或許全部 - ВОЗМОЖНО ВСЕ

      — Свадебные торжества через неделю. Официальные приглашения мы разослали заранее, но я хочу повторить для всех, что мы с А-Цин будем очень рады видеть вас на нашем празднике.       Вэй Ин улыбнулся на эту страстную речь, безуспешно прикидывающуюся сдержанно-серьезной. Его снова клонило в сон, но теперь он знал, что это будет просто сон, а не полигон для битвы с тьмой. Но он держался, потому что хотел поздравить друзей. И извиниться, что его на свадьбе не будет — вряд ли даже со всем искусством Цзучишоу он сможет быстро подняться с постели после такого долгого бездействия. За неделю точно не справится.       Говорить ему было пока еще больно, а Цзяньиси у него отобрала Вэнь Цин — вот же жестокосердная женщина! И вообще приказала поменьше напрягаться, потому что он едва не умер. Вэй Ин прекрасно знал, что не «едва», а в самом деле, но промолчал. Сейчас же ему следовало все-таки говорить. Подбирая самые сердечные слова, он выразил свою благодарность и деве Чжао, на что та зарделась и прикрыла лицо рукавом, и Цзысюаню, порывисто схватившему его за запястье.       — Мы ведь друзья, Вэй Усянь. И даже больше! Я скажу за всех, кто был с тобой в том лагере: ты все еще наш командир, как мы могли не помочь, когда эта помощь понадобилась тебе?       — Хэй-хэй, да ведь я так загоржусь! — чуть слышно просмеялся Вэй Ин, пожимая его запястье. — И я поздравляю вас. Пусть не буду на торжестве, но знай, я очень рад за тебя и деву Чжао. Вы так мило смотритесь вместе, — он подмигнул и довольно прищурился, глядя на яркий румянец на щеках Сюань-сюна.       А вот не надо было щуриться. Глаза закрылись сами собой, и он уплыл в не такую уж и глухую темноту, отдаленно слыша голоса друзей, чувствуя, как его обнимают, укладывая поудобнее, такие аккуратные и нежные руки Цзян Чжаня.              Пробуждение вышло просто чудесным: его нос уловил ароматы любимой юньмэнской еды, хотя этот запах отличался от привычного ему запаха супа, который готовила шицзе. Немного, совсем чуть-чуть, но отличался. Значит, готовила не она. Это было любопытно, а любопытство Вэй Ина было неистребимо, даже тьме и смерти его оказалось сломить не под силу. Он открыл глаза, удивленно поморгал: окно было закрыто, за ним слышался шум дождя, а в палате горела свеча. Похоже, что давно уже наступил вечер, это же надо было так разоспаться? За год не выспался, что ли?       Рядом с постелью стоял столик, а на нем исходила паром пиала с супом. Прислонившись спиной к кровати, Минфэн перетягивал струны на своем гуцине, и если судить по тому краешку лица, что Вэй Ин видел — был как-то сердито сосредоточен.       — А-Чжань, — шепотом позвал его Вэй Ин. — А-Чжань, кто тебя расстроил?       Тот вздрогнул: видимо, не заметил, что Вэй Ин проснулся — и отложил гуцинь. Улыбнулся:       — Всё в порядке, Вэй Ин. Ты выспался?       — На всю жизнь вперед. А-Чжань, Минфэн, ты ведь знаешь, что мне врать бесполезно. Иди ко мне и рассказывай. И мы надерем задницы тем, кто посмел тебя задеть.       А-Чжань покачал головой и действительно пересел ближе, но не в объятия, а к пиале с супом. Помог Вэй Ину сесть выше, взял в руку пиалу, попросил:       — Тебе нужно поесть, — и, предупреждая возражения, добавил: — тогда всё расскажу.       Подул на ложку и поднёс ко рту Вэй Ина. Тот послушно открыл рот — есть действительно хотелось, — и выжидающе уставился на Минфэна, отказываясь есть дальше, пока тот не начнёт говорить. А-Чжань повторил:       — Меня никто не обидел. Но я сам не понимаю, что произошло.       Вытягивать из него по фразе за ложку супа — это было и забавно, и утомительно. Вообще-то, Вэй Ин спокойно мог поесть и сам — руки двигались, хоть и были слабыми, но уж донесли бы ложку до рта как-нибудь. Но раз тут так трогательно ухаживают, он был бы последним дураком, если бы не принял эту заботу. А дураком он все-таки не был, ну, большую часть времени.       — Значит, все дело в том, что твой Ванцзи внезапно отказался играть... Ты не пробовал с ним пообщаться? Ведь это твой духовный инструмент, пусть души в нем и нет, но дух пробужден, это же видно.       А-Чжань посмотрел на него со странным выражением лица. Будто даже не понимал, что должен чувствовать.       — Знаешь, в Облачных Глубинах этому не учили. Что с инструментом можно общаться. Это ведь просто... Инструмент. Орудие. — Он покачал головой. — Я раньше не думал, хотя ведь очевидно: то, что помогает тебе в бою и питается твоей ци, не может быть просто орудием. Ты прав, я попробую поговорить с ним.       — Ну, это может показаться тебе странным, — задумчиво сказал Вэй Ин, дождавшись, пока он отставит пиалу и вернется в кровать, — но я бы не смог пользоваться инструментом, в создании которого не принимал участия. Когда ковали Суйбянь, я дневал и готов был ночевать в кузнице. Мне даже доверили провести ее закалку, и я пару раз обжегся об нее. Хэйюэ я отдал свою кровь и тоже был рядом, когда Лилянь-по ее ковала. О Чэньцин и Чуньди и говорить не стоит — я их сам вырезал. Надо бы узнать у А-Чэна, не отыскал ли он мою флейту...       — Отыскал. Она сейчас в твоей комнате. Принести?       — О! Моя Чуньди! Но нет, потом. Давай вернемся к твоему Ванцзи. Ты чувствуешь его дух? — Вэй Ин воодушевился, и даже говорить стало как-то полегче, или просто притерпелся к режущей боли в горле.       — Да. Но раньше я никогда не обращал на него внимание.       — Они ревнивы, — усмехнулся Вэй Ин. — Ты знаешь технику Сопереживания?       — Конечно. Её не одобряли в Гусу Лань, это считалось довольно рискованно, но не настолько, чтобы не учить ей вовсе.       — Попробуй. Иногда, чтобы кого-то понять, нужно с этим кем-то поговорить. Твой Ванцзи — тоже живой и способен передавать свои чувства. Его отказ мог быть вовсе не зря. Давай же, А-Чжань, не попробуешь — не узнаешь, — Вэй Ин слегка подтолкнул его ладонью. — Я буду следить, если что-то пойдет не так, вытащу тебя.       Цзян Чжань посмотрел на него с явным неодобрением: явно сомневался в его способности кого-то вытащить в то время, как сам на ногах стоит нетвердо, но, видимо, всё же посчитал риск минимальным и положил Ванцзи на колени. Вэй Ин ответил ему веселым взглядом и кивнул: «Давай!»       

