала себя на мысли, что хотела бы знать, случилось ли между ними хоть что-то, она же прекрасно знала, что бывает между хозяином и Тенью! Но задавать такой вопрос сейчас совершенно неуместно. Она и так чуть было всё не испортила своей решительностью, стоило помнить, что мужчины в большинстве своём собственники, и делаются весьма уязвимы, стоит только посягнуть на что-то, что они считают своим. Например — на сомнительную привилегию возиться с десятком слоёв одежды. Спросить можно будет и потом, у Вэй Усяня — тому точно хватит бесстыдства ответить правду.       Цзян Чэн тем временем рассматривал замершую Вэнь Цин и уговаривал себя действовать как взрослый разумный мужчина, коим он и являлся, а не паниковать от того, что Вэнь Цин, похоже, знает что делает. Еще бы ему кто-то подсказал, как именно себя вести. Почему он не слушал? Дагэ ведь что-то такое рассказывал с утра, когда купал и одевал... Что-то там было, что надо говорить приятное и с поцелуями сразу сходу не лезть, и... А!       — П-позволь, я распущу тебе волосы?       Ее свадебная корона выглядела очень красиво, но наверняка была тяжелой. Этот драгоценный убор с фениксами он тоже должен был снимать своими руками, осторожно, сперва вынув все шпильки, украшенные звенящими драгоценными цепочками, жемчугами и резными цветами из золота и серебра, ярко окрашенными в алый, оранжевый, синий, зеленый и золотой перьями, словно в самом деле отданными пятицветным волшебным фениксом.       Вэнь Цин присела на край кровати, и он принялся выбирать из ее густых смоляных волос шпильки с драгоценными навершиями, жадно вдыхая аромат трав и меда. Он знал, что так ее волосы пахнут, когда ей хватает времени побаловать себя. А горькой полынью — когда не хватает, и она ополаскивает волосы только одним отваром.       Шелковистые пряди легко скользили в пальцах, ласкали кожу, и от всего этого — ощущений, аромата, того, как А-Цин едва заметно склоняет голову, чтобы ему было удобней — пьянел сильнее, чем от любого вина. Цзян Чен сам не заметил, как выбрал из прически все шпильки и теперь просто перебирал волосы, борясь с желанием зарыться в них носом... И почему, собственно, борясь? Разве теперь они не имели права на все?       Разве теперь не мог он просто взять — и поцеловать ее, свою жену, ни от кого не прячась по углам, чтобы хоть подержаться за руки?       Разве он был не должен наконец обнять ее и начать снимать эти тяжелые, расшитые драгоценностями и золотом шелка?       Он же именно этого хотел, правда? Он об этом думал иногда ночами в палатке, измотанный боями, вспоминая тонкий стан, затянутый в ханьфу цвета цин, в котором она приходила в убежище. Думал, как снимет пояс, освобождая ее тонкую талию, гадал, достанет ли его ладоням обхвата, чтобы соединиться на ней.       Мысли скользили шелком по шелку. И обхвата его ладоням хватило как раз, чтобы обнять ее, как самый надежный пояс, когда на ней осталась только тонкая газовая сорочка, едва тронутая вышивкой трав и колосьев.       С него самого одежды так толком и не сняли, только распахнули. Вэнь Цин с особым удовольствием забралась руками под все эти слои, наслаждаясь контрастом цветных шелков и золотящейся в свете свечей кожи. Повела ладонями по шрамам, наполовину вспоминая, наполовину — догадываясь, где, когда и как они были получены. Вот этот — длинный, но уже почти сошедший — она сама и лечила. А этой едва заметной бугристости кожи тогда ещё не было, судя по характеру шрама — задело клановым огнём.       А этот тонкий росчерк на рёбрах — был, и ей даже кто-то о нём рассказывал (то ли Усянь, то ли сам Ваньинь) — это соскользнул меч на тренировке.       Судя по тому, как судорожно вздыхал от её действий Цзян Чэн, и что она чувствовала бедром — на этот раз она всё делала верно.       Когда и как они оказались на алых простынях — не запомнили ни один, ни вторая. Просто грудой шелка упали на пол его одежды, с тихим звоном скатился туда же лотосовый венец, тяжело стукнула о пол драгоценная шпилька, и Вэнь Цин запустила уже сама руки в его волосы, притягивая к себе, целуя солоноватые сухие губы. Потянула за волнистые от привычных кос пряди — вниз, вниз, и он послушно скользнул губами по ее горлу, в ложбинку меж ключиц и ниже, опалив жаром щек нежную кожу на груди. Повторил то, что она недавно делала с ним руками, с ней самой — губами. Прикосновения отзывались мелкой дрожью и жаром, расползающимися от мест поцелуев по всему телу.       Бесстыдник! Даже не задумался о том, что делает, но Цин, как старшая, понимала: задумайся он — и начнутся метания, проснется страх сделать что-то не так. Было хорошо, когда его, как дикого зверя, вели инстинкты. И ей бы следовало позволить себе перестать думать, но кто-то же должен был, хотя бы один в их паре?       