***

      За этот год он приучил себя входить в состояние глубокой медитации в какой угодно позе и в каких угодно чувствах. Похоже, это уже стало привычкой. Сейчас он быстро отрешился от суетного мира, держа в уме только гуцинь. От черного лакового корпуса исходило то призрачное тепло, которое можно ощутить, если войти с мороза в дом: он тоже выстыл, но там все равно покажется гораздо теплее, чем снаружи.       Когда Цзян Чжань открыл глаза, он снова оказался в том моменте, когда порвалась струна. Только ощущения изменились: привычные тепло и холод стали значить что-то другое — он пока не мог разобрать, что. Но вокруг от всего — от барьера, мечей, талисманов — тянуло теплом, почти что жаром. Иглой проскользнула мысль: «Слишком много тепла». Долго такой жар не выдержать, всё стремится к гармонии, и за теплом должна следовать прохлада... Лёгким, едва заметным холодком тянуло только из кокона в центре, но под таким напором он долго бы не продержался.       Рука Чжаня-из-воспоминаний потянулась к струнам, но от них тоже тянуло преддверием жара — и струна лопнула, не давая прибавить к происходящему ещё больше и так чересчур сильного огня.       Ощущения сменились, словно из прошлой ночи его рывком выдернули в сегодняшний вечер. Он одновременно улавливал и то, что чувствовал сам, касаясь гуциня: прохладу поверхности, натяжение струн, то непередаваемое ощущение, которое рождается в подушечках пальцев, трогающих шелк струны; и что-то еще. Снова тепло — и обжигающий холод, и понимал, что этот холод источают его пальцы. «Неприятие, злость» — подсказало что-то внутри, еще глубже осознанности Сопереживания и почему-то голосом Вэй Ина. И дрожь, словно от лихорадки: «Обида». Обида на того, кто никогда не понимал, как это больно — рвать свои живые струны, когда не остается сил, показывая, что уже на пределе и ты, и твой глупый хозяин. Обида на того, кто никогда не хотел заглянуть глубже, принять тебя по-настоящему, не как инструмент — как товарища, друга, которым ты так хотел стать.       Цзян Чжань почувствовал, как стремительно теплеют от стыда уши, скулы и щеки. Ему ещё ни разу не приходилось по-настоящему чувствовать себя неблагодарной скотиной — и он надеялся, что больше и не придётся. Но у Ванцзи был повод обижаться: он много лет служил хозяину, был почти частью его самого и никогда не подводил. Теперь Минфэн и подавно понимал, насколько сильно Ванцзи всегда стремился помочь ему, а он в ответ не делал ничего сверх необходимого минимума. Он аккуратно, стараясь не извлечь звук, а только обозначить внимание, коснулся струн. Шепнул:       — Прости. Я был глух. Могу что-то для тебя сделать?       В ответ пришло сперва недоверчивое изумление: словно опустил руку в минеральный источник, и пальцы покалывает пузырьками. Потом радость: стало горячо. Светлые эмоции, переполненные янской ци, означались жаром, он потихоньку начинал понимать. Темные, Инь — холод.       — Значит, тогда Вэй Ину не хватало именно темной энергии? И Чэньцин...       Тепло, согласие. И тут же снова колкая дрожь — неуверенность, робость: Ванцзи просил, но что именно, Цзян Чжань не мог понять. И тогда ему снова показали вчерашнюю ночь — и давящее ощущение от лилового кокона.       — Ты хочешь... этого? Эту ци?       Робкая согласная дрожь, отдающая в кончики пальцев колким жаром.       — Я не могу её дать, не умею. Но я попрошу того, кто может.       Лёгкий холодок печали и тепло согласия и терпеливого ожидания. Видимо, Ванцзи понимал, что Чжань действительно не умеет, и согласен был потерпеть.       Он в последний раз погладил струны, давая безмолвное обещание больше не игнорировать, и вышел из медитации. Встретил очень внимательный, но к тому ж еще и искрящийся смехом взгляд серых глаз, и снова покраснел.       — Вижу, все прошло удачно, — Вэй Ин протянул руку, — пальцы слегка подрагивали, — и заправил ему за ухо прядку, выбившуюся из пучка. — Ты так мило краснеешь, А-Чжань. Никогда не видел, чтобы у человека в состоянии глубокого погружения так четко менялись эмоции на лице.       Цзян Чжань перехватил его руку, прислушался к току ци и пульсу. Сейчас Вэй Ин даже пару нот взять не сможет, что уж говорить о том, чтобы делиться с Ванцзи энергией. Тому придётся подождать.       — Ты был прав. У него была причина. Ванцзи использует светлую ци, энергию Ян — а её там и так было слишком много. Нужна была Инь.       — Баланс, — согласно кивнул Вэй Ин. — У меня были Суйбянь и Хэйюэ, но баланс был нарушен в сторону Ян. Вот почему нужна была Чэньцин. К тому же, она знала все слабые стороны тьмы. Так кто же твой Ванцзи, А-Чжань? Видится мне, он не трепетная дева, а? — и засмеялся, вконец обессиленно откидываясь снова на подушки.       Цзян Чжань замер. Этого он не спросил, но, наверно, не дева? Он был уверен, что нет. Ванцзи слишком походил на него самого.       — Поймешь потом, — Вэй Ин закрыл глаза. — Прости, сил совсем нет. Так непривычно... Там я... был...       Уснул он, не договорив, но Цзян Чжань понял и так: там, во сне, Вэй Ин был силен, пусть и почти постоянно изранен, но на раны он и в жизни никогда не обращал внимания. В реальности же он оказался слаб, как котёнок: истощенное тело и бездействовавшие в течение года мышцы отказывались работать, а то, что заменяло ему золотое ядро — было сильно, но так же истощено последней битвой и исцелением. Чжань укрыл его одеялом и лёг рядом — за то время, что он медитировал, уже успела наступить ночь. Но это ничего. Это все поправимо. Не пройдет и месяца, и Вэй Ин встанет — в этом он был уверен. Его любимый человек слишком нетерпелив и безжалостен к себе, чтобы позволить бездействие. И в его обязанности сейчас будет осторожно придерживать его. Осторожно — потому что Вэй Ина силой сдержать не сможет никто и ничто. Сожжет — и очень может быть, что совсем не в иносказательном смысле.       

***

      Когда Цзысюань и Люцин вернулись в Башню, до свадьбы оставались считанные дни. До церемонии они больше не должны были видеться, и Люцин отправилась в поместье Чжао, а Цзысюань... Хотя он ждал этого дня, как никто другой, когда оказалось, что он уже вот, на носу — Цзысюань провалился в панику с головой, как юнец, впервые увидевший лютого мертвеца.       Гостей он встретил достойно только потому, что стоял столбом и повторял заученные фразы — подготовку и прочее взяла на себя матушка. Все-таки он был еще слишком молод для того, чтобы во всем разбираться и все мочь сделать самостоятельно. Его отец, к примеру, женился, еще будучи только наследником, и все, что ему приходилось делать в дни торжества — наслаждаться церемониями и сдерживать волнение. Цзысюань наслаждаться не мог: отчаянно боялся что-то сделать не так. Ах, как он сейчас завидовал собрату по титулу — главе Не! У того при себе постоянно был целитель, пусть и очень юный, но уже вскорости обещавший если и не затмить славу сестры, то встать с нею вровень.       Наверное, эту зависть и отчаяние кто-то из прибывшей из Цинхэ делегации и уловил. Может, Хуайсан, а может, и сам Цюнлинь. Но когда церемония приветствия гостей закончилась, и всех проводили в выделенные покои, а сам Цзысюань получил возможность ненадолго — до ужина — остаться в одиночестве и вволю попаниковать, к нему заглянул Юсун, смущенно доложил:       — Глава Цзинь, к вам молодые господа Не. Прикажете впустить?       Цзысюань оправил одежды и мрачно цыкнул:       — Пускай!       Не то чтобы он не рад был их видеть — но зачем их принесло?       — Ай-я, вижу, что мы очень вовремя, — жизнерадостно защебетал Хуайсан, ради праздника отказавшийся во всем копировать брата и вернувшийся к образу легкомысленной пташки — в светло-серебристых шелках, украшениях и весь словно источающий ауру легкости. Его младший названный брат был одет много скромнее, да и вид имел более серьезный.       — Сан-сюн, не тараторь. Не видишь — жениху плохо. Сюань-сюн, я могу помочь. Твоя ци не в покое.       Цзысюань мрачно кивнул. Вряд ли у него сейчас хоть что-то в покое! И от помощи он не откажется. Цюнлинь подошёл ближе, заставил сесть ровно, взял за руку, считывая пульс. Удивительно, но даже от этого прикосновения Цзысюаню стало легче. Как же он завидовал главе Не!       — Линь-ди, почему у тебя нет еще одного брата? — вырвалось из глубины этой зависти.       Цюнлинь тихо засмеялся.       — Увы, Цзысюань-сюн, нет. — И стал серьезен мгновенно, хмуря тонкие брови: — Но почему вы не обращаетесь за помощью к своим целителям? Она вам сейчас нужна как никогда. Не думал, что скажу это такому молодому человеку, как вы, но до искажения ци вам осталось совсем немного. Я приготовлю отвар, сейчас могу сделать немногое: поставить иглы, сделать массаж, но все это — временная мера. Нужна постоянная забота.       Цзысюань подумал, что самая лучшая забота для него — это та, что дарят руки Люцин. Но промолчал. Незачем даже его друзьям знать, насколько они с невестой были близки до свадьбы.       А целители...       — Каждый целитель из клана Цзинь с кем-то связан. Старейшины, побочные наследники, друзья тех и этих... С чем-то обычным к ним обратиться можно, но, всё, что может повлиять на мою репутацию и статус, должно оставаться тайной.       — Цзысюань-сю-у-у-ун! — протянул Хуайсан. — Я тебя не понимаю! Ты был в Пристани Лотоса — и даже не попросил помощи у Цзучишоу с таким важным делом? Целый клан целителей под боком, уж выбрать одного, отправить к тебе, чтоб стал твоим доверенным целителем — что может быть проще? Наверняка есть среди Вэнь те, кто хотел бы начать жизнь самостоятельно, да, эрди?       — Есть, — кивнул Цюнлинь. — Я могу написать сестре.       — Я буду благодарен, — Цзысюань кивнул. Сам он тогда и не сообразил — не до того как-то было, но идея была стоящая.       А Цюнлинь действительно помог — паника отпустила, стало возможно подумать о делах и помочь матушке с подготовкой. Отвар юный целитель сделал прямо на месте, и оставил травы, коих в его рукавах оказалось довольно для целой лавки. Еще и Юсуна потребовал — учить правильно заваривать, пока не будет решен вопрос с целителем. Так что утро первого свадебного дня Цзысюань встретил довольно бодро и почти спокойно. Он сразу приказал Юсуну приготовить до завтрака успокаивающий чай. Потом — стоял столбом, пока его заворачивали в бесчисленные слои алого ханьфу и расправляли складки. На Люцин их столько же? Он замается снимать!       Истерический смешок удалось подавить с трудом, тут даже чай не спасал. Но когда он понял, что во всем этом великолепии ему сейчас садиться в седло... Смеяться резко расхотелось. Боги и будды! Да он больше будет похож на передвижную лавку готового платья, чем на всадника! Но делать нечего, пришлось садиться. Двигаться приходилось очень осторожно, как на разведке, и он сам себе казался неуклюжей черепахой. Но, судя по лицам сопровождающих, а его сопровождали, за исключением некоторых родственников, коих оставить дожидаться церемонии в храме было бы просто невежливо, все будущие побратимы, — он держался неплохо.       Отдельного труда стоило выглядеть изящно и возвышенно, не размахивая рукавами и подолом, слезая с коня перед воротами поместья Чжао. Проговорить ритуальные фразы, которые матушка накануне заставила зазубрить наизусть, жестом велеть слугам передать подарки. Потом — войти в дом, заварить и подать чай, испрашивая благословения. Подавить дрожь рук и не звякать носиком о пиалы удалось чудом.       И при этом он ведь знал, знал, что все уже решено, и никто ему не откажет. Да он, гуй побери, даже самый мелкий ритуал постарался соблюсти, хотя это и было в основном для того, чтобы заткнуть рты всем недовольным старейшинам и советникам. И чтоб никто не посмел подкопаться. А то, что Люцин проводила много времени во дворце в компании матушки, скрывалось, они могли с полным правом называть себя опытными шпионами: Люцин носила одежды одной из служанок госпожи Цзинь и прятала лицо за традиционной раскраской. Хотя без белил и румян она ему нравилась намного больше. Но придётся потерпеть еще один день, свадьба обязывала невесту нанести макияж. Впрочем, до храма он всё равно не сможет её увидеть — лицо будет скрывать покров.       Когда она появилась в зале — с головы до ног в алом, только кончики пальцев видны — поддерживаемая сестрой и кормилицей, Цзысюань еле удержал себя от того, чтобы броситься навстречу. Дождался, пока её подведут к нему, поклонился с совершенно деревянной спиной. Проводил к паланкину, сел на коня и заставил себя не ёрзать, оглядываясь туда, где под ало-золотыми пологами скрывалась его уже-почти-жена.       Стоило процессии выехать за ворота поместья Чжао, как грянуло: сопровождающие разом выпустили в небо фейерверки, сделанные специально для этого дня: в небе вместе с пионами распускались иероглифы «счастье», парили драконы и фениксы, сверкали цветы мэйхуа. Слуги размеренно зазвенели маленькими гонгами, музыканты поднесли к губам сяо, и процессия двинулась к Ланьлину.       Цзысюань взмок, несмотря на холодный ветер: путь был неблизкий, а от грохота, выкриков благопожеланий, над которыми особенно старался глава Не, звона и трелей у него уже закладывало уши и начинало пульсировать за глазами.       Путь до ступеней в Башню прошёл в сплошном гуле и грохоте: кроме сопровождения, за ними следовала толпа обычных людей, и в подножие Башни Кои Цзысюань почти врезался. Отвёл коня в сторону, спешился, подошёл к паланкину и постучал веером — всё тем же, подаренным Хуайсаном. Его предлагали сменить на более яркий, и матушка в том числе, но Цзысюань считал этот счастливым.       Из-за шелковых алых занавесок показалась изящная ручка, и Цзысюаня внезапно отпустило все напряжение. Он заметил на тонких пальцах следы не до конца смывшихся чернил и готов был их целовать прямо тут, но пришлось следовать протоколу и продолжать церемонии.       Хвала всем небожителям и деду, который догадался установить на главной лестнице подъемник. Путь по двум сотням ступеней не выдержал бы даже он, не то что Люцин — во всем этом богатом алом великолепии, которое, расшитое жемчугами и золотом, весило побольше доспеха, что уж говорить о нарядах невесты.       Там, в главном зале, поприветствовали матушку — и отправились в храм. Веер дрожал в руке, когда он подцеплял им вуаль на лице Люцин. Цзысюань поднимал её медленно, чтобы не задеть нежного лица, и чудом не уронил, взамен стиснув до побледневших костяшек, когда увидел сначала алые губы, изгибающиеся в дрожащей, нервной улыбке, нежные щёки, сейчас щедро раскрашенные белилами, а после — и любимые глаза, влажно блестящие, смотрящие прямо на него.       Когда становились на колени — с трудом удержал себя, чтобы не помочь, поддержать. Рано! Но он уже будет иметь полное право на это, когда они будут вставать.       Первый поклон — Небу и Земле.       Второй — родителям. Матушка и поминальная табличка отца, отец и мать Люцин.       Третий — друг другу. Во время поклона они оказались так близко, что Цзысюань, кажется, услышал её запах, нежный и манящий, как речная свежесть ивовой листвы на рассвете, пробивающийся сквозь тяжёлый дух храмовых благовоний и всех притираний, которые нанесли на ее лицо и тело.       После — омовение рук. Он с трепетом впервые за эти несколько дней взял руки Люцин в свои, нежно потёр то самое пятнышко от чернил. Она в ответ слегка сжала его ладонь.       Потом — вино. Из своей чаши Цзысюань отпил большой глоток — чтобы Люцин в такой духоте вино не ударило в голову. Сам он был покрепче и надеялся, что до конца празднества выстоит. Принимая чашу из её рук — посмотрел на ободок, и прижался губами там же, где она оставила след алой краски.       Всё. Они — супруги, он может называть Люцин своей перед людьми и богами, может касаться — и никто не сочтёт это неуместным.       А прямо сейчас — может подать руку, чтобы помочь подняться с колен. И тихо шепнуть, наклоняясь к ней:       — Люблю тебя, моя непорочная ива.       