А потом и ей стало не до мыслей, только и успела — удивленно пискнуть, когда он губами, языком сунулся к ее нефритовым вратам, коснулся жемчужного бутона.       Бес...Бесстыдник!       Цзян Чэн степени своего падения не знал, просто делал, что делается, смутно вспоминая виденное в весенних книжках Хуайсана. И совершенно упуская из виду, что даже редкостный бесстыдник Вэй Усянь называл их — пусть и крайне довольным тоном — редкостным бесстыдством.       Так что Цзян Чэн хотел целовать — и целовал. Гладкая бархатистая кожа, пахнущая травами и благовониями, так и манила к себе, а когда он опустился ниже, добавился новый, странный аромат... Почувствовать его ближе, попробовать на вкус показалось хорошей идеей. Судя по рваному вздоху — идеей удачной. Ему тоже понравилось, он никогда не любил приторные сладости — а тут ее и не было, вкус этого тайного плода завораживал, заставляя вылизывать себе путь, словно в упругой нежной мякоти. И он не сразу среагировал, когда его снова потянули за волосы вверх. Вот будто строптивого луна за усы! Но все-таки повиновался, навис, блестя абсолютно пьяными, шальными глазами, облизывая губы, как налакавшийся крови сяньли.       Цин вскинула ноги, захлестывая ими его поясницу, скользнула ладонью по напряженно замершему телу вниз, нашаривая то, что — ей правда так показалось! — не сможет в нее войти целиком никак, зажмурилась и направила этого могучего дракона в яшмовый грот.       Ах! Было больно. Немного, не как от раны, просто чрезмерное растяжение мышц — и оно вскоре тоже прошло. Спасибо А-Чену, который войдя — не двигался, прерывисто дыша ей в шею, сам опасаясь сорваться.       В его сознании ещё плавали остатки советов дагэ — что-то про «не торопиться», но природа требовала своего, слишком уж хорошо это было, много лучше, чем полировать нефритовый жезл в одиночку!       Она же просто знала, что в первый раз его надолго не хватит, нужно только немного потерпеть. Об удовольствии от соития она даже не заикалась, только не сейчас, когда по бедрам щекочуще стекают капельки крови. Хотя от того, что он вытворял языком, она едва не взлетела к вершине сияющего пика... Хватило бы ей смелости попросить после — повторить?.. Додумать она не успела: А-Чэн приподнялся на руках, больше чем когда-либо похожий на того самого речного-озерного дракона с сверкающими в глазах лиловыми молниями. И толкнулся в нее снова, уже не останавливаясь после каждого движения, выбивая ими из ее тела воздух и — что удивительно! — боль тоже.       Чэн до яркой чистой вспышки перед глазами закусил нижнюю губу, ощутил привкус крови, но все равно не смог отрезветь. Было слишком хорошо. «Сначала заставь жену плакать от наслаждения, а потом можешь позволить себе пролиться. Помни, что у женщин есть еще грудь, и твоя спина не переломится поклониться этим яшмовым холмам» — напевным речитативом звучало в голове внезапно вспомнившееся наставление. Чэн усердно поклонялся и им, и тугим бутонам на их вершинах, и ложу ручейка меж ними. Ласкал, повторял то, на что А-Цин реагировала ярче всего, гладил округлые горячие бедра — и чувствовал, что вскоре прольётся. А потому позволил себе тихий умоляющий стон, в очередной раз поймав в поцелуй ее губы. И ощутил, как сильнее сжались точеные лодыжки, как уперлись в его ягодицы узкие пяточки, понукая.       — А-Цин! — ахнул уже в голос, зажмурился, снова укусил себя за уже прокушенную губу и... Излился глубоко внутри через несколько движений, чувствуя жар и дрожь её тела. Понимая, что пришёл к пику первый и в одиночестве.       Руки и ноги ослабели, хотелось вжаться лицом в мягкую кожу и остаться так, но Чэн заставил себя отстраниться, выскользнуть из объятий стройных ног. Снова поклонился ее груди, обласкал пока еще не вскормившие его детей сосцы, слизал и сцеловал испарину с ее живота, не позволив свести ноги — устроился между ними на коленях, как перед алтарем. И снова припал к плоду страсти, узнавая совсем новый его вкус: железистый от пролитой девственной крови, пряный, горько-вяжущий — от собственного семени.       Он отдавался ласке, но смотрел вверх, на ее потрясенное лицо, потихоньку меняющееся, искажающееся в гримасе чистого удовольствия. Позволил ей запустить руки в волосы и направлять себя, впитал и накрепко запомнил, как рождается в ее бедрах дрожь, как выгибается все тело подобно тугому луку, как яростно сжимают пальцы истекающие соками стеночки женского лона, куда он их невесть когда успел запустить — но, кажется, не зря. Как небесной музыкой звучит для него ее стон и на остатках воздуха:       — А-Чэ-э-эн...       И он никогда и ни за что не признался бы, что в этот момент и сам второй раз достиг сияющего пика, даже не коснувшись себя рукой.