***

      Весна в Гусу — это просто волшебное время года.       По крайней мере, весной случаются чудеса даже здесь. Даже несмотря на грядущий Совет орденов, из-за которого Облачные Глубины снова были готовы перевернуться с ног на голову, а привычный порядок рассыпался, как подточенная талыми водами льдинка.       Яо за этот день умаялся настолько, что сейчас брел, волоча короб с едой для главы Лань, только благодаря навыкам тела находя дорогу: глаза норовили закрыться, а голова уже ничего не соображала. И потому совсем-совсем детский плач он принял сперва за сонное наваждение, потом — за голос паука-людоеда, который таким плачем жертв и подманивает, — их как раз проходили на занятиях. И только после вспомнил, что он в Юньшэн Бучжичу, за барьером, куда не проберется никакая нечисть. Значит, это в самом деле был ребенок, судя по голосу — лет от силы двух, а таких крох из Запретного города не выпускали!       Яо прислушался внимательнее — плач доносился откуда-то с пустующих боковых дорожек. Оглянулся вокруг — ни души. То есть, перепоручить кому-то эту заботу не выйдет. С другой стороны... Яо, не особо раздумывая, пошёл прямо на голос, игнорируя правило, запрещающее сходить с дорожек.       Рёв приближался, и с каждым шагом становился, кажется, всё горестнее. Стоило продраться сквозь очередную стену кустов, как стал виден и его источник: не на дорожке даже, а на очередной прогалине меж кустов, действительно сидел малыш в когда-то белых, но сейчас скорее буро-зелёных одёжках.       Вообще-то, за детьми в Запретном городе хорошо следили, но, как уже давно знал Яо, следили, ласкали и утешали тех, у кого были родители. Сироты оставались на попечении клана, и как это водится, «общая ответственность — ничья ответственность». Он, как официальный ши-чжун главы и член клана, получил не только пропуск в Запретный город (теперь уже не краденый, а свой личный!), но и допуск к некоторой информации о делах клана. А Сичэнь никогда не пытался ему запретить раскапывать интересующее, наоборот, поощрял. Так что о делах сирот клана Яо знал достаточно много. В данный момент времени таких было всего трое, но двое из них были уже учениками начальной и средней ступеней обучения. А третьему едва сравнялось два года, и его звали Лань И. Иероглиф его имени казался насмешкой над положением ребенка — «Один» это «один» и есть.       — Лань И, ты как здесь очутился? — присев перед малышом, спросил он на пробу: все же не был уверен, что это именно Лань И.       Ребёнок замолк, видимо, только сейчас осознав, что рядом кто-то есть. А через мгновение залился ещё громче, но уже вцепившись в ханьфу Яо. Юноша с радостью подумал, что как член клана больше хотя бы стирать свою одежду лично не обязан — ручки мальчика чистотой не блистали и успели оставить на белом шёлке несколько грязных пятен.       — Я заблуди-и-ился! — это Яо расслышал сквозь завывания с трудом.       «Да-да, конечно, заблудился! Сбежал ты!» — подумал Яо, но ничего не сказал. Просто поднял ребенка, короб, и принялся осторожно выбираться из кустов в сторону ханьши. Там глава, он что-нибудь придумает. Сообщит кому-нибудь в Запретный город, например. Вестника пошлет. Или адепта... Или Яо...       Тяжело вздохнув на последней мысли, он ускорился: и без того искал ребенка и задержался. Лань И, уткнувшись замурзанным личиком ему в плечо, засопел, уставший, наверное, до крайности — дорога-то была неблизкой, это на мече от Запретного города до Юньшэна лететь один кэ, а пешком — за сяоши, может, и дойдешь, если знать, где можно спрямить.       Счастье Яо было недолгим. Хотя на руках малыш поначалу пригрелся и затих, только поблёскивал вокруг любопытными глазами, уже через пару фэней начал вертеться и дёргать Яо за рукав. Учитывая, что во второй руке он всё ещё нёс короб — удерживать малыша становилось всё сложнее. Наконец он не выдержал и попросил:       — А-И, не вертись, пожалуйста.       Лань И притих — но в ухо Яо теперь доносилось обиженное сопение, грозившее вскоре вновь перейти в плач.       — А-И, ты большой, нести тебя на ручках мне тяжело. Не злись. Лучше посмотри, как красиво цветет вон та крабовая яблоня, — принялся забалтывать его Яо, который понимал, что плачущий ребенок в ханьши главу будет только раздражать. — В Облачных Глубинах это редкость, здесь много магнолий и слив, но яблонь мало, тем более таких.       За короткий, в общем-то, путь он устал и отболтал себе язык больше, чем за весь день и вечер. А когда увидел, что Сичэнь стоит на крыльце, понял: опоздал. Глава Лань привык к его исключительной пунктуальности, так что задержка на кэ уже была поводом встревожиться. Впрочем, ребёнок ему, судя по всему, был знаком — и всё объяснял: Сичэнь шире открыл дверь, позволяя Яо пройти, подхватил, отставляя в сторону, короб. Поздоровался:       — А-Яо, ты вернулся. Здравствуй, А-И, как ты здесь очутился?       — А-И гулял. И потерялся-а-а-а! — кажется, мелкому все равно требовалось вылить переживания слезами, хоть ты успокаивай его, хоть нет.       — С-сичэнь-гэ, — неуверенный, можно ли считать малыша полноценным «посторонним», на именовании Яо слегка запнулся, но продолжил: — Сичэнь-гэ, я мог бы слетать и сообщить, что потерявшийся ребенок у нас.       — Не стоит. Я пошлю вестника, и за ним прилетит кто-то из взрослых.       Нет, он точно устал за день! Такую глупость сказал...       — Но каков хитрец, снова проскользнул через барьер за кем-то?       На этих словах Яо понял, что Лань И проворачивает подобное не в первый раз. Сам мальчик же лишь упрямо повторил:       — Я гулял!       — Сичэнь-гэ?       — Обычно его ловят совсем недалеко от Запретного города, потому ты и не знал, — усмехнулся Сичэнь, кивнул на короб: — Ты ужинал?       Яо припоминал, что нет; Сичэнь, впрочем, догадался об этом лишь по его лицу, даже не дожидаясь ответа. Начал убирать со стола все лишнее:       — А-Яо, А-И, приводите себя в порядок — и сядем ужинать.       Легко сказать — «приводите себя в порядок»! А как это сделать с ребенком, которого, по-хорошему, надо бы выкупать целиком и переодеть? Яо снова подхватил мелкое несчастье на руки и понес в купальню. Одежду, так и быть, он быстро простирнет и высушит заклятьем, а что будет мятая — ну, зато не грязная. А ребенка сейчас тоже быстро помоет. Тут же даже бочка не нужна — можно обойтись тазом.       На все ушло пол-сяоши. Правда, уляпался Яо с ног до головы. Вернее, его уляпали. Пришлось очень быстро переодеваться в чистое и сухое. Тем не менее, А-И почти успел забраться в таз снова, и понадобилось ловить его за ворот. Яо знаком был с ним сяоши от силы — но уже полнился дурными предчувствиями. Нет, он конечно был рад, что в Глубинах есть такие милые непосредственные непоседы,.. но как же они с ним намучаются, когда подрастёт! Потому что сочетать эту непосредственность с правилами Облачных Глубин будет тяжким трудом и для самого А-И, и для окружающих.       Когда они наконец вышли из купальни, Сичэнь уже ждал их за накрытым столом. И судя по его смеющимся глазам, испытание А-И было чем-то вроде очередной «внеочередной» проверки на то, справится ли Лань Чуньяо с той дичью, которая иногда творится в любом клане.       — Садитесь. А-И, ты помнишь правила клана, касающиеся еды?       Ребенок надул губки.       — Не разговаривать, не вертеться, сидеть ровно. А-И, всего три правила. И если ты покушаешь с их соблюдением, я дам тебе конфету.       Яо с трудом поднял отвисшую челюсть: нет... Нет-нет-нет! Похоже, он очень сильно прогневил небеса и богиню Удачи год назад, когда бездумно радовался тому, что «Тысяча бедствий» Сюэ Ян живет не в его клане. Яо постарался убедить себя, что не стоит отчаиваться: А-И всё же не рос на улице, и его, скорее всего, ещё возможно будет воспитать в более мирном ключе и направить эту неуёмную энергию в благое русло.       Если, конечно, им действительно заняться — что воспитатели делать не станут, им легче будет наказать ребёнка за очередной побег, чем сделать так, чтобы бегать он не хотел.       Испытание ужином, тем временем, началось: а-И не вертелся, но активно оглядывался по сторонам, открывал рот, пронося ложку мимо, засмотревшись на изящную курильницу или свиток с каллиграфией на стене, и явно с трудом держался, чтобы не засыпать их вопросами.       Яо очень постарался, чтобы глава Лань смог поесть, а не тянулся постоянно утереть испачканную мордашку, убрать с колен ребенка просыпанный рис и сунуть ему в распахнутый для вопроса ротик кусочек овоща. В итоге Сичэнь поел намного быстрее них и просто сидел и улыбался, вгоняя Яо в краску. Когда же ужин — хвала всем богам! — был окончен, он отправил вестника старейшине Лань Хайлинь, занимающейся именно детьми. Яо ее недолюбливал — так-то она была неплоха, но слишком уж суха. Не было в ней душевности, которая должна была быть во всеобщей бабушке.       — А-Яо, тебе нравится малыш А-И? — внезапный вопрос Сичэня, забравшего мальчика на руки, вручив ему обещанную конфету, и безропотно позволяющего ему трогать Лебин — чего не позволялось даже Яо! — выбил из колеи настолько, что юноша едва не уронил пиалы, которые составлял обратно в короб.       — С-сичэнь-гэ?       — Я собираюсь его усыновить.       Яо застыл. Усыновить? В голове побулькивал бульон усталости, усугубленный сытным ужином, и не хотел оформляться в мысли. Сичэнь продолжал смотреть на него, словно ожидая ответа, но Яо не понимал — какого. В итоге удалось сформулировать нечто расплывчатое, которым сам Яо был не очень доволен:       — Сичэнь-гэ был бы хорошим отцом.       — Ты устал, А-Яо. Потерпи, сейчас старейшина заберет А-И, и ты сможешь отдохнуть. Я спрошу тебя завтра.       Старейшина прибыла через кэ, бесконечно долго извинялась за свою неосмотрительность, Сичэнь в ответ так же долго то ли убеждал её, что ничего страшного не произошло, то ли наоборот — грозил карами, если она ещё раз небрежно отнесётся к бедному сироте, — Яо не вслушивался.       Манера Сичэня задавать скользкие вопросы, не прояснив перед тем всех деталей, начинала Яо раздражать. Уклончивость и многозначительность были прекрасными качествами для Главы — но отвратительными для спутника на стезе совершенствования, старейшина Мэйню была права. Потому что если Сичэнь всё-таки решится, это будет их ребёнок! А вот себя Яо в качестве родителя пока не представлял.       Но полно, Сичэнь ведь пока и не предлагал ему ничего! Только ставил в известность о своих планах. И кто Яо такой, чтобы одобрять или не одобрять их? А может и не предложит. Планы могли и поменяться, уж в своем-то главе Яо довольно хорошо разобрался, за все то время, что был с ним рядом. Сичэнь не так уж и предсказуем, несмотря на все желания старейшин, чтоб это было так. И тем более несмотря на желание самого Яо, которому до тех старейшин — как пешком до девятого неба!       Спать Яо лег с желанием уснуть немедленно. Но стоило только коснуться головой жесткого валика, сон испарился. Яо пролежал сяоши, безуспешно стараясь вернуть его. От усталости, не иначе, разболелась голова, так что он тихо-тихо поднялся и прокрался в главную комнату ханьши — там стоял короб с лекарствами, и он надеялся найти мятное масло или обезболивающие пилюли, если те еще оставались — со всем этим бардаком с подготовкой к Совету глава Лань, кажется, изничтожил их запас, а Яо и не проверил.       — А-Яо? Что-то не так? — когда раздался голос, Яо вздрогнул и обернулся.       Сичэнь, в одних только нижних одеждах, сидел в позе для медитации. Видимо, ему тоже не спалось, но решать проблему лекарствами он не стал.       — Голова болит. Простите, что помешал, Сичэнь-гэ, я...       — Подойди.       Яо чуть не уронил пузырек с маслом, но послушно подошел, смущаясь того, что видит своего главу в таком неподобающем виде. Оба были без лобных лент и верхних одежд, без обуви — крайне непристойно! Сичэнь, дождавшись, пока он подойдёт, потянул Яо за руку, — тому оставалось только сесть напротив, чтобы не рухнуть сверху, а сердце забилось слишком быстро, — и потянулся пальцами к лицу, уложил их на виски.       — М... А...       — Чш-ш. Помолчи и расслабься. Да, твоя ци взбудоражена и течет неравномерно. Это от усталости или все же моих слов, А-Яо? Нет, молчи.       Сичэнь вынул из его руки пузырек с маслом, окунул в него кончики пальцев и снова вернул их на виски.       — Закрой глаза.       Массаж совершенно не расслаблял: слишком остро ощущались на висках чужие прохладные пальцы, долетали отголоски дыхания человека напротив (они сидели слишком, неприлично близко!), слабо пробивался сквозь яркий мятный запах собственный аромат Сичэня. Потом он провел подушечками больших пальцев под глазами Яо — и тот едва успел закусить губу, сдерживая стон: вот это уже было совсем-совсем нечестно! Прикосновение к тонкой, очень чувствительной коже, да еще и обостренное маслом!       — Не нужно так делать, А-Яо.       Чужой палец надавил под губой, заставляя выпустить ее.       — Сичэнь-гэ, это...       — Чш-ш-ш. Нельзя вредить своему телу, А-Яо, такой способ себя сдерживать — не хорош.       Яо попытался поймать в темноте взгляд мужчины. То, что сейчас происходило, переходило уже все рамки приличия — и Сичэнь не мог этого не понимать!       Яо был не святым, но в этом плане ему удалось остаться незапятнанным. И он говорил Сичэню об этом. И несмотря на то, что благодаря жизни в борделе он довольно просто относился к физической близости, в последнее время всё-таки осмелился надеяться, что у него будет нечто большее. И терять эту надежду не хотел.       — А-Яо, — Сичэнь улыбнулся и внезапно взмахом руки зажег свечу. — Не хочу говорить в темноте. К тому же, я обещал сделать это, глядя тебе в глаза...       Яо замер. Глаза мужчины блестели, по мягкому изгибу губ хотелось провести пальцем — примерно так же, как это только что сделал сам Сичэнь. Глядя в глаза... Он обещал сказать Яо, глядя в глаза, лишь одну вещь! Сердце, казалось, подскочило к горлу и забилось там пойманной птахой, перекрывая возможность дышать.       — А-Яо, я... Мы с тобой прошли вместе так много, и ты всегда был рядом. Ближе, чем кто бы то ни было, и я сейчас не преувеличиваю. Ближе, чем даже брат. Я хочу, чтобы это и дальше было так. Но я приму любой твой ответ, клянусь. А-Яо... Я...       Запинающийся и краснеющий Сичэнь? Сглатывающий так тяжело, словно и ему что-то не дает дышать и говорить?       — Я люблю тебя и хочу, чтобы ты стал моим спутником на тропе совершенствования.       Некоторое время после того ночного признания Яо фантазировал, как бы это могло быть. Он, в конце концов, знал, что Сичэнь собирается сказать ему, и уже слышал эти слова. Но горло всё равно перехватило, а на глаза навернулись слёзы — только теперь, как и просил Сичэнь, Яо не пытался себя сдержать.       Когда наконец получилось сделать вдох, Яо не стал затягивать:       — Сичэнь-гэ. Я разделяю твои чувства и хочу быть спутником на тропе совершенствования. Я люблю тебя.       И он не стал противиться, когда Сичэнь мягко потянул к себе, еще ближе, на колени. И когда обхватил ладонями лицо, коснулся губами припухшей от укуса губы, немного неловко, словно... тоже делал так впервые? Неужели Яо получил еще одно сокровище вдобавок? Первый поцелуй этих безупречных губ? Ну, сам Яо хотя бы видел, как это делается, со стороны — и не только на картинках, вот непристойные трактаты как раз у него ни малейшего желания разглядывать не было. Вживую увиденное, впрочем, частенько тоже хотелось забыть, но если они оба настолько невинны, пригодится каждая крупица знаний. Впрочем, не сейчас: сейчас он просто наслаждался первыми неуклюжими прикосновениями, частым биением сердца под тонкой тканью, — Яо даже не успел заметить, когда сам обнял Сичэня, — и шёлком волос под ладонью.       Сичэнь сам прекратил это, прижался лбом ко лбу, закрыв глаза.       — А-Яо, если не готов к большему, останови меня. Мало кто знает, но кровные Лань... бывают чересчур несдержанны... А у меня к тому же... нет опыта в таком, я боюсь тебе навредить. А-Яо? А-Я...       Остановить? Нет, только не сейчас. Яо был готов взять на себя ответственность. Да яогуай его раздери, он ведь чувствовал, насколько Сичэнь к нему неравнодушен, и остановиться сейчас? Он хотел большего. Пусть в его понимании это большее было лишь в том, что поцелуи стали бы глубже и чувственнее, а в понимании Сичэня это могло значить что-то иное, он... Да, он был готов принять все.       Теперь он сам потянулся за поцелуем, запустил руки в волосы, обе сразу, удерживая. Разомкнул губы, касаясь кончиком языка чужих губ, и задрожал от того, насколько же это оказалось необыкновенно, странно и ярко. Еще более странно было то, что ему это позволили, и только треснул в кулаках Сичэня тонкий шелк нэйи, в который тот вцепился, чтобы не поранить юношу своей хваткой. В следующее мгновение Яо пришлось вцепиться в Сичэня изо всех сил — тот, не отстраняясь ни на мгновение, подхватил его под бёдра и в несколько шагов донёс до кровати.       Неопытность? Да какая, к гуям, неопытность! Яо целовался, как в первый и последний раз, жадно, как дорвавшийся до богатого стола оборванец. Знал, что поплатится за это — и все равно не разжимал рук, кусал губы Сичэня, захлестнул ногами его поясницу так, что тот упал на него, прижав к постели всем немалым весом крупного и сильного мужчины. Сичэнь в пару движений закончил начатое — дорвал в лоскуты уже треснувшую нижнюю рубашку и спустился поцелуями ниже, на шею, открывшиеся ключицы и плечи. Яо тоже попытался стянуть с него одежду — завязки распутались быстро, и он положил ладони уже не на ткань, а на горячую, такую же шелковистую кожу. Сдерживаться он уже не мог и не хотел, и ему было честно плевать, даже если патруль услышит из ханьши непристойные стоны — его или Сичэня, или обоих.       — Сичэнь... А-Хуань! — вырвалось когда-то слышанное от старейшины Лань Мэйню имя.       Пальцы сами собой сжались, впились острыми и длинными — для игры на цине! — ногтями в спину. Яо горел, и тем сильнее, чем больше отметин ложилось на его кожу. В слабом отсвете пламени свечи, оставшейся в главной комнате, было видно, как такие же отметины — его, Яо, отметины — появляются и на безупречной коже Сичэня, как шало блестят его глаза. Так что стаскивать штаны юноша начал сам, пока их не постигла та же судьба, что и рубашку. Сичэнь помог, на мгновение отстранился — холодный ночной воздух пустил по коже табун мурашек, — и снял штаны и с себя.       Яо никогда особо не боялся боли. Но и не увлекался ею, как бывает у некоторых — насмотрелся на всякое в свое время. Но тут он просто беспомощно и со всхлипом втянул в себя воздух, не в силах оторвать взгляд от открывшегося зрелища. Да, чувствовал, что Сичэнь достаточно одарен небожителями, еще когда сидел у него на коленях, когда вжимался в его бедра.       — А-Хуань... масло. Лучше лотосовое или любое другое с неявным запахом и без вкуса.       Масло, насколько знал сам Яо, могло быть только в том же коробе, от которого они так поспешно ушли. Нужно было захватить ещё тогда...       Сичэнь поцеловал его — почти укусил — ещё раз, и всё же с видимым трудом отстранился. Через пару мяо Яо услышал звон раскатившихся сосудов и стук рассыпавшихся коробочек. Утром кому-то придется убирать разведенный бардак... Больше ничего он подумать не успел — Сичэнь вернулся, крепко сжимая в кулаке изящный фарфоровый бутылёк. Яо узнал его — не совсем масло, заживляющая мазь, достаточно жидкая и на основе того же лотосового масла. Хорошо, ничего жгучего в составе не было.       — А-Хуань, позволь, я сам. Я... видел, как надо.       Он забрал из медленно разжавшейся ладони сосуд, легко, но непреклонно толкнул Сичэня к изголовью:       — Сядь. И смотри.       Внутри взрывались фейерверки от одного только предвкушения того, как голодный, жадный взгляд глаз, похожих на полупрозрачный морион, за которым пляшет пламя, будет скользить по его коже. Можно было сделать всё быстро и просто, а можно было — превратить в представление. Яо, конечно, хотел покрасоваться, хотя и подозревал, что в таком случае ему достанется вдвое.       Он сел удобнее — широко раскинув ноги и уперевшись одной рукой в простыни. Окунул пальцы в мазь и огладил себя, оставляя блестящие следы, несколько раз провёл по своему нефритовому стволу, содрогнувшись от удовольствия. Он не часто, скорей уж редко, занимался рукоблудием. То времени нет, то места нет, то желания. Но как доставить себе удовольствие своей рукой — знал. Тот, кто сидел напротив, себя не касался. Яо смотрел на него, прослеживал взглядом стекающие по коже капельки пота и облизывал сохнущие губы — с привкусом крови. Сичэнь по привычке сел в позу для медитации или так он пытался сдержаться — но выглядело немного потешно: такая мощь подрагивала и поблескивала ниточкой предсемени, гордо возвышаясь над аккуратным кустиком черных кудряшек. Яо хотелось протянуть руку и коснуться ее, но у него сейчас была иная задача.       Он снова окунул пальцы в мазь, скользнул по нежной кожице ниже, огладил ладонью, мазнул кончиками пальцев по никогда и никем не тронутому. Согнул ноги и поднялся на мыски, раскрываясь еще сильнее — «Смотри!». Внезапно мелькнула мысль, что хотел бы и сам на себя посмотреть, если бы за изголовьем стояло большое бронзовое зеркало — было бы ему видно? Не сдержал вырвавшийся вместо выдоха стон — и надавил сильнее, сразу двумя пальцами, хотя не был уверен, что не будет больно. Не было — только слегка неприятно, но больше странно и до гуя огненно. Глубже пока не стал, наоборот — вынул пальцы, провёл по кругу — и снова надавил. От того места, где он себя касался, расползался жар и что-то, похожее на щекотку, внутри было горячо и тесно — и Яо задышал глубже, как при медитации, постарался расслабиться, снова двинул пальцами, разминая мышцы. Смотреть при этом на Сичэня становилось сложнее: он не замечал, как закрывал глаза, пытаясь прочувствовать каждое движение. Не замечал, что издает тихие хнычущие звуки на каждом выдохе. Не замечал, как Сичэнь протягивает руку и окунает в ту же мазь свои пальцы. Но когда они коснулись его костяшек, скользя по пальцам Яо, как по направляющим линиям печати скользит ци... Еще два — тонкие, обманчиво-хрупкие, такие сильные и безжалостные...       Яо выгнуло с хриплым вскриком — вместе со своей Сичэнь сдвинул и его ладонь, заставляя погрузиться до конца. Это было... Много. Хотелось одновременно оттолкнуть пальцы, которые наконец принесли слабую, тянущую боль — и впустить глубже, прочувствовать ещё. Вместо этого он слегка повернул кисть, заставляя и Сичэня сделать то же, и медленно задвигал рукой, пока всякий отголосок боли не пропал.       С Сичэнем они двигались вместе, чувствуя друг друга, как чувствовали в бою или при игре дуэтом. Только теперь знал больше и ведущим был Яо — хотя сейчас он был, скорее, не музыкантом, а гуцинем, который настраивают, мягко касаясь струн.       Между их пальцами пролилась тонкая струйка мази, и к его стонам прибавилось хлюпанье.       — А... А-Хуань... Хуань-гэгэ... Хва... хватит!       Он боялся, что выдержка закончится на любом из следующих движений, а хотел ведь получить все, все, совсем все — как в омут с головой. Сичэнь послушно остановился, но пальцы не вынул. Яо открыл глаза — когда он успел их закрыть? — и взглянул на него. Мужчина часто дышал, приоткрыв рот, лицо его закаменело, будто от сильного напряжения. Глаза, кажется, прикипели к тому месту, где они соприкасались. Яо снова позвал:       — Хуань-гэгэ!       Сичэнь наконец вскинул голову, и Яо чуть не обжёгся о его взгляд, потянул пальцы, заставляя и его выйти.       — Хватит. Теперь ты можешь взять меня.       Он не учел только одного: у взрослого мужчины двадцати восьми лет от роду не было абсолютно никакого опыта. Похоже, даже сборники Лунъяна прошли мимо него. Пришлось снова брать все в свои руки. В буквальном смысле. Но так было даже и лучше: уложив странно-покорного Сичэня и крепко оседлав его бедра, он получал возможность сделать все аккуратно, медленно и осторожно.       — Не двигайся пока, прошу. Я скажу, когда, — прошептал он, прижавшись грудью к груди, и наклонился к шее, укусил, сжал зубы так, чтобы причинить лишь легкую боль: слышал, что так хорошо отвлекать мужчину, чтобы не выпустил семя раньше времени, испортив всю радость от соития. Конечно, Лань Сичэнь был именно что Лань, а не заурядный клиент весеннего дома. Но он все-таки был человеком, и конфуз, тем более когда ранее такого не делал, был возможен.       По буквально стекающей из Яо мази внушительный нефритовый жезл Сичэня входил все равно с трудом, и Яо все сильнее сжимал зубами его кожу, внутри лелея мысль, что залечивать этот укус А-Хуаню придется долго. Когда наконец Яо опустился полностью, коснувшись ягодицами его бёдер, след на шее походил скорее на укус гуля, чем живого человека. Яо мягко коснулся губами рядом, переводя дыхание, но особой вины за собой не чувствовал: судя по тому, насколько он сейчас был наполнен, ходить завтра предстояло с трудом. И это он только принял этот меч в свои ножны! А впереди еще самое интересное.       Яо приподнялся, слегка выпуская его из себя — и с выдохом снова опустился, по телу под ним прошла дрожь. Он уперся ладонями в широкую, хорошо развитую грудь, поднялся, распрямляя локти и чувствуя, как словно бы еще глубже входит в него этот божественный столп. Со стоном наклонил голову, разглядывая себя — бесстыдно-голого, бесстыдно-возбужденного, мокрого от пота, с разметавшимися по плечам и груди волосами. Приподнял бедра, следя, как под мышцами и кожей на животе движется небольшая выпуклость. Выше, выше — оставляя внутри себя только округлую, налитую головку — и позволил себе почти упасть назад с бесстыдным шлепком плоти о плоть, с вырвавшимся из горла животным воем от перемешанной с наслаждением легкой боли. А следующий миг захлебнулся вдохом — Сичэнь сел на постели, придержав его под лопатками, поцеловал, прикусывая губы. Шёпотом выдохнул:       — А-Яо... Пожалуйста, А-Яо, — и опустил руки ниже, на ягодицы, крепко сжал.       Яо зашипел — явно завтра останутся синяки. Но... было уже не важно.       — Я... Да... Делай! Что захочешь... Хуань-гэгэ, только делай уже!       Яо положил руки ему на плечи, снова вцепился — в отместку — ногтями в кожу. Накинулся с еще одним поцелуем, воюя за то, кто чьи губы прикусит первым, чей язык окажется быстрее. Сичэнь приподнял его — Яо охнул в поцелуй — и опустил обратно, так же, как только что делал сам Яо. Ещё раз, и ещё — у Сичэня были очень сильные руки, он долго не устанет, разве что терпение потеряет. У самого Яо ни терпения, ни сил не осталось почти сразу — он просто подчинялся, вцепившись в плечи Сичэня, и тяжело, со всхлипами выдыхал ему в плечо. С каждым таким движением внутри становилось все горячее. Голова закружилась, он снова вцепился зубами — теперь в свое запястье, удерживая уже себя. Он хотел еще — и кончить немедленно, и не был способен разобрать, какого желания больше. Он хотел кричать на все Облачные Глубины — и молчать, потому что от задавленного внутри крика жар становился почти нестерпимым.       — Еще... — поднял голову и впился окровавленными губами в губы Сичэня, выдохнул снова в его рот: — Еще... Больше!       И Сичэнь дал ему ещё. Перевернул на спину, придерживая под поясницу и лопатки — Яо тонко вскрикнул, когда от движения растяжение внизу увеличилось нестерпимо, — опёрся на локти, продолжая целовать, и двинул бёдрами. Толчки слились в единое непрерывное движение. На каком-то из них Яо выломало в бесконечной судороге, так что он смог приподнять даже Сичэня. Из-под ногтей брызнуло горячим, между ними тоже стало мокро и горячо, и Яо казалось — он будет биться, как добыча на клинке, вечность. Пока его не разорвет на тысячи клочков и не развеет прахом.       Сичэнь рухнул на него сверху, придавил к постели, и Яо сквозь стук собственного сердца в ушах слышал его прерывистое, хриплое дыхание, чувствовал дрожь тела над собой — и сам постепенно затихал. Осознал, что до крови расцарапал его плечи — и нашёл в себе силы разжать руки, которые тут же безвольно упали на постель.       Он подозревал, что в крови с утра будут все простыни, и их придется стирать самому — во избежание вопросов. Но сил больше не было ни на что. Даже на просьбу приподняться или хотя бы перекатиться на бок, если Сичэню совсем не хочется покидать его тело, пока это не случится само по себе. Яо просто закрыл глаза и уснул — мгновенно.              **              Сичэнь открывал глаза с трудом. Тело болело, но в голове было ясно и легко, как после сложной, хорошей тренировки с равным соперником. Под щекой ровно билось чужое сердце.       Он позволил себе полежать ещё чуть-чуть, вспоминая вчерашнее: смятение Яо, собственное волнение — не чересчур ли было предложение усыновить А-И? — и как он решил прогнать его медитацией. Бессонница Яо и собственное признание. И всё, что было после.       Чтобы унять неуместные с утра желания, возникшие от этих воспоминаний, пришлось сосредоточиться на контроле ци. А стоило погрузиться в ее течение, тело само начало отзываться каждой царапиной. Сичэнь не хотел вставать. Колокол еще не бил, так что он мог бы и продолжить изучать себя с помощью ци. Но внезапно возникшее любопытство выгнало из тепла и слабых объятий Яо. И только поднявшись и наклонившись поправить одеяло, Сичэнь увидел яркие, багрово-лиловые следы на белой коже. Плечи, шея, распухшие губы — Яо был весь в них. Ниже он был прикрыт одеялом, но Сичэнь понимал по тому, как крепко вчера сжимал руки, что и там отметины есть. Еще он помнил — и по засохшим следам крови на постели, и по обрывочным ярким картинкам прошлой ночи, — что и Яо в ответ отдарился своими отметками. Может, не столь яркими...       Зеркало бесстрастно показывало глубокий, веночком, укус на шее, от которого было больно поворачивать голову, следы от ногтей на спине, плечах, на груди — словно попался демоническому сяньли и с трудом ушел из его когтей!       В принципе, Сичэнь был не против. Видеть следы Яо на себе было странно, но приятно — такие же чувства вызывала и вся прошедшая ночь. Хотя он, конечно, ожидал подобную жадность — и боялся, что она будет чрезмерной, — только от себя, не от Яо. В итоге это его юный любовник взял от него все, выпил, как воду из неплотно закрытой фляги выпивает пустынный ветер. Как он горел, как приказывал — просьбами это не было! Сичэнь понял, что пусть не каждую ночь — каждую не выдержит даже он, не то что гораздо более хрупкий Яо, — но он желает повторения. Только нужно дать зажить этим меткам, иначе где же оставлять новые? А некоторые — например, тот укус на шее, — придётся целенаправленно исцелять. Потому что Яо в порыве оставил его там, где и самый высокий ворот прикроет с трудом.       Он стоял перед зеркалом и направлял ток ци, закрывая бурые от запекшейся крови ранки и изгоняя глубокий синяк, когда дверь спальни разъехалась в стороны, открывая совершенно сонного, такого уютно-взъерошенного любимого. Яо покачивался, зависнув у двери: спал стоя. Была у него такая привычка, если не налить чаю с женьшенем или чем-нибудь еще тонизирующим — он проснется только после выхода из ханьши. До того — может даже на вопросы осмысленно отвечать, но при том спать.       Сичэнь не удержался и подошёл, привычным уже — со вчерашнего вечера — движением ладони приподнял его лицо и поцеловал. Яо вяло ответил, взглянув на Сичэня мутным взглядом, но не проснулся. Глава Лань даже не знал, обижаться ему на такое невнимание, или всё же это слишком трогательно? Он понимал — как взрослый, на много лет более старший, — что у каждого из них найдутся дурные привычки и стороны характера, о которых еще пока не известно, потому что они раскрываются лишь с течением времени. Но также знал и то, что со всем можно примириться и ко всему отыскать компромисс.       — А-Яо, А-Яо, твой чай, выпей.       Заваривать своими руками для любимого чай и смотреть, как проясняется взгляд золотисто-карих глаз. Своими руками повязать ему лобную ленту — свою, и дождаться, когда вздрагивающие пальцы повяжут ленту и ему. Никто не узнает о том, что они обменялись лентами, пока не придет время. Сказать об этом и с трепетом ждать ответ.       Яо улыбнулся — он был готов ждать этого дня столько, столько потребуется. Только уточнил:       — Обещаешь, Сичэнь-гэ?       — Обещаю. И даже больше тебе скажу: есть у меня надежда, что я смогу это сделать после этого совета.       — После совета? Но почему именно... А! О! — до Яо дошло, кто именно явится на этот совет во всем блеске славы и пламенном ореоле, как и полагается темному фениксу. Он замолк и задумался.       — Стоит ли подготовить ему покои в более уединённой части гостевых павильонов?       — Нет нужды, А-Яо. Зачем выпячивать его инаковость, если она и без того будет выпирать? А о тишине позаботится сам, думаю, гению в работе с талисманами начертать простенькую печать тишины — раз чихнуть.       — Хорошо, — Яо задумчиво кивнул и хотел, видимо, уже встать из-за стола, но Сичэнь остановил:       — Яо. Я обещал ещё кое-что спросить у тебя утром.       Яо взглянул с недоумением.       — Лань И, — напомнил ему Сичэнь, втайне лелея мысль, что именно он заставил непогрешимого ши-чжуна забыть что-то. Но обещая больше не доводить его до провалов в памяти.       — А! — Яо задумался лишь на миг. — Конечно, я согласен. Из него в будущем выйдет хороший глава ордена. У него очень непоседливый характер, он умён и самостоятелен, так что можно предположить, что он будет мало подвержен влиянию и не погрузит орден в новый период застоя. Единственной сложностью будет примирить этот характер с жизнью Облачных Глубин, но с этим мы, думаю, как-то справимся.       — А-Яо, это будет нелегко, — Сичэнь поднялся из-за стола лишь для того, чтобы пересесть за его спину, касаясь боков юноши только кончиками пальцев, а его шеи — дыханием. — Я вполне отдаю себе отчет, что ты еще очень молод, и не в твоем возрасте задумываться о детях. И прошу за это прощения — за то, что это решение я приму за нас обоих. Просто не молод уже я, и старейшины начинают давить... И мне жаль мальчишку. Я был хорошо знаком с его родителями. Они в чем-то походили на твоего любимого героя Вэй Усяня...       — А сам А-И походит на его приёмного братца, — Яо пожал плечами и слегка откинул голову, кладя затылок Сичэню на плечо и открывая шею. — Я понимаю, что легко не будет — но поверь, эту трудность я переживу гораздо легче, чем, например, если бы тебе, для того, чтобы завести наследника, пришлось связать свою жизнь с женщиной, — Сичэнь щекой почувствовал его улыбку.       — Я никогда не искал общества женщин и не знаю, что бы я делал с ними наедине, — усмехнулся и Сичэнь. — К слову, А-Яо, говори честно: где болит? И я надеюсь, ты использовал лекарства?       — Не беспокойся, Хуань-гэ, ты мне не навредил. В лекарствах нет нужды.       — А-Яо.       — Я честен. Ну... Да, болит все, но это другая боль.       Сичэнь поддался порыву и все-таки прильнул к нему всем телом, одну ладонь укладывая на средний даньтянь, а вторую — на запястье. Ци потекла тонким ручейком, залечивая и внешние, и внутренние повреждения. Будь это парное совершенствование, они сидели бы лицом к лицу и соединяли свои каналы в непрерывный круговорот, одновременно исцеляя и исцеляясь. Но этому еще будет время. В том числе и техникам парного совершенствования, которые применимы в моменты близости. Он пока не читал эту книгу, но уже отложил ее и спрятал на дальний ряд в Запретной комнате.       Вскоре Яо мягко высвободился, не позволяя залечить всё до конца — хотя он был прав, повреждения были совершенно несерьёзные:       — Не усердствуй, Хуань-гэ, всё и так скоро пройдёт. А мне хотелось бы сохранить хоть что-то до того момента, как мы снова сможем позволить себе разделить удовольствие.       Такая откровенность речей немного смущала, но Сичэнь не собирался притворяться святошей и лицемерить, ведь действия его вчера не смущали ничуть.       И он понимал Яо. Вчера они позволили себе многое, но приближался Совет, и кроме того, что до него не стоило бы рисковать — у них просто будет слишком мало времени для этого.       — Иногда я не знаю, какому небожителю нужно вознести молитвы за то, что мы встретились в подворотнях Юньпина, А-Яо.       — Богине Удачи, глава Лань, — стоя в дверях ханьши и щурясь на яркое весеннее солнце, задорно усмехнулся тот.